Беллона Брусникин Анатолий

Этого слова я не знал.

— Кто?

— Собиратель всякой смертоубийственной дряни. По всему свету выискивает и к себе в сумку сует. У него там и австралийский бумеранг, и малайские метательные ножики, и яды — целый арсенал. Говорит: пригодится.

Я с еще большим любопытством посмотрел на сумку.

— Платон Платонович, как это он говорит, если он немой?

— Молча. Но я его и так понимаю. Привык. Вообще-то он не то чтобы от природы немой. — Капитан вздохнул. — Ему шаман (это колдун ихний) говорить запретил. Мол, скажешь хоть одно слово — душа улетит и не вернется. Вот Джанко и молчит уже лет пятнадцать или даже двадцать. На языке его племени «Джанко» значит «Болтун». Индейцы тоже шутить умеют.

Тут краснокожий внезапно подмигнул мне и сделал жест, будто у него что-то вылетает изо рта, а он хвать — запихнул обратно и ниточкой зашил. Так это было неожиданно, что я захихикал. И сразу стал бояться дикого человека вполовину меньше.

А дальше случилось вот что.

Капитан оделся, пошел проверять вахтенных. Обычно я избегал оставаться с Джанко наедине — норовил выскользнуть из каюты, но сегодня решил остаться. Посмотреть, что он еще из сумки достанет.

Индеец тоже на меня поглядывал. Потом поднялся, пошел вроде как к двери, но, оказавшись подле меня, быстро выбросил руку и вытянул у меня из-за пазухи мой заветный ладан.

— Ты чего? Чего? — в панике завопил я.

Но было поздно. Медальон уже лежал на ладони у Джанко, посверкивая стеклом.

— Отдай! Я Платон Платонычу скажу!

Каково же было мое удивление, когда краснокожий, пару секунд поизучав портрет, сам себе кивнул — и вернул мне мое бесценное сокровище.

Я поскорей спрятал его обратно, весь дрожа от возбуждения.

Джанко вынул из сумки замшевый мешочек, а оттуда — золотой самородок, который я уже видел в магазине. Протянул мне, а другой рукой ткнул туда, где под рубахой висел ладан.

— Меняться? Ни за какие мильоны!

Черные глаза глядели на меня в упор, не мигая. Я тоже молчал. Сильно колотилось сердце. Что будет дальше, я не знал, но бояться перестал. Как-то вдруг понял: этот человек мне плохого не сделает.

— Кто она? Ты знаешь?

Он прищурил глаз.

— Она живая?

Кивнул.

Меня бросило в пот.

— Где ее сыскать? Скажи!

Тогда Джанко медленно достал из сумки что-то маленькое. Сложенный листок желтоватой линованной бумаги. Показал мне, но в руки не дал.

Я вспомнил, как он вырвал в дагерротипной лавке листок из книги. Хозяин что-то говорил про имя и адрес!

Индеец положил бумажку к самородку. Снова ткнул мне в грудь.

— Насовсем не согласный. Ты дай мне посмотреть. И я тебе тоже дам. На минутку.

Он ухмыльнулся: нашел-де дурака.

Поколебавшись, я предложил:

— Ладно, отдам. Но прибавь еще бутылочку с любовным зельем.

Думаю: если Дева каким-то чудом ожила и я узнаю, как ее найти, то с волшебным-то приворотом у нас с ней, поди, как-нибудь сладится?

Джанко вынул пузырек с алой водой, поглядел на него, потом на меня. И показал мне совсем не индейскую штуку: кукиш из трех пальцев.

Так мы с ним и не сторговались. Нашла коса на камень.

Бренная слава

Сразу вслед за этой проступает другая картинка, они расположены совсем рядом и почти сливаются одна с другой.

У всякого человека в жизни были моменты, которыми он потом долго гордится и которые с гордостью вспоминает. Есть они и у меня. Этот — первый.

Нужно сказать, что, проплавав месяц на военном корабле и числясь юнгой Черноморского флота, я совсем не задумывался, зачем «Беллона» курсирует вдоль кавказских берегов. У меня и без политики хватало, чем занять ум, — дни летели, будто их уносил за собой быстрый норд-ост. Я читал книги из капитанского шкафа — про разные страны, про научные открытия, про удивительных людей; я пьянел от верхолазания по реям; и конечно, я грезил о моей Деве.

Для мечтаний у меня теперь было отведено ночное время. Я облюбовал верхний салинг на фоке. В светлое время суток там всегда сидел впередсмотрящий, однако в ночную вахту ему полагалось находиться на бушприте и смотреть не столько вперед, сколько вниз — не торчит ли из воды какой-нибудь обломок. Поздней осенью на Черном море часты штормы, и корабли нередко получают пробоину, наткнувшись в темноте на останки разбитого бурей судна.

Поэтому ночью я царствовал в небе один. Доставать медальон надобности не было, я запомнил черты запечатленной на нем девушки до мельчайших деталей. Главное же — я вычитал в книжке, что дагерротип не изображает, а именно запечатлевает человеческий образ. То есть хозяин ателье на Екатерининской улице действительно видел перед собой ту, кого я полагал плодом воображения неведомого художника! (Кстати сказать, прочитал я в одной книжке и о мозаике, настенной живописи из маленьких кусочков камня или стекла, поэтому уже понимал, что моё чудо — не творение подземного волшебника.)

В ночь после несостоявшегося обмена я пребывал в невероятном возбуждении. Воистину Она существует! Она живая! У нее есть имя и адрес! Как это может быть?

Но звезды, мерцавшие в небе, словно лукаво подмигивали мне: всё, всё бывает — даже и такое, о чем вы, смертные люди, не имеете ни малейшей догадки. Я верил звездам, грудь моя наполнялась соленым воздухом, ноздри раздувались, и я не чувствовал холода ночи.

— На бушприте не спать! Вперед смотреть! — покрикивал вахтенный начальник, молодой лейтенант Кисельников.

— Есть не спать! — слышалось в ответ.

Со своим отменным зрением я видел и дальше, и лучше, чем впередсмотрящий. Мне нравилось угадывать линию, на которой черно-синее море сходилось с синечерным небом.

И там, на стыке, я вдруг заметил приземистую тень. Она двигалась навстречу, странно серея и расплываясь в верхней своей части.

— Дядя Савчук, никак корабль! — неуверенно крикнул я дозорному, не решаясь обратиться к лейтенанту.

— Где?! …Врешь!

Впередсмотрящий полез на утлегарь, а вахтенный припал к подзорной трубе.

— Точно корабль? — обернулся ко мне Кисельников, ничего не разглядев. — А где ж огни?

Я уже не сомневался:

— Пароход! Трубой дымит! — Я непроизвольно привстал на цыпочки. — Слева еще один! И справа, ваше благородие! Три парохода! Встречным курсом!

— Так точно! — заорал и Савчук. — Трех не вижу, а на зюйд-осте один, кажись, есть!

На мостике ударил колокол. Через четверть минуты внизу гулко заколотил тревогу барабан. Фрегат наполнился топотом и криком.

А из ахтерлюка (то есть по кормовой лесенке), торопливо застегивая китель, уже поднимался капитан Иноземцов, за которым беззвучно скользил Джанко.

Первый в моей жизни бой, морской бой, вспоминается мне как нечто рваное и скособоченное. Хлопанье парусов, то опадающих, то раздуваемых ветром. Клочья пены и пелена дыма. Мир словно запутался, где у него низ, а где верх, и всё перекашивался из стороны в сторону, ища утраченное равновесие, — это из-за того, что «Беллона» постоянно меняла галсы: за фордевиндом оверштаг, потом крутой бейдевинд.

Что будет именно бой, стало ясно вовсе не сразу. Я притаился под мостиком, на котором собрались начальники: капитан, Дреккен, первый штурман, старший артиллерист — и ловил каждое долетавшее слово.

До рассвета фрегат пытался уйти от незнакомых кораблей, которые зачем-то пытались к нам приблизиться с потушенными огнями. Что это не русские суда, было понятно. Эскадры из трех пароходов у нас на Черноморье, как я понял из разговоров, не было. Значит, турки. Какого черта им надо?

Но вот горизонт просветлел, и я услышал, как Платон Платонович, не отрываясь от бинокля, один за другим опознает все три преследующих нас корабля. Названий не упомню, они были — язык сломаешь, но звучное имя паши, чей вымпел развевался на мачте флагмана, засело в памяти: Ассан-паша.

Ветер был плохой, восточный, и было видно, что пыхтящие дымом турки — один большой, два поменьше — нас нагоняют.

— Ветер, черта бы ему в рыло… — вздыхал штурман. — Хоть бы галфвиндом побаловал. Ушли бы от этих паровых мельниц. Ей-богу, ушли бы!

Платон Платонович соглашался, что ветер ведет себя прескверно, однако тоном спокойным, философическим. Остальные офицеры были в большом волнении, а капитан лишь с любопытством разглядывал наших преследователей в бинокль. Безмятежней Иноземцова был только Джанко — тот дремал, привалившись к перилам. Над одеялом торчало одно лишь черно-белое перо.

— Экие у них, Орест Иваныч, паруса грязные. Не корабли, а коптилки-с… Вот я читал, что англичане переходят на антрацитное отопление, от которого якобы никакой сажи. Ведь это ж будет замечательно, если и на паровом флоте удастся поддерживать идеальную чистоту?

Но старшего офицера заботило другое:

— Чего они к нам лезут? Это наши воды! И война не объявлена!

На турецком флагмане впереди расцвели два белых бутона, а затем донесся гул сдвоенного выстрела. Выпалили носовые орудия.

— Вот и объявлена-с, — все так же мирно заметил Иноземцов.

Я прищурился и вдруг увидел две черные точки, несущиеся в нашу сторону.

Снаряды?

Конечно, что ж еще!

Испугаться я не успел, только удивился. Саженях в ста от «Беллоны», по-морскому в одном кабельтове, на гребне волны встали два высоких всплеска.

— Вам понятно их намеренье? — Дреккен махал рукой и задыхался. — Пользуясь преимуществом хода и маневра, они нас догонят и будут держаться перпендикулярно нашей корме, чтобы не попасть под бортовой залп! Им с машинами на ветер плевать! Сами же развернутся, собьют нам мачты и будут расстреливать до тех пор, пока мы не спустим флаг. Хорошее начало для войны — захватить целый фрегат!

Артиллерист тревожно обернулся к капитану.

— Платон Платонович, я с одними кормовыми против трех кораблей не слажу. Подавят в четверть часа!

— Всё верно, господа, и вы абсолютно правы, — вежливо наклонил голову Иноземцов. — Их трое, у них пар, и орудий вдвое против нашего, даже если нам удастся повернуться бортом. Это так-с. Но мы имеем одно преимущество… — Вражеский флагман снова выстрелил, и капитан прервался, ожидая, пока умолкнет эхо. — …Бортовые пушки у нас гораздо большего калибра. Залог победы, как известно, состоит в том, чтобы заставить противника вести бой на твоих условиях и по твоим правилам. Афанасий Львович, — обратился он к артиллеристу, — вы у нас профессор канонирских наук. Мое дело — маневрировать, ваше — вести прицельный огонь. Бейте всеми орудиями только по флагману, мелюзгу игнорируйте-с. А бегать мы больше не станем. Не вижу смысла…

Что он сказал офицерам дальше, я не услышал — на мой затылок обрушилась затрещина, от которой слетела бескозырка.

— Неча тут болтаться! — рявкнул на меня Степаныч. — Вишь, турка по нам содит! Убьет дурака! Вниз вали!

Он схватил меня за шиворот и поволок к кормовому трапу, да еще дал пинка, чтоб я шустрей скатился по лесенке. Шапка полетела за мною следом.

Но я был уже не тот пугливый щенок, что месяц назад. Степаныча я не устрашился, к подзатыльнику и пинку отнесся без обиды — расценил как проявление заботы. На глаза суровому боцману, конечно, попадаться не стоило. Но ему будет не до меня — по боевому расписанию Степаныч должен гасить очаги возгорания; он уже раздавал своим матросам куски брезента, ведра и багры.

Я же занял отличную, стратегически выгодную позицию: остался на трапе, так что при желании мог и видеть происходящее наверху, и заглянуть вниз, на батарейную палубу, где расчеты приготовились открыть огонь. Если Степаныч оказывался неподалеку, я пригибался. Боцмана я все-таки опасался больше, чем вражеских ядер, — тем более что ни одно из них, благодаря беспрестанному маневрированию «Беллоны», в нас еще не попало.

Смысла приказов, которые подавал в рупор капитан, я, конечно, не понимал.

Мы зачем-то спустили половину парусов, отчего резко сократилась скорость.

— Орест Иванович, чтоб ни одно орудие! — крикнул Иноземцов старшему артиллеристу — тот, как и я, стоял на лесенке трапа, но не кормового, а центрального, расположенного близ грот-мачты. Оттуда он мог руководить пальбой обеих палуб.

Пароходы быстро приближались, разворачиваясь веером, причем самый большой находился в середине и шел прямо на нас. Стрелять турки перестали. Наверное, были поставлены в тупик странными действиями фрегата и вообразили, что собираемся сдаться.

Через несколько минут они опять открыли огонь, теперь уже со всех трех кораблей. Всплески ложились близко, но попаданий по-прежнему не было. Не знаю, чем это объяснить. То ли наводчики у них были неважные, то ли палили они для острастки, не желая портить судно, которое считали почти захваченным.

— Разворот! — как мог громче приказал капитан, отложил рупор и навалился на штурвал.

Ему помогали рулевой и помощник. Палубные матросы враз налегли на канаты.

Никогда еще я не видел, чтобы фрегат поворачивался так быстро.

— Прицел по флагману! — зычно крикнул старший артиллерист, не спуская глаз с капитана, который отстранил рулевого и сам встал к штурвалу.

— Прицел по флагману! Прицел по флагману! — повторили наверху и внизу батарейные командиры.

Я видел, как комендоры припали к прицелам.

— По готовности, Афанасий Львович! — Голос Иноземцова сорвался.

Но артиллерист услышал, кивнул. И на капитана смотреть перестал.

— Готовность? — заорал он, пригнувшись к люку. И еще раз, верхней палубе. — Готовность?

— Готовы! — глухо донеслось снизу.

— Готовы! — звонко ответили наверху.

Тогда Афанасий Львович громовым басом, какого я у него и не подозревал, возопил:

— Батареи, ОГОНЬ!!!

Человек он был нездоровый, с бледным чахоточным лицом и в кают-компании часто заходился кашлем, но сегодня на его щеках пунцовел румянец, а глаза бодро блестели. (Я впоследствии приметил, что многие заправские артиллеристы таковы: ожидание орудийной дуэли возбуждает их, как бабу-Ягу запах человечьей крови.)

Меня отшвырнуло на поручень. Я оглох от немыслимого грохота, а секунду спустя еще и ослеп: почти остановившийся фрегат заволокло серым дымом. Он окутал верхнюю палубу, густо повалил снизу.

Кашляя и сглатывая, чтобы прочистить пробки в ушах, я кинулся к вантам. Ужасно хотелось посмотреть на результат нашего залпа, а Степаныч в этом чаду разглядеть меня не смог бы.

Стремительно взлетел я по веревчатым перекладинам — будто птица, пронесшаяся сквозь облако.

Ух ты!

Турецкий флагман тоже был окутан дымом, но не серым, а черным. Трубу снесло, грот покосился, на палубе что-то горело. Я увидел суетящиеся, мечущиеся взад и вперед фигурки матросов, а когда прищурился — то и черную дыру пробоины прямо под бушпритом.

— Всех наве-ерх! Парусов прибавля-ять! — донеслась протяжная, да еще и растянутая рупором команда невидимого сквозь пелену Платона Платоновича.

Над моей головой, словно сами по себе, раскрылись и наполнились ветром огромные белые полотнища. Фрегат накренился, меняя курс, — и я по-обезьяньи повис на одних руках, сорвавшись ногами с перекладин, но тут же зацепился носком за канат и выправился.

«Беллона» выползла из порохового облака. Я увидел под собой палубу, расчеты подле орудий, неподвижного Иноземцова, замотанного в одеяло Джанко, который, кажется, продолжал дремать. Еще я увидел боцмана. Он погрозил мне кулаком и сбежал вниз по трапу. За линьком, догадался я и начал быстро спускаться. В сложившейся ситуации было предпочтительно держаться поближе к капитану. При нем Степаныч дать воли рукам не осмелится, а после отмякнет, забудет.

— Разве это баталия? Так, пустяки-с, — говорил Платон Платонович штурману, когда я скромно, тихой мышью, пристроился под мостиком. — Остальным двум пароходам не до нас, надобно адмирала на буксир брать.

Стрельба еще не стихла. Палили два наших кормовых орудия, и турки тоже постреливали, но вставшая под ветер «Белллона» быстро уходила в сторону далекого берега.

— Юнга? Поднимись-ка.

Капитан обращался ко мне.

Я вскочил, оправил блузу и чеканно, не по-каютному, приблизился.

— Вот кого благодарить надо, господа. — Платон Платонович обернулся к Дреккену и штурману. — Это он турок заметил и корабль спас. Молодец, юнга. Помнишь, я тебе рассказывал, как раньше посвящали в рыцари? Так вот, посвящаю тебя в моряки.

Он улыбнулся и легонько щелкнул меня по носу. Ни на какую награду не променял бы я этот щелчок!

Однако это было еще не всё.

Когда, всхлипывая от счастья, я спустился на шканцы, меня поджидал Степаныч. Правую руку он держал за спиной.

Я мог бы дунуть от него к ахтер-люку, но не стал. Рыцарю драпать не к лицу, а удар линьком для настоящего матроса не страшней щекотки.

Боцману я улыбнулся, подошел бестрепетно.

Сказал:

— Лупи, Степаныч. Капитан не увидит, он в бинокль смотрит.

Но в правой руке у боцмана оказался не линек.

— На-ко вот, обчество порешило, — торжественно произнес Степаныч. — Заслужил. Как ты теперь есть полный матрос — носи. Башку-то наклони…

И он обвязал мою пустую, голую бескозырку черножелтой ленточкой.

Я поймал полосатый хвостик пальцами и тайком поцеловал его.

Да уж, всем воспоминаниям воспоминание…

Следующее — иного рода…

И сразу затем память — сама, без спросу — тычет меня носом в самую мучительную страницу жизни. Куда же ее денешь? Желал бы вырвать из прошлого, скомкать, да выкинуть. Но так не бывает. Что в твоей книге уже написано, не сотрешь и не сожжешь.

Капитан был прав, когда назвал сшибку у кавказского берега пустяками. Настоящая баталия ждала нас в городе Синопе, где собрался весь турецкий флот под защитой мощных береговых батарей. 18 ноября наш фрегат, влившийся в эскадру адмирала Нахимова, подошел к месту грядущего сражения. Передохнуть в порту перед походом «Беллоне» так и не довелось.

Из-за чего у нас с турками приключилась война, в команде толком не знали. Ждали-то новой драки с басурманами давно. Для того и Черноморский флот создан, для того и Севастополь построен — турок воевать. Не то чтобы матросы сильно задумывались, почему сызнова с султаном ссора (да и начальство не поощряло в нижних чинах особой задумчивости), но всё же было любопытно.

Я сходил, послушал, как на нижней палубе перед отбоем отец Варнава растолковывает людям смысл нынешнего похода.

— Град сей, Синопом рекомый, славен именем Андрея Первозванного. Отсель принес он на святую Русь слово Божее, — объяснял батюшка. — Потому не может того быть, чтобы сей покровитель нашего морского флага не пособил христолюбивому воинству в таком месте.

— Отче, а заради чего мы с туркою бьемся? — спросил молодой матрос.

— За веру Христову. За братьев единоверных, турецким игом томимых. За ключи Храма Ерусалимского.

Про ключи я не понял, хоть про них и в царском манифесте говорилось.

— За ключи так за ключи, — веско молвил Степаныч. — Начальству видней. Наше дело военное.

А я навострил уши, потому что сзади Соловейко излагал дело собравшимся вкруг него товарищам по-другому:

— Наш царь у ихнего салтана салтаншу увел. Ну а тот, знамо, обиделся.

— Брешешь! — воскликнул кто-то. — В указе царском о том не было.

— Так тебе всё и напишут, в указе.

— Красивая салтанша-то?

— Навроде Смолки, — ответил Соловейко, гладя сидящую на плече мартышку.

Под гогот я отошел, так и не поняв, врал Соловейко или нет.

Вечером осмелился спросить у Платона Платоновича. Он объяснил, что России в Черном море тесно, поскольку оно и не море, а вроде пруда, запертого проливами, как плотиной. Мы хотим выйти на океанский простор, турки же нас не пускают. Из-за этого мы с ними сто пятьдесят лет воюем и будем воевать до тех пор, пока они нам цареградскую калитку не откроют. Глупо и опасно со стороны султана великую державу, будто собаку, на короткой цепи держать.

Я остался этим объяснением разочарован, потому что успел вообразить себе султаншу невиданной красы, вроде моей Девы — за такую и повоевать не жалко.

Турецкая эскадра стояла в просторной бухте, выстроившись дугою. Семь фрегатов, три корвета и два парохода под прикрытием шести батарей и бастионов.

Я знал из подслушанного разговора меж капитаном и Дреккеном, что план у нашего адмирала очень простой: выстроиться двумя кильватерными колоннами и встать напротив турок на якорь, после чего палить по врагу с места, пока турки не сдадутся. Каждому из наших кораблей — а их насчитывалось восемь — был назначен точный пункт для остановки. Платон Платонович сказал, что диспозиция правильная. Осман-пашу из-под защиты береговых орудий все равно не выманишь, стало быть нужно использовать всю мощь бортового огня, положиться на наше преимущество в подготовке канониров и на русское упорство. А также на отчаянность нашего положения. Отступать с прямой линии огня нам будет некуда — потрепанным кораблям без починки бурное ноябрьское море не пересечь; у турок же за спиной берег и город, а это всегда плохо действует на боевой дух, ибо есть куда бежать.

Погода с утра была паршивая. Налетал шквалами неудобный для нашей эскадры зюйд-ост, лил холодный дождь, тучи висели низко. В недобром свете этого плаксивого дня многочисленные минареты Синопа казались стальными иглами — город словно ощетинился. Круглые купола мечетей блестели, как рассыпанные по берегу железные ядра.

Я после своего триумфа двухнедельной давности почитал себя стреляным воробьем. Волноваться волновался, но эта щекотка нервов была скорее приятной. Как в прошлый раз, я пристроился на шканцах, под мостиком, стараясь никому не попадаться на глаза, и ждал момента, когда вновь смогу отличиться, обратить на себя внимание Платона Платоновича, удостоиться его похвалы. Не может того быть, чтобы в большущем сражении мне не представилось случая блеснуть храбростью и смекалкой!

Офицеры стояли надо мной, блестя брезентовыми зюйд-вестками — их на «Беллоне» завел капитан Иноземцов на случай штормовой погоды. Однако, когда наша колонна двинулась к месту якорной стоянки (ее еще ночью разметила буйками особо посланная команда на гребных катерах), все скинули дождевики и остались в сюртуках с золотыми эполетами. На груди сверкали ордена, у пояса — парадные сабли. Платон Платонович распорядился, чтобы к бою готовились, как к празднику. Даже индеец засунул в волосы желтое перо какой-то невиданной птицы, а на шею повесил огромный медвежий коготь на шнурке.

— …Стоять будем на шпрингах, в совершенной неподвижности, — доносился сверху тихий, сосредоточенный голос. — Поскольку огонь будем вести с фиксированной точки, а ветер за мысом ослабнет, после первого же залпа видимость из-за дыма станет нулевая. Вы, Орест Иванович, будете корректировать огонь батарей с грот-мачты…

Старшему офицеру было поручено руководить стрельбой орудий, потому что у нашего артиллериста Афанасия Львовича, столь блестяще проявившего себя в бою с пароходами, вскоре после того открылось кровохарканье, и капитан отправил его встречным пакетботом в Севастополь, а замены на «Беллону» пока не прислали.

Крайняя из турецких батарей начала постреливать, но не по нам — по флагману, и пока всё мимо.

— Господа, ведь это исторический день, будете внукам рассказывать. — Иноземцов был оживлен, как во время какого-нибудь интересного обсуждения в каюткомпании. — Очень вероятно, что сегодня произойдет последнее великое сражение парусных флотов. Да-с. На прямой наводке, в виду противника. Впредь, с полным переходом на паровые машины, на винтовой ход, на бронированные борта и дальнобойные нарезные пушки с коническими снарядами воевать будут вслепую, издали, без картечи и абордажей. И на мачту Оресту Ивановичу карабкаться не придется. Будете углы прицеливания циркулем по таблице да по карте высчитывать, посиживая в кресле-с…

Он прервался — на адмиральском корабле выпалила сигнальная пушка. Флагман уже достиг назначенного места, спустил паруса, в нескольких местах пробитые ядрами, и спустил якоря со шпрингами, то есть со становыми тросами, призванными удерживать судно в неподвижности.

— Ну-с, начинается. Господа, прошу по местам.

Офицеры сбежали мимо меня по лесенке, придерживая сабли и фуражки, а Платон Платонович взял рупор.

Оказалось, что я обнаружен.

Перегнувшись через перила, Иноземцов гулко сказал мне в свою кожаную трубу (хоть расстояние не превышало полутора саженей):

— Юнга, марш в каюту!

И засмеялся, когда я отпрянул. Настроение у Платона Платоновича было очень хорошее.

Капитан — не боцман Степаныч. Как можно ослушаться?

Я поплелся вниз и даже дошел до каюты. То есть, строго говоря, приказ выполнил. А потом вприпрыжку понесся обратно. Просто высунулся не из кормового люка, а из среднего, близ грот-мачты, на которую уж поднимался Дреккен. Сзади за портупею у него была просунута покалеченная капитаном красивая палочка. Дракин (с того вечера, впрочем, совсем переставший драться) склеил свой жезл липкой бумагой. Я слышал, как он рассказывал штурману, что стек этот с ним давно и служит ему талисманом. После я поглядел, что это за слово такое, в капитановой энциклопедии, и запомнил его. У меня ведь тоже был свой талисман, да не чета дреккеновскому.

Наши корабли вставали друг от друга в ста пятидесяти саженях, бортом к турецким судам и берегу. Вот достигла своей позиции и «Беллона».

— Отдать якоря! — приказал Иноземцов.

С носа и кормы раздался лязг — это разматывались якорные цепи, натягивались шпринги. Фрегат остановился, как вкопанный. От толчка я еле устоял на ногах.

Высунувшись из люка, я во все глаза смотрел на большой турецкий корабль, с которым нам предстояло сразиться. До него было меньше двух кабельтовых, и я отчетливо мог разглядеть канониров на верхней палубе, флаг с полумесяцем, а на квартердеке отдельно стоящего человека в красной шапке — ихнего капитана.

Турки вели по нам разрозненный огонь. Я понял это, когда увидел, что облачка дыма выскакивают не враз по всему борту, а как придется, без порядка. С такого небольшого расстояния, да по неподвижной мишени, в которую превратилась «Беллона», еще не отвечавшая на огонь, стрельба получалась меткая.

На меня сверху посыпались клочки парусины, потом труха от расщепленной реи. Треска я не слышал, его заглушала канонада.

Страшно, однако, не было. Слишком уж мне хотелось всё рассмотреть, ничего не упустить, а для этого приходилось вертеться: и вниз заглянуть (там открыли орудийные порты и высунули наружу стволы орудий), и на мостик посматривать, и на Дреккена. А еще я должен был не попасться на глаза Степанычу. Он со своей пожарной командой уже изготовился — стоял в десяти шагах от меня, близ насосной бочки, от которой шли две брезентовые кишки: одна повернута к юту, другая к баку.

Верхняя и нижняя батарея доложили о готовности.

Тогда старший офицер, вытянув стек в направлении турецкого фрегата, заорал:

— Батарейные! Первая наводка — сами! Целить в ватерлинию!

Это означало, что, пока с палуб ясно виден враг, комендоры должны наводить свои орудия сами. После задымления стрелять они будут вслепую, меняя угол прицельной рамки по команде.

Я зажал уши, чтоб не оглохнуть от грохота сорокачетырехфунтовок. Но залпа не последовало.

«Беллону» вдруг повело в сторону. Она стала поворачиваться вокруг невидимой оси и остановилась, лишь когда встала к противнику своею кормой. Это разрушало весь замысел. Вести бортовой огонь стало невозможно.

Не поняв, как такое могло произойти, я оглянулся на мостик.

— Кормовой шпринг перебит! — послышался спокойный голос, разве что выкрикивавший слова чуть быстрей обычного. — Господин Кисельников, вы знаете, что делать!

Теперь я понял, что лейтенант неспроста стоит у шлюпбалки, а за надстройкой, укрываясь от неприятельского огня, жмется кучка матросов. Очевидно, Платон Платонович в своих расчетах не упустил из виду и такую вероятность, как бы мала он ни была — что турецкое ядро угодит в якорный трос.

— Ребята, баркас спускать! — завопил Кисельников звонким молодым тенором. — Будем заводить верп!

Верп — это малый запасной якорь. Я понял, в чем состоит намерение Иноземцова: развернуть «Беллону» обратно на гребной тяге и закрепить в боевой позиции верпом.

Ничего другого, пожалуй, нам и не оставалось. Одними кормовыми пушками с турецким фрегатом и береговой артиллерией биться было нельзя.

Теперь ядра и бомбы просвистывали над палубой не поперек, а продольно — со стороны юта через шкафут и бак. Я увидел, как на оборванном канате слетел вниз обломок реи — словно маятник часов — и сшиб за борт помощника рулевого, который стоял всего в нескольких шагах за капитаном.

Человека подбросило, словно тряпичную куклу. Он не успел и крикнуть.

И опять я не испугался, хотя впервые увидел смерть в бою. Во-первых, случилось это на некотором удалении, а во-вторых, матрос был мне почти незнакомый, я даже не знал его имени.

Гораздо больше меня занимали действия Кисельникова — от них теперь зависела судьба «Беллоны».

Споро и слаженно его люди спустили на воду большую 24-весельную лодку и разместились в ней. Сверху уже сползал верп, и четверо баркасных, стоя на банках, тянули руки его принять.

Я перегнулся через борт, не замечая, что приговариваю: «Быстрей, быстрей!»

Близко от баркаса взметнулся столб воды, лодку качнуло. Один из стоящих не удержался, бухнулся в море, но тут же вынырнул и товарищи за руки через корму потащили его обратно.

Внезапно — я толком не рассмотрел, как это произошло — от матроса остались только руки, а сам он будто исчез в фонтане брыз и деревянного крошева. Ядро угодило прямо в заднюю часть баркаса.

Не знаю, сколько человек погибло, — убитые ведь ушли на дно, всплыли только уцелевшие. Я увидел, как машет рукой лейтенант, подавая на фрегат какие-то знаки. Его лицо было сердито, из окровавленной щеки торчала длинная щепка. Кисельников выдернул ее, отшвырнул.

Теперь я услышал, что он кричит:

— Давай полубаркас! Полубаркас!

— Полубаркас! Надо полубаркас спускать! — со всей мочи заорал я, повернувшись к мостику.

Вот теперь пускай Платон Платонович меня заметит — нестрашно. На кой мне сидеть в каюте, если я могу приносить пользу?

Однако капитан не нуждался в подсказках. С балок уже спускали полубаркас. Прямо на тросе повисли двое — Соловейко и еще кто-то: они помогут лейтенанту и остальным выжившим залезть в лодку.

Минута, другая — и гребцы уже были на своих местах.

Но случилась новая напасть. Верп зацепился лапой за рваный край пробоины в борту. Сколько сверху ни дергали цепь — якорь встал намертво. Снизу, из лодки, до него было никак не дотянуться.

Я забыл и про вражеские ядра, и про всё остальное. Увидел, как Платон Платонович сбегает с лесенки, — и внезапно сообразил, что нужно делать.

Быстро, быстро, пока не подоспел капитан, я пробежал прямо по фальшборту до якорного клюза. Взялся за цепь, повис на ней и пополз вниз. Вот он, верп. Я уселся на его холодную чугунную лапу, как на сук дерева. Под моей тяжестью якорь подался, оторвался от обшивки, начал спускаться.

— Молодец, юнга! — крикнул мне Кисельников, и я спрыгнул в руки матросов, а следом за мной подхватили и верп.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Перед вами продолжение скандального дневника Бель де Жур, откровений лондонской девушки по вызову, к...
Судьба любит Амфитриона, внука Персея. Так любит, что подбрасывает испытание за испытанием. Но все, ...
Сколько стоит человеческая жизнь? Почему одни страны бедны, а другие богаты? Как бороться с коррупци...
Чудовищная катастрофа уничтожила родину народа хуманов остров Танол. Все планы и мечты Ингара утонул...
Мир магической сказки растаял, словно сон, а князь Ингар снова стал Игорем Столяровым, которого никт...
В этой книге автор рассматривает ту сторону материнской любви, которая приносит много страданий и де...