По ступеням «Божьего трона» Грум-Гржимайло Григорий

Глава двадцать третья. Большой дорогой из Юй-мыня в Су-чжоу

Мы расположились бивуаком внутри старых городских стен. Едва мы здесь устроились, как наш лагерь был наводнен большой толпой туземцев, по типу отличавшихся от прочих китайцев, – они имели очень смуглый, почти бронзовый цвет кожи, сильно выдававшиеся скулы, небольшие, но прямо поставленные глаза, а некоторые из них и крупные носы, что ясно указывало на их смешанное происхождение и заметную примесь тангутской крови.

Юй-мынь – небольшой, но чистенький городок. Дома его малы и низки, но их неприглядная архитектура скрашена развесистыми тополями. Улицы узки; даже главная из них, ведущая от северо-западных ворот к ямыню и делающая здесь крутой поворот к юго-восточным воротам, не шире четырех метров и еле достаточна для проезда двух телег рядом. Вдоль этой улицы вытянуты лавки базара. Эти лавки – скорее лари, где продается товара на десяток рублей; здесь всего мало и притом все дороже, чем в Ань-си и базарном селении Сань-дао.

В Юй-мыне нет пустопорожних пространств, нет и развалин. Население, стесненное городскими стенами, скучилось внутри этих последних и, очевидно, дорожит здесь каждой пядью земли. Несмотря на эту тесноту, город оставляет по себе очень приятное впечатление. Уже подъезжая к нему, поражаешься непривычной картиной прекрасно содержанных стен; въезжаешь во внутренний, облицованный кирпичом, дворик ворот, оттуда на улицу, и везде видишь ту же, столь необычайную для китайского города чистоту и порядок.

Юй-мынь мы покинули 12 марта.

За городом развернулась травянистая равнина, по которой небольшими островками разбросаны были окруженные деревьями хутора. Вдоль этой равнины, т. е. с юга на север, извилистым руслом, обрамленным мягкой муравой, протекала речка Кун-чан-хэ – один из протоков р. Су-лай-хэ, которая четырьмя километрами дальше широким, каменистым ложем окаймляла с востока Юн-мыньский оазис. Теперь в реке воды почти не было. Но сай хранил ясные следы высокого стояния вод в летнее время.

Правый берег Су-лай-хэ в том месте, где на него взбирается большая дорога, круг и высок, а дальше раскидывается галечная степь, ровная и пустынная на всем видимом пространстве; только изредка попадались нам на пути кустики Horaninovia ulicina, да у пикета Сань-ши-ли-чэн-цзы, на окружающих его глинисто-песчаных буграх, росла Nitraria Schoberi; встречались и птицы: Podoces hendersoni, жаворонки и чеканы; был убит даже тушканчик (Dipus sagita Pall.); но все же эти встречи были редки, и вся местность представлялась нам столь же мертвенной, как и большинство центрально-азиатских каменистых пустынь.

На 22-м километре от Юй-мыня, за импанем Га-чжэ-тай, степь получила волнистые очертания; появились глинистые гривки и холмик, промежутки между коими заполнял гравий, продукт выветривания нижележащих толщ пестрых песчаников и мелкозернистых конгломератов, прорванных жилами сиенита. Эти песчаники выходили далее на дневную поверхность и, образуя гряды в 60 м относительной высоты, слагали предгория Чи-цзинь-Шаня, который к северу от дороги подымался огромными скалами серого и красного гнейса, на юге же заметно понижаясь до невысокого увала, сложенного из тех же гнейсов, достигая предгорий Нань-Шаня.

Эта гряда, в том месте, где ее пересекает дорога, образует глубокую седловину, сообщающуюся почти под прямым углом с продольной долиной р. Чи-ю-хэ. На ее берегу раскинулось селение Чи-цзинь-ся, близ которого мы и остановились, избрав для стоянки двор покинутой фанзы.

Река Чи-ю-хэ оказалась многоводной и быстрый. Как кажется, она берет начало в ключах, после чего протекает мимо местечка Чи-цзинь-пу и помянутого селения Чи-цзинь-ся и вступает в глубокое ущелье Чи-цзинь-коу, по выходе из которого орошает оазис Инь-пань-фу-цзы; остатки ее вод уходят затем далее на северо-восток и иногда добегают до болот, находящихся при устье р. Ма-гэ-чэн.

В селении Чи-цзинь-ся, имеющем до пятидесяти дворов, скученных между р. Чи-ю-хэ и высокими скалами серого гнейса, мы снова нашли люцерну и притом по цене около 10 коп. за пуд; такая дешевизна побудила на следующий день нанять телегу, нагрузить ее сеном и отправить вслед каравану. И опять с нас взяли очень дешево – что-то по фыну за каждую ли.

Когда мы, пройдя селение, вышли на мост через р. Чи-ю-хэ, перед нами открылся чудный вид на долину этой реки, могущую бесспорно считаться живописнейшим уголком во всем Принаньшанье.

Рамку картины составляют горы: голые, разноцветные, они образуют кольцо, разомкнутое лишь для того, чтобы поглотить реку, которая тут же, на глазах, исчезает, точно в пучине, в сумраке раннего утра, еще царствующего в ущелье, тогда как вся котловина потянулась уже золотом и сияет от блеска первых лучей вставшего солнца. Почва котловины имеет зимой однообразную серую окраску, но теперь этот монотонный колорит скрыт в волнах оптического тумана, который придает фантастические очертания разбросанным вдоль реки фанзам, деревьям и, наконец, стенам городка Чи-цзинь-пу, кажущимся то несоразмерно большими, то точно приподнятыми над землей и висящими в воздухе.

Но эта фантастическая картина длится одно лишь мгновение. Туман поднимается выше, поглощает дома и заборы… еще виднеются вершины голых деревьев… но вот, и они уже исчезли, а вслед затем исчезли и горы, и только их неопределенные силуэты говорят еще наблюдателю, что все, что он только что видел, – не сон. Но терпение… Пройдет час, много два, выше поднимется солнце, согреет каменистую почву, и мгла рассеется, как дым…

К востоку от Чи-ю-хэ котловина имела каменистый грунт: глина, песок и щебень заполняли все впадины между складками крупнозернистого песчаника, которые, будучи абрадированы, имели почти меридиональное простирание. Эти же песчаники, относимые Лочи к каменноугольному возрасту, слагают и горы, с востока ограничивающие Чи-цзинскую котловину. Дорога пересекает их почти под прямым углом, пролегая по сквозному ущелью, кое-где поросшему чием, камышом и свитой обыкновенно сопутствующих им растений. Это ущелье, имевшее в длину около трех километров, вывело нас в огромную, циркообразную равнину Чи-цзинь-ху, поросшую камышом и блестевшую небольшими пятнами льда – разливами во множестве здесь бьющих ключей. Пройдя ею километра два, мы завидели впереди убогую группу строений при двух маленьких и тоже убогих постоялых дворах – поселок Чи-цзинь-ху, в котором и остановились.

Котловина Чи-цзинь-ху, которую нам предстояло пересечь на следующий день, может быть, еще недавно представляла дно обширного озера. Ее почва состоит из лёссоподобного мелкозема (озерного лёсса?), с примесью мелкой гальки и гравия, кое-где подернутого выцветами соли и во всех виденных мною почвенных разрезах имеющего яснослоистое, горизонтальное сложение.

Существуют ли остатки этого озера еще и поныне? По-видимому, да, так как к собственному имени котловины китайцы прибавляют и нарицательное «ху», что значит – озеро. Но утверждать я этого не хочу, так как чего-либо похожего на озеро я не видел.

Поверхность почвы котловины, благодаря кустикам Nitraria, имеет бугристый характер, но не везде; в более низких местах, в особенности где растет камыш, она вполне выровнена; к камышу здесь кое-где присоединяются: Zygophyllum sp., Artemisia sp., Lycium ruthenicum, Caragana arenaria, в особенности же чий, достигающий кое-где двухметровой высоты.

Первым жилым местом, встреченным нами на следующий день по выходе со станции Чи-цзинь-ху, был полуразрушенный пикет Бардун (Ба-ла-дун), близ которого мы нашли две-три плохонькие мазанки, два-три дерева и небольшой участок вспаханного поля. В трех километрах от него и девяти от Чи-цзинь-ху мы прошли селением Бургацзы (Бу-лу-гэ-цзы), где большая часть домов и пикет были в развалинах; такие же развалины попались нам на глаза и в следующих селениях: Гашигунь (Ха-ши-гу), расположенном между двумя рукавами ключевой речки Гань-гоу, и Ло-то-чжэнь, мазанки которого размещались частью на краю, частью же на дне неглубокой ключевой балки.

За селением Ло-то местность получила волнистый характер, и вскоре мы вышли на многоводную и быструю речку Ма-гэ-чэн, о которой уже не раз говорилось выше и с которой мы будем иметь еще случай познакомиться поближе. Правый берег ее был высок и обрывист и, без сомнения, когда-то служил берегом и исчезнувшему озеру Чи-цзинь-ху. Отсюда страна получила иной характер: позади оставалась равнина, здесь же вставали за холмами холмы, все выше и выше, сложенные исключительно из гальки, местами очень крупной, сцементированной у р. Ма-гэ-чэн желтовато-красной, а далее к востоку серовато-желтой глиной. Холмы эти были совсем бесплодны, и только в логах, часто ключевых, ютилась кое-какая растительность. Все ключи текли на север, но достигали ли они р. Ма-гэ-чэн или постепенно терялись в рыхлой почве своих русел – этого проследить мы не могли. Самый значительный из них называется Чан-шуй, другие же, как кажется, безымянны. Наконец, на седьмом километре от р. Ma-гэ-чэн мы достигли станции – обильного родниковой водой лога, в котором расположилось селение Хой-хой-пу.

Местные жители мне передавали, что поселение это очень древнее, и что в нем искони жили мусульмане, пришедшие с запада. Эта легенда дала мне повод одно время думать, не Куюй ли это XV столетия? Должен, однако, заметить, что китайские известия об этом последнем городе противоречат такому предположению. Как бы то ни было, были ли первоначальные жители Хой-хой-пу выходцами из Хами или не были ими, но к шестидесятым годам нынешнего столетия они успели уже вполне окитаиться и слиться с приселявшимися к ним дунганами, тоже окитаившимися тюрками. Когда вспыхнуло восстание мусульман в Китае, население Хой-хой-пу примкнуло к нему, за что и поплатилось впоследствии, когда армия Цзо-цзун-тана перешла за Великую стену.

Хой-хой-пу не был взят приступом: жители покинули его добровольно и своевременно; тем не менее китайцы не оставили в нем камня на камне. До этого прискорбного события Хой-хой-пу был обнесен стеной и вмещал несколько сотен семейств, существовавших, главным образом, горным промыслом. Ныне селение это почти пусто; переживших грозные события шестидесятых и начала семидесятых годов осталось немного; да и то предпочитают почему-то селиться вне ограды, поближе к ключам, осененным огромными тополями. В них все еще не остыла любовь к горному делу, но пока они занимаются только ломкой жернового камня, да батрачат на каменноугольных копях за Цзя-юй-гуанем.

15 марта мы выступили из Хой-хой-пу. Путь наш пролегал по каменистой степи, имевшей слабый наклон к востоку и довольно заметное падение на север, куда обегали и все пересекавшие нам дорогу ключевые логи и сухие, но неглубокие раздолы, сливавшиеся там в одно безводное русло; а русло, огибая высокие скалы Хэй-Шаня (Бэй-Шаня, По-Шаня у Крейтнера, Цзя-юй-гуань-Шаня у Обручева), выходило затем в широкую долину р. Тао-лай.

Он спешил в г. Су-чжоу, где у него были дела.

– А как вам, дунганам, здесь ныне живется?

– Да ничего…

– Притесняют вас китайцы?

– Нет, они нас боятся… Стесняют, впрочем, где могут. Вот и в Су-чжоу нас не пускают…

– Но вы же вот едете.

– Остановлюсь в предместье, а там куплю пропуск и в город…

Дорога бежит все тою же, изрезанною оврагами, каменистою, бесплодною степью. Горы с юга все ближе и ближе подходят к дороге и, наконец, круто поворачивая на север, почти смыкаются с горным массивом Хэй-Шаня. На оставшийся просвет нам указали, как на местоположение Цзя-юй-гуаня. Действительно, мы вскоре увидели там ее крылатые башни. А вот, наконец, и самая крепость…

Сероватое небо, серые горы, серая почва и серые стены… Но как все это выглядело красиво в своем сочетании! Как изящны были эти деревянные башни, венчавшие высокую стену Цзя-юй-гуаня! Во всем пройденном нами Китае мы не встречали стен выше и массивнее этих. Но, подъезжая к ним, невольно спрашиваешь себя: к чему они? Неужели китайцы еще не поняли, что при дальности современного орудийного и ружейного боя по меньшей мере бесцельны укрепления, подобные Цзя-юй-гуаню, который распланирован таким образом, что с соседних высот легко обстреливается вся его внутренность? Или рутина так глубоко въелась в природу китайца, что делает его слепым ко всему окружающему? Как бы то ни было, но с точки зрения китайского военного искусства, закончившего свое развитие в эпоху существования лучного боя и фитильного гладкоствольного ружья (эта эпоха не пережита еще, впрочем, западным Китаем и до настоящего времени), Цзя-юй-гуань представляет неприступную твердыню, в особенности с запада, куда крепость обращена фасом. Отсюда ворот крепости не видно; их защищает естественное возвышение, сложенное из глины и гальки. Только обогнув последнее, дорога вступает в ворота Цзя-юй-гуаня, миновать которые нет возможности каравану; или иначе надо избрать кружный путь на Инь-пань-фу-цзы и Цзинь-та-сы.

Ворота – самая слабая сторона китайских укреплений – здесь массивны и окованы железом, но подвешены не снаружи, как обыкновенно, а внутри стенного проема, имеющего значительную глубину и высоту. Из этого проема дорога вступает в почти квадратный двор, в котором помещается караульня с обычной арматурой [снаряжением] и таможенный пост, а затем сворачивает вправо и, минуя ворота в крепость, обходит последнюю по довольно узкому коридору между двух стен, наружной и собственно крепостной, заново оштукатуренных и имеющих не менее 10 м высоты. Этот коридор-улица выходит к южным воротам крепости, при повороте к которым выстроена изящная кумирня, посвященная богу войны – Гуан-ди.

Итак, стены Цзя-юй-гуаня великолепны. Но если пробраться через внутренние ворота в самую крепость, то нельзя не поразиться господствующим там запустением.

Правительство озаботилось постройкой стен, кумирен и ямыней, предоставив остальное частной инициативе; эта же последняя выразилась в возведении лачуг, которые так ужасно дисгармонируют с опоясывающей их величественной постройкой. Впрочем, кто же и захочет селиться в крепости! Офицерство, чиновники? И тех и других немного в Цзя-юй-гуане, да к тому же все они имеют казенные помещения. Богатые купцы? Но их, во-первых, здесь нет, а во-вторых, если бы они и были, то какой же торговец решился бы связать свои действия часами открытия и запора крепостных ворот? И вот, какие и были здесь купцы, те выселились в предместье – шумное, людное, но небольшое и поразительно грязное. Грязное даже зимой! Что же делается здесь летом?

Миновав предместье, мы поравнялись с новой крепостной стеной, имевшей метров пять высоты. Это – импань. Здесь квартирует цзяюйгуанский гарнизон; в крепости же живет не более сотни солдат.

От импаня дорога спустилась вниз, к речке Туй-па-хэ, не доходя которой, в постоялом дворе, мы и остановились.

Цзя-юй-гуань – только западные ворота Великой стены. Где же эта стена, столь прославленная Ван-ли-чан-чэн? Осмотревшись, мы увидели, что она осталась у нас позади, примыкая к восточной стене крепости и протягиваясь отсюда невысоким глинобитным валом с одной стороны до предгорий Нань-Шаня, с другой – вдоль подошвы Бэй-Шаня (Хэй-Шаня) до р. Тао-лай, где она и изменяет свое северо-восточное направление на восточное.

Не успели мы как следует устроиться, как нам доложили:

– Чиновники едут!

На двор, действительно, въезжали в форменных шляпах два китайца, из коих один имел прозрачный синий шарик, а другой – хрустальный белый. Это были почтенные старики, к которым мы и поспешили выйти навстречу. Поздоровавшись, мы уселись пить чай; но говорили о пустяках, так как наши посетители оказались весьма сдержанными и на все наши даже пустые вопросы давали лишь уклончивые ответы. Они к нам приехали для того, чтобы визировать охранный лист, а не для того, чтобы давать разъяснения географического и статистического характера!

В этот день солнце грело сильно, и термометр поднялся в тени до 3°. На солнечном припеке летали мухи. Это были первые из виденных нами насекомых.

16 марта мы, наконец, выступили в г. Су-чжоу и до самых почти стен последнего шли каменистой пустыней вдоль р. Тао-лай, одной из главных в системе рек, составляющих Эцзин-гол. О ней китайские известия говорят нам следующее.

Река Тао-лан-хэ (Заячья река) вытекает из долины Тао-лай-чуань, находящейся от г. Су-чжоу в 400 ли расстояния к юго-юго-западу, среди Южных гор (Нань-Шаня). Длина этой долины от востока к западу 200 с лишком ли, а ширина с юга на север где 50, где 60 ли – неодинаково. Посреди долины протекает Тао-лай, составляющаяся из трех речек. Одна из них называется Хату-барху и впадает в Тао-лай с запада, другая, имеющая два истока и называемая Бага-Эцзинэй, сливается с последней, приходя с юго-востока. По обоим берегам реки раскидываются превосходные луга, составляющие государственную собственность. Здесь расположено девять пастбищ, отстоящих одно от другого на 3, 4, 5, 6 и 10 ли.

К югу от долины Тао-лай-чуань, за пограничным столбом, находится обширная местность Су-лэ (Су-лай), где кочуют кукунорские монголы. К востоку Тао-лай-чуань граничит с Е-ма-чуань (т. е. долиной верховий Хый-хэ, с которой сообщается через Басытун или Бастан), к западу с горами Циг-тоу-шань. Горы, окружающие эту долину, в древности были известны под именем Хун-лу-шань и Би-юй-шань, а р. Тао-лай при Ханях называлась Ху-цань-шуй или короче – Цань-шуй. По выходе из гор она принимает сначала западное направление, а потом неуклонно течет к северо-востоку; обходя г. Су-чжоу с запада, она вскоре (у Ся-гу-чэна) соединяется с р. Хун-шуй-хэ, вытекающей также из Нань-шаня, к востоку от Тао-лай. Ся-гу-чен находится в 45 ли к северо-востоку от г. Су-чжоу; отсюда Тао-лай выходит за Великую стену и через 50 ли проходит к западу от Цзинь-та-сы. К северо-востоку от Цзинь-та-сы Тао-лай сливается с Хэй-хэ, в древности Чжан-е, после чего, под именем Эцзин-гола, течет прямо на север, где и образует озеро Эцзин (Гашиун-нор, в древности Цзюн-янь-чи). По долине р. Тао-лай проходит большая дорога на Куку-нор.

Точность этого описания вполне подтверждается топографическими работами, произведенными в среднем Нань-шане членами последней экспедиции Роборовского; с своей же стороны и могу добавить к нему весьма немногое.

Огромной высоты хребет, ограничивающий с севера долину верховий р. Тао-лай, носит название Ихур, в китайской переделке И-ху-лу-шань; с него собирают свои воды величайшие из рек этой части Кунь-луня: Да-тун, Хый-хэ и Тао-лай, о чем мне доведется еще говорить ниже.

По выходе из гор р. Тао-лай, всего лишь несколько километров не доходя до Цзя-юй-гуаня, разливается, образуя кочковатое болото, которое и дает начало речке Туй-па-хэ.

Монголы называют эту реку также Бодай, а китайцы Бэй-хэ, что значит «Северная река», так как она, действительно, протекает к северу от г. Су-чжоу.

Долина реки Тао-лай вдоль дороги имеет мало привлекательного: монотонная каменистая степь, ограниченная к югу пустынными холмами и к северу полосой древесных насаждений, скрывающей ряд хуторов, разнообразилась только сторожевыми башнями (янь-дай), попадавшимися через каждые пять ли.

На девятом километре мы пересекли один из рукавов р. Тао-лай, на 15-м прошли мимо харчевни, а там перед нами развернулось и широкое снеговое поле плёса сучжоуской реки, бурно несшей свои мутные воды среди затянутых еще льдом берегов. Лошади прошли ее прекрасно, но за ишаков и баранов мы опасались. Тем не менее все обошлось благополучно. Джаркентец, уже всего наглядевшийся на пути, не задумываясь бросился в воду и увлек за собою все стадо, которое сомкнутой массой хорошо справилось и с шугой и с бурным течением р. Тао-лая. Пройдя ее, мы остановились на кочковатой солончаковой равнине, густо поросшей осоковыми травами, у развалин какой-то постройки, от которой до города считалось еще немного более одной ли.

Час же спустя, сидя за чаем, мы вдруг услыхали окрик на русском языке, но с сильным иностранным акцентом: «Здорово, ребятушки!»

Это был Сплингард, бельгиец, дослужившийся на китайской службе до генеральского чина. Мы живо перезнакомились и вечером, как старые приятели, уже весело беседовали у него на дому, в кругу его многочисленной семьи, состоявшей из жены, младшего сына и девяти дочерей. Его жена, китаянка, уроженка Калгана, и старшие дочери ни слова не понимали ни на одном из европейских языков; сам Сплингард плохо говорил по-французски, еще хуже по-немецки, тем не менее мы отлично понимали друг друга, пустив в ход мимику и жестикуляцию. Сплингард жил вне городской стены, на окраине предместья, занимая весь ямынь – обширное помещение с тремя дворами, несколькими приемными и особыми внутренними покоями. Я опишу это помещение, так как оно представляет тип домов, занимаемых в Китае чиновниками, ведающими отдельную часть.

Ямынь находился несколько в стороне от дороги. Его издали было видно по двум исписанным китайскими иероглифами флагам, между которыми находилась стенка – щит с нарисованным на нем мифическим зверем «тан». Этот рисунок, составляющий вывеску всякого присутственного места в Китае, имеет символическое значение.

Благодаря четырем талисманам, которыми он владеет, ни одна из окружающих его стихий: огонь, вода и воздух, не страшны тану. Но обладая всем, он все же томится желанием проглотить солнце. С разинутой пастью стоит он перед ним, испытывая танталовы муки, потому что, увы! одна только попытка схватить солнце должна повлечь за собой потерю талисманов и смерть самую ужасную, какую только может представить себе человеческое воображение. Это аполог по адресу мандаринов: всемогущий, но все же недовольный своей судьбой тан – это он, мандарин, тогда как солнце, разливающее во вселенной свет и добро, – император.

Против «тана» находятся главные ворота в ямынь. К ним с обеих сторон примыкают караульные комнаты со стенами из сырцового кирпича, оштукатуренными глиной и выбеленными известкой. Каждая комната снабжена каном и освещается круглым окном, забранным деревянным фасонным переплетом, выкрашенным в красный цвет. Эти две караульные комнаты и ворота подведены под одну общую двускатную и притом вогнутую крышу, крытую черепицей, с коньками на углах и на верхнем ребре. Крыша образует навес, украшенный деревянной резьбой и опирающийся на деревянные же колонки, исписанные иероглифами (дуй-лянь) и зачастую служащие для наклейки правительственных сообщений. Ворота, двустворчатые и деревянные, приходятся в линию с внешней стеной постройки. Они загрунтованы белой краской, на которой нарисованы фигуры грозных воинов. По поводу последних Сплингард, смеясь, заметил:

– Это мои единственные сторожа. И, надо отдать им справедливость, они так хорошо исполняют эту обязанность, что я не нуждаюсь в найме других, и обе караульни вечно пустуют.

В действительности же страшные фигуры эти изображают духов – покровителей дома (мынь-шань).

За этими воротами следует дворик, вымощенный кирпичом только посередине. Эта дорожка ведет к главному корпусу здания с такой же крышей и с таким же, украшенным деревянным орнаментом, навесом, как только что описанные, но только, конечно, в большем масштабе. Двери, на этот раз без живописи, но зато до половины резные, вводят посетителя в сквозной коридор (го-дан), из которого вправо и влево имеются двери в приемные комнаты, служащие в то же время и присутственным местом. Эти приемные обставлены очень просто. Против двери возвышается широкий, обтянутый красной материей кан, вдоль же стен расставлены табуреты и столики, на которых разложены книги – свод китайских законов и постановлений. Единственным украшением этих огромных, плохо оштукатуренных и выстланных сырцовым кирпичом комнат являются свитки с изречениями китайских философов и мудрецов, развешанные против кана, по обеим сторонам входной двери.

Дальше этого здания посторонние не допускаются. Дверь го-дана, выводящую на внутренний двор, кроме хозяина, имеют право открывать только члены семьи, ближайшие родственники и, конечно, слуги; но для того, чтобы нескромный глаз все же не проникал через запретную дверь, против нее во внутреннем дворе воздвигается стенка-щит (бинь-фын), обыкновенно покрытая вычурною живописью или надписями.

Внутренний двор вполне напоминает передний, с тем, однако, отличием, что здесь имеются флигеля (сян-фан), там же – высокие стены, отделяющие от двора конюшни, сараи и службы. В этих флигелях, выстроенных по типу, общему для всех китайских жилых покоев (фан), помещаются обыкновенно прислуга, кухня, склады рухляди и т. д., иногда же и дети. Что касается до заднего корпуса, то хотя своим внешним видом он и не разнится от центрального, но по внутренней распланировке комнат очень часто (в многочисленных семьях) представляет существенные отличия. Так, например, в доме Сплингарда имелась продольная перегородка, делящая его на две части, из коих каждая, в свою очередь, делилась на четыре. У китайцев даже среди этих комнат имеется всегда одна, исполняющая назначение приемной, в которой, в известные дни, перед таблицею предков, хранимой в особых шкапчиках, собирается для жертвоприношений вся семья. Она называется дан-ву, в отличие от всех остальных комнат – чжань-фан, в которых семья размещается не так, как удобнее, а в известном порядке, предписываемом обычаем. Конечно, Сплингард не следовал этому обычаю и из угловой комнаты устроил нечто вроде мастерской, «дан-ву» обратил в столовую и т. д.

Комнаты его старших дочерей, наполовину занятые канами, устланные коврами, были заполнены сундуками и увешаны свитками с изречениями, причем иероглифы на некоторых из них были искусно скомпонованы из цветов и листьев.

Рядом с описанным у Сплингарда было еще и другое помещение, выстроенное по несколько иному плану и обращенное фасадом к винограднику. Большая приемная зала была здесь украшена китайскими картинами и вообще имела более уютный вид, чем мрачная официальная приемная главного корпуса. Это была его «ву-цзё», т. е. приемная для лиц, являвшихся к нему не по служебным делам.

В этой именно приемной даотай отдал нам сначала визит, а потом устроил в нашу честь и обед, на который пригласил лишь своих интимных друзей. По объяснению Сплингарда, это была очень удачная комбинация, освобождавшая даотая от необходимости звать на обед весь официальный Су-чжоу, а так как именно официальный Китай нас всего менее интересовал, то мы и не задавались целью проверить, насколько было искренним это объяснение Сплингарда.

Благодаря любезности последнего, мы имели возможность видеть китайский театр у него на дому.

Театр возник в Китае с незапамятных времен. Происхождение его такое же, как и на Западе. И китайцы начали с того, что воспевали своих богов и героев, которым в уста влагали высокопарные речи и благородные мысли, кончили же тем, чем кончили европейцы, – циничными фарсами. Зародившись у алтарей, драматические произведения Запада перешли сначала на паперть, затем на церковный двор и, наконец, на улицу, после чего, преобразившись окончательно, вызвали нападки со стороны своих прежних творцов – служителей церкви. Ту же судьбу испытал театр и в Небесной империи, где уже Конфуций (или ученики его?) воздвиг на него гонение, объявив проповедуемые с подмостков идеи не только противными здравому смыслу, но и безнравственными.

Императоры – последователи Конфуция – отнеслись к нему еще строже: актеры были объявлены вне закона, а профессия их приравнена к профессии палача, т. е. к самой позорной в Китае. Тем не менее театр там не исчез. Зародившийся при храме, вероятно, в эпоху существования шаманизма в Китае, он нашел приют и защиту у даосов, а затем и у буддистов, которые и поныне гостеприимно открывают ворота своих кумирен и монастырей странствующей труппе актеров. Замечательно, что в Китае еще до сих пор сохранился обычай приглашать актеров по обету, например, в случае исцеления от тяжкой болезни, выигрыша судебного процесса, получения крупного наследства, повышения по должности и т. д., что ясно указывает на объясненное выше происхождение китайской драмы.

Гонения на театр в Китае, не успев убить его окончательно, остановили, однако, его развитие. Лучшие китайские беллетристы стали пренебрегать драмой, декоративное искусство, связанное временными подмостками, не могло выйти из своего младенческого состояния. Зато костюмы в исторических пьесах заслуживают самого детального изучения этнографов и историков, оставшись, по-видимому, точными воспроизведениями китайских одеяний, прически и головных уборов прежних эпох.

Конечно, и тут есть условности; так, например, лица изменников и разбойников должны быть непременно разрисованы яркими красками, придающими им страшный вид, причем носы, как это видно и на прилагаемых фототипиях, почему-то обязательно должны быть вымазаны белилами; равным образом воины и герои появляются на сцене не иначе, как в масках, которые должны наводить ужас на врагов; статистам не полагается иметь костюмов, отвечающих той эпохе, к которой действие относится, и т. д.

Изучая историческую драму, нельзя не прйти к заключению, что почти каждая эпоха китайской истории вносила значительные реформы в китайское одеяние. Так, в эпоху династии Хань (с 206 г. до нашей эры и по 22 г. нашей эры) высшие чины государства поверх исподнего платья одевали два шелковых татарского покроя кафтана: нижний доходил до колен и даже еще ниже – до икр (род чекменя) и застегивался слева направо, почему и был вышит только по вороту и левому борту; верхний был короче, доходил только до бедер, имел расшитые шелками и золотом лацканы и носился то нараспашку, то подпоясывался широким шелковым шарфом с бахромой; шарф этот составлял непременную часть одежды и когда не подпоясывался им верхний кафтан, то подпоясывался нижний. Воины брили подбородки и носили только усы.

В Танские времена (618–907 гг.) мы видим уже вместо кафтанов с узкими рукавами широкие халаты с широкими рукавами, покроем своим напоминающие рясу наших священнослужителей; обыкновенно они были богато расшиты шелками и золотом и подпоясывались по животу кушаками с металлическими (золотыми и серебряными) бляхами и такими же застежками. Евнухи (и вообще прислуга) имели в эту же эпоху покрой платья иной. Это были тоже халаты с широкими рукавами, но они не застегивались вплотную слева направо, начиная от ворота до пояса, а имели обе полы одинаковые, которые запахивались одна на другую, подобно современным халатам туркестанцев. Прислуга в это время не носила ни бороды, ни усов; усов не носили и высшие сановники государства, но зато они отпускали козлиные бороды и пряди волос от висков, подбривая одновременно щеки. Таким образом, мы видим, что до конца Танской эпохи платье китайцев отличалось весьма мало от платья других среднеазиатских народов, почему становятся понятными и беспрестанные посылки в дар князьям соседних кочевых орд почетных халатов. У китайских историков мы находим следующие два любопытных указа, относящиеся ко времени правления Суйской династии (581–618 гг.).

Гаочанский владетель, вернувшись из Китая, объявил своим подданным: «Мы до сего времени, обитая на пустынных пределах, заплетали косы и носили левую полу наверху. Ныне дом Суй единодержавствует, и вселенная соединена в одно царство. Я уже принял обычаи просвещенного народа; подданным моим также надлежит расплести косы и уничтожить левую полу». Император, узнав об этом, издал следующий указ: «Владетель Кюй Бо-я прежде, по причине многих трудных обстоятельств, одевался по-тукиэски. Но с того времени, как наш дом Суй утвердил единодержавие во вселенной, Бо-я, преодолев препятствия, перешел пески и явился к нашему двору с дарами; уничтожил левую полу и распустил крылья на кафтане, отменил кочевые обыкновения и принял китайские. И так должно наградить его одеянием и шляпою и снабдить образцами для покроя».

Мне не случилось видеть китайские костюмы VI и VII вв., но из этих указов видно, что главнейшая разница между одеянием гаочанцев (а стало быть, и одеянием тукиэсцев) и китайским заключалась, во-первых, в отсутствии на парадных кафтанах гаочанцев крыльев, этого своеобразного украшения китайских парадных одеяний, введенного, как кажется, с начала нашей эры и неизменно продержавшегося до XIV столетия, и, во-вторых, в том, что у них запахивалась правая пола кафтана, а у других – наоборот. Нет ли тут, однако, какой-либо ошибки? В Турфане и до сих пор еще народ запахивает свои джаймэки и халаты справа налево, между тем как в Китае я не знаю времени, когда бы верхняя часть одежды застегивалась на эту сторону.

В эпоху Сунов впервые появляется короткая, так называемая «конная» курма (ма-гуа-цзы), но только в северном Китае, где властвовали сначала кидане, а затем чжурчжени; в южном же Китае продолжал удерживаться халат, обыкновенно книзу от пояса расшивавшийся характерным рисунком – косыми цветными с золотом полосами, поверх которого одевался с широкими рукавами полукафтан, стягивавшийся поясом с пышным бантом и длинными кистями, ниспадавшими вдоль левого бока.

Костюм китайца времен династии Мин хорошо виден на прилагаемой фототипии.

Не менее разнообразные одеяния женщин, их головные уборы, а также головные уборы мужчин, но я на них не останавливаюсь, так как мои записи ограничиваются лишь вышеизложенным.

Возвращаясь к театру, я ничего не могу добавить к словам Коростовца, который очень живо описывает игру китайских актеров[147].

Выходя на сцену, актер говорит свое имя, докладывает, кто он такой, что он совершил и намеревается совершить и какие его отношения к остальным играющим. Воображению зрителей приходится дополнять очень многое, только намечаемое в словах актера или указанное в либретто; о сценической же иллюзии нет и помину. Так, если по пьесе происходит убийство, убивающий указывает на убиваемого мечом или копьем, и тот убегает со сцены; если нужно отправить курьера, актер, играющий эту роль, делает вид, что садится на лошадь, берет бич и, помахивая им, скачет по сцене.

Вообще актеры очень часто прибегают к выразительной, хоть и не особенно изящной мимике. Особенно хороша мимика артистов, исполняющих роли женщин. Для большей реальности они втискивают ноги в миниатюрные женские башмаки и ходят вприпрыжку. Мимика театральной поступи требует также большого искусства и оставляет далеко позади знаменитый шаг трагиков старой школы на Западе. Артист, играющий важное лицо, ступает, отчекнивая и соразмеряя каждый шаг; он высоко приподнимает ноги, ухарски вывертывает ступни и ударяет пяткой одной ноги по коленке другой – это называется «тигровою поступью». По мере увлечения игрою шаги его становятся быстрые; он начинает прыгать и кружиться на одной ноге, делая необычайные ужимки и принимая странные позы, означающие трагизм положения.

Актеры произносят роль нараспев, непременно в минорном тоне и под аккомпанемент музыки. В патетических или трагических местах речитатив повышается и переходит в пронзительный визг в ускоренном темпе. Хорошим актером почитается тот, кто умеет взять верный тон, т. е. издать и продлить с известными модуляциями звук, ласкающий китайский слух. Музыканты, сидящие в глубине сцены за столом, вторят при помощи гонгов, бубнов, колотушек и балалаек голосам играющих, не щадя барабанных перепонок слушателей. Сколько бы ни изощрялся китайский музыкант, но для европейца звуки, им издаваемые, всегда покажутся какофониею.

Глава двадцать четвертая. По землям оседлых тангутов

Су-чжоу под современным названием стал известен со времен Тоба-Дао; до половины же V в. он назывался Цью-цюань-гюнь под каковым наименованием и был основан в 121 г. до нашей эры.

Краткая история его была следующей.

Со времени своего основания до начала IV в. этот город находился неизменно во власти китайцев. В начале IV в. Китайская империя распалась на шестнадцать владений (эпоха «ши-лю-го»), и г. Су-чжоу стал столицей одного из них. В качестве стольного города княжества Си-лян (Западного Ляна) Су-чжоу оставался до 421 г. В этом году Цзюй-цюй Мэн-сунь овладел Западным Ляном и, объединив под своею властью земли древней Хэ-си, провозгласил себя ваном Хэ-си. Его преемник Мугянь Цзюи-цюй потерял это княжество в 440 г. Войдя в состав владении дома Тоба, г. Су-чжоу, с падением этого царства, преемственно перешел во власть императоров династий Суй (581–618 гг.) и Тан (618–907 гг.) до 764 г., когда всею струною к северу от Нань-шаня овладели тибетцы. В 850 г., во время междоусобий, возникших в Тибете, г. Су-чжоу был разграблен узурпатором Кунжо, а в следующем году он был в числе прочих городов Анси передан тибетским главарем Чжан-и-чао китайцам[148]. В это же время выступили на сцену уйгуры, которые заняли долину р. Эцзин-гола и утвердились в г. Гань-чжоу[149]. Вероятно вскоре затем они овладели и г. Су-чжоу.

В 1028 г. Уйгурское царство присоединили к своим владениям тангуты. Они владели Су-чжоу до 1226 г., когда город этот взял приступом и разрушил до основания Чингис-хан. Раздраженный упорной защитой, он предал смерти всех его жителей, пощадив всего лишь 150 семейств. Марко Поло нашел его, однако, уже вновь восстановленным, а его окрестности заселенными. В эпоху Минов Су-чжоу был уже большим городом и крупным торговым центром; таким, по крайней мере, описывают его послы Шах-Рока (1419 г.)[150], купец Хаджи Мохаммед (1550 г.)[151] и иезуит Гоэс (1606 г.)[152], который нашел здесь даже два города: один – китайский, другой – магометанский, я же думаю – дунганский, что явствует из следующих слов иезуита: «Многие из сарацинов (т. е. магометан) обзавелись женами и детьми, так что считаются почти за туземцев, подобно тем португальцам, которые поселились в Макао. Но разница между ними та, что португальцы живут по своим обычаям и под управлением собственных своих чиновников, тогда как сарацины состоят под начальством у китайских, которые и запирают их на ночь в отведенной им части города (надо думать – в отдельном городе), обведенной стеной. Во всем прочем (?) сарацины эти ничем не отличаются от туземцев (т. е. китайцев), начальством которых наравне с ними и ведаются». В эту же эпоху Су-чжоу неоднократно подвергался нападениям со стороны турфанцев, ойратов и монголов, но взят ими ни разу не был.

Затем в течение последующих 250 лет мы не имеем об этом городе никаких известий.

Дунгане, овладев им во второй половине шестидесятых годов, благодаря измене гарнизона, властвовали в нем, однако, недолго; уже в 1872 г. город был осажден Цзо-цзун-таном, который, взяв его после упорного сопротивления, не оставил в нем, по словам Пясецкого, камня на камне. И до сих пор еще «дунганский» город представляет груду развалин. Указывая на его глинобитные стены, Сплингард как-то заметил:

– Посмотрите на эти выемки в стенном карнизе. Это следы веревок, на которых втаскивали корзины с провиантом.

– Но, позвольте, значит в рядах осаждавших были тайные союзники дунган?

– Ничуть не бывало. Вы забываете, что у дунган было серебро. Им продавали, потому что они хорошо платили…

– Но кто же были эти изменники?

– Уж и изменники! Конечно, они поплатились бы, если бы их поймали; однако на них посмотрели бы здесь иными глазами, чем у нас в Европе. Может быть, это были маркитанты, но столь же вероятно, что это были солдаты и даже офицеры. И знаете что: последнее я охотнее всего допускаю. В Китае мандарины, военные и гражданские – это безразлично – зачастую до такой степени привыкают красть, что перестают видеть в подобного рода проступках нечто несовместимое с человеческим досгоинством.

Но нам этот рассказ показался неправдоподобным. Сарымсак, однако, подтвердил слова Сплингарда.

– При осаде Манаса, – говорил он, – я был свидетелем подобных же фактов. Торг происходил по ночам. Дунгане спускали корзины, в которых лежало сговоренное количество серебра, взамен же втаскивали в них жизненные припасы – рис, мясо, муку. Все это было тем легче производить, что временный базар был расположен между городской стеной и бивуаком китайского осадного корпуса.

– А продавцы были китайцы?

– Были и китайцы, но были и таранчи…

Современный Су-чжоу имеет 7 ли в окружности. Стены его облицованы кирпичом, имеют трое ворот: северные, южные в восточные – и приблизительную высоту в семь метров. Население его составляют три тысячи семейств китайцев и до ста семейств дунган и окитаившихся тангутов. Значительных и красивых сооружений в городе нет. Ямынь даотая – обширная, но неопрятная постройка, имеющая четыре двора. Нас сановник Чан встретил на третьем и с обычными церемониями проводил в приемную комнату – неприветливой внешности полутемное помещение, вполне шаблонно обставленное и скорее заслуживающее название сарая, чем парадной комнаты. Несмотря на то, что я несколько раз побывал в городе, я не успел освоиться с распланированием его улиц. Их там много; они узки, неправильны и очень грязны.

Главнейшие из них, на пространстве между северными и восточными воротами, обстроены магазинами, лавками и ларями. Это – базар, который, как и все китайские базары, оживлен, интересен с бытовой точки зрения, но крайне непривлекателен, весной в особенности. Земля оттаивает, и черное, жидкое, вонючее, переполненное всевозможными отбросами, месиво, разливающееся в это время по улицам, в соединении с грязной толпой, одетой во все синее, серое и черное, и чадом трактиров, придает ему самую отталкивающую внешность.

Богатых лавок в Су-чжоу немного. Посетив некоторые, мы в одной из них приобрели замечательную картину – кроки [набросок] художника Чао-шуа, уроженца Тянь-Шуй (ныне Цзин-чжоу, в Ганьсу), жившего в XVI в. Эта большая акварель интересна как образец живописи одной из старых китайских школ, последователи которой предпочитали смелый и грубый штрих тонкому письму и полный жизни эскиз изящно, но ненатурально вырисованной картине. Акварель изображает старика, согнувшегося под тяжестью лет, но еще полного жизни, которая светит в его глазах, написанных так искусно, что кажется будто они именно на вас только и смотрят.

Если принять во внимание, что акварель исполнена на весьма тонкой, непроклеенной бумаге (немного лишь плотнее папиросной), то нельзя не согласиться с китайцами, что Чао-шуа-чжэн обладал недюжинным художественным талантм и смелою кистью; тем не менее картину эту все же нельзя считать верхом искусства, даже китайского, и прежде всего потому, что художнику не удалась мысль, положенная в ее основу, – изобразить счастливую старость. Под рисунком стоят иероглифы «шоу-шэн», что значит, по объяснению Сплингарда, «старая звезда». Китайцы, видевшие впоследствии у нас эту картину, отзывались о ней восторженно; при этом они с сожалением замечали, что ныне в Китае таких мастеров уже нет. Если это и так, то все же нельзя не заметить, что школа, к которой принадлежал Чао-шуа-чжэн, исчезла в Китае сравнительно недавно (в XVIII столетии), как об этом свидетельствует, например, де Лотюр.

В Су-чжоу мы простояли 12 дней. За это время охота, как и следовало, впрочем, ожидать, дала нам немного; самой интересной находкой была Anas zonorhynclia Swinh., подстреленная братом в камышах небольшого пруда, находящегося в километре к северо-востоку от города. 23 марта в окрестностях Су-чжоу появились во множестве плиски [трясогузки] – Motacilla alba var. baicalensis Swinh.; 28-го они столь же неожиданно исчезли, как перед тем появились.

С первого же дня прибытия нашего в Су-чжоу погода резко изменилась к теплу. Небо хотя все еще продолжало оставаться временами пасмурным, но ветер перестал уже дуть с прежним постоянством и силой; только 20 марта он заметно усилился и к 6 часам вечера перешел в бурю; эта буря понизила температуру следующего дня на 9°, но затем мы снова имели следующие максимумы температур в тени: 23 марта 18°, 24-го – 18°, 25-го – 24°, 26-го – 23° при минимумах: 23 марта – 9°, 24-го – 6°, 25-го – 7° и 26-го – 0°; 21-го была поймана первая бабочка Pieris bellidice О., 26-го – другая – Pieris rapae L. Всюду начинала пробиваться трава, верхушки ив зеленели. Весна надвигалась. Пора было и в горы!

28 марта, в сопровождении Сплингарда, который взялся проводить нас до Гао-тая, мы наконец выступили в дальнейший путь. По его совету мы избрали проселок ближе к горам, который был короче и в эту пору суше большой колесной дороги.

Обогнув город с запада и юга, мы вступили в аллею высоких тополей и карагачей. К этой аллее с обеих сторон примыкали сады, фанзы, различные казенные здания. Это был красивый уголок, и вид его был для нас тем большею неожиданностью, что Су-чжоу, как центр дунганской крамолы, был, по словам некоторых путешественников, дотла будто бы разорен Цзо-цзун-таном.

На втором километре от города мы миновали бывший губернаторский ямынь, на пятом – казармы городского гарнизона, а затем перед нами развернулась равнина, перерезанная широким и сухим в эту пору саем р. Линь-шуй-хэ. Правый берег этого сая был окаймлен невысокими грядами песку, пройдя которые, мы вступили в оазис Цюн-цзы, орошавшийся в западной своей половине неизвестными мне речками, а в восточной – водами р. Вань-сао-хэ. В центре этого обширного оазиса находится небольшое укрепленное местечко с постоялым двором, харчевнями и небольшим базаром. Это укрепление служит исходным пунктом для дороги на золотые прииски и далее в Синин, доступной, впрочем, для вьючного движения лишь в летние месяцы (с половины июня до двадцатых чисел сентября). Отсюда мы километров десять шли среди хуторов, возделанных полей и древесных насаждений и, пройдя речку Хун-шуй, вступили в селение Ин-гэ-чжа, иначе называемое еще Хун-шуй-пу, где и остановились.

В Ин-гэ-чжа мы встретили первые семьи оседлых тангутов; дальше же вступили в район с сплошным тангутским населением. Еще Марко Поло заметил, что жители Су-чжоуского округа имеют темный цвет кожи. Он разумел, конечно, тангутов.

Тангуты очень смуглы; в среднем они выше и плечистее китайцев, имеют жесткие (иногда слегка волнистые) черные волосы, грубые черты лица, глубже, чем у монголов, сидящие глаза, высокий нос. Одеваются сходно с китайцами, но голову накрывают черной поярковой шляпой с широкими, загнутыми кверху полями. Знают по-китайски, но между собой говорят на родном языке. Дома их не отличаются от китайских, хотя именно здесь, между Ин-гэ-чжа и Гаотаем, мы встречали всего чаще двухэтажные постройки, а также хутора-остроги, так называемые «цай-цза».

Эти сооружения очень интересны. В горах стены цай-цзы невысоки и сложены из скрепленных глиняным цементом голышей. На равнинах же цай-цзы напоминают настоящие укрепления; их стены сбиты из глины, хорошо оштукатурены, имеют валганг и снабжены по углам башнями. Мы видели еще и такие, которые сверх того имели внутри не то цитадель, не то сторожевую башню, значительно возвышавшуюся над стенами, в свою очередь, отличавшимися высотой, достигая иногда шести метров. Ворот цай-цзы не имеют; их заменяет дверь из толстых, обмазанных глиной досок. Внутри такая цай-цза представляет двор, обстроенный вдоль стен жилыми помещениями, сараями и кладовыми. Мне говорил Сплингард, что редко кто из собственников этих хуторов-острогов имеет огнестрельное оружие: в случае же нападения, как это, например, не раз случалось в эпоху последнего восстания дунган, жители защищаются камнями, которые в этих видах и сложены большими кучами на валгангах.

Селение Ин-гэ-чжа находится на краю равнины, затянутой песками и только местами поросшей жалкой, тусклой растительностью пустыни. Пески эти серого цвета, содержат много глинистых частей и очень вязки; кое-где они слагают барханы, но эти барханы невысоки и разделены большими интервалами; впрочем, к северу от дороги они несколько повышаются. Этими песками мы шли километров десять, после чего вновь вступили в культурную полосу – группу хуторов, имеющую своим центром селение Олого. Эта культурная полоса имеет в ширину километров шесть и заканчивается там, где лёсс сменяется галькой, нанесенной рекой Фын-лян-цюань-хэ, которая, по-видимому, давно уже отклонилась к востоку и протекает теперь в семи километрах от своего первоначального русла.

Как кажется, именно эта река в своих верховьях называется Ма-су-хэ. По выходе из гор Фын-лян-цюань-хэ широко разливается по равнине, капризно направляя свои воды то в одну, то в другую из стариц. При помощи особого рода заграждений (чжа) китайцы, однако, регулируют теперь их течение, направляя по двум рукавам, между которыми и расположилась группа хуторов, имеющая своим центром укрепленное селение Шан-хо-чэн, в котором мы заметили несколько лавок и заезжих дворов. В середине селения находился пруд – неизбежное сооружение в этой части Принаньшанья, где почти все реки перестают течь в холодное время года. Оба русла Фын-лянь-цюань-хэ, которые мы пересекли на расстоянии шести километров одно от другого, были также сухими. За этой рекой местность не изменилась: та же галька, перемежающаяся с глинисто-песчаными пространствами, и те же сухие, то крутые, то плоскоберегие старицы. Наконец, однако, мы снова завидели древесные насаждения. Это был городок, правильнее было бы сказать – укрепленное местечко Цзин-шуй-чэн, близ которого мы и остановились.

Цзин-шуй-чэн, несмотря на свою жалкую внешность, служит административным центром тангутских поселений. В нем имеет местопребывание довольно значительный чиновник, нечто вроде комиссара, подчиненный непосредственно сучжоускому дао-таю. Несмотря на такое видное его положение, обстановка, в которой живет этот чиновник, крайне убога. Его ямынь невелик и невзрачен; улица, ведущая к последнему, представляет коридор, обстроенный лачугами, из коих две-три обращены в лавки, в которых можно достать жизненные припасы и кое-какую необходимую мелочь. Стены городка пришли в ветхость и едва ли ремонтировались за последние 25 лет.

Цзин-шуй-чэн расположен у подошвы плоской возвышенности, незначительно приподнятой над уровнем соседней речной долины и представляющей последний северный уступ Нань-шаньского подгорья. Почву этой возвышенности составляет конгломерат, кое-где прикрытый песком или толщами лёссоподобной глины. По-видимому, воды здесь достаточно, так как арыки и поля встречаются часто, но ясно обозначенного русла реки или речки мы не встречали, и можно только догадываться, что последняя выбегает на плоскогорье из ущелья, устье которого находится километрах в двенадцати к югу от Цзин-шуй-чэна.

Все встреченные нами здесь хутор группируются около двух селений – Шао-сай и Ма-ин; последнее расположено на правом крутом берегу речки Ма-ин-хэ, глубоко врезанное русло которой оказалось также сухим.

Отсюда местность стала заметно повышаться; одновременно чиевую формацию сменила полынная, причем из кустарников появились кой-кыльча (Ephedra sp.), Eurotia ceratoides и по окраинам росточей – карагана. Пройдя этой степью километров двадцать, мы прибыли в селение Хуа-ши-пу, в котором и остановились.

Выступив отсюда на следующий день далее, мы сразу же стали втягиваться в горы. Гряда, которую мы пересекли, имела почти меридиональное простирание и состояла из толщ конгломерата и глин, настилавших каменноугольный песчаник. В распадках холмов виднелся кое-какой кустарник; но в общем растительность в этих горах показалась нам еще более скудной, чем в пройденной степи. Горячие лучи солнца не успели вывести органическую жизнь из ее оцепенелого состояния, и открывавшиеся перед нами ландшафты все еще имели вполне зимний отпечаток, точно мы не находились в исходе марта, и притом на 39-й параллели!

Спустившись с гор, мы снова очутились в каменистой пустыне, далее на север занесенной песками. Здесь, в стороне от дороги, виднелись развалины городка Ло-то-чэн, о котором предание гласит, что разрушен он был еще в монгольские времена. За песками, поросшими только местами кое-какою растительностью (солянками и Nitraria Schoberi), дорога вступила в прекрасно орошенную низменность, где, на пространстве десяти километров, и шла зигзагами вплоть до стен г. Гао-тая.

Гао-тай славится своими рисовыми плантациями; и хотя качеством гаотайский рис ниже ганьчжоуского, зато он урожайнее последнего. От самых окраин оазиса до его центра – г. Гао-тая рисовые поля не прерывались. Почва пропитана здесь до такой степени водой, что колеблется и даже разрывается под ногами животных, причем на поверхность выступает жидкая черная грязь. Замечательно, что даже в городе приходилось иногда испытывать ощущение, точно ходишь по сильно размягченному асфальту; на дворе заезжего дома, в котором мы остановились, вогнанный в землю кол показал, что почвенная кора имела всего лишь 4 вершка [17,8 см] толщины!

Гао-тай – уездный город (сянь). В окружности он имеет более 5 ли; стены его средней высоты и обычной китайской конструкции, но содержатся в полной исправности; ворот двое; к каждому из них примыкает предместье, вытянувшееся широкой улицей вдоль большой дороги. Внутри город довольно опрятен, но, по-видимому, не богат. Хороших лавок мы вовсе не видели. Цены на жизненные припасы стояли в нем, впрочем, невысокие: за доу[153] риса мы платили 65 коп., за доу гороха 30 коп., за пуд люцерны около 27 коп., за пуд сена 13 коп., примерно столько же за просяную солому; за пуд дров 20 коп., за фунт хлеба менее 1 коп., на сотню яиц 50 коп., за небольшого барана – 2 руб.

Гао-тай не был взят инсургентами [повстанцами]. Говорят, этому помешали болотистые окрестности города и заблаговременно затопленные поля. Но вода – этот недавний союзник гаотайцев и источник их богатства – в то же время является и злейшим их врагом; будучи спущена на поля, она порождает здесь изнурительные лихорадки и, вероятно, вызывает образование зобов и опухолей лица, которыми страдает так много народа в городе и его окрестностях.

К какому времени следует отнести основание Гао-тая – неизвестно, но он уже показан на карте д’Анвиля; о нем также упоминается в маршруте Хаджи Махоммеда, купца, ездившего около половины XVI в. в Су-чжоу и Гань-чжоу за ревенем[154].

В Гао-тае мы расстались с Сплингардом. Отсюда нам дали в провожатые солдат, вооруженных допотопным оружием: трезубцами, бердышами, ружьями с пистолетным ложем, конечно кремневыми, двуствольными кремневыми же пистолетами и пиками. Сменяясь на пути несколько раз, они довели нас до Гань-чжоу-фу.

Из Гао-тая мы шли большой дорогой вдоль р. Хэй-хэ, которая в эту пору несла уже высокую воду. Местами последняя вышла из берегов и широко разлилась по долине, образовав болота и соленые грязи; даже почва дороги местами до такой степени размякла, что лошади еле-еле выбирались из грязи. И с каждым километром дальше эти болотистые пространства попадались все чаще, отнимая огромные участки у культуры, и без того стесненной на севере горами правого берега Хэй-хэ, на юге – песками, широкой полосой тянущимися вдоль северной подошвы Нань-Шаньского нагорья. Эти пески впервые подошли к большой дороге у селения Шэн-чан-пу, затем снова отклонились на юг и, обойдя обширное болотистое пространство, перекинулись через нее между городком Фу-и и селением Ху-чжа-и-пу двумя языками, имеющими в общей сложности до двух километров ширины.

Не доходя этой полосы песков, мы остановились на дневку в Фу-и-чэне. Здесь нам отвели казенный тань – изящную деревянную, выкрашенную в красный цвет постройку, давно, впрочем, остающуюся без ремонта. Главной целью нашей остановки в Фу-и была охота в песках на ночных бабочек; однако, несмотря на теплое время (термометр в 9 часов вечера показывал 17°, в первом часу ночи 15° тепла), бабочек еще не было.

4 апреля мы двинулись дальше. Тотчас же за предместьем Фу-и мы вступили в вышеупомянутую полосу песков, которые представляли ряды коротких и высоких (до 45 м), более или менее неправильной формы барханов, с крутыми южными и пологими северными склонами. Пески эти почти совсем бесплодны и залегают на глинистой почве.

По выходе из песков, мы вновь вступили в культурную полосу. Это было селение Ху-чжа-и-пу, за которым хутора, сады и поля следовали почти без перерыва до городка Ша-хэ, когда-то имевшей размеры значительные, ныне же представляющего укрепленное поселение, свободно расположившееся со своими новыми стенами внутри старого городища. Ша-хэ – городок бедный; базар его состоит из небольшого ряда ларей и лавчонок, в которых можно достать далеко даже не все необходимое: так, например, мы не нашли в них свежего хлеба! Фураж продавался дороже, чем в Гао-тае, но разница эта уравновешивалась более здесь высокой ценой серебра.

В Ша-хэ ответвляется дорога через Нань-шаньские горы в Синин. Ею прошла экспедиции Потанина в 1886 г.[155] Река, на левом берегу которой стоит городок Ша-хэ, носит название Ли-юань-хэ. Мы перешли ее на следующий день, после чего вступили в оазис Ша-хо-тянь, или Хо-тянь, который может считаться богатейшим в западной половине Хэ-си. Его древесные насаждения занимают огромное пространство, хутора и поля теснятся друг к другу.

Болотистая равнина, шириной не более километра, и узкая полоска песков отделяли Ша-хо-тянь от импаня и селения Ша-чин-цзы, не вполне еще отстроившегося после дунганского погрома. Развалины хуторов виднелись здесь всюду и сопровождали русло главного рукава речки Ху-хэй-хэ вплоть до селения Ба-мо, лежащего километрах в двух к северу от дороги. Пройдя последний из рукавов помянутой речки, мы очутились снова в песках. Эти пески затягивали обширную площадь, нигде, однако, не образуя барханов, сколько-нибудь заметных своей высотой. Из-под этих песков то там, то сям торчали обломки стен и груды обожженного кирпича. То были развалины старого Гань-чжоу, о котором местные жители передавали нам следующее предание.

Старый Гань-чжоу был огромный и богатый город. Жители его были горды и своевольны. Однажды они умертвили своего правителя и отказались впустить следователей по этому делу, посланных богдыханом. Тогда богдыхан повелел собрать войска, взять город, вырезать всех его жителей и не оставить в нем камня на камне. И когда это повеление в точности было исполнено, и груды человеческих тел покрывали всю площадь, заваленную развалинами, то Всевышний, ужаснувшись беспредельности человеческой жестокости, послал сюда песчаную бурю, которая и прикрыла общим песчаным саваном все следы людского зверства. Оттого-то, когда теперь кладоискатели роются в этих развалинах, то ничего, кроме черепков разбитой посуды и костей, не находят.

Миновав эти пески и небольшое селение Ха-чай-цзы, существующее ради постоялых дворов, которых здесь несколько, мы вышли, наконец, на р. Хэй-хэ. Эта близость большой реки вполне объясняет одновременное существование в селении Ха-чай-цзы нескольких таней: когда вода в ней высока и переправа через нее становится затруднительной, здесь скопляются десятки, сотни проезжих.

Сай р. Хэй-хэ имеет около пяти километров в ширину. Но река, по-видимому, давно уже отступила к востоку, и теперь все шесть ее рукавов текут с небольшими интервалами на пространстве последнего километра этого сая. Впрочем, это еще не вся вода Хэй-хэ: огромный ее рукав обходит город с востока и отделяет от себя бездну арыков, которые в это время были переполнены водой. Местами вода неслась даже по дорогам, и притом иногда в таких массах, что переправа через эти потоки становилась затруднительной не только для баранов, но и для ишаков.

Из Гань-чжоу-фу мы совершили поездку на юг; в семи километрах от города мы видели разделение Хэй-хэ на два плёса, так что в настоящее время не может уже подлежать никакому сомнению, что Гань-чжоуский оазис представляет остров, омываемый двумя значительнейшими руслами Хэй-хэ, причем главным руслом этой реки следует все же считать левый, как прямое продолжение горного ущелья, из которого выбегает Хэй-хэ.

Пройдя последнюю протоку Хэй-хэ, мы вступили в пределы Гань-чжоуского оазиса, от западных окраин которого до города считается около десяти ли. Все это пространство представляет сплошной сад, в котором то там то сям разбросаны хутора, окруженные вспаханными полями.

Близ одного из таких хуторов, в полукилометре от городских стен, нам и предложено было остановиться. Хотя указанная лужайка, на берегу протекавшего тут арыка, и показалась нам тесноватой, но так как рассчитывать на что-либо лучшее мы не могли, то и приняли это предложение с благодарностью. Не успели мы, однако, еще порядком устроиться, как к нашему бивуаку рысью подъехал китаец.

– Миссионер, патер Киссельс, просит к себе… Он ждет вас с обедом.

Новая встреча с европейцем в дебрях Китая! Конечно, мы не заставили себя долго ждать.

Киссельс (Kissels) жил в городе. Наш проводник из ворот свернул вправо и сперва вдоль стены, а потом узкими переулками привел к дому, который своей внешностью ничем не отличался от прочих жилых китайских построек; только на обширном его дворе возвышался осененный крестом Божий храм – длинный, в китайском вкусе выстроенный корпус, с прорезанными в нем окнами, в которые были вставлены цветные стекла. В воротах нас встретил одетый в китайское платье высокий блондин. Мы догадались, что перед нами находился сам Киссельс. Действительно, мы тотчас же услышали:

– Добро пожаловать, господа!

И мы крепко пожали друг другу руки, точно давно не видавшиеся приятели.

В прошлом городу Гань-чжоу-фу суждено было играть видную роль; были даже моменты в истории Хэ-си, когда он возвышался до степени столичного города.

Гань-чжоуский округ – это древняя земля Юн-чжоу, бывшая будто бы известной китайцам за 2200 лет до нашей эры! За пять веков до нашей эры в ней поселились юэчжи, а затем она перешла во владение хуннов. в 121 г. до нашей эры в ней впервые утвердились китайцы, которые десять лет спустя и построили здесь г. Чжан-е. Современное название последний получил в начале III в. нашей эры (при западных Вэях), но уже в конце того же столетия, при Цзинях, он стал вновь именоваться Чжан-е. Императоры Танской династии три раза меняли эти названия (последний раз в 758 г.); наконец, при тибетцах, в VIII в., современное название восторжествовало и окончательно утвердилось за этим городом. В эпоху «Ши-лю-го» Гань-чжоу был стольным городом сперва княжества Бэй Лян, затем княжества Хэ-си; позднее же, а именно между 850 и 1028 годами, он служил резиденцией уйгурским ханам. В 1028 г. он был завоеван тангутами, которые сделали его своим главным опорным пунктом на западе, дали ему наименование Чжэнь-и-цзюнь, округа Сюань-хуа[156].

В 1226 г. он был взят приступом Чингис-ханом, а при Хубилае не только восстановлен под своим прежним названием Гань-чжоу (1260 г.), но и получил наименование – «цун-гуань-фу», т. е. «департамента главного управления» (провинцией Гань-су); в 1281 г. он был даже сделан губернским городом. Марко Поло называет Гань-чжоу большим и великолепным городом, главным в провинции Тангут; и то же подтверждают и послы Шах-Рока, которые довольно подробно останавливаются на описании его достопримечательностей[157]. Из этих описаний видно, что еще в начале XV в. Гань-чжоу был очень богатым городом, но теперь от всех этих роскошных пострыек и следа не осталось. Его обеднение, кажется, можно поставить в связь с ростом города Лань-чжоу: в 1677 г. этот последний был сделан областным, а в 1738 г. туда перенесено было и главное управление провинцией Гань-су.

Наименование Чжан-е и поныне здесь сохранилось: так называется уезд, в котором расположен г. Гань-чжоу-фу.

Современный Гань-чжоу-фу обнесен стеной, облицованной сырцовым кирпичом и имеющей 9 ли в окружности. Ворота в этой стене построены по плану, ранее нам не встречавшемуся; оба дворика, а равно и ворота, настолько лишь широки, чтобы пропустить китайский фургон.

Внутри город имеет много своеобразного благодаря обилию деревьев и пустырям; деревья, главным образом тополя, попадаются здесь даже и в переулках, до того узких, что проехать по ним можно только верхом. Главная масса красивых зданий (несколько кумирен) сгруппировалась в восточной части города; западная же имеет довольно невзрачный вид и даже носит печать какого-то запустения, несмотря на то, что именно тут сосредоточена вся городская торговля: уж очень обветшали глинобитные ограды и глинобитные же постройки, примыкающие отовсюду к базару.

Больших магазинов в Гань-чжоу много, но, по отзыву Киссельса, купцы давно уже жалуются на застой в торговых делах. Это, впрочем, общая болезнь всего Западного Китая, а не одного только Гань-чжоу-фу.

Крейтнер вынес хорошее впечатление из своего посещения этого города: в «великолепных кумирнях» (?), в «прекрасных отстроенных казенных зданиях», в «больших магазинах» он усмотрел даже доказательство благосостояния его жителей, общую численность коих определил в 150000 человек[158], т. е. цифрой, которая почти в пять раз превышает цифру Сосновского и в десять раз цифру Беля. Трудно с ним согласиться также и в том, что прекрасно отстроенные правительственные здания и кумирни (что одно и то же) могут служить доказательством благоденствия населения, на гроши и руками которого такие постройки возводятся, в Китае – в особенности. Что же касается магазинов, то, увы! – подобно тому, как в Хами и Су-чжоу, они и здесь происхождения весьма недавнего. Выстроенные в начале семидесятых годов, в эпоху огромного прилива серебра в уцелевший от дунганского погрома город, они служат теперь местным купцам лишь досадным напоминанием о более счастливых днях, когда, по их же словам, «все было дорого, за исключением серебра».

Но серебро это не удержалось в Гань-чжоу-фу: оно ушло туда, откуда было сюда доставлено – в производительные округа страны, и ныне город этот поражает своей бедностью не менее, чем все остальные города Западного Китая; так что я готов подтвердить слова Пясецкого. писавшего, между прочим, о Гань-чжоу, что хотя главные его улицы и удивили его пестротой (?) своих красок и степенью своего оживления[159], но что тут же бросился ему в глаза болезненный вид и бедность окружавших его китайцев: «по платью их всех без исключения можно назвать нищими… просто отдохнуть глазу не на ком!»[160].

Из Гань-чжоу-фу мы повернули на юг и надолго покинули южную окраину Гобийской пустыни; но прежде, чем окончательно с ней распроститься, не лишним будет познакомиться с ее климатическими особенностями за период времени с 13 февраля по 8 апреля.

Пройденный нами за это время путь равняется 799 км, из коих первые 320 м пролегали через бесплодный Бэй-Шань, а остальные 479 км – по культурной полосе Принаньшанья, едва ли в климатическом отношении существенно отличающейся от соседней пустыни. На всем указанном протяжении путь держался на средней абсолютной высоте 1650 м, только однажды спустившись до абсолютной высоты 778 м (ст. Янь-дунь) и в немногих случаях поднимаясь за 1830 м абс. выс., а именно в нижеследующих пунктах:

На перевале Чирен хребет Да-бянь мяо – 6221 футов (1896 м).

На станции Син-син-ся – 6027 футов (1837 м).

В селении Хой-хой-пу – 6168 футов (1880 м).

В селении Хуа-ши-пу – 6453 футов (1967 м).

Общее число дней наблюдения равнялось 54; из них дней, когда небо было совершенно безоблачным или подернутым только перистыми (cirrus), перисто-слоистыми (cirro-slratus) и перисто-кучевыми (cirro-ciimulus) облаками, было 19; облачных 18, паевых 2 и пасмурных, когда небо было сплошь затянуто дождевыми или слоистыми облаками, 15. Снег выпал обильно только однажды, а именно 25 февраля, близ Ань-си, когда он прикрыл все окрестности пеленой глубиной до 30 см и более; но, кроме того, он падал еще пять раз, причем каждый раз испарялся очень быс., не дождавшись даже ярких лучей солнца; в окрестностях Янь-дуня выпавший в порядочном количество снег (на глубину четырех сантиметров) пролежал, однако, часов двадцать, причем местами его успела даже занести тонкая красноватая пыль. Первый дождь (ситник) выпал 6 апреля, в окрестностях Гань-чжоу-фу. Как этому дождю, так и снегу каждый раз предшествовали бури или сильные ветры. В одном случае густого выпадения снега (25 февраля) буря шла с северо-востока, в двух – с востока и в трех – с северо-запада; в шестой раз снег выпал при сильном ветре с запада.

Ветреных дней было 33, что составит 75 % общего числа дней наблюдения; из них сильный ветер наблюдался 11 раз. Ветер чаще усиливался после полудня, затем спадал; ночи, даже в том случае, если днем дул резкий ветер, обыкновенно были тихи; но бывали случаи и обратные, когда ветер возникал ночью и к утру переходил в бурю; такой, например, случай наблюдался 14 февраля в Янь-луне. Сильный ветер переходил в бурю шесть раз: один раз при северо-восточном, два при восточном и три при северо-западном ветре. Средней силы ветер наблюдался семнадцать раз, слабый десять; такой ветер дул обыкновенно с большими интервалами и нередко менял направления.

Периодических ветров с гор в нагретую днем пустыню я не подметил, хотя в некоторых случаях и можно было наблюдать ветры с юга, возникавшие около 11 часов дня и утихавшие около 3 часов пополудни. В пройденной нами местности в феврале и марте преобладают восточные и северо-западные ветры; первые при этом исключительно влажные, вторые же преимущественно влажные. В течение зимы, проведенной нами на горных склонах Тянь-Шаня, сколько-нибудь сильных восточных ветров вовсе не наблюдалось, и первый такой ветер, перешедший в бурю и принесший снег, пришелся на 14 февраля. Пржевальский также отмечает в марте 1873 г. на берегах озера Куку-нор частое возникновение восточных ветров; так, он насчитывает на общее число 66 ветровых наблюдений: 5 с NO, 17 с О и 3 с SO 119; но при этом он, как кажется, допускает, что происхождение этих ветров местное. «На Куку-норе, – говорит он, – в месте нашей стоянки на западном берегу этого озера, в марте 1873 г., господствовали два направления – восточное и западное, смотря по тому, дул ли ветер с озера или со стороны, противоположной ему». Из собранных им здесь метеорологических наблюдений видно, однако, что единственная буря, наблюдавшаяся в это время на Куку-норе, налетела с востока, а из пяти случаев выпадения снега в трех, если только не в четырех, снег падал при восточном или северо-восточном ветре[161]. Снег, который выпадал при северо-восточных ветрах, был сух и крайне мелок.

Выше было замечено, что На Булунгире полыньи образовались уже в конце февраля. Пахло весной. 21–23 февраля при полном затишье или слабых ветрах с юга и запада, при ясном небе, термометр в тени подымался до 14°, на солнце же, среди каменистых высот, было настолько тепло, что мы ехали, облекшись совершенно по-летнему; как вдруг, в ночь на 25 февраля, погода разом и надолго изменилась: мы снова точно вернулись к зиме. Северо-восточный ветер утром перешел в бурю, а там повалил снег, который с небольшими интервалами шел в течение двадцати часов, причем его навалило где на 30 см, а где так и больше! На следующий день максимум температуры был 4,5°, а в ночь на 27 февраля грянул мороз 23,5°. Прежнее тепло вернулось к нам лишь 3 марта, но со следующего же дня началось новое понижение температуры, и 7 марта ее максимум равнялся лишь 1° выше нуля; затем температура стала возрастать до новой бури со снегом, понизившей максимум (10 марта) до 1° ниже нуля.

Весеннее тепло установилось вполне только после 20 марта, хотя только 20 марта впервые термометр не опускался ниже нуля; затем к минусу мы возвращались еще раза три, причем термометр не опускался ниже 4° (в ночь на 30 марта); даже буря в апреля не понизила температуры ниже 4–6,5°.

Какой момент следует принять за начало весны? Реки начали вскрываться еще в феврале, но наступившие затем морозы снова сковали их льдом. Однако уже к 8 марта все реки и речки очистились от ледяного покрова, который продолжал держаться еще только у берегов. На р. Тао-лае мы застали 16 марта уже последние льдины, несшиеся с верховьев реки. Примерно около этого же времени выразился и резкий перелом в погоде, точно с переходом за Великую стену мы оставили за собой и самое постылое, переходное от зимы к весне, время года. Земля стала оттаивать даже в теневых местах 17 марта; 18-го на солнечном припеке, по краям канав, я заметил первые былинки травы. Около этого же времени на верхушках ив появились первые листочки, а тополи стали раскрывать свои сережки; 20 марта почки карагачей стали заметно набухать; 25-го зацвел урюк, 4 апреля он уже стал отцветать. но на смену ему явились яблони. В это время тал уже окончательно распустился, карагачи же лишь начали зеленеть, наполовину прираскрыв листовые мутовки; 6 апреля расцвел первый цветок – Viola sylvestris var. rupestris.

Первые насекомые (мухи и сетчатокрылые) заметны были 15 марта; первая дневная бабочка (Pieris bellidice О.) поймана была 21 марта; первый жук (из семейства Tenebrionidae) – 28 марта. Тогда же попалась нам и первая ящерица (Phrynocephalus sp.?). 23 марта прилетели плиски (Motacilla alba var. baicalensis Swinh.), 4 апреля – стрижи (Cypselus sp.); 2 апреля гуси стали гнездиться.

Таким образом, к 1 апреля весна уже вполне установилась, и китайцы приступили к обычным работам на полях и огородах.

В Принаньшанье к полевым работам приступают в конце февраля, когда свозится на поля минеральное удобрение в виде почвы целин, глыб, выламываемых из старых глинобитных построек, и, в редких впрочем случаях, речного ила. Это удобрение складывается на полях кучками и количестве иногда до тысячи пудов на гектар. В таком виде оно остается здесь до середины марта, когда земля начинает оттаивать; тогда его разбрасывают ровным слоем по полю, тщательно при этом разбивая комья деревянными колотушками.