Беллона Брусникин Анатолий
И другие батарейные тоже закричали: «Огонь! Огонь!»
Я увидел, как Джанко хватает Платона Платоновича за локоть и показывает на другую вышку — вторую справа. Капитан пожал плечами, ему было все равно.
Мне еще днем объяснили, что вышек поставлено целых пять штук, чтоб вражеский огонь не был сосредоточен в одной точке. Опять же — если какую собьют, еще четыре останется.
Эти «мачты» для управления огнем стояли только у нас, на «Беллоне». Уж не знаю, как на других бастионах без них обходились. Потому что, едва наши батареи дали залп, вся позиция сразу окуталась густым дымом. И потом, в протяжение всего времени, пока я оставался на валу, уже мало что можно было разглядеть. Я хорошо видел только нашу мортиру, да вспышки, когда палила соседняя.
Иногда в серо-белой мути образовывалась прореха, и в ней что-то проступало, но лишь кусками и ненадолго. Если неподалеку разрывалась вражеская бомба, туман как бы окрашивался багрянцем. Кто-то завопит от боли, засвистят над головой камни или, может, осколки, а видать не видно.
Соловейко, брезговавший разговаривать с «сухарями», пока было тихо, теперь не умолкал, всё сыпал прибаутками.
— Бояться не боись! Смерть пужливых любит! — орал он. — Слушай сюда, я стих сочинил! «Отпиши мамаше: на том свете краше!» «Шевелись, черепахи! Не жалей рубахи!» Слыхали про Пушкина, деревня? Это я он самый Пушкин и есть! Вишь, и пушка при мне! А вот еще стих: «война в Крыму — всё в дыму!»
Щеки нашей амбразуры, выложенные мешками с землей, тлели и вспыхивали от частиц горящего пороха. Мне наконец нашлось дело: я сбивал пламя. Но скоро бросил. После нового выстрела огонь занимался опять. И пусть его.
Взрыв грянул совсем рядом, меня осыпало землей.
— Вестовой! — крикнул лейтенант. — Беги за резервным расчетом для второго орудия! По дороге пришли санитаров! Батарея, залп!
Может и хорошо, что ни черта не видно, подумалось мне. Если б люди посмотрели, что вокруг делается, половина, поди, разбежалась бы. Или окаменела бы, как я на той грот-мачте.
Не сказать, до чего мне было жутко. От злобы на неприятелей ничего не осталось, один ужас. Если б не Соловейко, я бы залез под лафет и нипочем оттуда не вылез.
Страшно мне было оттого, что все вокруг работали, один я бил баклуши. Прав, выходит, был Платон Платонович: нечего мне тут делать. Зачем только я его не послушал? Оно ведь и уставом строго-настрого запрещено, вплоть до строжайшей кары — приказ начальника нарушать!
Голос, усиленный рупором, время от времени взывал из невидимого поднебесья:
— Вторая батарея, на пункт левее, на два градуса ниже! Первая батарея, не долетаете! На градус выше! Мортирная, так держать, молодцы!
И пошел я туда, поближе к этому спокойному голосу. Чтоб вернуть утраченное мужество.
Встал под самой «мачтой», задрал голову.
Вот проредился пороховой туман, расползся клочьями, и увидал я капитана. Он сидел на табурете, спереди прикрытый мешками с землей. В одной руке рупор, в другой сигара. От одного только вида Иноземцова весь страх у меня пропал. Ну, может, не весь, но трястись я перестал.
Справа раздался грохот и треск — не такой, как от бомбовых разрывов. Я обернулся. Это падала сшибленная метким ядром крайняя из вышек — та самая, на которую капитан собирался подняться вначале.
Кто-то дернул меня за штанину.
Джанко! Я и не заметил, что он сидит тут же, под «мачтой». С гордым видом индеец показал в сторону разрушенной вышки, потом ткнул себя в грудь.
— Ты молодец, Джанко. Откуда ты только всё знаешь!
Он подмигнул, приложил палец к губам, потом дунул и закрыл глаза. Это у него означало: «Потому что во мне дух заколдованный, и, пока я молчу, он меня не покинет».
— Значит, пока ты молчишь, тебе помереть невозможно? — завистливо спросил я.
Индеец важно кивнул. После истории с вылезшими из ран пулями я ему верил. Эх, и я бы сейчас помолчал за такую цену. Хотя б до конца бомбардировки.
Не поднимаясь с земли, Джанко сильно толкнул меня в живот, махнул рукой. Уходи, мол, нечего тебе тут.
— А сам-то ты что тут делаешь?
Он показал вверх, постукал себя по башке:
— Я при капитане, а ты дурак и иди отсюда.
Может, из-за колдовской силы индейца, а может из-за того, что отступил страх, голова моя вдруг словно прочистилась.
Действительно, чего я тут разгуливаю? Нашелся зевака. Здесь происходит дело страшное, необходимое, люди службу служат и жизнь свою отдают. А я что? Нечего зазря рисковать, даром Божьим разбрасываться. Грех это и даже преступление. Если нынче я на бастионе не нужен, так позже пригожусь. Вон какие у нас потери, скоро на батареях каждый человек понадобится.
Пристыженный, я побежал в тыл — со всех ног и пригнувшись, чтоб не задело осколком. Красоваться было ни к чему и не перед кем.
Там, где бомбы и ядра почти не падали, а дыма было мало, перед уходящей в сторону города траншеей, лежали в ряд тела — много. Каждое было прикрыто шинелью или мешковиной, и поэтому я не знал, кого из моих знакомцев убило.
Арестанты семеня подносили на носилках еще и еще. Если мертвец — вываливали, если раненый — волокли дальше, к доктору Шрамму.
Над погибшими расхаживал один Варнава, его будка-часовенка была неподалеку. Поп наклонился над только что принесенным, поднял полу шинели.
— Не остави, Господи, душу православного честнго воина Даниила, в брани убиенного…
А рядом уже клали следующего, без обеих ног. Это раскосое лицо я знал — матрос с «Беллоны», из калмыков.
Отец Варнава замахал кадилом и над ним:
— Не остави, Господи, иноверного честного воина Абдулку, в брани убиенного…
Засвистел воздух. Я дернулся, хотел крикнуть «Ложись!» — да не поспел. Ядро ударило прямо в резной крест часовенки, и вся она сложилась на доски, разлетелась щепками. Кусок дерева ударил батюшку по голове — отец Варнава без вскрика упал ничком.
Я кинулся к нему, перевернул на спину. Глаза у священника закатились, зубы оскалены, но изо рта с хрипом вырывалось дыхание, и крови не было. Жив!
— Сюда, сюда! — позвал я плетущихся со стороны тыла санитаров. — Батюшку контузило! Несите к доктору!
Как они ко мне кинулись! Понятное дело: лучше нести раненого отсюда, чем тащиться на бастион, где снаряды сыплются что твой горох.
Вот опять попало по живому — на правом фланге, где третья батарея. Там закричали в несколько голосов.
— Вестовой! На шестую мортиру смену из резерва! Живо! — послышалось оттуда.
Шестая? Это же Соловейкина!
Позабыв обо всем, я ринулся обратно, в густой дым. Двум арестантам, только что притащившим покойника и собиравшимся перекурить, заорал:
— За мной! За мной!
Они, матерясь, пошли.
Возле самого вала я споткнулся о неподвижное тело. У воронки лежали еще и тоже не шевелились. Лишь у самой мортиры я увидел живых: одного подносчика, он был целый, только из уха стекала красная струйка — и Соловейку. Рыжий сидел на земле, стягивал ремнем ногу выше колена. А ниже ничего не было, только красный обрубок.
Увидев меня, мой бывший враг осклабился. Губы у него были того же цвета, что зубы, — белые.
— Вишь, какая штука? Одна нога здесь, другая там…
Арестанты, которым не терпелось поскорей убраться из этой преисподни, не дали ему договорить — силком подхватили, кинули на носилки, унесли.
— Чего стоишь, малый? — сказал мне странно высоким голосом подносчик, немолодой мужик с вислыми губами. — А? Бабу, говорю, кати! И так залп пропустили.
Я побежал к пирамиде с бомбами. Схватил одну — ох, тяжелая. Кое-как дотащил до орудия, а поднести к дулу сил не хватает.
— Дядя, помогай!
Но «сухарь» тыкал банником в жерло и не поворачивался. Да он оглох, догадался я. Пнул его ногой.
— Притащил? Нутко!
Вдвоем мы запихнули снаряд в ствол.
Здесь как раз батарейный скомандовал:
— Батарея, огонь!
Из нашей короткорылой изверглось пламя. Я-то, как положено, успел заткнуть уши, а моему напарнику было все равно.
— Давай, давай! Не поспеем. Вишь, нас двое только! — громче нужного проорал он, прочищая дуло.
Я уж и так бежал.
Сам не знаю, как нам удавалось не отставать от остальной батареи, но только наша мортира стреляла вовремя, по команде. Просто у других подносчиков и заряжающих оставалось время передохнуть, а у нас не было. Ничего, скоро должна была подойти смена из резерва.
Мне всё думалось: да что же это? Все бастионные мортиры — а это четырнадцать стволов — уже битый час лупят по квадрату, точно рассчитанному геройским Аслан-Гиреем — и никакого проку? Не такой человек был штабс-капитан, вечная ему память, чтоб обмишуриться. Однако французу хоть бы что. Лупит по нам и лупит, а взрываться даже не думает.
И вдруг до меня дошло, в чем заковыка!
Когда я скучал на Лысой Горе и пялился на французов, то видел некое загадочное учение. Ихний унтер, начальник над пороховым погребом, затеял странную забаву. Крикнет — из окопчика выскакивают два солдата, открывают бронированную крышку, вытягивают подъемник с зарядами. Унтер следит по часам. Сызнова крикнет — они крышку захлопнут, и стремглав в укрытие. Я еще от нечего делать попросил у Аслан-Гирея часы и замерил: ровно полторы минуты у французов вся эта петрушка занимала, а если дольше, то начальник на них ругался.
Теперь же меня осенило.
При батарейном залповом огне между выстрелами по нашему артиллерийскому уставу проходит аккурат полторы минуты. И французы про это знают. Унтер свою команду натаскивал, чтоб они усевали открыть погреб, вынуть нужное количество зарядов, опустить крышку и укрыться в окопе. Вот почему вся наша стрельба впустую! Если бомбы и попадают в нужное место, то отскакивают от запертой броневой дверцы! Даже если взорвутся свежевынутые пакеты — урон невеликий.
Не так надобно стрелять, не так!
— Куда? — сипло крикнул мне в спину «сухарь». — Один я не управлюсь!
Но я спешил к лейтенанту.
— Ваше благородие! Ваше благородие!
Поскольку офицер был чужой, про мою вчерашнюю вылазку не знал и вообще видел меня впервые, он сначала не хотел и слушать.
— На место, матрос! Вернись на место!
Глаза очумелые, хрипит, от копоти всё лицо черное, только морщины белые. Но в конце концов внял. Гляжу — прищурился. Стал задавать вопросы.
— Молодец, говорит, матрос. Беги на вторую к лейтенанту Кисельникову, скажи, что я начинаю бить не залпами, а вразнобой. — И во всю глотку. — Расчеты! Прицел тот же! Огонь по готовности! Беглым, пли!
Я сбегал к Кисельникову. Он-то меня хорошо знал и вообще толковый, долго объяснять не пришлось. Правда, из-за того что орудия правофланговой батареи теперь бухали без перерыва, я чуть горло не надсадил, перекрикивая канонаду.
Потом я побежал на дальнюю левую сторону бастиона, где первая батарея. Там у лейтенанта Белова было еще четыре мортиры. Вторая уже начала лупить россыпью.
Не успел я еще разыскать Белова, тоже нашего, фрегатского, как земля покачнулась, воздух толкнул меня, словно за что-то осерчав. Еще это было похоже на небывалой силы шквал, который налетел и сдул с «Беллоны» дымовую завесу.
Произошло это совершенно бесшумно.
Будто по волшебству открылся вид на поле и на Лысую Гору.
Только горы никакой не было. Вместо нее, совершенно беззвучно, быстро рос кверху невиданный черно-коричневый куст. Он поднялся высоко-высоко, саженей на сто иль еще выше, а потом начал пушиться, расширяться, из него посыпалась всякая труха.
Я сглотнул, и слух ко мне вернулся.
— Ура-а-а-а!!! Ура-а-а!!! — кричали вокруг, в воздух летели бескозырки и фуражки.
А капитан Иноземцов, которого было отлично видно на слегка покосившейся, но целой «мачте», прогудел в рупор:
— Молодцом, «Беллона»! Виват!
Большие обломки до нашего бастиона не долетели — все-таки неближняя дистанция, полверсты. Но еще долго, несколько минут, на нас сыпался мелкий мусор: древесная щепа, комочки земли и прочее.
Прямо под ноги мне упал блестящий квадратик. Я поднял.
Это был нарисованный глаз. Я узнал его — как было не узнать… А еще я увидел несколько черепков с узорами — мелкие осколки старинных ваз, которые Аслан-Гирей назвал «амфорами».
Секунду или две я молчал, а потом снова, вместе со всеми, стал кричать «ура!».
Удивительная, в сущности, вещь. Погибла — взлетела на воздух и рассыпалась прахом — моя мечта, вся моя будущность. А я не жалел. И повторись всё снова, ничего бы не изменил.
Голос Джанко
Пушки грохотали и справа, за Рудольфовой горой, и слева, со стороны Куликова поля; где-то далеко за нашей спиной тяжко бухали крупнокалиберные крепостные орудия, ведя бой с вражеским флотом, а у нас и наших соседей было тихо.
Умолкло не только двухъярусное французское укрепление, которого больше не существовало. Словно испугавшись, заткнулись и две примыкавшие батареи. Над Лысой горой, весь контур которой переменился — она стала ниже и шире — клубилось серое облако.
Досталось, конечно, и «Беллоне». Спустившийся с командного пункта Иноземцов быстро шел вдоль вала, сопровождаемый офицерами, и на ходу отдавал указания. На всякий случай я не стал попадаться капитану на глаза, пристроился в самом хвосте.
Платон Платонович говорил:
— Взамен разбитых орудий прикатить запасные. Бруствер выровнять, амбразуры восстановить по всему профилю. Расчеты, кто уцелел, — в тыл, на отдых. Пусть выдадут двойную чарку. Все герои, всех поблагодарю позже. Господам офицерам, конечно, придется остаться и расположить по местам резерв. Не теряя ни минуты, да-с.
— Куда спешить? — спросил штурман. — Бой окончен полной викторией.
— Как бы не так, Никодим Иванович. Вы думаете, отчего у него две соседние батареи умолкли? Переводят пушки на «Беллону». Самый тяжкий бой еще впереди, а сейчас только передышка-с. Полчасика, не более. Потом возьмут в кинжальный, с двух сторон. Так ведь и мы с вами на ихнем месте желали бы поквитаться за товарищей, не правда ль?
Раз такое дело, соваться капитану на глаза точно не стоило. Прогонит. А теперь уходить с бастиона мне было обидно. Ведь виктория была моя. Дважды моя, даже трижды.
Кто доставил схему с координатами порохового погреба?
Кто сообразил стрелять вразнобой?
А главное — кто пожертвовал ради победы самым дорогим свои сокровищем?
Нет уж, Платон Платонович, никуда я отсюда не уйду.
Полчасика — это капитан французам много дал. Пятнадцати минут, я думаю, не прошло, едва-едва новая смена у нас заступила, как ударили по нам залпами и справа, и слева.
— По места-а-ам! — тонко закричал Иноземцов — и офицеры кинулись врассыпную, каждый на свой пост.
Я вертел головой, вглядываясь в еще не затянутое дымом пространство. Снаряды летели на нас гуще прежнего — клином, наискось, с двух сторон. В воздухе рассыпались искры, будто кто-то ударил кресалом. Я догадался: это под острым углом сшиблись два ядра.
При артиллерийском обстреле самое безопасное место — сразу под бруствером. Туда я и несся. Едва прижался к земляному боку, как на нас посыпались гостинцы. Большинство с недолетом или перелетом — не приладились еще наши новые противники с прицелом, но и точных хватило.
Вышка, на которой давеча сидел капитан и к которой он снова шел неспешной походкой, переломилась пополам — один из столбов вдребезги расщепило выстрелом.
Джанко догнал Платона Платоновича, показал на крайнюю левую из трех оставшихся «мачт», но капитан отмахнулся от него и полез на ближайшую, которая находилась в самом центре позиции.
Еще во время передышки — я слышал — Иноземцов велел нашей первой батарее вести огонь по неприятелям слева, третьей — по неприятелям справа, а второй батарее ждать его приказаний. Поэтому наши фланги уже открыли стрельбу и окутались дымом, а в середине пушки еще молчали. Лейтенант Кисельников нетерпеливо глядел на Платона Платоновича, а тот посмотрел в бинокль, сел на стул, подумал и только потом поднял рупор.
— Вторая батарея, по Рудольфовой горе! Василий Матвеевич, наводку берите сами. Я после скорректирую. Огонь по готовности.
Кивнув, лейтенант побежал от орудия к орудию, нагибаясь над прицелами и объясняя что-то наводчикам. Сразу после этого пушка выплевывала язык пламени и откатывалась, заволакиваясь дымом.
Через минуту или две весь бруствер, а за ним и внутренняя часть бастиона снова утонули в густом тумане, над которым раздавалось:
— Вторая, два градуса левее!
— Третья, пункт выше!
— Первая, не долетаете! Прибавить четыре пункта!
Никто не гнал меня в тыл. Пороховая пелена укрывала меня со всех сторон. И хоть делать пока было нечего, я знал, чего дожидаюсь. Скоро где-нибудь крикнут: «Вестовой, смену на такой-то номер!» Потому что французы сейчас пристреляются и начнут выбивать людей из расчетов. Тогда-то Герасим Илюхин и пригодится.
Так страшно, как в начале бомбардировки, мне не было, но всё же из относительно безопасного места под бруствером я перебрался к центральной «мачте». Ближе к Платону Платоновичу — оно лучше.
Правда, Джанко сейчас вел себя беспокойно, не как прежде. Он не сидел под вышкой, а тревожно топтался на месте, будто пританцовывал, и всё глядел вверх. Я стоял у него прямо за спиной, но он меня не замечал.
Один индейский бог ведает, как Джанко чуял подобные вещи, а только зря капитан не послушался краснокожего. Что-то громко хрустнуло, потом заскрипело, качнулась тень. «Мачта» начала медленно заваливаться. Должно быть, снова ядро угодило в опору — не прямым попаданием, а вскользь, но хватило и этого.
С треском и грохотом помост рухнул на землю.
— Платон П-п…! — подавился я воплем.
Из разных мест кричали:
— Командира убило! Капитан погиб!
Я побежал к темной груде обломков. И чуть не разрыдался от облегчения, услышав сердитое:
— Убери лапы, Джанко! Не щупай меня, я цел!
Платон Платонович действительно был хоть и помят, но невредим. Вокруг него толкались люди. Один стряхивал пыль с мундира, другой подал фуражку. Капитан сердито осмотрел ее — и отшвырнул, козырек был расколот надвое. Еще плачевней выглядел рупор. Он лопнул в нескольких местах.
— Экая чепуха. Не рупор, а дрянь-с! — Иноземцов поглядел вокруг, быстро принял решение. — Зыченко, за мной. Будешь повторять команды.
Сказано это было боцманмату с «Беллоны», у него был голос исключительной зычности, в соответствии с фамилией.
— Остальные, по местам!
Меня, слава Богу, не заметил.
Все побежали кто куда, капитан же направился к ближней вышке. Их теперь осталось две.
Зыков влез за Платоном Платоновичем по лестнице, Джанко остался внизу.
И снова из невидимых туч послышались команды, только с хохляцким хыканьем:
— Вторая! Перенэсть охонь на шашнадцатый квадрат! Дыстаньция восемь кабэльтовых! Ухол одынадцать!
Я тоже переместился к новой «мачте». Что ж мне у кучи обломков торчать?
Вблизи было слышно, как Иноземцов отдает указание, а Зыченко во всю глотку повторяет. Грубые башмаки боцманмата и его перепачканные в земле штаны просвечивали сквозь дым.
Эта вышка индейцу тоже не нравилась. Никогда еще я не видел Джанко в таком беспокойстве. Он вцепился руками в перекладину, тряс головой. Меня, хоть я стоял прямо у него за спиной, даже не заметил.
Совсем близко разорвалась бомба, нас обоих кинуло наземь. Я-то ничего, встал как ни в чем не бывало, только в ушах звенело, а вот Джанко сидел и держался за голову.
— Ранен?
Он показал: всё кружится, ноги не держат. На лбу набухал здоровенный кровоподтек.
— Это тебя контузило. Побегу за санитарами!
Но индеец схватил меня за локтоть, показал куда-то вверх.
Я обернулся.
На лесенке, зацепившись ногами, головой вниз висел Зыченко, руки болтались, из виска торчал зазубренный кусок металла. Убило осколком!
— Боцманмат, я сказал: «Вторая, еще пол-угла на ост!» — донесся сорванный голос капитана. — Боцманмат! Где ты там? Батарея ждет!
Я набрал полную грудь воздуха.
— Втора-ая! Пол-угла на о-о-ост!
И, стараясь не задеть мертвеца, полез по лесенке. Как-то оно само вышло, безо всякого обдумывания. Надо же кому-то капитану помогать.
Невидимый лейтенант Кисельников откликнулся:
— Есть пол-угла на ост!
Я поднялся под самый помост. Иноземцов испуганно глядел на меня через люк.
— Гера, почему ты здесь? Что-нибудь с Агриппиной Львовной?
— С Агриппиной Львовной всё хорошо. Командуйте, Платон Платонович!
Он погрозил мне кулаком, однако масть легла моя, крыть ему было нечем.
— Ну, я с тобой после поговорю…
И приложился к биноклю.
Всё было, как в Синопском бою. Опять я оказался над дымом — не совсем, конечно, потому что бастионная «мачта» была сильно короче корабельной. И обзор неважнецкий, и видимость не ахти. Но французские позиции отсюда просматривались неплохо.
После нашего залпа на вражеской линии, что опоясывала Рудольфову гору, встали разрывы — будто кустики на грядке. У них там тоже всё было затянуто сплошным молоком, в нем дружно мелькнули вспышки — ответный залп.
— Почти накрыли, — пробормотал капитан. — Ну-ка, вели второй прибавить один градус, а третьей убавить! В самый раз выйдет.
Я приложил ладонь ко рту.
— Вторая, один градус прибавить! Третья, один градус убавить!
Вот теперь легло точнехонько по ихнему брустверу. Тот сызнова огрызнулся огнем, но вспышек стало меньше.
Платон Платонович сказал:
— Отлично-с! Так дер…
Я не знаю, чем Иноземцова убило — ядром или осколком бомбы. Раздался хруст, в глаза мне брызнуло горячим и мокрым, на миг я ослеп.
Протер лицо рукавом. Он был весь красный.
Я… я не хочу вспоминать то, что увидел.
Капитану снесло голову. Его туловище сползало по стулу, и выше плеч ничего не было.
Чтоб этого не видеть, я обхватил столб, зажмурился. Точь-в-точь так же вцепился я в мачту во время Синопа, когда окоченел от смертного ужаса.
— Господин капитан, прицел тот же? — кричали снизу.
Сквозь щели на меня густо текла кровь. Она была теплая.
Что-то загрохотало. Я поднял глаза. Помост опустел. Должно быть, стул вместе с телом рухнул вниз.
— Господин капитан, как стрелять? Эй, юнга, какой приказ?
Я заставил себя разжать зубы. Это было невероятно трудно. Челюсти будто окаменели. Но получилось. Губы тоже не слушались, и горло сжималось — не продохнуть. Невыносимо хотелось снова прижаться к столбу и ничего не видеть, не слышать, не делать. Главное — ни о чем не думать.
— Отлично, — просипел я без голоса. — Так держать!
Попробовал снова:
— Так держать…
Громко получилось лишь с третьего раза:
— Так держать!
— Есть так держать! — ответили мне из центра и с правого фланга.
Я влез на помост, стараясь не поскользнуться на мокром.
От вражеского бастиона летели клочья. Прицел был точный.
Наверху, оказывается, посвистывали и пули. Французские стрелки из передовых ложементов били по вышке из дальнобойных штуцеров. Одна пуля чавкнула, попав в мешок, на который я опирался. Но я не приседал и не прятался.
— Так держать! — кричал я. — Так держать!
По моему лицу текли слезы, но я не решался вытереть их правым рукавом — он был в крови Платона Платоновича. Про левую руку я как-то забыл.
Французам на Рудольфовой горе приходилось туго. Вместо очередного дружного залпа они ответили всего двумя вспышками.
Я посмотрел в другую сторону — но и там неприятельский огонь ослабел. Разрывы кустились что-то очень уж тесно. Это нас поддержала морская батарея, расположенная левее «Беллоны». Французы были вынуждены перенаправить орудия, и вскоре на нашем участке артиллерийская дуэль почти прекратилась. «Фрегат» редко постреливал из уцелевших орудий, враг так же вяло отбрехивался.
Больше мне наверху делать было нечего. Дым понемногу рассеивался, теперь наводчики могли брать прицел без подсказки. Да и какой из меня корректировщик?
Вот когда стало видно, как крепко досталось нашему «фрегату». Бруствер во многих местах осыпался, несколько пушек были перевернуты, внутри повсюду зияли воронки от бомб.
Однако я не глядел по сторонам. Спускаясь, я смотрел в одну точку — вниз, под вышку.
Там толпились люди. И все без шапок, одни затылки — русые, светлые, темные. А еще слышался какой-то непонятный звук. Не то вой, не то пение. Я даже подумал: не у меня ли это в голове? Она и гудела, и ныла.
Слезалось мне трудно, ноги и руки не слушались, поэтому с середины лесенки я прыгнул. Упал, но ни удара, ни боли не почувствовал.
Поднялся, стал протискиваться через толпу. На меня оборачивались, расступались.
Все стояли вокруг носилок, на которых лежало странно короткое тело, накрытое знакомой шинелью. Рядом сидел Джанко и, мерно раскачиваясь, пел на незнакомом гортанном языке. Голос у индейца был высокий, сильный.
— Джанко! Тебе нельзя! — крикнул я. — Молчи! Из тебя душа выйдет!
А он не услышал. Лицо у Джанко было застывшее, как у покойника. Глаза открытые, но мертвые.
Читать бесплатно другие книги:
