По ступеням «Божьего трона» Грум-Гржимайло Григорий

Глава тридцатая. Из бассейна озера Куку-нор в бассейн Эцзин-гола

30 июля, по указанию присланного старшинами подростка, мы двинулись с места нашей стоянки в урочище Карла-нангу прямо на северо-восток и, пройдя в этом направлении 6 км, достигли речки Чедир (Цай-цза-гола), которую и перешли близ развалин байнака. Ширина в этом месте Чедира, при глубине около 30 см, не превосходила 6,4 м.

За Чедиром мы продолжали держаться раз принятого северо-восточного направления и вскоре, оставив за собою луг, вышли на степь, одевающую плоский водораздел между Чедиром и Бухаин-голом. Здесь мы встретили одновременно косяк кнантов (Equus kiang Moorcr.) и стадо антилоп (Gazella picticaudata Hodgs.), которые отнеслись весьма доверчиво к каравану и обнаружили заметное беспокойство лишь после того, как от него отделились спешившиеся охотники.

Следить за ходом этой охоты, однако, мне не пришлось, так как догонявшие отряд старшины уже издали махали руками, указывая, по-видимому, на то, что мы взяли ложное направление. Когда же они подъехали наконец, то прошла еще добрая четверть часа, прежде чем выяснилось окончательно, что вести условленной дорогой они нас не берутся.

– Да почему же?

Но, по опыту зная, что ответ на этот вопрос должен будет надолго задержать движение каравана, я решил отложить расспросы до более благоприятной минуты, теперь же приказал отряду следовать в том направлении, которое будет указано старшинами. Они тотчас же круто свернули на восток и вскоре вывели нас к Бухаин-голу. Здесь мы остановились. А пока люди устанавливали юрты и разбирались в багаже, мы с братом отошли в сторону и, пригласив старшин и переводчиков, занялись переговорами, из коих, наконец, удалось установить следующее.

Десять месяцев в году долина Бухаин-гола остается без жителей. Панака прикочевывают сюда не ранее половины июня, уходят же в августе; но в нынешнем году они почему-то покинули свои становища ранее обычного времени и, по только что полученному старшинами известию, всей массой перешли в горы к востоку; при таких же условиях, без помощи местных жителей, нечего было и думать о переходе встающих на пути огромных гор Ноху.

Решение старшин было твердое, и никакие наши посулы и просьбы не поколебали его. В конце концов мы должны были сдаться и идти туда, куда соглашались вести нас хонбу. Впрочем, предложенный нам маршрут нельзя было назвать малоинтересным. Они хотели вывести нас на Да-тун выше Юн-ань-чэна, а отсюда мы могли добраться до того же Су-чжоу, следуя неисследованной еще долиной верховий Эцзин-гола; мы ведь еще не знали тогда, что на этом пути нам придется местами повторить дорогу Потанина.

Пока же велись эти переговоры, казаки, насмотрев в Бухаин-голе изрядное количество рыбы, занесли и повели против течения бредень; заносили они его несколько раз и в результате добыли не менее двух пудов рыбы, оказавшейся трех видов – одного уже известного – Nemachilus dorsonotatus Kessl., и двух новых – Gymnocypris leptocephalus Herz., и G. przewalskii Herz.

Ночью разразилась гроза. Молнии сверкали ежеминутно. Дождь лил с такой силой, что пробивал слабые места наших юрт; пришлось даже на скорую руку окопаться, так как вода, сбегая с соседней возвышенности, подтекала под войлоки служившие нам постелью. Наутро Бухаин вздулся. Накануне главный его приток имел 32 м ширины при наибольшей глубине 1,2 м; теперь же, даже на перекатах, вода достигала 1 м, что делало переправу через проток весьма затруднительной; к тому же вода шла быстро на прибыль.

Времени терять было нечего. Чай был брошен, вьюки быстро собраны, и, спешно завьюченный, первый эшелон лошадей спустился с береговом кручи на перекат. Вода оказалась здесь уже выше брюха и сильным напором грозила сбить с ног наиболее слабосильных. Пришлось их поддерживать, обходя справа, причем забираться на такие глубины, где вода была выше седельного потника. Первую протоку, тем не менее, мы прошли благополучно. Зато вторую и следующую, по коим почему-то вдруг пошла большая вода, мы одолели с большим трудом и риском, подмочив большую часть багажа.

Обратный путь верховых за следующим эшелоном вьючных животных показал, что вода и в первой протоке в какие-нибудь двадцать минут прибыла по крайней мере сантиметров на восемь. Тогда старшины, которые, сидя на корточках на берегу, молча наблюдали эту картину, вдруг поднялись и заявили, что дальнейшая переправа представляется очень опасной, так как по прибыли воды в реке можно думать, что не пройдет и получаса, как остров между протоками будет залит водой, а тогда легко будет сбиться с брода и погубить багаж и животных.

Но пока наши переводчики справлялись со своей задачей передать нам столь сложную мысль, дело шло своим порядком. Хассан успел прогнать вплавь через первый рукав своих ишаков, а казаки и Сарымсак, решив использовать высокий рост и силу нашего верблюда для перевозки наиболее громоздких вещей, уже сводили его в реку.

– Раза в три он нам все и перетащит, а что останется – разберем по седлам, – доложил нам Комаров в ответ на переданное ему предостережение старшин.

Особых хлопот мы ожидали с баранами, но и тут нас выручил наш славный джаркентец, смело бросившийся в воду и тем увлекший за собой всех остальных. Их помотало немного в стремнинах, а затем они благополучно выбрались на отмель, после чего так же легко переплыли и через следующие протоки.

Когда последние люди вышли на левый берег Бухаин-гола, я поспешил взобраться на соседний бугор, с которого вся долина реки была как на ладони.

Предсказание старшин сбылось; отмели, в обычное время разбивающие в этом месте русло Бухаин-гола на три главных рукава, исчезли под водой, и вся река представляла теперь огромный поток, по ширине, пожалуй, нисколько не уступавший Желтой реке у Гуй-дэ. Шоколадного цвета вода неслась в нем довольно плавно, пенясь только у берегов, кое-где в водоворотах да среди кустов Myricaria, растущих по отмелям, – картина величественная и несколько неожиданная после всего того, что писалось Пржевальским об этой реке[211].

Вода прибывала в реке до вечера, когда стала постепенно спадать, однако и на следующее утро отмели обнажились едва лишь наполовину. Максимум подъема воды отмечен был мною в 6 часов вечера и составлял почти метр выше уровня, бывшего в реке накануне. Старшины нам передавали, что хотя Бухаин-гол и очень капризная река, но что столь большой подъем воды им приходилось наблюдатьне часто.

После беспокойно проведенной ночи и трудной переправы мы дальше не пошли и стали бивуаком у самого брода. К тому же небо вновь заволокли тучи, и около 2 часов пополудни полил дождь, который с интервалами шел до поздней ночи.

Утром 1 августа сырость в воздухе была пронизывающей, небо оставалось хмурым, а термометр показывал не более 10°С.

Поднявшись с бивуака, мы в течение часа шли долиной Бухаин-гола, густо поросшей злаками, среди коих виднелись кое-где кусты Myricaria, и на этом участке пути пересекли три не то протока, не то ручья, впадающие в Бухаин-гол – Джюрмит, Джюрнэ и Чунуцзэ. На седьмом километре мы поднялись на невысокий увал, который к югу от дороги развивался в невысокий кряж Джюрмит, километров на десять вдающийся в озеро.

Куку-нор мы вновь увидали с увала, и к нему же по слегка всхолмленной степи повела нас тропа, избранная хонбу. Впрочем, на этот раз мы уже не следовали вдоль его берега, а, едва коснувшись последнего, вновь отклонились к северо-востоку, к горам. Но на первый ночлег на ключе Асса-хан, в 26 км от Бухаин-гола, мы все еще расположились вне этих гор, в котловине озера Куку-нор. Вверх по этому ключу шла торная дорога к озеру Курлык-нор.

День 2 августа был довольно теплый, но такой же облачный, как и предыдущие два; временами накрапывал даже дождь.

С места нашей стоянки мы поднялись на плоский водораздел, пройдя который, вышли в долину речки Бага-улан-гол, протекавшей среди невысоких холмов, лишь изредка обнажавших основную породу – красный песчаник.

Растительность утратила здесь свой преимущественно степной характер, и хотя горные склоны описываемой долины все еще сплошь одевал кипец (Festuca sp.) и другие злаки (Роа sp., Triticum sp.), но на этом фоне стали попадаться уже и луговые травы: Ranunculus tricuspis Maxim., Acrocome jantina Maxim., Gentiana straminea Maxim., Saussurea hieracioides var. spathulata Winkl., Allinm polyphyllum Kar. et Kir., A. herderianum Rgl., Pedicularis cheilanthifolia var. isochila Maxim., Anaphalisnubigena var. intermedia Hook, (f.), Tanacetum tenuifolium var. micracephala Winkl., Senecio campestris DC, Oxytropis kansuensis Bge., Aconitum gymnandrum Maxim., Galium sp. и другие.

Пройдя вверх по речке Бага-улан-голу 5 км, мы перешли эту небольшую речку и, следуя далее глубокой падью в горах ее левого берега, взобрались на водораздел, с которого и спустились в узкую долину р. Дегэ-чу в том месте, которое, судя по многочисленным отбросам и одевающей почву сорной растительности (Chenopodium sp., Urtica sp.), служит зимовьем кочевникам.

Хотя мы прошли всего лишь 22 км, но зачастивший дождь заставил нас сделать остановку на р. Дегэ-чу. Однако непогода продолжалась недолго; вскоре уже снова выглянуло солнце, и тучи стали быстро сбегать с небосклона. Жаркое солнце выманило меня даже на экскурсию, но последняя не дала ни одного нового вида насекомых.

На следующий день мы выступили под дождем. Пройдя километра четыре вверх по р. Дегэ-чу, протекавшей местами в узких щеках, где обнажался плотный красный песчаник, мы свернули на восток и неглубоким, но крутым логом взобрались на водораздел, восточную подошву которого омывала речка Ертер, системы Ихэ-улан-гола. Пройдя ее и следуя все в том же северо-восточном направлении, мы вновь поднялись на гору, затем спустились с нее и вышли в долину речки Дзамар, по ту сторону которой подымалась высокая скалистая гряда гор, сложенная из темных плотных песчаников. Дальнейший путь наш шел вдоль этой гряды, вниз по течению помянутой речки, пятью километрами дальше впадающей в Ихэ-улан-гол.

Ихэ-улан-гол, после Бухаин-гола, – первый по величине приток озера Куку-нор. Он берет начало с горного массива Баин-ула, быстро обогащается водой из ключевых падей у подошвы последнего и в том месте, где мы на него вышли, т. е. несколько выше устья речки Дзамар, протекает уже мощным потоком в двух рукавах, шириной до 15 м каждый, при глубине брода около 60 см. Пройдя западный рукав, мы разбили свой бивуак на островке, густо поросшем кустами Potentilla fruticosa var. tenuifolia Lehm., так как только здесь нашли достаточно сухую площадку.

На сегодня мы прошли лишь 16 км; такая короткая станция сделана была в угоду старшинам, которые под всякими предлогами настаивали на остановке на берегу Ихэ-улан-гола, в урочище Шала. Впоследствии причина их упорства объяснилась: отсюда они рассчитывали вернуться обратно, сдав нас другому старшине, кочевавшему по соседству.

Этот старшина, высокий и сухой старик, явился к нам перед сумерками. Он соглашался вести нас в долину Да-тун-хэ, но просил отложить выступление туда на день: ему хотелось почтить нас обедом. Конечно, пришлось ему уступить и принять его радушное приглашение.

День 4 августа не обещал ничего хорошего. Как и накануне, дождь зарядил с утра. Облака низко повисли хлопьями над долиной, и только в редкие промежутки видно было, что они скрывают за собой темные массы гор. Около полудня последние стали, однако, обрисовываться яснее, а вскоре затем облака поползли наверх, где и растаяли. С неба брызнули снопы лучей и, сверкнув бесчисленными огнями в каплях дождя на листьях кустарников, мгновение спустя уже залили светом всю долину. Разведрило [распогодилось]. Этим моментом я и решил воспользоваться для поездки в стойбище старшины. Брат не поехал – у него нашлась какая-то работа, по его словам, неотложная.

Старшина стоял в том же урочище Шала, километрах в двух выше. Он меня встретил у своей палатки, которая поразила меня своей высотой и значительными размерами. Взявши мою лошадь под узцы, он подвел ее к порогу, помог мне сойти с нее и, отступив на шаг, жестом пригласил идти вперед. В палатке я застал несколько женщин. Они столпились у очага позади старухи, которая тотчас же раскинула с правой стороны последнего стеганое новое одеяло, на которое и пригласила меня садиться. Справа от меня на втором коврике поместилась моя свита, слева – старшина и старший из двух его сыновей. Женщины отошли в сторону и уселись у входа в палатку, старуха же осталась у очага, уставленного всевозможной посудой.

После первых приветствий передо мною был поставлен невысокий красный лакированный столик, на котором тотчас же появились в фаянсовых китайских чашках масло, дзамба, чай и кислое молоко; сюда же попытались было поставить и деревянный лоток с жаренными в масле кусками пшеничного теста, но он не поместился, и его поставили рядом, на коврике; засим тут же поместили и жбан с молоком, а равно мой столовый прибор, по просьбе старшины предусмотрительно захваченный Николаем. Когда я съел чашку тюри из дзамбы, масла и основательно посоленного и забеленного молоком чая (кирпичного), на сцену появились новые блюда – большая фаянсовая миска с бараньим супом и большой деревянный лоток с горой наваленным мясом. Все это подано было вполне опрятно, и хотя в супе плавало порядочное количество волос и сору, но без этого в степном быту обойтись ведь нельзя.

За едой разговаривали мало, но когда остатки мяса были переданы сидевшим в стороне женщинам, то началась утомительная беседа через двух переводчиков. Собственно говоря, толковали между собой только эти два переводчика, очевидно, не вполне понимая друг друга, мы же с старшиной хлопали глазами и довольно-таки глупо улыбались друг другу. Наконец, испытание наше кончилось. Поблагодарив радушного хозяина, я поднялся. Старшина проводил нас до нашего бивуака. Здесь он был приглашен в юрту и выпил с нами чашку чая с сахаром и печеньем. На прощанье я дал ему несколько безделушек для передачи жене и невесткам, чем он, по-видимому, остался очень доволен.

На следующий день мы тронулись далее. Утро было ясное и горы в верховьях р. Ихэ-улан были явственно видны. Они были покрыты свежим снегом и посылали высоко в небо свои островерхие вершины. Одна из них, выше и массивнее других, носила монгольское название Баин-ула; ее-то мы и видели с южного берега Куку-нора,

Пройдя вброд второй рукав Ихэ-улан-гола, мы направились вверх по левому его притоку Шала-голу. В своем низовье долина этой речки носила тот же характер, как и оставшаяся у нас позади долина Ихэ-улан-гола; это был луг, переходивший лишь местами в кочкарник; но выше мочажины стали попадаться чаще, и здесь дорога, обходя их, должна была то и дело взбегать на поросшие кипцом горные склоны. На 15-м километре мы обошли большое болото, в котором собирает свои воды один из двух истоков р. Шала-гола, и последующие 18 км шли суходолами, орошенными лишь двумя или тремя ключиками. Последний из этих суходолов вывел нас на седловину, с которой открылся вид на небольшой участок долины р. Харгэ-чу и на противолежащий хребет Нам-ин-сурва, ответвляющийся от Южно-Тэтунгских гор к югу от перевала Мали-мори.

Реку Харгэ-чу (у Потанина Харьги, или Харгын-гол), на которой мы остановились для ночлега, Пржевальский, а за ним и Рокхиль[212] называют Болема-голом. Это – крупная речха бассейна озера Куку-нор, уступающая по величине лишь Бухаин-голу и Ихэ-улану. Ее широкою долиной от устья вверх прошел в 1868 г. Потанин[213]; что же касается Пржевальского, то, по-видимому, он свернул с р. Харгэ-чу в том месте, где мы на нее вышли.

На следующий день мы выступили вверх по р. Харгэ-чу; дорога идет здесь левым берегом речки, по местности, поросшей кипцом и другими злаками; в ущельях левобережных гор кое-где выступают скалы пестрых песчаников, но среди щебня, составляющего вынос из этих ущелий, попадается также кварц и зеленоватый сланец. Долина, местами же ущелье, Харгэ оказалась пустынной – ни человеческого жилья, ни диких животных нигде не было видно. Впрочем, на 14-м километре мы поравнялись с глинобитной оградой байнака Давату, но и эта обширная монгольская постройка стояла, по-видимому, давно уже необитаемой, так как весь двор ее густо зарос сорными травами.

Против Давату оказалось устье ущелья, выводящего на перевал Мали-мори.

Потанин замечает, что из долины Харгэ-чу имеется три перевала в долину Да-тун-хэ; через восточный из них – Цэртэн (Це-тер) – вышел на Куку-нор Пржевальский, западный – Берэ-хада – был пройден им, средний же остался ему неизвестным даже по имени. Этим-то средним перевалом и вышла на Да-тун-хэ наша экспедиция.

Перевал Мали-мори двойной: путь, ведущий через главную седловину, более короткий и удобный; но наш проводник почему-то избрал круговую дорогу и повел нас по крутизнам, едва доступным для верблюда. Высота перевала оказалась равной 13790 футам (4203 м) над уровнем моря. Порода, слагающая окрестные скалы, была желтым песчаником. Горизонт с гребня перевала был довольно ограничен, но, поднявшись на одну из ближайших скал, можно было легче разобраться в горных массах, слагающих водораздел бассейна Куку-нора и Желтой реки. Кажется, я видел даже отсюда пик Баин-ула.

С перевала мы спускались суходолом, пока не выбрались в ущелье, ведущее с главной седловины. Здесь бежал ручей, росли луговые травы, Potentilla frulicosa, Caragana jubata. Несколько ниже горы, сжимавшие русло ручья, раздвинулись, стали пологими; наконец, на десятом километре от спуска с Мали-мори перед нами развернулась широкая долина р. Да-тун-хэ, окаймленная на севере высокой стеной скалистых гор, а час спустя мы уже стояли на правом берегу могучей реки, против кочующего монастыря Арик-гомба.

Здесь к нам возвратился уехавший было вперед старшина. Побывав в монастыре, он теперь был не в духе. Видимо, он поджидал лишь несколько поотставшего Николая, чтобы заявить нам свое требование немедленного расчета. Хотя старшина и ранее производил на нас впечатление порядочного нелюдима и резкого в обращении человека, но такое требование все же несказанно нас удивило. Был ли он обижен нашим замечанием по поводу избранного им тяжелого пути в обход перевала Мали-мори или на его решение нас покинуть повлияло его свидание с ламами… Как бы то ни было, он твердо стоял на своем и на нашу просьбу помочь нам в приискании проводника в бассейн Эцзин-гола ответил решительным отказом.

Мы переправились через р. Да-тун-хэ, по-местному Мори-чу, на следующий день. После выпавших за последнее время дождей река эта несла высокую воду. Пробный рейс показал, что в главном русле, шириной около 12 м, даже на перекатах вода была выше брюха лошади, что, в связи с необыкновенной стремительностью ее течения и крупными валунами, устилавшими дно реки, делало переправу обычным порядком завьюченных лошадей невозможной. Пришлось, как и на Бухаин-голе, переформировать вьюки, боящиеся подмочки предметы перевезти на верблюде, лошадей перевести с высоко завьюченным половинным грузом, ишаков же и вовсе пустыми. Такая хлопотливая переправа отняла у нас не менее двух часов времени, так что в тот день нечего было и думать двигаться дальше. К тому же мы должны были озаботиться приисканием проводника хотя бы до р. Бабо-хэ.

В этих видах в монастырь отправлен был Николай, но монахи встретили его очень сурово. На первых порах хамба-лама (настоятель) не захотел его даже принять, но затем, узнав, что мы имеем паспорт из Пекина, смягчился и, после минутного совещания со своими приближенными, высказал готовность дать нам проводника до пикета Убо. Его любезность простерлась при этом до того, что он прислал к нам монастырского эконома (нерба-ламу) приветствовать нас с благополучным прибытием в долину Да-тун. Почтенный лама оказался хорошим дипломатом и, покидая нас после часовой беседы, удалился несомненным победителем, так как, отвечая с полной готовностью на все наши вопросы, он мог похвалиться тем, что решительно ничего нам не сказал, на нашу же просьбу – облегчить нам проход горами до Су-чжоу, любезно ответил: «Служить вам – наш приятный долг; но так как забота о ваших удобствах должна всецело лежать на чинах местной китайской администрации, а не на частных лицах, коими, в сущности, являемся мы, монахи, то хамба-лама и приказал довести вас до пикета Убо, где вы встретите китайского офицера, очевидно, уже предупрежденного о вашем прибытии, а потому и сделавшего все необходимые распоряжения для беспрепятственного вашего следования в желаемом вами направлении».

О монастыре Арик-гомба мы узнали немногое. В нем насчитывалось не более 60 монахов, из коих добрую половину составляли монголы; большинство же административных лиц принадлежало к уроженцам Амдо. Проживавший при монастыре гыген был также родом тангут; он местился в большой белой с желтой каймой палатке, резко выделявшейся среди темных и грязных юрт и палаток прочих монахов и монастырских слуг. Таких переносных жилищ в монастыре насчитывалось не более пятидесяти. Когда-то монастырь был богаче, но с обеднением монголов и он обеднел. Палаток-капищ при монастыре было три; они отличались своими размерами и расположены были покоем [П-образно] в центре стойбища. Монастырь в течение лета раза два меняет последнее, на зиму же перекочевывает к Юн-ань-чэну.

Ширина долины Да-тун у монастыря Арик-гомба не превосходит трех километров. Поверхность ее довольно неровная; местами она представляет кочкарник, местами изрыта старицами и руслами периодических стоков. Где кочкарник – там преобладает осока; в прочих местах виднеются исключительно почти луговые травы, среди коих мы застали цветущими: Allium cyaneum var. macrosternon Rgl., Gentiana slraminea Maxim., G. tenella var. imberbia Herd., Anaphalis cuneifolia Hook, (f.), Leontopodium alpinum L, Tanacetum tenuifolium var. microcephala Winkl. и др. Птиц видели здесь мало; в коллекцию же взят был всего лишь один экземпляр гуся (Anser indicus Lalh.). Зато рыбная ловля оказалась более удачной, причем добыто было три вида: Nemachilus stoliezkae Steind., N. dorsonotaius Kessi, и Schizopygopsis kozlowi Herz.

8 августа с места нашей стоянки мы выступили поздно, задержанные проводником. Сначала мы прошли около километра вверх вдоль р. Лото, берущей начало в Северо-Тэтунгском хребте, с высокого скалистого массива Лото. Долина Лото оказалась узкой, ложе реки глубоко врезанным. Горы на протяжении первых пяти километров имели мягкие очертания и были одеты кипцом, но далее их сменили скалы сначала плотного песчаника, а затем серого слюдистого песчаника. На этом последнем скалистом участке дорога получила значительную крутизну и несколькими смелыми зигзагами вывела нас на гребень перевала Черик.

Абсолютная высота этого последнего оказалась равной 13931 футу (4245 м), относительная – 2300 футам (700 м). На эту высоту уже не доходит растительность; на северном склоне хребта она начинает попадаться метров на 90 ниже, в нижнем поясе осыпей, где мною были собраны следующие формы: Werneria nana Benth., Saxifraga atrata Engl., S. hirculus var. vestita Engl., Coluria longifoiia Maxim., Trollius pumilus Don., Meconopsis racemosa Maxim., Pleurospermum stellatum Benth., Taraxacum officinale var. parvula Hook, (f.), Gentiana falcata Turcz., Trisetum subspicalum Р. В., Pleurogyne carinthiaca Griseb., Allium chrysantum Rgl., Avena subspicata Clairv., Saussurea tangutica Maxim, и несколько ниже других: Delphiriium grandiflorum var. Gmelini Rehb., Gentiana siphonantha Maxim., G. algida var. Przewalskii Maxim., Adenophora Gmelini Fisch., Allium kanssuense Rgl., Oxytropis pilosa DC. и Pleurogyne rotata Griseb.

С перевала открылся величественный вид на горную страну к северу. Эта наименее высокая часть Нань-Шаня казалась отсюда, с перевала, благодаря особому атмосферному явлению, приподнятой на недосягаемую высоту. На голубом фоне неба отчетливо рисовались только вершины цепи с блестевшими на них кое-где пятнами снега, горные же склоны точно расплывались в мгле тумана, поглотившего и широкую долину р. Бабо-хэ. Зато тем рельефнее из его волн выступали красные сопки Вэнь-ли-коу Нань-Шаня, подымавшиеся непосредственно впереди нас. И вот эта-то полоса тумана точно отодвигала далеко к северу передовую цепь Нань-Шаня и в то же время подымала ее гребень на огромную высоту.

Спуск с перевала Черик был круче подъема, однако лишь в пределах пояса крупных отторженцев, широкими потоками сползавших с соседних гольцов; с выходом же на речку Черик и дорога пошла под значительно меньшим уклоном.

Пройдя с полкилометра вдоль помянутой речки, мы вышли к устью глубокой щели, по дну которой струился кирпично-красный ручей. Щель эта отделяла темно-серые скалы горы Лото от ярко-красных глинистых песчаников Вэнь-ли-коу Нань-Шаня и, насколько я мог проследить ее вверх, представляла узкий и мрачный коридор, почти лишенный растительности. Ниже этой щели речка Черик вступала в узкую долину с отлогими склонами, густо поросшими кипцом. Здесь, в распадках холмов, мы всюду видели черные палатки панака и следы золотопоисковых работ; кое-где работы эти носили еще недавний характер, а на восьмом километре мы поравнялись и с шалашами золотоискателей дунган и китайцев, мывших золото способом, уже описанным выше.

В надежде отыскать среди них людей, знакомых с горами в верховьях Эцзин-гола и Тао-лай-хэ, мы приказали разбить бивуак по соседству; но надежде этой не суждено было осуществиться, так как все золотоискатели оказались выходцами из селений Сининской долины и дальше пикета Убо не ходили; они знали, однако, что к низовью р. Бабо-хэ ведет хорошо наезженный путь. С нас пока и этого было достаточно. Мы позвали проводника, присланного нам из монастыря Арик-гомба, и предложили ему вести нас вниз по р. Бабо-хэ; когда же он отказался, то объявили ему, что в дальнейших услугах его не нуждаемся. Мы рассудили идти без проводника, так как разочли, что торный, местами даже колесный путь не может же идти по местности совсем безлюдной и что, таким образом, дорогой мы не особенно рискуем остаться без нужных нам указаний.

С места нашей стоянки на речке Черик мы очень скоро вышли в широкую долину р. Бабо-хэ, а километрами двумя дальше добрались и до помянутой выше колесной дороги, долженствовавшей служить нам в дальнейшем путеводителем.

Долину Бабо Потанин называет Е-ма-чуань, т. е. долиной диких лошадей, точнее – киангов. Это китайское название сообщил путешественнику тангут Тарно. Не оспаривая его правильности, я должен, однако, заметить, что оно мало подходяще к этой долине, так как в ней, насколько знаю, киангов не водится. Да и условия для существования их там мало пригодны: во-первых, долина невелика – всего около 60 км в длину от устья р. Бага-тонсук до пикета Чжи-нань-лин при наибольшей ширине в 5–6 км; во-вторых, восточная ее половина, где, как мы уже знаем, проходит большая дорога из Синина в Гань-чжоу, служит ареной большого людского движения. Столь же мало подходит к р. Бабо-хэ и другое, приводимое также Потаниным, китайское ее название Е-нью (ню) – хэ, что значит «река диких быков». Скасси на своей съемке обозначает ее именем Хэй-хэ; у Потанина, однако, читаем, что это последнее название китайцы приурочивают к реке Бардуну, западному истоку р. Эцзин-гола[214]. В действительности, однако, и эта поправка не вполне верна, так как Бардун китайцы называют Хый-хэ – «грязной рекой», наименование же Хэй-хэ – «черной реки» – дают Эцзин-голу ниже слияния обоих его истоков.

Из двух рек – Хый-хэ и Бабо-хэ – первая по всей справедливости должна считаться вершиной р. Хэй-хэ, или Эцзин-гола: она длиннее, многоводнее, ее бассейн обширнее и ограничен горами, на значительном протяжении переходящими своими вершинами за линию вечного снега.

Но и Бабо-хэ речка не малая.

Зарождаясь на перевале Чжи-нань-лин, она очень быстро обогащается водой ключей и многочисленных ручейков, сбегающих с водораздела рек Чагрын-гола и Хэй-хэ, и уже против пикета Убо вырастает до размеров крупного горного потока. В дальнейшем своем течении она принимает воду многих ручьев, из коих наиболее значительным является стремительный Ихэ-тонсук, впадающий в нее километрах в четырех выше устья.

Длина ее, не считая излучин, 106 км. Общее падение около 106 м на километр (0,01), но распределено оно неравномерно. В своем верховье, в области степных гор, река течет довольно спокойно, но, вступив в лесную теснину, ниже устья р. Бага-тонсук, она приобретает такую стремительность, которая делает переправу через нее в этом районе небезопасной. Да и бродов через нее здесь немного. Самый известный, становящийся, однако, в разгар половодья непроходимым, находится ниже устья Ихэ-тонсука, где Бабо-хэ, при сравнительно большей ширине, имеет твердый грунт дна. Вода в ней очень грязная, того же буро-красного цвета, как и те песчаники, среди коих она нарождается и течет.

Колесная дорога, по которой мы направились на запад, пролегала в одном-двух километрах от русла реки. Проложена она была через перевал Убо в лесные дачи [участки] по р. Бабо-хэ, как нам говорили, в два приема: по ущелью Пянь-дао-коу – в шестидесятых годах, по долине р. Бабо-хэ– в середине восьмидесятых, когда китайским правительством решено было строить телеграфную линию в Кашгар и попытка ганьчжоуских властей заготовить для нее лес путем сплава его по р. Хэй-хэ потерпела полную неудачу,

В наше время дорога эта была, однако, вновь, по-видимому, оставлена; по крайней мере, на всем ее протяжении нам не удалось заметить свежих следов китайской телеги.

Пройдя этой дорогой 32 км, мы остановились у подошвы обросшего лесом холма. Здесь проходила граница лиственного леса, а вместе с тем менялся и самый характер долины Бабо: она заметно сужалась, падала круче, становилась живописнее; луговая растительность на левом берегу реки и степная на правом уступала далее место лесу, весьма разнообразному по составу и с таким густым подлеском, что продраться через него далеко не везде было возможно; кусты Myricaria и Hippophaё rhamnoides, попадавшиеся и ранее по руслу реки, сливались здесь также в густые заросли, из коих одна, близ нашей стоянки, особенно поразила меня своим странным видом: у кустов облепихи, по толщине стволов почти деревьев (до 15 см в диаметре), широкие и густые кроны были срезаны точно по одной мерке на высоте 1–2 м. Русло реки отсюда также сужалось, становилось более извилистым и глубоким, и река уже не разбивалась в нем более, как прежде, на рукава, а неслась одним стремительным, мощным потоком.

Ради охоты в ельниках и лиственном лесу (Populus, Salix, Sorbus, Betula) мы остались на помянутом бивуаке дневать. Охота в общем была удачна, и наша орнитологическая коллекция обогатилась нижеследующими видами: Bucanetes mongolicus Swinh., Carpodacus rubicilloides Przew., Loxia curvirostra var. himalayana Hodgs., Emberiza godlevskii Tacz., Certhia familiaris L., Poecile affinis Przew., Crossoptilon auritum Pall., Ithaginis sinensis var. michaёlis Bianchi, Perdix sifanica Przew. и Tetrastes sewerzowi Przew. Из них особый интерес имеют: новая разновидность франколина (Ithaginis sinensis var. michaёlis), новый для фауны Центральной Азии гималайский клест (Loxia curvirostra var. himalayana) и ушастый фазан (Crossoptilon auritum), столь далекое распространение коего на север и запад установлено было нами впервые[215].

О своей встрече с выводком ушастых фазанов брат рассказывает следующее.

О фазаньем выводке я узнал от Жиляева, который указал мне и направление, в котором скрылись эти красивые птицы. Не прошел я вверх по ручью и двадцати метров, как собака, находившаяся со мной, действительно потянула вперед, на гору. Пришлось карабкаться вслед за нею по скалам и густому кустарнику. Фазаны, очевидно, были недалеко; я даже явственно слышал их глухое клохтанье, а временами до меня доносился и шум, производившийся ими при перебежках. За всем этим из-за высокой поросли я все еще их не видел. Между тем я терял уже силы, почти задыхался. Огромная абсолютная высота давала-таки тут себя чувствовать. Следуя за собакой, я пять раз то спускался, то вновь подымался по одному и тому же откосу, напрягая все усилия к тому, чтобы прижать птиц к оврагу и тем побудить их взлететь, но это не удавалось.

Наконец, на выручку явился Жиляев. Вдвоем дело пошло успешнее, и, наконец, собака сделала стоику метрах в десяти от обрыва. Но покрытые мхом каменные глыбы и росший среди них кустарник представляли здесь такую чащу, что я просто не знал, как приняться за дело. Стоять за собакой не стоило, так как при взлете фазанов я с своего места едва ли бы их увидал, и вот, сообразив наконец, что птица тяжелая и что молодые экземпляры не должны еще летать особенно хорошо, я решил стать в нескольких метрах ниже собаки. Жиляеву же приказал при окрике: «пиль» произвести возможно больший шум наверху. Эта стратагема [«военная хитрость»] вполне удалась. Едва собака ринулась вперед, как послышалось хлопанье крыльев, и два молодых фазана вынырнули из-за груды камней почти у моих ног. Раз за разом два выстрела прокатились эхом по горам, и оба взлетевшие было фазана кувыркнулись в воздухе и тяжело опустились на землю в каких-нибудь 200 шагах ниже.

Отыскать их оказалось, однако, далеко не легко. Хотя я хорошо заприметил место, но, сбежав с горы, уже не нашел на нем никаких следов подбитых птиц: очевидно, они успели удрать или так плотно завалиться среди камней, что отыскать их можно было только собакой. Последняя, впрочем, уже делала свое дело, но, по-видимому, обе птицы разбежались и перепутали следы, а может быть, сюда же спустились и остальные из выводка, так как собака бросалась из стороны в сторону и никак не могла напасть на раненых птиц. Я стал было уже приходить в уныние, когда пойнтер вдруг сделал стойку. Через мгновение птица – молодой самец – уже была у него в зубах, но, к сожалению, в таком виде, что не годилась в коллекцию, так как правое крыло у нее было сильно повреждено, а в хвосте не хватало средних перьев.

Все-таки охотничье тщеславие было удовлетворено. Оставалось лишь найти вторую птицу, несомненно также тяжело раненную. И вот мы снова стали ходить за собакой, но, к счастью, на сей раз не долго. Она была найдена далеко от того места, куда опустилась, но уже без признаков жизни.

Далее из своих охотничьих воспоминаний, относящихся к тому же времени, брат рассказывает следующий случай. Проходя опушкой елового леса, я вдруг увидел, что собака сделала стойку перед вывороченным с корнем деревом. Отойдя несколько в сторону, я послал собаку вперед. Она ринулась прямо под корни, но без результата; тогда она обежала дерево с другой стороны, но, ткнувшись в кучу торчавших ветвей, опять вернулась ко мне. «Что за притча, – подумалось мне, – уж не балует ли пес, наведя на ежа вместо фазана?» Но в то время, как я наклонился, чтобы заглянуть под корни, справа, почти из-под моих ног, с шумом сорвался ушастый фазан и со всех ног бросился улепетывать в гору. Он был убит наповал и оказался взрослой самкой.

А вот и еще один эпизод из охоты на ту же птицу.

Солнце стало склоняться к горизонту… «Ка-ррр… ка-ррр…», – донеслось ко мне вдруг откуда-то издалека и заставило быс. вскочить на ноги, так как в этом крике я узнал голос ушастого фазана. Схватив ружье и кликнув собаку, я почти бегом бросился на него вниз по ущелью, но вскоре попал в такую густую кустарную поросль, продраться через которую решительно не было никакой возможности. Между тем собака, очевидно, почуяв дичь, уже потянула вперед и скрылась в чаще, обойти которую оказалось не так-то легко. Когда же, наконец, я выбрался на простор, то собаки, как говорится, и след простыл. Позвать се я побоялся и решил идти вперед на-авось. Но не сделал я в избранном направлении, под сводом леса, и ста шагов, как чуть не опрокинулся, инстинктивно отстраняясь от налетевшей на меня огромной птицы. В первое мгновение я растерялся; когда же, наконец, вспомнил о ружье, то было уж поздно, так как фазан успел отлететь на ружейный выстрел, и хотя, я и послал ему вдогонку заряд, но выстрел этот посбил с него лишь несколько перьев, существенно же повредить ему, конечно, не мог.

Я заметил, что ушастый фазан, даже будучи спугнут, никогда не отлетает особенно далеко, а потому и решил преследовать птицу, несмотря на наступавшие уже сумерки. Собака сперва побежала рысцой, затем пошла тише, принюхиваясь. Молодой лес, в который мы должны были вступить, вскоре сгустился настолько, что пришлось согнуться, чтобы идти под его сводами, и я стал было уже подумывать, что при таких условиях, пожалуй, снова упустишь птицу, как вдруг собака остановилась и как-то струнно вытянулась в левую сторону. Я присел на колено и стал напряженно всматриваться в густой сумрак, который царил теперь под деревьями, но решительно ничего подозрительного рассмотреть в нем не мог. Тогда я стал медленно подаваться вперед, понукая к тому же собаку. И вдруг позади раздался столь мне знакомый шум крыльев. Я резко обернулся назад, но было уже поздно: фазан исчез, и только ветка, качавшаяся метрах в двух надо мною, показала мне, как близко подпустила нас к себе птица.

Воспользовавшись дневкой, я лично предпринял экскурсию к далеким гольцам, но сколько-нибудь интересных форм насекомых я здесь не встретил.

11 августа мы сделали небольшой переход по густо поросшей лесом долине р. Бабо-хэ и остановились на ночлег в бесподобной по красоте тополевой роще, немного не доходя до места слияния обоих истоков р. Эцзин-гола.

С первых же шагов тропинка, сменившая отсюда колесную дорогу, повела нас на гору, которая оказалась роковой для одного из наших ишаков; поскользнувшись на влажном глинистом грунте, он сломал себе ногу и был по необходимости нами брошен. Сказанная гора вдавалась низким и узким мысом в долину р. Бабо-хэ и отбрасывала русло этой последней далеко к северу. Километрами четырьмя дальше, при устье речки Бага-тонсук, мы, однако, вновь поравнялись с рекой, которая, таким образом, лишь обошла гору, сделав порядочную излучину.

При устье речки Бага-тонсук мы вышли на дорогу, до нас пройденную Потаниным. Впрочем, проходя долиной Бабо в начале мая, когда вода в реке стояла еще на низком уровне, он несколько раз переходил ее вброд и большую часть станции сделал, следуя правым ее берегом; мы же должны были идти по тропинке, часто прижимавшейся вплотную к невысокому обрыву ее левого берега, с трудом при этом пробираясь сквозь чащу лиственного леса. Впрочем, с нашим караваном, сформированным из лошадей, все такого рода трудности проходились без особых помех.

Уже из сказанного видно, что долина Бабо в этом участке значительно изменила свой первоначальный характер. Действительно, она значительно сузилась, местами свелась почти на нет, – до ширины в несколько десятков метров, так что река в таких местах должна была жаться к горам, подмывая подошву последних. Степь и луг сменили теперь лес и густая кустарная поросль, добегавшая по долине местами до уреза воды. Последняя неслась уже не столь плавно, как прежде, а с бурной стремительностью, то и дело перебрасываясь через стволы ею же снесенных деревьев и пенясь у берегов. Такой характер лесного ущелья удерживался, однако, не на всем протяжении нижнего течения р. Бабо-хэ; кое-где лес расступался и давал место лужайкам удивительной красоты. Проходя их, казалось странным видеть всю эту местность совсем безлюдной, а между тем это было так, и каждый шаг вперед подрывал в нас уверенность в встрече с людьми, которые могли бы взяться вывести нас в Су-чжоуский культурный район.

Впрочем, ниже устья речки Бага-тонсук мы разминовались с несколькими монголами, которые, очевидно, торопились, так как задержались лишь настолько, чтобы расспросить Николая – кто мы, откуда идем и куда направляемся. Но и Николаю, в свою очередь, удалось узнать, что вопрошавший был кукунорский ван с своей свитой и что возвращался он из своей поездки в долину Бардуна, куда он намеревался с будущего года переселить часть своих подданных. Монголы его ведомства и раньше владели этой долиной, но в шестидесятых годах были вытеснены оттуда кукунорскими тибетцами. Не рискнув вернуться в бассейн Эцзин-гола силой, они завели с тибетцами тяжбу, которая тянулась лет двадцать и закончилась в их пользу лишь в 1889 г. А пока тянулся суд, вся эта местность по распоряжению китайских властей пустовала, и единственными посетителями ее в это время были охотники на маралов да артели золотоискателей. «Так что, – заключил свой доклад Николай, – и нам нечего рассчитывать найти там проводников».

Заключение, конечно, неутешительное; но ведь и выбора у нас не было никакого: не возвращаться же нам в самом деле в Су-чжоу пройденной уже дорогой через ущелье Пянь-дао-коу.

На восьмом километре от устья речки Бага-тонсука долина Бабо вдруг раздалась. Река отошла к подошве северных гор, оставив на левом берегу хорошо выровненную площадку, длиной около пяти километров, шириной около 640 м, поросшую огромными тополями (Populus Przewalskii Maxim.?). Эта тополевая роща в рамке гор, увенчанных высокими, покрытыми снегом гольцами и одетых изумрудными лугами и синевато-зелеными ельниками, представляла столь поразительную по красоте картину, так манила под свою сень, что я не в силах был отказать себе в удовольствии расположиться в тени ее бивуаком. А на следующий день мы уже с сожалением снимались с этой бесподобной стоянки для того, чтобы углубиться в неприветливые, бесплодные горы, сопровождающие справа низовье Хый-хэ.

Глава тридцать первая. Вверх по долине реки Хый-хэ

Первые семь километров, до речки Ихэ-тонсук, мы шли частью опушкой тополевой рощи, частью лугом, вдоль подошвы горы, одетой еловым лесом; но за помянутой речкой, которая бурно несла свои прозрачные воды среди больших валунов, тропинка повела нас на высокую гору, сложенную из конгломератов и грубых песчаников. Подъем был крут и в зигзагах имел не менее трех километров протяжения; зато, когда наконец мы взобрались на ее гребень, то перед нами открылся обширный горизонт и совершенно неожиданная картина: мы впервые увидели отсюда Хый-хэ, место слияния ее с Бабо-хэ, глубокую теснину, в которую устремлялись их соединенные воды, и какие-то здания на берегу. Как оказалось впоследствии, это и был монастырь Да-ба-бо-сы, о котором мы кое-что слышали еще в передний [предыдущий] путь через Нань-Шань.

Ущелье Хый-хэ (Эцзин-гола) хорошо было видно лишь километра на три на север; далее же его замыкала гора, у подошвы которой помянутая река, по-видимому, уже сворачивает на запад; оно казалось узким, сжатым скалами красного цвета, с бедной растительностью, которая успела местами заметно поблекнуть. Лес виднелся только по берегу р. Хый-хэ да из-за гребней обрывающихся в ущелье горных откосов.

Горы правого берега р. Бабо-хэ видны были на далекое расстояние. Передовая их цепь, сложенная, по-видимому, исключительно из красных глинистых песчаников и конгломератов, нигде не переступала своими вершинами за снеговую линию, но далее к северу снег виднелся во многих местах. Вероятно, он венчал пики хребта, общее направление коего выяснили засечки, произведенные братом еще в передний путь вдоль северных склонов Нань-Шаня. Только одна гора с пятнами снега возвышалась ближе к долине Бабо и несомненно вне помянутого хребта; мы видели ее уже с места нашей стоянки в тополевой роще, а впоследствии и из долины Хый-хэ, благодаря чему явилась возможность с достаточной точностью определить ее местоположение в том хаосе гор, который представляет из себя северная цепь Нань-Шаня: она подымается в 12 км к северо-востоку от места слияния рек Бабо-хэ и Хый-хэ и имеет два пика, оба почти одинаковой высоты. Горы к западу не имели снега; впрочем, в эту сторону горизонт заслонен был тучами, которые на безоблачном до того небе появились как-то вдруг и теперь медленно сползали в долину Хый-хэ. Зато в тылу ясное небо позволяло проследить цепь белков[216] в необъятную даль, где снеговые поля были уже неотличимы от облаков.

Спуск с горы, круто обрывавшейся в русло Хый-хэ, был несколько положе подъема и вывел нас на высокую береговую террасу, скудно поросшую злаками и полынью. Пройдя ею километра три, мы вновь очутились перед горой, которая, как и первая, высоким валом перегораживала долину Хый-хэ. На ее вершине караван вдруг остановился и был свидетелем редкой по удаче охоты на ушастых фазанов.

Экспедиционные собаки, Кальта и Койсер, до того понуро шагавшие впереди, вдруг встрепенулись и с громким лаем бросились вниз по крутому разлогу, к одиноко росшему на голом глинисто-песчаном откосе кусту караганы, из-под которого в тот же момент выскочил целый выводок ушастых фазанов. Нечего и говорить, какой это вызвало переполох в нашем отряде! Схватились, конечно, прежде всего за ружья, но, увы! имевшие при себе дробовики, как нарочно, на этот раз поотстали. Когда же, наконец, брат подскакал к разлогу, то застал в нем следующую картину; все три наши собаки с неистовым лаем носились за птицами, которые, очевидно позабыв о своих крыльях, как безумные кружились на одном месте; сюда же сбежались и оставшиеся без надзора бараны и своими отчаянными прыжками довершали невероятную сутолоку, царившую в овраге на пространстве каких-нибудь 45 кв. м.

Боясь поранить собак, брат долгое время не мог улучить минуты, но вот он спустил курок, и один из фазанов кубарем слетел вниз. Это обстоятельство послужило точно сигналом остальным. Распустив хвосты и крылья, они ринулись книзу и в один миг исчезли за уступом скалы; все же, однако, брату удалось сделать вдогонку несколько выстрелов и уложить еще трех птенцов, которые и дополнили прекрасную коллекцию этих птиц, собранную нами в Центральном Нань-Шане.

По спуске с горы дальнейший наш путь до места ночлега, т. е. на протяжении еще девяти километров, пролегал по местности, носившей тот же, что и раньше, характер: мы или шли по очень круто обрывавшейся в реку береговой террасе, или вновь взбирались на почти лишенные растительности горные отроги, сложенные из грубых конгломератов с заметно нарушенным напластованием. На ночлег мы расположились у самой реки, в роще ив, тополей и облепих (Hippophaл rhamnoides), достигавших здесь размеров порядочного деревца.

В этом месте река имела в ширину около 25 м и несла свои мутные, серые воды с глухим шумом и чрезвычайной стремительностью. В начале мая Потанин, хотя и с трудом, несколько раз переходил ее вброд; но в июле и августе вода в реке стоит выше, и тогда уже переправа через нее становится невозможной, притом на всем ее протяжении от устья Ихура. Последний – не только важнейший из притоков Хый-хэ, но и главнейший ее загрязнитель, так как только отсюда дотоле совершенно чистые воды Хый-хэ получают ту грязно-серую окраску, которая вполне оправдывает китайское наименование этой реки. Потанин приводит также и туземное ее название – Бардун, но нам не довелось его слышать.

Едва мы уставили юрты, как к нам на рысях подъехали два китайских солдата, возвращавшихся с верховьев Бардуна на пикет У-бо. Они были из числа тех, которые в последних числах апреля провожали нас на перевал Чжи-нань-линь, и теперь немало удивились, встретив нас без конвоя и проводников. Они пробыли у нас около часу и дали нам немало полезных указаний относительно предстоявшего нам пути. Они также уверили нас, что среди золотоискателей, работающих повсеместно выше И-ху-лу-гола, мы без затруднений найдем проводника через горы в г. Су-чжоу.

Местность, по которой мы шли на следующий день, принадлежала к числу живописнейших в Нань-Шане.

Горные отроги, встававшие на нашем пути, уже не представляли, как прежде, голых утесов, но были одеты лесом, который местами спускался даже в побочные луговые долины и пади, по дну коих с грохотом и пеной низвергались потоки прозрачной воды. Эти отроги казались здесь короче и круче, а гольцы, которым они служили подножием, массивнее и выше поднимавшихся в области бассейна р. Бабо-хэ. Снега на них было также больше, и лежал он уже на всем гребне, а не только на сопках.

Первые три километра мы шли террасой, которая была последней на правом берегу Хый-хэ, так как далее горы еще более стеснили реку, и пади уже спускались непосредственно к ее руслу. Террасу на западе обрывал овраг с бегущей по дну его речкой, а далее нам пришлось в полугоре огибать поросший еловым лесом горный отрог, круто сбегавший к Хый-хэ. На одном из поворотов дороги джигит Ташбалта, ехавший впереди каравана, вдруг осадил лошадь, затем соскочил с нее, бросил мне поводья и скрылся в лесной чаще, откуда тотчас же раздались выстрелы.

– Ну, зачастил!..

И казаки стали уже было перекидываться между собой обычными в таких случаях замечаниями по адресу незадачливого охотника, когда вновь раздались выстрелы, но на этот раз уже далеко позади и, как нам казалось, у самой реки.

– А ведь это, поди, уж Комаров палит… а не то – его благородие…

И все как-то сразу прониклись убеждением, что наши стрелки увязались за крупным, ценным зверем.

Так оно и оказалось в действительности.

Ташбалта заметил в лесной чаше крупных зверей, в которых не замедлил признать маралов, но, погнавшись за ними, погорячился и смазал. Маралы бросились наутек, но, перебегая просветом в лесу, были вновь усмотрены братом и Комаровым. Последний погнался за ними, и вот его-то выстрелы мы и слышали раздававшимися как будто с реки. Он догнал нас часа через два и на предложенные ему вопросы рассказал, что ранил крупного самца, но тут же и потерял его из виду. «Не успел перенять на поляне, а в лесу в эту пору где же его сыщешь… К тому же и дебрь пошла там такая, что не выберешься».

Так ли было в действительности или же раненый зверь существовал лишь в разгоряченном воображении Комарова, но только одно не подлежало уже никакому сомнению, это – встреча с маралами, очевидно, принадлежавшими к виду, сравнительно лишь недавно описанному Пржевальским (Cervus albirostris)[217]. И заполучение хотя бы одного экземпляра такого марала представлялось нам делом настолько важным и в то же время заманчивым, что мы без колебаний решили посвятить охоте на него весь следующий день, хотя к дневкам мы могли прибегать теперь уже только в исключительных случаях, так как взятые в Дангаре запасы муки и соли приходили к концу, а рассчитывать на возобновление их где-либо по пути в г. Су-чжоу, конечно, не было основания. Так как и впереди виднелись поросшие лесом горы и так как не было никаких оснований считать их менее подходящими для решенной охоты, то я дал приказание каравану идти вперед до тех пор, пока долина Хый-хэ будет хранить лесистый характер.

Обогнув помянутую выше гору, мы вышли в долину довольно крупной речки и по широкой и живописной долине ее левого притока стали подниматься на гору, поросшую смешанным лесом. Почву этого леса местами устилал мох (Hypnum sp.), в котором во множестве росли рыжики (Agaricus deliciosus var.?) невиданных мною дотоле размеров. Далее дорога пошла сплошным ельником, с горы на гору, пока не вывела нас, наконец, к речке Го-дабан, служащей резкой гранью между лесистой и степной частями долины Хый-хэ. Здесь мы остановились на дневку.

Я затрудняюсь отождествить речку Го-дабан с одним из перечисленных Потаниным притоков Хый-хэ. Такое же затруднение испытываю я и по отношению к речке Ихур, как замечено выше, самому многоводному из ее притоков. Если, однако, отождествить Ихур с значительной, по словам Потанина[218], речкой Югрук, то пришлось бы допустить, что Го-дабан есть речка Мо-домо; между тем о последней в цитированном сочинении говорится, что она течет среди сухих и безлесных поперечных грив[219], что противоречит сказанному выше о речке Го-дабан. Может быть, однако, это несоответствие только кажущееся и вполне объясняется тем обстоятельством, что Потанин шел нижней дорогой, я же верхней, местами в двух, местами даже в четырех километрах от русла Хый-хэ, да и речку Го-дабан перешел не ближе 1400 м от устья.

Не могу также подтвердить наблюдения этого путешественника, относящегося к периодической окраске в красный цвет речек, впадающих справа в Хый-хэ. В августе такой периодичности уже не наблюдалось; весной же, как мне кажется, ее мог вызвать процесс схода снега в области залегания красных глинисто-песчаных отложений, таявшего днем и вновь смерзавшегося к ночи.

Дневка обманула наши ожидания. В течение всего почти дня моросило, и охотники вернулись на бивуак измокшими и усталыми; они даже не видели маралов, и только брату на обратном уже пути удалось подстрелить парочку франколинов(Itnaginis sinensis var. michaлlis) и несколько экземпляров Carpodacus dubius Przew.

Гора, возвышавшаяся на левом берегу речки Го-дабан, поросла превосходными луговыми травами, среди которых особенно обильно рос Allium chrysanthum Rgl.; он, вероятно, пришелся по вкусу нашим баранам и лошадям, так как от них еще и на следующий день разило чесноком. Перевалив 15 августа через эту гору, мы вновь приблизились к р. Хый-хэ, которая протекала уже здесь несколькими рукавами в широком галечном ложе, двумя же километрами дальше мы вышли на р. Ихур.

Река эта выносила свои грязные воды в долину Хый-хэ из мрачного ущелья, при устье которого возвышались два увенчанных снегом гольца – Ду-ню-шань и Да-бо-шань; за ними же, на заднем плане ущелья, виднелись еще более высокие горы – хребет Ихур, – И-ху-лу-сянь в местном китайском произношении, в снегах и льдах которого и берет начало двумя истоками р. Ихур.

Западный из этих истоков длиннее восточного, и до вершины его целый день ходу; он, по словам местных золотоискателей, вытекает из-под ледника, первые 70 ли пробегает в щеках, ниже же вступает в широкое, каменистое ущелье, где и течет по галечному ложу, разбиваясь то и дело на рукава.

Ущелье р. Ихур посещается только охотниками и золотоискателями, моющими драгоценный металл главным образом лишь в низовьях этой реки. Из долины Ихура имеется очень высокий и труднопереходимый перевал в долину Да-туи-хэ.

Река Ихур, при глубине около 75 см, имела до 17 м ширины и несла свои воды бурно и стремительно в ложе, заваленном крупными голышами кварца, кремнистого сланца и плотного песчаника. Переправа через нее задержала нас не надолго, так что мы в тот же день успели пройти еще километров 17 вверх по Хый-хэ.

На этом участке пути как долина, так и р. Хый-хэ, имевшая теперь совершенно прозрачную воду, уже существенно изменили свой прежний характер. Вследствие более длинного заложения хребтов, сопровождающих реку с юга и севера, и мягкого очертания их отрогов, долина казалась более широкой и плоской; ее падение было меньшим, русло реки менее сдавленным горами и едва врезанным в почву, течение же реки более плавным. Вместе с тем исчезла последняя кустарная поросль, и горы и долы всецело заполнила кипцовая степь, сохранявшая еще, несмотря на позднюю пору, свой ярко-зеленый колорит.

Мы остановились на ночлег на правом берегу Хый-хэ, несколько выше устья небольшого его притока, пятого по счету от р. Ихур.

Вечером термометр показывал при ясном небе 2°. Это был первый мороз в долине верховий Эцзин-гола. Удивительного в этом, впрочем, ничего не было, так как мы поднялись уже до абсолютной высоты, превышавшей 10500 футов (3200 м).

16 августа мы прошли около 24 км. Долина продолжала хранить вышеописанный характер, и так как горы местами все еще теснили ее, то дорога, уклоняясь от подъемов на них, держалась русла реки, слепо следуя за всеми извилинами последней. На 23-м километре мы прошли вброд Эрчжюс-гол – первый по величине после Ихура приток Хый-хэ. Потанин называет эту реку Шунчжа[220]. При глубине около 60 см она имела ширины около 13 м, спокойное, хотя и быстрое, течение. Ущелье, из которого она вытекает, кажется с дороги очень глубоким, но как далеко вдается оно в горы, имеется ли в нем дорога и если да, то куда выходит, – осталось нам неизвестным.

Несколько выше устья Эрчжюс-гола дорога привела нас к броду через р. Хый-хэ.

Переправа через нее не представляла здесь никаких затруднений, так как при плавном течении и твердом грунте (мелкая галька) глубина реки не превосходила 75 см.

Мы раскинули свой бивуак на левом ее берегу сейчас за бродом, в том месте долины, где последняя начинает развертываться в широкую степь.

Ландшафт продолжает и далее изменяться и получает все более черт, сближающих долину верховий Хый-хэ с нагорными долинами области Куку-нора. Действительно, хребты, хотя и приподнятые на огромную абсолютную высоту (18000—20000 футов, или 5480–6090 м), уже не подавляют здесь зрителя своей массой, так как, далеко разойдясь в обе стороны и выслав вперед малорасчлененные предгорья, они выглядывают из-за них лишь своими сплошь заваленными снегом вершинами; предгорья получают еще более мягкие очертания и, спускаясь постепенно, большею частью совсем неприметно переходят в долину; ручьи и речки текут плавно в едва обозначенных руслах; среди кипцовой степи начинают попадаться обширные плешины с редко разбросанными на них насаждениями полыни. Aster altaicus Willd., микроскопических Sedum algidum var. altaicum Maxim, и Tanacetum tenuifolium var. microcephala Winkl.; даже животный мир здесь иной, и из крупных млекопитающих вновь начинают встречаться: антилопы, яки, кианги и медведи (Ursus pruinosus Blyth.). Несколько антилоп (Gazella picticaudata Hodgs.) убили мы уже на следующий день, едва покинули свой бивуак; медведь был застрелен 18 августа; табуны же киангов и стада диких яков попадались нам неоднократно на пространстве последних трех переходов по долине Хый-хэ.

Утром 17 августа мы проснулись от донимавшего нас холода. Справились с термометром и удивились: он показывал 10° ниже нуля. С восходом солнца мороз пошел, конечно, на убыль; однако в момент выступления каравана, т. е. примерно в 6 часов утра, термометр все еще стоял на 6°С. День, впрочем, был тихий и ясный, и мы смело могли рассчитывать на тепло. Действительно, в полдень ртуть в термометре поднялась в тени до 15°, а на солнце даже до 24°.

В этот день мы прошли 27 км. Дорога в этом участке долины бежит степью, придерживаясь русла реки, которая почти не делает здесь изгибов. Грунт дороги мягкий; валуны встречаются редко, выходов же коренных пород не замечается вовсе; только несколько выше Эрчжюс-гола в левом борту русла Хый-хэ обнажился однажды гранит.

Первая Gazella picticaudata попалась нам, как сказано выше, едва мы выступили с места нашей стоянки; дальше же антилопа эта небольшими стадами стала встречаться часто, подпуская нередко охотников чуть не на меру прямого выстрела. Конечно, казаки не замедлили этим воспользоваться, и вечером я отметил поступление пяти шкур и черепов этого красивого животного в нашу маммологическую коллекцию. Из бабочек здесь еще в обилии летали: Vanessa urticae, V. ladakensis, Pyrameis cardui и Pieris callidice var. orientalis; что же касается птиц, то на этом переходе брату удалось подстрелить лишь пару куропаток (Perdix sifanica Przew.) и самца Cerchneis tinnunculus L.

С 18 августа погода испортилась. Наступили холода, дожди со снегом и такие густые туманы, что уже в двух шагах ничего не было видно. Столь резкое изменение погоды последовало вслед за разразившейся в этот день бурей со снегом и градом. Температура при этом сразу упала градусов на пятнадцать и в последующие два дня не поднималась выше 3°, держась большую часть дня на нуле, ночью же опускаясь до 7°. Такая низкая температура в соединении с пронизывающей сыростью и ветрами, с непривычки, переносилась нами с большим трудом; в особенности же нас донимал густой туман, из которого мы не выходили часами и который вызвал два инцидента, о коих будет рассказано ниже.

Против места нашего ночлега с 17 на 18 августа долина Хый-хэ имела не менее 15 км ширины, а далее на запад она еще более расширялась. Сгустившиеся после полудня облака скрыли горы, а река перестала служить нам путеводной нитью, так как дорога в самом начале станции отошла от нее вправо на расстояние от двух до трех километров. Таким образом, чтобы не сбиться с пути, нам оставалось строго держаться тропинки. Однако вскоре мы заметили и вправо и влево от себя другие тропинки, которые сходились, расходились и пересекали нашу. Пока не разыгрался буран, это обстоятельство нас мало смущало; но когда выпал снег, положение наше изменилось, и при дальнейшем следовании вперед мы должны были уже руководствоваться исключительно показаниями буссоли и ранее сделанными засечками.

Так прошли мы километров восемь, а всего от последней стоянки 25, когда ехавший впереди Ташбалта вдруг остановил караван и молча указал на какие-то темные массы, медленно передвигавшиеся на север.

«Уж не яки ли?»

И брат, заметив время и условившись со мной стать бивуаком у ближайшей воды, с казаком Фатеевым и Ташбалтой рысью двинулся к загадочным зверям; мы же продолжали свой путь и километра через четыре, обогнув невысокий бугор, остановились на берегу извилистого ручья, причем лишь с большим трудом отыскали место посуше.

Наши охотники добрались до бивуака, когда совсем уже стемнело.

Беспокоясь их долгим отсутствием и подозревая, что, ввиду усиливавшегося тумана и продолжавшейся непогоды, с ними могло случиться что-либо недоброе, мы несколько раз давали залпы. В ответ на один из них послышались было голоса, но затем все опять стихло. Тогда я велел Глаголеву и Комарову оседлать лошадей и ехать на розыски. Этот-то разъезд и столкнулся с охотниками.

О своих блужданиях брат рассказал лишь за ужином следующее.

Убедившись что перед нами действительно дикие яки, я послал Фатеева ближе к горам, сам же с Ташбалтой стал обходить их с равнины. Когда расстояние между нами сократилось до 400 шагов, я передал лошадь джигиту и пешком увязался за стадом, которое в числе семи штук лениво взбиралось на невысокий пригорок. Пока я шел ложбиной, каждый шаг приближал меня к стаду, но ложбина вскоре кончилась, я должен был выбраться на открытое место, и вот тут-то, вероятно, меня увидели яки. Так или иначе, но они бросились наутек. Бежали они, однако, вяло и вскоре вновь перешли на шаг. Это дало мне возможность к ним снова приблизиться. Далее же я пошел в одном с ними направлении, стараясь лишь постепенно к ним подойти. Но через полчаса я уже отказался от этой задачи: яки, очевидно, следили за мной и ближе как на 400 шагов не подпускали. Улучив минуту, я еще сократил это расстояние и раз за разом пустил четыре пули в ближайшего зверя. Я думаю, что я его ранил, но расчет мой этим путем заставить его остановиться не удался: як рысью побежал в горы. Я хотел было уж преследовать его верхом, но в тот момент, когда джигит подводил мне лошадь, сильный порыв ветра чуть не сорвал с меня шапки. Еще момент – и град забарабанил по земле. Начинался буран…

– Ташбалта, надо ехать на бивуак… Смотри, какие надвигаются тучи! – хотел было я крикнуть джигиту, но едва открыл рот, как чуть не захлебнулся от налетевшего на меня нового порыва ветра. Впрочем, мое намерение и так было ясно.

Мы рысью двинулись по тому направлению, которое казалось мне ближайшим, но и после получасовой езды не обнаружили призаков бивуака. А между тем непогода усиливалась, и град крутило, как в веялке.

Мы пытливо осматривались по сторонам: не найдется ли где свежих следов… Но какие уж тут следы, когда даже наши заметались мгновенно. И вот уверенность в верно взятом направлении нас как-то вдруг оставила. Мы стали часто менять румбы и так пробродили еще около часа. Тем временем ветер стих, град сменился снегом, снег – моросью и густейшим туманом. Мы окончательно смокли и стали коченеть. Не зная, на что решиться, мы несколько раз стреляли залпами, но звуки этих залпов замирали точно в подушке; пробовали кричать – тот же эффект. Чтобы согреться, сошли с лошадей. Но хотя пешком идти было и теплее, зато подвигаться вперед мы могли лишь черепашьим шагом, так как очутились среди кочкарника и пропитанных водою песков, в которых нога вязла по щиколотку. Между тем, хотя положение наше было и не из отчаянных, но перспектива провести морозную ночь в мокрой одежде и без пищи казалась нам настолько ужасной, что мы решили напрячь все силы к тому, чтобы, исколесив площадь побольше, хотя бы этим путем приобрести лишний шанс к встрече со своими.

И вот, наконец, нам послышались выстрелы… Это – свои… нас ищут… наконец-то!

Но это был только окоченевший Фатеев, который из боязни замерзнуть тратил последние патроны на то, чтобы дать знать о себе если не нам, то товарищам, которые и по его соображениям не могли быть от нас особенно далеко. Как странно, однако, что мы не хватились Фатеева раньше. А, казалось бы, именно о нем нам прежде всего следовало подумать. Как бы то ни было, теперь мы были искренне рады, что судьбе угодно было нас снова свести.

Что же делать, однако? Куда идти?

В этот момент я вдруг вспомнил, что при мне в кобуре имелась буссоль, я ухватился было за эту соломинку, но тут же сообразил что, даже определив направление, в каком шел караван, я не получу еще разрешения вопроса – где, впереди или позади искать нам экспедиционный отряд; да, наконец, допустив даже, что нам и удалось бы взять верное направление, в чем же порука, что мы не разминуемся с бивуаком, пройдя от него всего в каких-нибудь двадцати метрах?

Но тут меня точно осенила мысль, которую я и поспешил сообщить своим спутникам: ведь караван должен был стать на первой воде, а какую-то воду мы прошли около часа назад, стало быть там, позади, и должны мы искать теперь бивуак.

И ободренные этой надеждой, мы повернули на юго-восток и рысью погнали вперед лошадей. Но едва мы сделали в этом направлении метров шестьдесят, как перед нами вырос призрак, нечто огромное, темное, быстро надвигавшееся на нас. Только шагах в шестидесяти различили мы наконец, что это был дикий як, который тут же круто повернул в сторону и через мгновение скрылся в мгле сумерек и тумана.

После этой встречи мы проехали еще добрых полчаса, которые показались нам вечностью – так велико было нетерпение наше добраться поскорей до своих. Мы жадно всматривались в серую мглу, рассчитывая каждую минуту добраться до бивуака, но увы! его нигде не было видно. Наконец, я не выдержал…

– Ребята, давай еще залп!

Залп был дан, но снова прозвучал удивительно глухо, точно шлепок по подушке. С досады я только выбранился, и в моем воображении уже вновь стала вырисовываться ужасная перспектива заночевать среди неприглядной мокреди, когда вдруг я как-то невольно осадил коня: передо мною вновь вырос призрак, но на этот раз это был уже не дикий як, а человек верхом на лошади… Это был случайно на нас наткнувшийся Андрей Глаголев, который тотчас же и вывел нас к бивуаку.

Злая шутка, которую сыграл с братом туман, к сожалению, была не единственной. На следующий же день его жертвой сделался кашгарец Хассан со всем своим караваном на ишаках.

Утром 19 августа при градусе тепла снег стал быстро сходить, и хотя небо все еще оставалось пасмурным, но горизонт казался много обширнее, чем накануне. Долина продолжала еще, по-видимому, удерживать свою прежнюю ширину, но теперь мы должны были следовать уже не серединой ее, а северной ее окраиной, причем тропа, уклонившись от реки километров на семь, сразу же приблизила нас к горам и повела по местности, всхолмленной последними уступами южного склона Ци-лянь-Шаня.

Пологие увалы, которые мы пересекали, одеты были кипцом, среди коего виднелись цветущие травы: полевая астра (Aster altaicus Willd.), Saussurea tangutica Maxim., и Delplinium tanguticum Huth. Впрочем, мне было не до сбора растений, так как на моем попечении оказался эшелон завьюченных лошадей. Случилось же это по милости диких яков, которые стали попадаться нам тут чуть не на каждом километре. Соблазн был очень велик, и все наши охотники один за другим отделились от каравана, передав свои эшелоны менее искусным стрелкам. В числе последних оказался, конечно, и я.

Между тем к восьми часам небо стало заволакиваться свинцовыми тучами, а вскоре затем в долину спустился и вчерашний туман, затянувший густой завесой соседние горы. Счастье еще, что брат успел засечь километрах в 15 впереди выдающийся своей формой гребень увала; на него-то мы и шли по буссоли в течение трех последующих часов, причем то и дело меняли тропинки, которые, по-видимому, протянулись здесь широким поясом вдоль долины. Подойдя к помянутому увалу, мы обогнули его и стали бивуаком в широком логу, на берегу небольшого ручья.

Дорогой мы слышали учащенную пальбу, вскоре, впрочем, стихшую; затем прошло добрых два часа, и мы стали уже подумывать, не случилась ли с нашими охотниками история, подобная вчерашней, когда вдруг на гребне холма стали вырисовываться конные фигуры казаков. Они привезли с собою трофей – шкуру медведя (Lirbus pruinosns Blyth.), которого в тумане они приняли было за дикого яка и расстреливали затем, очевидно, уже мертвого в течение чуть не десяти минут.

– Должно, первая же пуля угодила ему в сердце, и как был он на кочке, так и сел на нее. С кочкой-то вместе в тумане он и казался нам невесть какой махиной. Стреляем в него, как в мишень, шагов с пятидесяти, а он хоть бы что – не двигается. Что за оказия?! Подошли еще ближе и тут только разобрали, что не як это, а мишка: сидит, а голова уже свесилась набок. Ну, тут мы уже понабрались храбрости, да всей гурьбой к нему. Смотрим, а он уже мертвый, и из пасти у него кровь сочится…

Как-то само собой сделалось, что, несмотря на туман и снежный буран, охотники разом выбрались к бивуаку; но не столь счастлив был Хассан с ишаками. Благодаря размякшей почве, ишаки с самого утра пошли плохо. Хассан отстал от каравана, во время снежной метели потерял след и пошел вперед на авось. Сперва все же дело у него спорилось, но когда буран усилился, он не смог заставить ишаков идти против ветра и решил переждать непогоду. Потом он тронулся было вперед, но, дойдя под густым снегом до какой-то балки, не решился продолжать путь дальше и, сняв вьюки, расположился в ней на ночлег. Между тем, проискав его безуспешно до сумерек, мы провели тревожную ночь, и чуть только забрезжилось, уже снова послали казаков на розыски. К счастью, на этот раз последние не были особенно продолжительными. Хассан отыскался, и мы получили возможность в тот же день двинуться дальше. Но станция эта оказалась еще более трудной, чем предшедшие две. Уже с раннего утра небо было хмурым, перепадал снег, дул порывистый ветер; к десяти же часам этот ветер перешел в бурю с юга, притом настолько сильную, что временами казалось, что задыхаешься, и это сидя на лошади. Буря росла в силе около получаса, затем стала постепенно стихать и, наконец, через новые полчаса перешла в средней напряженности ветер, в котором продолжала еще некоторое время крутиться крупа вместо снега.

Местность, по которой мы в этот день шли, изменила свой прежний характер слегка волнистой степи: увалы стали круче, пади глубже, кипец уже не одевал сплошным ковром горные склоны. И чем дальше мы шли, тем пустыннее становились горы, тем чаще попадались пространства, лишенные вовсе растительности или прикрытые лишь спорадически порослью из мелких красных Sedum. Для каравана эти оголенные площади предоставляли истинное мучение, так как в их напоенной водой низкой глинисто-песчаной почве животные вязли буквально на каждом шагу. Будь станция длиннее, наши лошади выбились бы, конечно, из сил, но на их и наше счастье на седьмом километре от ночлега у правого борта оврага, на дне которого струился ручей, мы обнаружили первые признаки поисковых работ – небольшой арык, ямы, штольни, кучи отвала. Мы догадались, что достигли, наконец, того золотопромышленного района, который охватывает речки, слагающие Хый-хэ и Тао-лай-хэ, и теперь нам оставалось отыскать золотоискателей, дабы склонить их вывести нас на северный склон Ци-лянь-Шаня; в крайнем же случае мы решились обратиться за помощью к китайскому надсмотрщику, который, как нам говорили, жил в центре этого района и имел в своем распоряжении человек тридцать китайских солдат.

Мы отправились вверх по помянутому оврагу, так как сюда вела тропа со свежими следами лошади и человека.

Мы угадали направление и, действительно, менее чем в полчаса достигли убогой закоптелой мазанки, в которой и застали всю артель золотоискателей – человек десять дунган и китайцев.

Оказалось, что они были уже предупреждены о нашем предстоявшем прибытии в их район; кем и когда – осталось нам неизвестным, и с первых же слов согласились дать нам проводника до Су-чжоу.

На ночлег мы остановились километрах в четырех к западу от прииска, в речной долине, обильно поросшей кипцом. Вечером на фонарь прилетели две бабочки – Agrotis xanthographa F. и Dasypolia sp.? – факт тем более удивительный, что при ветре термометр показывал 3° ниже нуля[221].

На следующий день нам обещан был переход на северный склон Ци-лянь-Шаня. Непогода в долине верховьев Хый-хэ до такой степени нас измучила, что обещание это было принято в отряде с особенной радостью. И этому радостному настроению вполне отвечало утро 21 августа – морозное, но ясное.

Проводник повел нас ломаной линией прямо на север. Он уверял при этом, что ведет нас кратчайшей дорогой на перевал Лао-ху-ши, чему приходилось поверить, так как мы действительно шли без тропинки то поперек горных увалов, то вверх по их гребню. Подъем на перевал оказался пологим, но тем не менее животные одолевали его с трудом, благодаря напитанному водой, рыхлому, глинисто-песчаному грунту дороги. Только там, где густо рос Sedum, почва оказывалась немного плотнее. Но этот Sedum рос спорадически, подушками, промежутки же между ними заполняла потянутая тонкой ледяной коркой липкая буро-красная грязь, в которой и вязли то и дело вьючные лошади.

Сплошных насаждений кипца здесь уже не встречалось; он сопровождал лишь узкой лентой сбегавшие к югу ручьи, да виднелся кое-где по ложбинкам; зато всюду, куда хватал глаз, на буро-красном фоне голой земли торчали красными кочками густые насаждения Sedum algidum var. altaicum Maxim.Sedum, впрочем, не единственное растение, встретившееся нам в этой местности; я видел здесь также синие Tanacetum, Delphinium, Gentiana, Aster, но, попадаясь отдельными экземплярами, не эти травы дают главный тон растительности горных покатостей под перевалом Лао-ху-ши, а именно помянутые колонии Sedum algidum.

Перевал Лао-ху-ши, абсолютная высота коего определилась в 14183 фута (4323 м), представляет неглубокую, плоскую седловину среди буро-красных глинисто-песчаных холмов, которые далее к западу быстро крупнеют, уходят под вечный снег и образуют водораздел между бассейнами Хый-хэ, Ма-суй (шуй) – хэ и Линь-шуй-хэ.

Таким образом, в области обоих истоков Эцзин-гола водораздел слагают сходные породы – золотоносные красные конгломераты и красные же и желтые глинистые песчаники, относимые, однако, Обручевым к разным возрастам: на востоке к надкаменно-угольному 169, на западе же к гобийскому (третичному) 170. Нельзя при этом не иметь в виду, что между теми и другими существует непрерывная связь в виде образованных тождественным материалом гор, особенно развитых, как это и указывалось в своем месте, вдоль правого берега Бабо-хэ и в низовьях Хый-хэ.

Орографические и геогностические особенности местности, лежащей в верховьях р. Бабо-хэ, названный исследователь описывает следующим образом.

Ши-шань, т. е. Северо-тэтунгский хребет, представляется ему тройным: южная гряда этого хребта, сложенная из осадочных пород каменноугольной формации, выше; северная же, образованая надкаменноугольными песчаниками, главным же образом желтой и белой, обильно содержащей гальку песчанистой глиной, площе других. На этой-то последней находится высшая точка перевала и с нее-то стекает на запад-северо-запад речка У-ни-хэ (Бабо-хэ), широкая долина которой отделяет хребет Рихтгофена от части хребта Ши-шань, находящейся к западу от перевала Ма-лин (Чжи-нань-дэн) и носящей название Ма-лин-шань (Вэн-ли-коу Нань-шань); последняя представляет цепь высоких мелко-расчлененных вершин, не достигающих вечно снеговой линии, но обилующих пестрыми (красными и белыми) осыпями, прямо указывающими, что они состоят из той же свиты рыхлых надкаменноугольных песчаников и глин, которая встречается и при подъеме с юга на перевал.

Ма-лин-шань на западе понижается и постепенно сливается со второй грядой Ши-шаня, а на востоке его пересекают две речки, Лун-ту-хэ и Эр-ду-хэ, берущие начало с хребта Рихтгофена и текущие к югу, в Да-тун-хэ. От верховий долины У-ни-хэ эти речки отделены плоскими, невысокими увалами, которые замыкают долину У-ни-хэ на востоке, образуя связь между хребтом Рихтгофена на севере и хребтом Ма-лин-шань на юге. С перевала дорога спускается в широкую и плоскую долину одной, из вершин У-ни-хэ и ло ней выходит в продольную долину этой речки, образуемой несколькими ручьями, стекающими как с северного склона хребта Ма-лин-шань, так и с южного склона хребта Рихтгофена, который также сложен из пестрых и рыхлых надкаменноугольных песчаников и представляет гряду, отделенную долиной от высокой скалистой цепи, составляющей главную массу названного хребта.

Из вышеизложенного явствует, что южная гряда хребта Ци-лянь-шань (Рихтгофена) и северная Северо-тэтунгского хребта (Ши-шаня) сложены из одного и того же материала – надкаменноугольных песчаников, среди коих и вырыла свое ложе р. Бабо-хэ (Унн-хэ), и что та и другая гряда служат водоразделами, причем абсолютная высота их, несмотря на мягкость слагающих их пород, лишь немногим ниже абсолютной высоты главной массы обоих хребтов. Эти данные вполне совпадают с материалами нашей экспедиция, сообщенными выше, но из них я делаю вывод, правильность коего оспаривается В. А. Обручевым. Как бы то ни было, из этих данных следует, как кажется, заключить, что третичное море не покрывало долины Бабо; но оно покрывало долину Хый-хэ и притом столь продолжительное время, что успело отложить приподнятые ныне до абсолютной высоты 5400–5800 м наносные толщи мощностью свыше 1820 м.

Где же в продольной долине верховий Эцзин-гола искать берег этого моря и как объяснить значительное сходство петрографического состава в отложениях обеих эпох и аналогичную гидро– и орографическую роль, которую сложенные из них высоты играют в пластике среднего Нань-шаня?

В самом деле, красные отложения, по данным В. А. Обручева, покрывают северные склоны Толай-шаня и южные хребта Рихтгофена до абсолютной высоты 4500–4570 м; если однако принять во внимание, что из тех же мягких отложений сложены и горы в верховьях Хый-хэ, достигающие 5400–5800 м, т. е. такой высоты, до которой едва ли даже поднимаются пики помянутых выше хребтов, то становится очевидным, что водораздел рек Линь-шуй-хэ и Хый-хэ выдвинут был до современной высоты процессом, сблизившим оба Наньшанских хребта, и что здесь мы должны видеть явление аналогичное, а может быть и современное тому, которое подняло красные же отложения в верховьях Бабо-хэ, так как не подлежит сомнению, что Вэнь-ли-коу Нань-шань и южная гряда Ци-лянь-шаня, топографически принадлежащие теперь различным хребтам, составляли некогда части одного горного массива, который расчленила р. Бабо-хэ, иными словами, что долина верховий Эцзин-гола обязана своим происхождением размыву горной складки, от которой сохранились теперь лишь жалкие остатки.

Я заключаю настоящую главу пояснением, почему я принял для северной цепи Нань-Шаня наименование Ци-лянь-Шань.

В «Сан-чжоу-цзи-лё» говорится: на восток от Ша-чжоу (Са-чжоу) за Цзя-юй-гуаном горы вдруг выдвигаются и идут на восток под именем Ци-лянь-Шань; это так называемый южный Тянь-Шань, который доходит до горы На-бао-Шань, а затем и хребта Цзин-ян-лин.

В «Географическом указателе», приложенном к третьему тому «Собрания сведений о народах, обитавших а Средней Азии», о. Иакинфа, мы находим следующие, заимствованные из китайских источников данные о хребте Ци-лянь-Шань: горы эти лежат в Гань-су в 100 ли от г. Гань-чжоу-фу на юго-запад; изобилуют хвойным и разным другим лесом и травами; хунны после потери их пели в песнях: «отняли у нас Ци-лянь-Шань, отняли средства к размножению скота». В другом указателе, приложенном ко второму тому «Истории Тибета и Хухунора», тот же автор пишет: Нань-Шань под именем Ци-лянь-Шань уходит через Гань-чжоу за границу (т. е. на запад); он покрыт здесь вечными снегами.

По объяснению «Мин-и-тун-чжи», р. Чжан-е (Хэй-хэ) прорывается через горы Ци-лянь-Шаня, от таюших снегов которых становится более полноводною[222].

Мне кажется, что эти выдержки устанавливают тот факт, что под именем Ци-лянь-Шаня китайские географы разумели северную цепь Нань-Шаня и что у нас нет причин игнорировать это название. Клапрот так и поступает; его примеру следует и Потье, помещая монастырь Ма-ти-сы у северной подошвы хребта Ци-лянь-Шань[223]. Менее положительно высказывается в этом вопросе Рихтгофен[224], которого, видимо, смущает тот факт, что в китайском сочинении «Цзинь-дин-синь-цзян-чжи-лё», изданном при императоре Цянь-луне, говорится, что наименование Ци-лянь-Шань в древности приурочивалось к Хамийским горам. Но это кажущееся противоречие станет вполне объяснимым, если мы припомним, что в представлении китайцев Тянь-Шань и Нань-Шань составляют звенья одной и той же горной цепи. «Северо-Тяньшаньские горы, – пишет автор Сань-чжоу-цзи-лё, – скрываясь в земле на протяжении более 1000 ли, вдруг выдвигаются за Ша-чжоу и Цзя-юй-гуанем и идут на восток под именем Ци-лянь-Шань; это так называемый Южный Тянь-Шань»[225].

В. А. Обручеву наименование Ци-лянь-Шань было известно, но, ссылаясь на китайские карты, он приурочил его ко второй цепи Нань-Шаня – хребту Северо-Тэтунгскому.

Я не знаю, на какие китайские карты ссылается В. А. Обручев, но должен заметить, что карты, изданные в Китае в XVIII столетии, крайне несовершенно передавая орогидрографические особенности области верховий Эцзин-гола, действительно дают повод думать, что под именем Ци-лянь-Шаня китайцам известен был хребет, ограничивающий с севера долину Да-тун-хэ. Я имел, однако, уже случай заметить, что в китайской географической литературе не содержится других сведений о долине рек Бабо-хэ и Хый-хэ, кроме попавшего в нее не прежде начала XIX столетия довольно смутного указания на существование где-то в пределах Нань-Шаня обширной долины Е-ма-чуань; в эпоху же составления помянутых карт долина эта, по-видимому, даже по слухам не была еще известна китайским географам, которые поэтому и сливали оба хребта в одну горную цепь Ци-лянь-Шань, водораздельную между Да-тун-хэ и Эцзин-голом. Рихтгофен утверждает, что наименование Ци-лянь-Шань сохранено за Нань-Шанем и ныне.

Глава тридцать вторая. Поперек Ци-лянь-шаня

Двумя километрами ниже из-под красной почвы выступили серые скалы глинистого сланца, в которых стекающий с седловины Ляо-ху-ши правый исток р. Ма-шуй-хэ вырыл себе узкое ложе. Сланцевые скалы образовали здесь точно ворота, через которые мы и вступили в сквозное скалистое ущелье, выводящее воды Ма-шуй-хэ на северные склоны Ци-лянь-Шаня, к селению Шан-хо-чэн.

На первых порах ущелье это было узко и мелко, но полутора километрами дальше оно вывело нас к горам, гребень коих засыпан был снегом. Здесь мы вышли из бокового ущелья в главное, более широкое, но вместе с тем и более величественное. Особенно высоки были горы, сопровождающие ущелье р. Ма-шуй-хэ с севера. Относительная их высота едва ли была менее 5000 футов (1524 м), и эта огромная масса голого камня крутыми темно-серыми уступами уходила под облака. Горы с юга были ниже, скалисты только местами, местами же густо одеты травой. Дно ущелья усыпано было галькой, из-под которой лишь в немногих местах выступала темно-серая песчаная почва, поросшая жесткими пучками кипца. Речка, шириной уже около четырех метров, текла по этому дну в капризных извилинах, но заметно прижималась к левому борту ущелья, подмывая здесь террасу из рыхлого конгломерата, сцементированного желто-серой глиной.

Выйдя в главное ущелье, по которому проходила торная дорога к золотым приискам Кака-булан, мы круто повернули сначала на север, затем на восток-северо-восток и, пройдя в этом направлении одиннадцать километров, остановились на ночлег на небольшой лужайке, при новом повороте ущелья к северо-востоку. На всем этом протяжении горы в северном борту ущелья продолжали хранить скалистый и совсем бесплодный характер, слагаясь преимущественно из серых и темно-серых глинистых сланцев и тех же цветов известняков и плотных песчаников, лишь казавшихся местами светло-бурыми от покрывавшей их глинистой корки; справа же непрерывная стена каменных утесов появилась лишь в конце перехода; на пространстве же первых четырех километров, как замечено было выше, скалы сменялись осыпями и луговыми покатостями с очень темной глинистой почвой.

На этих покатостях мы застали диких яков. Они нас, конечно, заметили раньше, едва мы показались в главном ущелье, но не трогались с места до тех пор, пока не отделились в их сторону наши охотники; а затем они рысью побежали вверх, к гребню, и вскоре скрылись за ним. Казаки их не преследовали. Брат же увлекся другой охотой. Он заметил здесь летающих стайками горихвосток (Ruticilla erythrogastra var. sewerzowi Lor. et Menzb.) и дубоносов(Carpodacus rubicilloides Przew.) и дал по ним несколько выстрелов. К сожалению, разыскать в щебне можно было лишь очень немногих.

Несмотря на солнечный день, термометр не поднялся выше 16°С (в тени), ночью же упал до 4°, причем на Ма-шуй-хэ образовались забереги во всех тех местах, где речка текла не особенно бурно.

Едва забрезжилось утро, как на соседнем утесе появилось стадо куку-яманов (Ovis nahura Hodgs.) голов в двести, медленно спускавшееся в ушелье. Казаки поскакали в чем были и под защитой яра террасы попытались приблизиться к ним на меру прямого выстрела. Но это не удалось из-за преждевременного выстрела Ивана Комарова, который, опередив товарищей и прикрываясь рытвиной, успел подняться горой в уровень со стадом. Куку-яманы бросились наутек, провожаемые беспорядочной стрельбой наших охотников, и вскоре скрылись в камнях, где, после долгих поисков, и было подобрано нами два экземпляра этих животных. Несомненно, что, стреляя по столпившемуся на скале стаду, казаки должны были ранить многих, но преследовать их далеко по крутогорью не представлялось на сей раз возможным, так как солнце успело выкатиться из-за гор, становилось поздно, а путь на сегодня, по словам проводника, предстоял нам тяжелый и долгий.

Пять километров шли мы еще вниз по ущелью реки Ма-шуй-хэ, и с каждым шагом вперед оно становилось уже, скалистее и мрачнее, причем на протяжении первого километра слева выступали утесы бурого песчаника, а справа – более мягкая порода – круто падающая, плотная, почти черная сланцеватая глина, переслаивавшаяся с темно-серым известняком; но далее ее также сменили песчаники; сначала, как и на левом берегу реки, бурые, а затем темно-серые и серо-фиолетовые. На четвертом километре песчаники уступили место сланцам, сначала темно-серым кремнистым, а далее более светлым глинистым с прожилками кварца. В этом месте ущелье переходит в теснину, и речка Ма-шуй-хэ, дотоле бежавшая хотя и быстро, но спокойно, получает бурное, стремительное течение. Проследить ее в теснине мы могли не более как на оин километр. Дороги тут уже нет, и путнику волей-неволей приходится пробираться вдоль Ма-шуй-хэ по навороченному речкой крупному острореброму щебню с ежеминутным риском свалиться вместе с лошадью и сломать себе при этом падении шею.

Не доходя до теснины, дорога свернула влево, в узкое боковое ущелье, по дну которого струился ничтожный ручей.

Ущелье было узко, пока мы обходили скалы бурого глинистого сланца, но далее оно заметно раздвинулось, причем тропа, оставив ручей, круто взвилась на осыпи правого откоса, образованного песчаниками (частью слюдистыми) и сланцами преимущественно серых и зеленых тонов. И те и другие имеют тонкослоистое сложение и торчат щетками поперек дороги, что делает ее особенно опасной для верблюдов, которые и без того еле умещают свою ступню на узком полотне тропинки. Я, впрочем, не знаю, ходят ли здесь с верблюдами, мы же, хотя и благополучно, но с превеликим трудом провели своего по этому опасному месту. Зато лошади и ишаки прошли его, не задерживаясь ни на минуту.

На шестом километре от устья описываемого ущелья мы вновь спустились на его дно, после чего начался подъем зигзагами на перевал Сюэ-дабан, что значит «снежный». Снега на южном его склоне, впрочем, не оказалось, на северном же, хотя он и лежал пятнами, но не слежавшимися и не большими; к тому же и абсолютная высота перевала 13553 фута (4140 м) ниже вечноснеговой линии.

В. А. Обручев пишет, что перевал этот находится выше пояса альпийского луга и что единственную его растительность составляет мох[226]. Отсутствие травяной растительности на Сюэ-дабане отнюдь, однако, не может служить доказательством, что верхний предел ее не достигает в этой части Нань-шаня 3069 м. Несомненно, что она переходит за эту высоту там, где условия для развития цветковых растений достаточно для того благоприятны, и, чтобы не ходить за примером далеко, вспомним, что кипцовый луг подымался вдоль ложбин чуть не на самую седловину Ляо-ху-ши (14183 фута, или 4323 м), и там только сменялся редкими, но густыми насаждениями Seduin и другими растениями, притом не только на южном, но и на северном ее склоне. Что же касается данного случая, то ведь не только перевал, но и все остальное ущелье в сторону речки Ма-шуй-хэ было бесплодным.

Перевал Сюэ-дабан представляет глубокую, врезанную не менее как на 2000 футов (609 м) седловину в главном хребте Ци-лянь-Шаня. Особенно высок этот хребет к западу от перевала. Его зубчатый гребень тут сразу уходит под вечный снег, из-под которого широкими потоками сползают во все стороны осыпи мелкого серого сланцевого щебня. Местами и на этих осыпях лежал также снег, но это был уже свежий снег, очевидно, выпавший лишь накануне.

Спускаться по перевалу приходится также по осыпи, притом довольно крутыми зигзагами; но их немного, так как саженями 150 (320 м) ниже дорога выходит на речку, вдоль которой уклон дороги уже не столь велик.

Эта речка вывела нас в небольшую котловину, обставленную высокими горами: с юга – хребтом Ци-лянь-Шань, с севера – его высоким отрогом, на который теперь нам и предстояло взбираться.

На наш вопрос, имеется ли дорога вниз по помянутой речке, которая, как мы видели, соединившись с другой, вступала ниже в теснину, проводник сказал сначала, что нет; но затем, когда мы уже перевалили через гору Шань-цзао, он сознался, что сказал раньше неправду: дорога там есть, но настолько плохая, что ею редко кто пользуется, а нам с нашим громоздким караваном и совсем было бы не пройти.

Перевал Шань-цзао оказался крутым и высоким, но подъем на него по тропинке с мягким грунтом, по лугу и кустарниковым зарослям совершен был нами без особенного труда. Подобно Сюэ-дабану, он представляет глубоко врезанную седловину в хребте, который, однако, менее высок на западе, чем на востоке, где поднимается изжелта-серый с сильно зазубренной вершиной огромный голец, сложенный, судя по осыпям, главным образом из известняков.

Этот голец изборожден глубокими рытвинами и ущельями на своей юго-западной стороне и с самой вершины до высоты, равной примерно 13000 футам (3960 м), покрыт осыпями, сползающими, впрочем, местами и ниже, до полотна дороги, которая пробирается здесь над падями на абсолютной высоте едва ли где меньшей 11000 футов (3350 м). Путь по описываемому склону гольца оказался нелегким; особенно же тяжелы и даже опасны были места, где еле намечавшаяся тропа, обходя рытвины, шла по круто падающим, покрытым глинистою коркою, горным покатостям. Затем не мало также измучили наших караванных животных и беспрестанные крутые подъемы и спуски, которые привели нас сначала к перевалу Лю-бэн-дабану, а затем и к перевалу Чун-шуй-Шань. На последний мы едва поднялись и тут же решили, что далее не пойдем, так как караванные наши животные выбились совсем из сил.

Действительно, последний раз мы дневали на р. Го-дабан дней восемь назад, пройдя за это время километров 225, и этот значительный переход без отдыха по горам не мог, конечно, не отозваться крайней усталостью на их силах. Следовало поэтому не только остановиться, но и дневать. К сожалению, на том крутогорье, по которому шли, мы не могли отыскать под бивуак подходящего места и должны были удовольствоваться небольшим выступом скалы над глубокой падью.

День 23 августа был ясный, но свежий, что-то не более 8° тепла в среднем. Это, впрочем, было и кстати, так как, в видах пополнения наших коллекций, мы решили возможно полнее использовать последнюю дневку в Нань-шаньских горах, а бродить по крутоярам в жаркий день, конечно, дело не легкое. К нашему величайшему прискорбию, добыча этого дня не оправдала наших надежд. Правда, казакам удалось убить трех куку-яманов (Ovis nahura), но это и все, чем в этот день могли мы похвастать. Брату попались одни лишь куропатки (Perdix sifanica Przew.), моя же экскурсия не дала ни одного интересного вида насекомых.

24 августа мы выступили далее. Первые шесть километров мы спускались с гольца по отрогу его между двумя глубокими падями, по которым стекали ручьи, впадающие далее в речку На-дао-гоу, причем тропинка продолжала хранить тот же характер, что и накануне, лепясь узкой, едва проторенной лентой по крутоярам. Впрочем, наши привычные лошади шли здесь легко и бодро, и только боязнь за верблюда заставляла меня иногда оборачиваться назад на Сарымсака, заботливо спускавшего неуклюжее животное по затвердевшей поверхности глинистых откосов.

Ущелье речки На-дао-гоу, куда мы, наконец, вышли, выглядело очень мрачно. Его замыкали на юге исполинские темно-серые скалы магистрального Ци-лянь-Шаня, ярко блестевшего на солнце своими снеговыми полями, а справа и слева теснили высокие, местами чуть не отвесные стены такого же дикого серого камня, на которых не было заметно ни клочка зелени. Бесспорно – оно живописно; но красота эта какая-то дикая и жуткая. На зрителя оно производит настолько подавляющее впечатление массой громоздящегося кругом камня, что он забывает любоваться причудливыми линиями подымающихся отовсюду скал и, отдаваясь какому-то безотчетному чувству, стремится вон из него, туда, где неба больше, где как будто дышится легче. Стены его кажутся на первый взгляд недоступными, но мы уже знали, вступая в него, что путь наш лежит именно через них, а не вниз по ущелью реки На-дао-гоу, которое чуть не на наших глазах превращалось в недоступную даже для пеших теснину.

Перейдя через речку На-дао-гоу, берущую начало в снегах магистрального Ци-лянь-Шаня и текущую в этом месте потоком шириной около шести метров и глубиной до 60 см, мы тут же вступили в горы ее левого берега по узкой, хорошо замаскированной со стороны ущелья теснине, вымытой небольшим ручьем в сланцевой толще.

Пока мы шли вдоль ручья, тропинка, забросанная щебнем, не отличалась особенной крутизной, но выше начался тяжелый подъем на перевал Шу-ба-чо, замыкавший теснину высокой, почти отвесной стеной, сложенной из пестрых мелкозернистых слюдистых песчаников. Мы одолели эту стену с большим трудом, причем потребовалось не менее получаса времени для того, чтобы собрать на седле перевала, имевшего 12285 футов (3745 м) абсолютного и не менее 2000 футов (609 м) относительного поднятия, только лошадей каравана, расползшегося чуть не по всем девятнадцати коленам подъема.

С перевала открылся величественный вид на обширную котловину длиной до шести километров, шириной до полутора километров, обставленную с трех сторон – востока, юга и запада – скалистыми горами, местами переходящими своим зубчатым гребнем за линию вечного снега. Только спустившись в эту котловину, я убедился, что перед нами дно не так давно высохшего моренного озера, которое и у китайцев носит соответствующее название – Хай-цзи, что, по-видимому, значит озерное место, урочище.

Спуск с перевала Шу-ба-чо был и положе, и короче подъема. Вершина его была лишена растительности, но далее стали попадаться площадки, поросшие кипцом и, как мне теперь помнится, Potentilla fruticosa. Сойдя к грубо, в виде пирамиды, сложенному памятнику на дне бывшего озера, мы круто повернули на северо-северо-восток и, пройдя в этом направлении пять километров, достигли высокого вала из огромных валунов – последней из ряда морен, оставленных ледником при его постепенном отступлении к югу. Абсолютная высота этой морены выразилась цифрой 11650 футов (3550 м).