По ступеням «Божьего трона» Грум-Гржимайло Григорий

Глава тридцать седьмая. Снова в Джунгарии

Из Ци-гэ-цзин-цзы мы выступили на рассвете. Первые же лучи солнца прогнали утренний холодок. Мы скинули полушубки и готовились к жаркому дню; но Тянь-Шань встретил нас очень угрюмо – ветром и непогодой.

Его южные склоны явственно были видны с турфанской дороги: они голы, скалисты и кажутся недоступным, хотя сравнительно и невысоким ровным валом, без выдающихся вершин и глубоких ущелий.

Такой их характер как бы исключал возможность перевала через хребет на колесах, но туда повела нас глубокая колея, да и возчики подтвердили, что перед нами лучшая из дорог, ведущих в Джунгарию.

От станции до гор мы шли два часа, сперва, на протяжении первых 5 км, по солнцу, а затем по изборожденной росточами каменистой степи. Одна из таких росточей и привела нас к устью ущелья, хорошо замаскированному надвинувшейся с востока скалой.

Итак, перед нами снова Тянь-Шань, та его часть, которая, как кажется, не носит у туземцев особенного названия, да не носила его, судя по дошедшим до нас китайским источникам, и в прежние времена.

Действительно, оба наименования – Ши-хань-Шань и Сун-Шань, приурочивавшиеся в древности к восточному Тянь-Шаню, могут быть с уверенностью отнесены только к той его части, которая лежит к западу от перевала Улан-су.

Сун-Шань значит «хребет, поросший елью»[271], ель же в пониженной части Тянь-Шаня, которую мы имели теперь перед собой, не растет. Согласно «Гинь-дин-синь-цзян-чжи-лё», Сун-Шань подымается к югу от Гу-чэна[272], о Ши-хань-Шане же сказано, что он служит северной гранью Гаочана, ныне Турфана[273]. Затем к высокой, а не пониженной части восточного Тянь-Шаня следует отнести и вошедшее в употребление в XIII в. название Инь-Шань (Серебряный хребет). Но, по-видимому, оно за ним удержалось недолго и в позднейших историко-географических сочинениях, как и в более ранних, уже не встречается. Тем страннее, что В. В. Бартольд остановился для восточного Тянь-Шаня именно на этом названии – ошибка, которая привела его к выводу, что в IX в. татары жили бок о бок с тюрками-шато в Тяньшаньских горах[274], тогда как в действительности оба народа населяли в это время степи южной Монголии на восток от Ордоса[275].

Передовые скалы Тянь-Шаня образует серый тонкослоистый глинистый сланец, показывающий интенсивную складчатость; они совсем бесплодны, да столь же бесплодно и то ущелье, к устью которого привела нас дорога.

Это ущелье носит печать оригинальности и местами напоминает знаменитый проход Железных ворот (Бусгала). Оно, однако, далеко не столь мрачно, как этот последний, склоны его положе, хотя и подымаются выше, дно шире и совершенно свободно от валунов и щебня, чего нельзя сказать про Бусгала, в котором часто бушует горный поток. Его длина около 17 км, подъем малозаметен, не превосходя в среднем 18 м на километр. Серый глинистый сланец составляет единственную породу, слагающую его стены на протяжении почти 6 км, далее же сланец становится более темным, нередко с прожилками кварца, а затем появляется и серо-зеленый среднезернистый диабаз – то в виде жил в глинистых и сменяющих их слюдисто-глинистых сланцах, то в виде исполинских скал-куполов. Последние поднимаются, впрочем, уже на восточной окраине котловины Ту-фэй-гоу, в которую выводит ущелье.

В этой котловине расположена убогая постройка, носящая название станции Ту-фэй-гоу. В ней мы ночевали, а на следующий день продолжали подъем.

Котловина вскоре сменилась долиной смягкими горными склонами, поросшими довольно густо кипцом, а далее мы вышли на Восточно-Джунгарское плоскогорье, где и оказалась наивысшая точка пути, определившаяся в 5561 фут (1695 м) над уровнем океана.

Интересный участок дороги остался у нас позади.

Подымаясь ущельем, вымытым когда-то рекой, мы за каждым поворотом его ожидали встретить водораздел; но его не оказалось, так как река собирала свои воды на плоскогорье и отсюда уже сильным потоком устремлялась на юг, поперек гор, которые с северной стороны представляли далеко не такую внушительную картину, как с южной, местами же едва подымались из-за уровня грив и холмов, встававших на плоскогорье. Такое однобокое развитие хребта, в связи с мощными выходами диорита, заставляет меня думать, что мы имеем здесь дело со сбросом в сторону котловины Отун-го-цзы.

Уже подымаясь на плоскогорье, я встретил холмы зеленого цвета, столько же зависевшего от одевавшего их кипца (Festuca jovina L.?), сколько и от слагающей их породы – яблочно-зеленого эпидотового сланца; та же порода преобладала и на плоскогорье. Поросшее кипцом и изборожденное пригорками и гривами широтного простирания, Восточно-Джунгарское плоскогорье на севере упиралось в невысокую, вытянутую на северо-запад гряду, на западе же уходило в необъятную даль. В этом направлении оно спадало довольно быстро, да туда же вели и лога, которые то и дело пересекала дорога.

На 14-м километре от подъема на плоскогорье мы вышли на Бэй-лу, а через 3 км завидели обширное казенное здание станции Да-ши-ту, прислонившееся к черной скале глинистого сланца. Едва мы в ней расположились, как подул свежий ветер с запада, принесший тучи, холод и снег. К ночи он спал, но ранним утром возобновился, притом с такой силой, которой не могли противостоять наши ветхие полушубки.

В самом мрачном настроении духа мы покинули Да-ши-ту, не предвидя, что день этот ознаменуется встречей с архарами. Да и как можно было это предвидеть, когда мы знали, что находимся на большой дороге в Баркюль. Случай действительно странный. Тем не менее он имел место, и вот при каких обстоятельствах. Ветер дул встречный и своими порывами резал лицо. Падал сухой, редкий снег, образовавший точно завесу перед окрестными холмами, которые неясными силуэтами выступали по обе стороны от дороги; зато черная лента этой последней, резко выделяясь на белом поле степи, виднелась километра на два вперед, и тут-то мы вдруг заметили какое-то подозрительное движение. Глаголев, отличавшийся удивительной остротой зрения, тотчас же признал в бежавших вдоль дороги животных – архаров, но это было так маловероятно, что ему никто не поверил; однако минуту спустя, когда животные свернули на снег и рысцой направились к ближайшей горе, даже я перестал сомневаться в том, что перед нами были архары. Их успели окружить на холме, и в результате – две убитые взрослые самки; более крупный самец ускользнул, хотя все видели, как он пал.

Северцов рассказывает следующий случай, свидетельствующий о феноменальной крепости на рану аркаров[276]. «Качкар[277] пасся один на холмистой степи у Босадыра, между речками Кыны и Межерюм; вдали, впрочем, видно было стадо, которое казаки не преследовали, а лощинами против ветра подкрались к старому самцу, издали поразившему их своими рогами. Первая пуля повредила ему мошонку и заднюю ногу; бежать было трудно и больно, и раненный зверь должен был часто останавливаться, что и дало возможность его добить. Еще пуля в кишки не остановила его; затем две пули попали в рога, и от каждой он падал, как мертвый; удар пули в рога оглушает его, по-видимому, производя сотрясение мозга, но он вставал и бежал далее.

Замечательна при этом крепость и упругость роговой ткани: одна пуля сплющилась на роге и отскочила, оставивши широкое свинцовое пятно – свидетельство силы удара, другая, тоже несколько сплющенная, весьма неглубоко вдавилась, но при дальнейшей перевозке черепа с рогами вывалилась, и от сделанного ею вдавления не осталось и следа; сжатая пулей роговая ткань выправилась. Не убила зверя и пятая пуля, пробившая легкие, – все бежал; положила его, наконец, шестая пуля в сердце. Таким образом, качкар бежит и с смертельными поражениями внутренностей, и только пуля в сердце или мозг может его остановить. По расчету казаков, они гоняли свою добычу более десяти верст, из них последние три с двумя смертельными ранами».

Неудивительно, что наших охотников так часто преследовала неудача в охоте на горных баранов.

Оживление, которое внес в отряд описанный охотничий эпизод, помогло нам почти незаметно одолеть 42-километровый переход до небольшого селения Сань-гоу-чуань-цзы. По пути стрельба, впрочем, не прекращалась, так как из придорожной травы то и дело срывались карабауры (Pterocles arenarius Pall.) и бульдрюки (Syrrhaples paradoxus Pall.). Здесь же попался нам и Uragus sibiricus Pall.

Селение Сань-гоу-чуань-цзы расположено при сходе двух колесных путей: пичанского через перевал Улан-усу и «северного», т. е. так называемого Бэй-лу. В нем, кроме казенного, весьма обширного, таня, имеются и частные постоялые дворы, которые, как кажется, никогда не пустуют – так велико здесь арбяное движение.

На следующий день мы прибыли в селение Му-лэй.

Уже накануне, на шестом километре от станции Да-ши-ту, горный ландшафт сменился равнинным; равнина ширилась и к западу от Сань-гоу-чуань-цзы; но тогда как к востоку от этой станции господствовала травянистая степь, здесь она спряталась в многочисленные лога, между которыми дорога пролегала уже по типичной пустыне, частью глинистой, частью каменистой.

Проточную воду мы встретили в двух только местах. Это были еле сочившийся ручей Ачик-су и более сильный Бай-ян-хэ. Последний километрами пятью выше распадается на два протока, из коих теперь доходит до Бэй-лу только западный; но когда-то и в восточном была вода, о чем свидетельствуют сохранившиеся на его берегу развалины значительного селения. Другие развалины, занимающие не меньшую площадь, замечены были нами далее к западу, а затем на протяжении последующих 7 км до обширного селения Му-лэй никаких следов человеческого жилья уже не имеется. Здесь расстилается участок почти девственной степи, редко где тронутый пахарем и покрытый зарослями чия. Тем с большим удивлением прочел я у Пясецкого строки, относящиеся к былой населенности этой округи, определяемой им в двести тысяч душ[278]. Я не думаю, чтобы даже одна десятая этой цифры была близка к истине, так как в окрестностях Му-лэй нет главного для сколько-нибудь обширной земледельческой колонии – достаточного количества проточной воды.

Когда мы подходили к селению Му-лэй, то встретили толпу китайцев, занимавшихся пусканием бумажных змеев.

Редко кто из нас в детстве не забавлялся пусканием так называемой «ладьи» или «бумажного змея», но, конечно, немногие знают, что забава эта заимствована Европой из Азии и притом не далее как в XVII столетни; но тогда как у нас пускание змея – занятие подростков, которые подчас с шумным восторгом приветствуют поднятие и полет хвостатого бумажного ромба, снабженного незамысловатой трещоткой, на дальнем востоке Азии и на островах Тихого океана это дело взрослых, дело серьезное, потому что там змей имеет символическое значение.

В Китае существует предание, что обычай пускать змеи установился по нижеследующему поводу. Некогда, тысячи за две лет, неприятели вторглись в Китай и осадили важный пограничный город, в котором укрылся со своим войском генерал Хань-синь. Будучи в крайности и желая дать знать императору о тяжелом положении гарнизона, он придумал пускать в воздух бумажные змеи различных размеров и формы. Змеи были усмотрены, враг разбит и город освобожден. В ознаменование столь радостного события и было будто бы указано ежегодно, в девятый день девятой луны, праздновать этот день пусканием бумажного змея.

В восточных провинциях Китая легенда другая. Однажды какой-то мудрец предсказал какому-то китайцу, что в девятый день девятой луны его дом посетит большое несчастье. В стремлении предотвратить его китаец накануне рокового дня бежал со всей своей семьей в горы. Он остался цел и невредим, но когда вернулся домой, то увидел, что весь его домашний скот пал от неизвестной причины. С тех пор в этот роковой день китайцы этих провинции уходят со своими семьями из дому и проводят его вдали от последнего, пуская змеи, которым приписывается чудесная способность уносить с собой в воздух все горести и несчастья людей.

Если после того, как бечевка отрезана, змей исчезнет из глаз в поднебесье, то это означает, что семья обеспечена на год от всяких напастей; если же упадет на землю, то и это тоже неплохо, ибо полагается, что вместе со змеем разбиваются о землю и все грозившие дому несчастья. Beata simplicitas[279]! Обе эти легенды доказывают то, что в Китае смысл и значение культа бумажного змея давно уже позабыты, как позабыты они в Корее, Японии, Сиаме [Таиланде], Индии и в других странах Востока. Замечательно, что в Гонконге змеи пускаются раньше, чем в остальном Китае, причем событие это приурочивается не к известному дню в году, а ко времени окончания жатвы.

В Корее пускают змей один раз в году, а именно 14-го числа первой луны, и тот, кто вздумал бы пустить его раньше, заслужил бы общее порицание. Перед пусканием змея на нем пишут пожелания, а к шнуру, на котором его пускают, прикрепляется фосфорная бумажка, назначение коей – воспламениться во время полета и пережечь шнур. Корейцы радуются, если оторвавшийся змей унесется ввысь и скроется из глаз; они убеждены, что в таком случае все их пожелания будут исполнены. Корейский бумажный змей четвероугольной формы с птичьей головой из бумаги и бумажными же подобиями птичьих ног, которые называются «вороньими ножками».

В Японии бумажный змей называется «бумажным соколом» или «бумажной совой». Не во всех частях этой империи сроки пускания таких «соколов» и «сов» одинаковы. Так, в Токио, например, их пускают лишь в первый день первого месяца, т. е. в японский новый год, в Нагасаки же три раза в году, а именно – 3, 10 и 20-го числа первого месяца, причем первый из этих дней носит название «праздника птенцов». Это – праздник мальчиков, когда все подрастающее мужское поколение взапуски пускает своих «соколов», имеющих две главные формы – знамен и карпов; карпов потому, что рыба эта считается в Японии символом энергии и мощи, ибо легко плывет против стремительного течения и преодолевает будто бы даже такие препятствия, как водопады.

Каждый мальчик непременно имеет своего бумажного сокола и потеря его – признак несчастья; девочки их не имеют. При пускании «соколов» взрослыми главный интерес сосредоточивается на том, как бы пилящим движением шнурка своего «сокола» перерезать шнурки других «соколов». Этот оживленный спорт известен кое-где и в Китае. Но и там, и в Японии первоначальный, символический характер этого обычая утрачен, и забытый культ мало-помалу переходит в забаву.

Но он не утратил еще своего значение в Сиаме, где и в наши дни каждый чиновник имеет своего постоянного бумажного змея; в особенности же великолепен громадный королевский змей, который в известные дни пускается после солнечного заката, причем все высшие чины государства в парадных одеяниях держат его течение всей ночи поочередно. Обычай пускать в известные дни бумажные змеи сохранился также в Камбодже, Лаосе, Бирме и кое-где в Британской Индии. У меланезийцев пускание змея в настояние время – не более как забава, хотя на Ново-Гебридских островах время его пускания и приурочено ко дню обсеменения полей и посадки овощей в огородах. На Соломоновых островах и на острове Санта-Крус (Ндени) бумажные змеи имеют полезное назначение; к их концу прикрепляется паутина, которая волочится по водной поверхности и служит силком для релкой породы рыбок с острый нижней челюстью. У полннезийцев бумажный змей, носящий, как и в Японии, название «сокола», играет роль забавы; ему придают форму птицы.

Вообще, на островах Тихого океана обычай пускать бумажные змеи очень распространен; форма, которая им придается, очень разнообразна, но в общем она может быть сведена к трем типам: крестообразному, яйцевидному и птицеобразному. Нередко змей снабжается пучками перьев, причем четыре пучка на змее яйцевидной формы приравниваются к созвездию Близнецов, шесть – Плеяды и три – Ориона. При пускании змея кое-где в Австралии сохранился еще обычай петь гимны, имеющие религиозный характер, но в общем полагают (да так утверждают это и сами островитяне), что обычай этот занесен сюда с запада, с островов Малайского архипелага. Всего вероятнее, что именно отсюда бумажный змей проник и на север, в Китай, Японию и Корею.

После этого краткого отступления, возвращаюсь к прерванному рассказу.

В селении Му-лэй нас обступили турфанлыки. От них мы узнали новость большого значения для местного края, а именно, что с будущего, 1891 г. Тянь-Шань к западу и востоку от города Урумчи должен будет перейти к киргизским киреям. В Урумчи слуху этому не придали никакого значения, полагая, что он вырос на почве воспоследовавшего запрета сдавать в аренду русским купцам пастбища в горах Богдо-ола, но он оказался верным, в чем я убедился в 1903 г., посетив Киреевские кочевья на Алтае.

Разрешением селиться на Тянь-Шане до настоящего времени воспользовались: 800 юрт рода джадык, 150 юрт рода каракас и до 200 юрт рода сар-бас.

Всего в ведомстве гуна Джимсы Хасым-хана насчитывается 12000 юрт, разделенных на 15 волостей, управляемых окурдаями.

Дорога между селением Му-лэй и заштатным уездным городом Ци-тай бежит вначале среди высот Дунчинской гряды, а затем по сухой и бесплодной равнине, в которой только за речкой Ши-ма-гу стали попадаться поля и жилые строения. Но это уже начало Ци-тайского оазиса – одного и древнейших центров оседлости всего восточного Притяньшанья.

Существует прямое указание, что Ци-тай построен на месте столицы Северного Чеши – городка Цзинь-мань и что вся страна в пределах между Му-лэй и Тэнэгэром (Фоу-каном) носила то же название – Цзинь-мань; не противоречит, как мне кажется, этому известию и утверждение «Си-юй-тун-вэнь-чжи», что чешиская столица расположена была в эпоху Старших Ханей в местности Муруй (Му-лэй)[280], так как первое известие относится к позднейшему времени, когда в Северном Чеши стало замечаться нечто вроде двоевластия: так, в «Хэу-хань-шу» говорится, что когда в 153 г. чешиский князь Алодо напал на китайское военное поселение Цзюй-гу-чэн, то другой князь Хочжелин «отложился» и со многими приверженцами передался китайцам[281]. Раз было в Чеши два князя, должны были существовать и две резиденции, два правительственных центра, значение коих могло быть переменчиво и в зависимости от силы их правителей.

Современный Ци-тай построен был вскоре после занятия маньчжурами Южной Джунгарии. В 1776 г. он сделан был уездным[282], позднее же, с перенесением управления в Гу-чэн, оставлен за штатом. Другое его название Цзин-юань-чэн.

В Ци-тае у нас случилась крупная неприятность. Из таня, в котором мы ночевали, выкрадено было мое седло с находившимися в кобурах анероидом Готтингера, записной книжкой и другими предметами. Усиленные поиски не привели ни к чему, а следствие, вызванное моей формальной жалобой на бездействие местных китайских властей, установило даже, что и самый вопрос о пропаже седла возбужден был мною лишь с тою целью, чтобы иметь благовидный предлог уклониться от платежа денег хозяину таня за постой и фураж. Беда, как известно, не ходит одна, и у нас произошло то же: исчез Койсер. Сарымсак был безутешен, и мы только тут поняли, как дорога была ему эта собака.

Бесплодные поиски и бесконечные переговоры с каким-то мелким китайским чиновником задержали нас часа на два в Ци-тае, так что когда мы, наконец, вышли из города в долину речки Ган-гу или Юрт-арегэ, то солнце стояло уже высоко над горизонтом и грело не по сезону. Иллюзию лета дополняли и порхавшие кое-где бабочки (Colias erate Esp., С. poliographus Motsch.), юркие ящерицы (Phrynocephalus grumm-grschimailoi Bedr. и Eremias multiocellata Guthr.) и лемминги. Последние не замедлили обогатить нашу коллекцию, причем оказалось, что они принадлежат к двум видам, из коих один (Eremiomys luteus Eversm.) еще вовсе не был найден в Тянь-Шане, да, пожалуй, и во всей остальной Центральной Азии, а другой (Er. lagurus Pall.) был видом крайне для нее редким. Эти зверьки вносили некоторое оживление в природу пустыни, которая широким заливом вдалась между Гучэнским и Цитайским оазисами, но в общем она все же подавляет путника своим крайним бесплодием.

Проходя ею, я впервые обратил внимание на резкий контраст, наблюдаемый, впрочем, повсюду в Центральной Азии, между светом и тенью, что, может быть, объясняется чрезвычайной сухостью воздуха. В Средней России переход от теневой стороны предмета к освещенной постепеннее; там всегда имеется какая-то полутень, между тем как здесь граница обозначена твердо: в тени – мрак, поглощающий все детали, на солнце же – нетерпимый блеск от обилия отраженного света, при котором все краски получают иной, более яркий оттенок.

В Гу-чэне, куда караван прибыл поздно, решено было дневать, от Хами мы прошли в общей сложности 394 км, и лошади наши до такой степени подобрались, что на них жалко было смотреть.

Сарымсак явился сюда лишь на следующий день поутру, да и то для того только, чтобы сменить уставшую лошадь на свежую. С тех пор мы более его уже не видали. Так странно расстались мы с человеком, которому столь многим обязана экспедиция.

Сарымсак характером нисколько не напоминал своих сородичей таранчей. Он никогда не был женат; он не стремился ни к богатству, ни к власти, хотя и то и другое мог бы иметь; он был даже врагом всякой собственности, видя в ней цепь, могущую приковать его к месту. Вся его жизнь сложилась странным образом, но, бросая его с севера на юг, с востока на запад и навязывая ему самые разнообразные амплуа: барантача, солдата, мелкого чиновника, купца, прасола караван-баша, пастуха и джигита, она не могла натолкнуть его на такое, которое пришлось бы ему по душе. Сарымсак родился бродягой, человеком, не способным к прочной привязанности, и тем трогательнее показалась нам теперь его любовь к Койсеру. Впрочем, понять ее было нетрудно: Койсер в течение шести лет жил при нем неотлучно и своей могучей фигурой, кротким нравом и умной мордой не мог не привлечь его сердца, которое отдалось ему тем полнее, что Сарымсак был в мире, несмотря на множество друзей, в сущности, вполне одиноким.

При новых условиях путешествия, при том стремлении к русской границе, которое нас всех обуяло, утрата такого человека, как Сарымсак, чувствовалась слабее, и, однако, все-таки чувствовалась: долгие переходы по монотонной местности при нем менее замечались, в нем было что-то, бодрившее остальных; он часто пел, еще чаще дорогой рассказывал.

Всего охотнее слушались те из его рассказов, которые относились к смутному времени конца шестидесятых и начала семидесятых годов.

И скольких ужасов он был тут свидетелем! Он стоял в толпе, когда линчевали, т. е. разрывали на куски (лин-чи) Си-ан-шая, он видел массовые казни, беспощадное избиение женщин и детей, публичное изнасилование подростков, взятие и разгром Манаса, богатых людей, сделавшихся в одни миг нищими, многосемейных, оставшихся одинокими, бездну горя и слез…

– Ну а тебя как же судьба миловала?

– Как видите… Впрочем, в битвах я не участвовал.

– Ну а барантовал?

– Да кто же в то время не барантовал! Все охотились друг за другом, за чужим добром. Одному жить было жутко, да почитай что и совсем невозможно. Мужчины собирались в банды, в воровские артели, ну а женщины и дети, те гибли, конечно… Всего лучше жилось тогда у киреев. Грабить-то и они грабили, но до убийства дела не доводили. Раз только у торгоутов ихнего ламу прикончили. Дело было вот как. Цзюн-ван был в отлучке, бежал на Или, хотя и там было несладко; остальные же власти до того растерялись, что не могли организовать какой-либо защиты. Мы брали все, что хотели, не исключая девчонок, и много добра успели уже обернуть на Кабу, когда вдруг услыхали, что какой-то лама собирает людей отбить баранту. Его мы накрыли в куре, в урочище Амун. Курю, как водилось тогда, разорили, а ламу зарезали. В другой раз мне довелось ограбить курю под перевалом Мунгаты: но тут обошлось без человеческих жертв; даже прихваченных было девок побросали дорогой. Да и куда с ними? Потом были бы только уликой.

И много наслышались мы подобных рассказов. В совокупности же они составили такую мрачную картину пережитой краем эпохи, что как-то не верилось, что одним из ее деятелей, хотя и второстепенным, был Сарымсак – этот честный, кроткий и самоотверженный человек.

Глава тридцать восьмая. Вдоль северных предгорий Тянь-Шаня от Гу-чэна до Урумчи

Задержавшись в Гу-чэне, мы прибыли в городок Джымысар уже в сумерках, но это нисколько не помешало местному китайскому чиновнику явиться к нам с требованием уплатить бадж.

– Какой бадж? За что?

– А вы зарезали барана, так по здешнему положению…

– Да ведь баран-то был наш, да и куплен не здесь, а в Хами!

– Это дела не изменяет.

Обратились за разъяснениями к сбежавшимся таранчам.

– Да какие тут разъяснения. Гоните его вон, вот и вся недолга… С нас-то он берет за всякую малость, ну, а вам-то чего ж опасаться?

Так мы и поступили, а в Урумчи мы получили официальное разъяснение, что такого сбора законом не установлено и что требование джымысарского чиновника, как произвольное, не подлежало удовлетворению.

16 октября мы продолжали наш путь и, обойдя обширные развалины старого Джымысара, вступили в лёссовую пустыню со следами арыков, былых пашен и фанз. Здесь ними были подняты карабауры (Pterocles arenarius), а несколькими километрами далее, когда за речкой Со-ца-хэ, служащей границей Фоуканского и Цитайского уездов, мы вновь вступили в карагачевый лес и густые поросли чия и различных кустарников, на долю брата выпало удовольствие славно поохотиться на фазанов (Phasianus mongolicus var. semitorquatus Sew.); наконец, уже подъезжая к селению Сань-тай, он встретил Lanius leucopterus Sew., которого и убил для коллекции.

Селение Сань-тай (в местном произношении Сан-тэй) невелико, но расположено в центре обширного оазиса, отличавшегося некогда, если судить по числу покинутых хуторов, удивительным многолюдством. Речка Нарат, орошающая этот оазис, стекает с восточного из трех пиков Богдо-ола и, по-видимому, несет довольно много воды, но последняя расходится почти целиком по арыкам и пересекает дорогу уже ничтожной струей.

В Сань-тае нам довелось впервые увидеть в работе китайскую «писчебумажную фабрику». Помещалась она на окраине селения, близ арыка, вдоль которого вырыты были ямы, исполнявшие роль квасильных чанов. В них перегнивал материал для бумаги – метелки чия и камыша, который перетирался на обыкновенной домашней мельнице в бурую массу и в таком уже виде поступал в дальнейшую обработку, состоявшую в следующем: массу распускали в чистой воде, затем выбирали на квадратное мелкое сито и, наконец, осевший в нем в виде тонкого ровного листа растительный войлок прилепляли для окончательной просушки к стене фанзы. Получающаяся таким путем бумага очень груба, ломка, буро-желтого цвета и пригодна лишь как оберточная.

За селением Сань-тай, которое мы покинули на следующий день до рассвета, оазис тянулся еще около 5 км, до речки Ло-тай, а там мы вновь вступили в пустыню – плоское продолжение далеко выдавшегося на север песчано-глинистого отрога Тянь-Шаня. Этот плоский водораздел имел в ширину около 32 км и отличался крайним бесплодием; даже кизылча (Ephedra vulgaris var.) росла тут неохотно, а чий попался всего лишь однажды, вблизи развалин постоялого двора, стоявшего на колодцах. Столь же бесплодными казались нам и передовые уступы Тянь-Шаня. Зато дальше, за ними, горы темнели от леса, который местами взбегал и на снега величественного Богдо. Очевидно, зима успела там сделать уже большие завоевания, здесь же внизу солнце еще порядочно грело, и лист хотя пожелтел, но держался на дереве.

За развалинами постоялого двора пустыня от примешавшейся к ее почве черной гальки получила еще более унылый характер; впрочем, мы уже знали, что конец ее недалек, и действительно, вскоре на горизонте ясно обозначился темный силуэт леса. Мы подходили к оазису Эр-дао-хо-цзы, названному так по речке, орошающей его восточную половину.

Центром оазиса служит базарное местечко Чжан-чин-цза, на официальном языке Цы-ни-цюань. Оно невелико, но тесно застроено убогими лачужками, среди коих оба постоялых двора кажутся царскими помещениями.

Мы свернули в ближайший из них, оказавшийся менее переполненным, но и в нем было тесно; впрочем, затруднение скоро уладилось, так как какой-то именитый дунганин, занимавший рядом две горницы, любезно предоставил одну из них в наше распоряжение.

Дунганин оказался ахуном. Он направлялся в сопровождении пяти лиц в Рум, т. е. Турцию. Невысокого роста, но довольно полный, он поражал матовой бледностью своего лица, монгольские черты которого как-то не гармонировали с большими, глубоко сидящими и необыкновенно выразительными глазами. Костюм его ни в чем не отличался от китайского; только на голове он имел вместо черной атласной белую шапочку. От беседы с нами и от предложенного ему ужина он уклонился под предлогом крайней усталости, а наутро мы только издали приветствовали друг друга.

18 октября было днем триумфа моего брата. Он выехал из Цы-ни-цюаня несколько ранее каравана и догнал его, обвешанный утками и фазанами; но, увлекаясь охотой на дичь, он не забыл и коллекции, в которую в этот день поступили Asio otus L. и Uragus sibiricus Pall.

Местность между Цы-ни-цюанем и Фоу-каном представляла желтую волнующуюся степь, среди которой то там то сям подымались рослые карагачи; они исчезли, когда рыхлый солонец сменился песчано-глинистым грунтом, но вскоре вновь показались, охватив темной полосой весь западный край горизонта. Это был фоуканский лес – густейшая поросль исполинских вязов и тополей. В степи мы не встретили иной воды, кроме солоноватой в колодцах, здесь же она строилась по всем направлениям, очевидно, выбиваясь из-под земли, так как местные речки – Хай-да-чжан и Ду-хан-чжан – невелики.

На опушке этого леса нас обогнал китайский почтарь, везший какое-то экстренное донесение в Урумчи. Николай, по обыкновению, попытался было вступить с ним в беседу, но неудачно: китаец не удостоил его даже ответом и вскоре скрылся за поворотом пороги.

Государственной почты, которая обслуживала бы нужды частных лиц, в Китае не существует; но для надобностей казенных учреждений правительство содержит курьеров, перевозящих между станциями как письменную, так и посылочную корреспонденцию. Роль таких курьеров в Ганьсуйской провинции, да кое-где и в застенном Китае, исполняют солдаты, расквартированные ради этой цели по станциям важнейших путей, в местностях же с инородческим населением – лица, несущие очередную службу на караулах (цзюнь-тай). Обыкновенно уже издали слышно такого почтаря по бубенцам, обвешивающим шею и голову его лошади. Едет он переменным аллюром, большею частью тропотом или ходой, если конь ходистый, или рысцой, если тот не имеет хорошей побежки. Так везется, однако, только ординарная казенная почта, при доставке же срочной корреспонденции, для которой установлен суточный перегон в 600 ли, рысца заменяется рысью; но, конечно, быстрота доставки пакета в этом последнем случае лежит всецело на совести почтарей, так как контроль за ними не установлен, да едва ли и был бы возможен.

Такое допотопное устройство государственной почты уже обратило на себя внимание пекинского правительства, которое еще в 1897 г. поручило англичанину Роберту Харту организовать почтовое дело в Китае на основаниях, выработанных в Европе; и, как кажется, эта реформа действительно удалась на главнейших трактах Внутреннего Китая, но в Монголии еще и в 1903 г. действовал прежний порядок перевозки казенной корреспонденции.

Фоуканский лес произвел на нас впечатление порядочной глуши; ехали мы им километров пятнадцать, встречая лишь изредка следы давно заброшенного человеческого жилья. К концу пути он стал, однако, заметно редеть, появились прогалины. И, наконец, перед нами развернулась поляна, посреди которой возвышались старые, источенные временем стены Фоу-кана.

Фоу-кан – одно из древнейших поселении Бэй-лу. Во времена Старших Ханей (с 206 г. до нашей эры до 22 г. нашей эры) оно носило название У-тань-цы-ли, позднее (но когда?) Тэнэгэр. Впрочем, в истории Джунгарии оно не играло почти никакой роли. Составители «Мэн-гу-ю-му-цзи» говорят, что Фоуканский уезд «в прежнее время служил кочевьем для торгоутов», но я не нахожу данных, которые бы подтверждали это известие. В конце XVI в. и в начале XVII Уйгуристан, как известно, еще не составлял территории, подвластной ойратам, в 1635 же году мы застаем торгоутов в семипалатинских и акмолинских степях[283], и по возвращении с берегов Волги в Джунгарию они были расселены в Тянь-шаньских горах к западу, а не к востоку от Урумчи.

Китайский Фоу-кан, основанный первоначально (в 1773 г.) как крепость, в 1776 г. был преобразован в уездный город, каковым остается и до настоящего времени.

Он невелик и к тому же в развалинах; базар состоит из двух-трех десятков китайских лавок и занимает главную улицу, ведущую через предместье и восточные ворота к перекрестку, у которого высится триумфальная арка (пай-лу). В воздаяние чьих подвигов добродетели она была здесь воздвигнута, осталось нам неизвестным, но запущенный ее вид ясно указывал на то, что забыты они основательно. Впрочем, не только арка, но и все остальные, сколько-нибудь выдающиеся постройки этого города производили впечатление такой же запущенности. После тяжкой годины, пережитой Фоу-каном в период мусульманского восстания, он еще не оправился и требовал обширного ремонта во всех статьях казенного хозяйства; да к нему, по-видимому, и было уже приступлено, так как мы застали в ходу кое-какие работы: приводилась в порядок колесная дорога, подымалось кое-где ее полотно, расчищались сточные канавы, свозился лес для мостов и хворост для проектированной новой стены. Всеми этими работами распоряжался чжи-сянь (уездный начальник) самолично; по крайней мере, мы застали его за городской стеной в ранний час нашего выступления в дальнейший путь, в Урумчи.

За Фоу-каном лес кончился, и перед нами раскинулась снова степь, на этот раз, однако, бестравная, с редкими лишь пучками невысокого чия, на далеко уходившем в стороны грязно-желтом фоне которого лишь изредка рисовались темные силуэты карагачей. Вскоре, однако, этот ландшафт сменился еще более безжизненным, более тусклым: мы вступили в пустыню с характеризующим ее животным миром и порослью. Но когда-то жил здесь и человек, довольствуясь водою колодцев; бесформенные остатки каких-то строений мы встретили сначала на одиннадцатом километре от Фоу-кана, а затем еще дальше, на двадцатом километре. Среди этих последних, носивших название Гань-цюань-пу, копошились даже теперь какие-то люди, исправляя дувалы и приспособляя под жилье развалины фанз.

За Гань-цюань-пу дорога вступила в горы, составляющие очень пониженный северный отпрыск Дуньшанских высот, разделенный долиной речки Хэн-гоу на два рукава, из коих южный и круче и массивнее северного, распавшегося на группу пологих холмов. Их слагают песчанистые глины серо-желтого и светло-бурого цвета, переходящие местами в серые и красновато-бурые, мелкозернистые, глинистые песчаники и серые мергели; несомненно, что в образовании их должны принимать участие также и конгломераты, так как иначе неоткуда было бы взяться гальке, в обилии устилающей здесь как полотно дороги, так и дно и склоны оврагов, но их обнажений мне видеть не довелось.

Склоны этих гор совершенно обнажены, и только в распадках холмов я видел кое-какую растительность: пожелтевшие уже пучки битегэ (Festuca sp.). джусан (мелкую полынь), тарло (Elymus sp.?), изан (Echinopsilon sp.?), адраспан (Peganum harmala), терескен (Eurolia ceratoides) и тюйе джапрак (Rheum sp.); но, несмотря на такое бесплодие гор, в них держалось множество каракуйрюков (Gazella subgntturosa), по-видимому, настолько уже свыкшихся с беспрерывным грузовым движением большой дороги, что наше появление не вызвало в их среде сколько-нибудь заметной тревоги; зато и поплатились же они за свое излишнее доверие к человеку потерей двух товарищей убитыми и по крайней мере трех ранеными.

Река Хэй-гоу служит границей двух уездов – Фоуканского и Урумчиского. Русло ее – русло большой реки, разметавшейся по широкой долине, заключенной в крутые, высокие, бурые стены; но течет она в них столь малозаметной струей, что как-то не хочется верить, что такое грандиозное ложе могло быть вымыто ею. Впрочем, октябрьская вода далеко не соответствовала той, какую мы застали в ее верховьях в июле.

Пройдя эту речку и подымающуюся за нею плоскую гряду гор, мы вышли к лежавшему в развалинах городку Гумуди, в котором с трудом нашли подходящее помещение для остановки. О прошлом его не имеется сведений, но в семидесятых годах имя его вдруг выдвинулось и получило известность, благодаря геройскому сопротивлению, оказанному его населением (дунганами) сперва Якуб-беку, а затем, в 1876 г., китайским войскам. Последние и довершили его разрушение.

От Гумуди до Урумчи оставалось уже не более 21 км, которые на следующий день мы пробежали рысцой, далеко опередив караван.

Когда-то район этот, орошаемый рекой Архоту и ее правыми притоками – Са-хэ и Лоу-са-гу, был густо заселен, теперь же мы встретили здесь одни пустыри, среди коих лишь кое-где виднелись жилые постройки и нарождавшиеся хозяйства. Движение по дороге было, однако, значительное, и мы то и дело обгоняли обозы, пеших и конных.

За крепостцой Чи-та-вань мы поднялись на пригорок и, следуя отсюда то холмами, то краем оазиса, выбрались, наконец, на гребень более высокой гряды, с которой открылся обширный вид на долину р. Архоту.

Урумчи, с его предместьем и двумя импанями по краям, лежал у нас теперь под ногами, но город этот отсюда, с горы, не представлял ничего красивого или оригинального. В Китае все города устроены по одному образцу, и путешественник, раз познакомившись с одним из них, может дальше ехать в полной уверенности, что и во всех последующих он найдет то же самое с весьма малыми отступлениями. Урумчи не составлял в этом отношении исключения, и его стены и массивные ворота с венчающими их трехъярусными башнями повторяли лишь то, что мы привыкли встречать в каждом попутном городе-крепости. То же, что вмещали эти стены, представляло лишь постройки одинаковой высоты, крайне однообразные, грязно-серые здания, среди коих своими размерами выделялись кумирня с выстроенной перед ней открытой сценой театра, мань-чэн – казарма губернаторского конвоя и два ямыня – губернаторский и председателя казенной палаты (фань-дая, в местном произношении – фань-тэя).

Но что особенно портило впечатление – это обилие пустырей, которые до своей застройки служат, по-видимому, свалочным местом для городских нечистот; они занимали значительные участки вдоль восточной части стены, примыкая к базару, губернаторскому ямыню и мань-чэну. Улицы казались распланированными очень неправильно, виднелось множество тупиков и переулков, отходивших под самыми разнообразными углами от магистралей, ведших к городским воротам; в общем же получалось впечатление сети с весьма неправильными ячейками. Эти улицы кишели народом только в частях, примыкавших к базару; весь же район от ямыня фань-дая до мань-чэна, с одной стороны, и кумирни, с другой, выглядел совсем безлюдным.

Хотя я имел уже случай говорить о прошлом этого города, но я считаю нелишним еще раз к нему вернуться, дабы полнее осветить вопрос о былом местоположении Бншбалыка, или Бэй-тина.

Ссылаясь на изыскания Клапрота[284], Риттер замечает, что доказанное этим ученым ориенталистом тождество Урумчи и Бэй-тина послужило важным шагом к познанию прошлого внутренней Азии[285].

Вполне разделяя мнение Риттера о значении, какое имеет для истории Притяньшанья точное определение местонахождения столицы Уйгурского царства, я с тем большей настойчивостью обращаю внимание читателя на ошибочность гипотезы Клапрота.

Я не буду повторять уже сказанного мною по поводу комментариев Клапрота на описание пути войск хана Гулагу через Джунгарию и прямо перехожу к разбору тех данных, которые ввели его в заблуждение.

Клапрот цитирует четыре китайских сочинения: «Су-хун-цзянь-лоу», «Мин-ши» («Ming-szu»), «Дай-цин-и-тун-чжи» и «Си-юй-тун-вэнь-чжи]. В первом из них, принадлежащем перу Чжао-юань-пина, изложен лишь маршрут хана Гулагу, проливающий весьма мало света на занимающий нас вопрос, во втором говорится о струне, а не о городе Бишбалык (т. е. о Могулистане), в «Дай-цин-и-тун-чжи» указывается на тождество Бэй-тина и резиденции заднего (северного) чешиского владетеля и, наконец, только в «Си-юй-тун-вэнь-чжи» мы читаем: «При Сунской династии эта местность (Урумчи) была Бэй-тином или северной столицей Гао-чана или уйгуров; при Юаньской или монгольской ее называли У-чэном хой-хэ или уйгуров».

То же говорят, основываясь, по-видимому, на том же источнике, и китайские ученые Чжан-му и Хэ-цю-тао, составители «Мэн-гу-ю-му-цзи»: «При Сунах здесь (в местности Дн-хуа) был Бэй-тин владения Гао-чан»[286]. Но Иакинф переводит это место «Си-юй-тун-вэнь-чжи» следующим образом: «Полагают, что правление (Бэй-тин) находилось на месте нынешнего города Ди-хуа-чжоу»[287].

Таким образом, с приурочиванием Бишбалыка к современному Урумчи встречаемся мы впервые в «Си-юн-тун-вэнь-Чжи», которая в остальном повторяет лишь данные «Общей географии Китая» («Дай-цин-и-тун-чжи»), изданной в 1734 г. Насколько, однако, такое отождествление соответствует действительности, видно из следующих фактов, сообщаемых теми же источниками.

Вот что там говорится.

Округ Дн-хуа при династии Хань составлял владение Пу-лэн-цянь-го[288], в период троецарствня оно переименовано было в Пулу; при династии Тан здесь был учрежден уезд Пу-лэй, переименованный в 762 г. в Хоу-тин[289].

Между тем, если верить «Дай-цин-и-тун-чжи», Бэй-тин-ду-хо-фу основан был в 702 г. на месте главного стойбища князя северного Чеши, которое «Си-юи-тун-вэнь-чжи» приурочивает к Му-лэй-ю (Мурую)[290], а другие источники к Ци-тай-ю[291].

Из сопоставления же этих данных нельзя не вывести заключения, что Бэй-тин тайских времен не мог находиться на р. Ар-хоту, а так как, согласно той же «Си-юн-тун-вэнь-Чжи»[292]. У-чэн (Бишбалык) уйгуров носил в тайскую эпоху имя Бэй-тина, то ясно, что и в сунское время он не мог переместиться в долине р. Архоту.

Затем мы имеем и прямое указание на то, что Бэй-тин находился в окрестностях Гу-чэна; я говорю о свидетельстве Цзи-юань-хуайя, сообщающего в «Си-цзи-чжи» следующие сведения

О развалинах этого города[293]: в урочище Цзи-муса находился старинный город Тайского воеводства – Бэй-тин, пострыенный Ли-вэн-гуном; он имел в окружности 40 ли; стены его сложены были из сырцового кирпича; каждый кирпич имел в толщину 1 чи, в ширину 1 чи 5–6 цунь и длину 2 чи 7–8 цунь; старые черепицы достигали в ширину более одного чи, а в длину 1 чи 5–6 цунь. В городе имелась кумирня, совсем теперь развалившаяся, а в ней каменное изображение будды, по пояс вошедшее в землю и все еще имеющее в вышину 7–8 чи.

«Железный колокол выше человеческого роста, покрытый со всех сторон надписями, но до такой степени съеденными ржавчиной, что нельзя разобрать ни одной буквы. В городе повсюду (разбросан?) каменный уголь. Элюты рассказывали, что город этот в древности взят был огненным боем и что находившиеся с четырех сторон батареи были возведены во время осады. Но к какому времени относится город и каким народом он был пострыен, они не могли сказать этого». Из «Си-юй-ту-чжи» мы узнаем, что на запад от Гу-чэна есть источник Ню-цзюань-шоань, у которого военный начальник края, Соном-нэрэн, в 1775 г. нашел два обломка памятника времен тайской династии, из сохранившихся на котором слов «Цзнь-маньский уездным начальник» и др. мы узнаем, что Гу-чэн лежит на земле тайского уезда Шинь-мань, танский же город Цзинь-мань должен соответствовать городу того же имени у задних Чеши.

«Тан-шу» приводит следующий маршрут из Цзяо-хэ (Ярхото) и г. Бэй-тин.

«Выступив из Цзяо-хэ, идут в северном направлении 80 ли до гостиницы Лун-шоань, далее же к северу вступают в ущелье длиной в 130 ли, пройдя которое, выходят в долину Лю-гу. За нею переваливают через гору Гинь-ша-лин. Еще через 160 ли достигают китайского пограничного поста Шэ-хой и, наконец, вступают в Бэй-тин»[294].

К этому Сюй-сун (Siu-song), автор «Си-юй-шуан-дао-цзи» («Si-yu-choci-tao-ki»), добавляет:

«Эта дорога выходила из гор Гу-чэн-тау близ города Бао-хой (Цзи-му-сай, находящегося в 20 ли к югу от древнего города Ху-бао-цзэ – Бэй-тина тайских времен. Об этом свидетельствует столб с несколько поврежденной надписью, из которой усматривается, что это место в древности называлось Цзинь-мань. То же место у тукнэ известно было под именем Кэ-хань-фоу-ту (Каган-будда)»[295].

Более подробное извлечение из «Си-юй-шуай-дао-цзи» сделано было для меня профессором P. Pelliot, которому я и считаю приятным долгом выразить здесь глубочайшую благодарность.

Вот это место:

«Пройдя шестьдесят ли от города Гун-нин, близ Урумчи, в северном направлении, достигают Хэн-гоу-тана (Hei-kcou-tang); отсюда поворачивают к востоку и, следуя вдоль подножия Богдо-ола, выходят к Фоу-кану. Еще далее к востоку, в 190 ли от последнего города, минуют Ша-бо, военный лагерь тайской эпохи, от него до Шуан-ча-хо-бу (Chonan-cha-ho-pou) считается пятьдесят ли. Ша-бо – это городок Мо-хо, служивший резиденцией Ашина Хо-лоу. Об этом городке читаем в «Цзы-чжэ-тун-цзян» следующее: в шестидесяти ли к западу от города Си-янь (Si-yen), ведомства Тин-чжоу, находится военный пост Ша-бо; на его месте стоял прежде город Мо-хо. Согласно же «Юань-хо-цзюнь-сянь-чжо», военный пост Ша-бо находился в пятидесяти ли к западу от Тин-чжоу. Это последнее указание более достоверно.

Продолжая идти на восток, в пятидесяти ли от сказанной местности достигают города Цзи-му-са, который у западных тюрков (ту-киэ) носил название Gaghan stupa (Каган будда? см. выше). При Танах здесь основан был уездный город Цзинь-мань округа Тин-чжоу, впоследствии переименованный в Хоу-тин. Именно здесь имел свою резиденцию ду-ху Бэй-тина. При Юанях в Бишбалыке имел свою резиденцию бэй-тинский ду-юань-шуай-фу; здесь же был и главный административный центр по управлению краем.

Древний город находится в двадцати ли к северу от современного города Бао-хой (Цзи-му-са). Эта местность носит теперь название «городища Ху-бу-цзы»(Houpou-tseu; Chavannes, l. c., переводит – Hou-pao-tse). Там сохранились несколько испорченный столб (памятник) танской эпохи, сооруженный, как говорит надпись, в области Цзинь-мань; цоколь статуи той же эпохи с надписью и цоколь барельефа (?) юаньского времени; на последнем имеется изображение буддийского жреца и тибетская надпись.

Когда я прибыл в Бао-хой, солнце склонялось к западу. Я поспешил в Ху-бу, чтобы осмотреть покинутые алтари разрушенного города. Я нашел там храм в развалинах; в нем еще висел колокол из железа в дюйм толщиной, без всяких надписей, покрытый ржавчиной; его форма напоминала опрокинутый котел. У местных жителей существует поверье, что звон в этот колокол вызывает бурю (le vent noir). В почве этого города находят очень часто статуэтки Будд из бронзы, отлитые в танское время. Я приобрел две – обе величиной более четырех дюймов и с продольными отверстиями на спине.

В пятнадцати ли к югу от города Бао-хой, на склоне горы, близ устья ущелья, имеется богато разрисованная внутри пещера Тысячи Будд. Пройдя гору, попадают в Турфан. Вероятно, это та дорога, о которой упоминается в реляции посла Ван Янь-дэ, который, следуя из Цянь-тина в Хоу-тин, прошел «через долину дракона (Salle du dragon) и снеговую гору».

Китайская географическая литература дает нам также расстояние Бишбалыка и от некоторых других пунктов Западного Китая. К сожалению, этими данными в наших целях невозможно воспользоваться, так как, с одной стороны, они заключают очевидные ошибки, с другой же, ни пути, по которым исчислялись эти расстояния, ни время, к которому вычисления относились, не могут быть с точностью установлены; между тем, последнее условие имеет существенное значение, так как китайская ли подвергалась большим колебаниям, изменяясь в ту или другую сторону чуть ли не с воцарением каждой новой династии. Так, например, современная ли равняется 271 сажени (578 м) с небольшим, ли тайских времен 154 саженям (328 м), а ли, на которую велся расчет в большинстве дорожников, – 187 саженям (400 м).

Тем не менее приводимые ниже данные не лишены известного интереса.

«Мин-ши» насчитывает от Бишбалыка до Цзя-юй-гуаня 3700 ли[296]. Ту же цифру находим мы и в «Лай-цин-и-тун-чжи», где в то же время расстояние от Бэн-тина до Хами исчислено в 970 ли[297]. Сопоставляя эти данные, мы получим для участка Хами – Цзя-юй-гуань 2730 ли, между тем как современные дорожники определяют его в 470 ли[298], или в 551 версту, что в точности соответствует полученному Пржевальским (от Хами до Янь-дуня – 75 верст) и нами (от Янь-дуня до Цзя-юй-гуаня – 477 верст) расстоянию (552 версты).

От Хами до Урумчи считается ныне по одному дорожнику 1640 ли[299], по другому 1730 ли, из чего следует, что Бэй-тин ни в каком случае не мог находиться на месте современного Урумчи; до Гу-чэна, через Баркюль, считается также не менее 1150 ли, но, если допустить, что древняя дорога из Хами в Бэй-тин сворачивала от пикета Утун-во (Отун-го-цзы) на северо-запад и выходила в урочище Джан-булак, то последнее расстояние сократится до 970 ли по следующему расчету. Это отвечало бы вполне указанному в «Дай-цин-и-тун-чжи» расстоянию между Хами и Бэй-тином.

Расстояние от Бэй-тина до Турфана тот же источник определяет в 500 ли.

Дело, однако, и том, что столицей уйгуров был не Турфан, а Кара-ходжа, Хара-хото, или Хо-чжоу (Идикот-шари), до которого от Турфаиа считалось еще около 100 ли[300], итого не 500, а 600 ли. Расстояние до Гу-чэна кружной дорогой, через перевал Улан-усу, равняется 805 ли по следующему расчету:

От Кора-ходжа, через Туёк, до Пичана – 160 ли.

От Пнчана до Чиктыма – 90 ли.

От Чиктыма до Му-лэй-хэ – 375 ли.

От Му-лэй-хэ до Гу-чэна – 180 ли.

Всего – 805 ли.

Пo прямой дорогой через Тянь-шань, т. е. по пути Ван Янь-дэ, еще никем на европейцев не пройденному, расстояние от Хо-чжоу до Гу-чэна и Джимысара не могло превышать 500 ли танских и сунских времен.

«Дай-цин-и-тун-чжи» дает также расстояние между Бэй-тином Карашаром, исчисляя его в 1100 ли[301], такой же цифрой определяется ныне расстояние и между Урумчи и Карашаром, что, конечно, говорило бы против защищаемой мною гипотезы, если бы не существовало прямой дороги через Тянь-шань, выводящей с верховьев р. Ша-лан-гу к Токсуну. Об этом пути ближайших сведений я не имею, но едва ли он на много длиннее участка Токсун – Урумчи. Кстати, замечу, что от ставки задне-чешиского владетеля до Янь-ци (Карашара) считалось в ханьское время 837 ли, и от Пулэя (Урумчи) 987 ли. Данные, извлеченные о. Иакинфом из Цянь-хань-шу, однако, едва ли верны, в чем легко убедиться из сопоставления хотя бы следующих цифр:

От зяо-хэ-чэна (Турфана) на запад до Улэя – 1807 ли.

От Цзяо-хэ-чэна (Турфана) на запад до Янь-ин – 835 ли.

От Улэя (резиденции наместника) на восток до Янь-ци – 400 ли.

Последняя цифра подтверждается и данными о Ху-ху, от которого на запад до Улэя считалось 1147 ли, а до Янь-ци 770 ли.

Затем показание «Дай-цин-и-тун-Чжи» о расстоянии в 2200 ли Между Бэй-тином и Суй-е[302] следует признать безусловно ошибочным, так как, откуда бы мы ни стали отсчитывать их – от Урумчи или от Гу-чэна, число их и в том, и в другом случае должно значительно превзойти вышеприведенную цифру, если, конечно, считать ли равной 187 саженям.

В заключение еще один довод.

Ван Янь-дэ упоминает о трех буддийских монастырях – Гао-дай-сы, Ин-юнь-сы и Тай-нин-сы – в ближайших окрестностях Бэй-тина[303]. В долине р. Архоту каких-либо буддийских древностей до настоящего времени найдено не было, между тем нам рассказывали о существовании древних кумирен в долине р. Да-лан-гу к югу от города Джымысара.

Может быть, об одной из этих кумирен в «Сань-чжоу-цзи-лё», опубликованном в конце минувшего века, рассказывается следующее:

Ее открытие относится к 1770–1771 годам и о нем повествуют так:

«В Цзи-му-са жил продавец зелени, болевший глазами. Когда болезнь его усилилась и предвещала потерю зрения, он решился повеситься. Он удалился в горы и тут услыхал голос: «У подошвы горы найдешь воду; помочи ею глаза и излечишься». Спустившись с горы, он действительно увидел ручей. Он поступил как ему было приказано и прозрел. Когда же вновь поднялся на гору, то заметил расселину, открывавшую часть оштукатуренной стены. Заинтересовавшись открытием, он стал рыться в горе и вскоре убедился, что напал на вход в пещеру. Тогда он позвал люден и с их помощью освободил вход от завала. Пещера оказалась настолько темной, что только при свете факелов удалось ее разглядеть. При этом обнаружилось, что она имела полукруглую форму и заключала статую будды в лежачем положении длиной около шестнадцати футов, с позолоченным лицом, оголенными ногами к в одеждах, цвет коих нисколько не выцвел. Кругом виднелось множество бронзовых статуэток будд от фута до 3 дюймов величиной.

Увидев это, купец обрился (стал жрецом) и поселился при пещере. Ду-тун Со-но-му-цо-лын (tou-t’ong So-no-mou-ts’-leng) взял отсюда девять статуэток будд для отсылки в Пекин».

Переводом этого отрывка (не текстуальным) я также обязан профессору Пеллио.

Вышеизложенное в связи с уже разобранными данными маршрутов Ван Янь-дэ и Чань-чуня с несомненностью, как мне кажется, устанавливает ошибочность выводов «Си-юн-тун-вэнь-чжи» и ориенталистов Клалрота, Ремюза и Жюльена о тождестве современного Урумчи с Бэй-тином и Бишбалыком. К этому же заключению 7 лет позднее, но совершенно самостоятельно, пришел и французский синолог Шавани.

После этой небольшой экскурсии в область исторической географин Притяньшанья возвращаюсь к описанию путевых впечатлений 20 октября. Спустившись с гряды, мы некоторое время шли вдоль северной части стены, затем свернули в улицу между городом и северо-западным импанем и вышли в западное предместье. Здесь мы остановились, избрав попросторнее тань.

Весть о нашем прибытии быстро разнеслась по базару, и не успели мы осмотреться в нашем новом помещении, как были уже вызваны к собравшимся на дворе представителям русских торговых фирм со своим старшиной во главе. Нас забросали приветствиями, а затем подвели лошадей и увлекли в город, где мы и провели время до вечера, беседуя главным образом о положении в крае русской торговли. Особенно жаловались купцы на воспрещение вывоза чая в Россию, причем рассказали о случае конфискации китайцами, в августе месяце, близ русской границы, партии до пятисот пудов кирпичного чая. На вопрос старшины, могу ли я помочь в этом деле, я обещал переговорить с консулом. И я исполнил свое обещание, но исход переговоров был неудачный. Оказалось, что воспрещение вывоза любого товара есть автономное право китайского правительства и что, в частности, воспрещение вывоза чая, последовавшее несколько лет назад и своевременно не опротестованное русскими властями, должно считаться вошедшим в законную силу.

Хозяин таня, в котором мы остановились, узнав от извозчиков, что я собираю, между прочим, и камни, предложил мне купить у него несколько кусков нефрита, найденных в одной из речек, стекающих с Тянь-Шаня к западу от Манаса. Камни я приобрел, но к указанию на местонахождение их отнесся с недоверием, да и профессор И. В. Мушкетов признал в них полное тождество с образцами, привезенными из Хотанской области. Между тем мы оба ошиблись, так как, если верить «Мэн-гу-ю-му-цзи»[304], в горах к югу от города Манаса, в долине Цин-шуй-цюань, в ста слишком ли на запад от этой долины, в урочище Хоу-чоу, и на том же расстоянии на запад от этого последнего урочища действительно выступают коренные месторождения (залежи) зеленого нефрита, разработка коих была почему-то воспрещена в 1789 г.

В Урумчи мы простояли три дня. Помня недружелюбное отношение к нам местных китайских властей, мы решили на этот раз их игнорировать. Может быть, только поэтому фань-тэй и надумал поразить нас своей любезностью; он даже простер ее до того, что приказал полицеймейстеру и секретарю осведомиться о всех наших нуждах. К сожалению, такая предупредительность запоздала. Она значительно облегчила бы нашу задачу пятнадцать месяцев тому назад, но теперь, накануне нашего возвращения в родные пределы, она уже утрачивала значение. И об этом мы дали понять депутации. В дальнейшем же наша беседа велась в таком тоне:

– Фань-тэй надеется, что в пределах Синь-цзяна вы всюду встречали со стороны китайских властей одно лишь предупредительное к себе отношение.

– К сожалению, такое именно отношение мы встретили только в Гань-су, где сношениями с иностранцами заведует столь просвещенный сановник, как даотай Чан.

– Мы делали, однако, все, что могли, и, поверьте, фань-тэй будет очень сожалеть, что ему не удалось предотвратить всего, что могло вызвать ваше неудовольствие; однако вы не должны забывать, что населяющие этот край туземцы – народ необразованный и невоспитанный, почти дикари.

– Вы нас не поняли: со стороны туземцев мы видели всегда одно лишь радушие; жалуемся же мы на китайских солдат и чиновников, которые иногда действительно вели себя дикарями. Достаточно, например, вспомнить хотя бы ту встречу, которую нам устроили в прошлом году в воротах Ди-хуа-чжоу…

Намек этот не понравился депутации, и полицеймейстер поспешил переменить разговор.

В ночь с 21 на 22 октября выпал снег; он начал было таять поутру, но к полудню 22-го температура вдруг снова понизилась до нуля, а затем термометр продолжал опускаться до 9 часов вечера, когда показал 7°. Снег снова пошел, и на этот раз уже с тенденцией удержаться надолго. Стало ясно, что зима сменила осень, особенности которой видны из следующего. Из Бэй-лу мы вышли 8 октября; здесь мы застали, стало быть, уже конец осени, к которому и относятся все последующие наблюдения, могущие быть приуроченными к средней абсолютной высоте 3800 футов (1158 м).

Период наблюдений обнимает 14 дней, из коих ясных, частью же безоблачных, насчитывалось 10, т. е. свыше семидесяти процентов, облачных же и пасмурных по два. Таким образом, не только к югу, но и к северу от Восточного Тянь-шаня ясная атмосфера составляет в осеннее время преобладающее явление; того же отнюдь нельзя сказать про верхний горизонт гор, который оставался затянутым облаками в то время, когда над Бэй-лу снял яркоголубой купол неба.

Снег перепадал два раза; ему предшествовал и частью сопровождал сильный западный ветер, переходивший по временам в бурю. В Урумчи он выпал в необыкновенно теплую для октября пасмурную ночь, но и в этом случае ему предшествовал сильный ветер с запада.

Ветреных дней оказалось четыре; во всех случаях дул сильный западный ветер.

Ниже нуля термометр опускался по утрам лишь 10, 11 и 18 октября на станциях Да-ши-ту(в 6 часов утра 1°), Сань-гоу-чуань-цзы (в 6 часов утра 6°) и Фоу-кан (в 6 часов утра 2,5°), всего же дней, когда термометр стоял на 0° и ниже нуля, насчитывалось семь. Максимум температуры (19° в тени) выпал на 4 часа пополудни 15 октября (в Джымысаре). Суточная амплитуда колебалась в (пределах 19° (15 октября, Гу-чэн – Джымысар) и 1° (10 октября, Да-ши-гу – Сань-гоу-чуань-цзы).

Глава тридцать девятая. Вдоль северных предгорий Тянь-Шаня от Урумчи до Кур-кара-усу

Но вот и мост, а за ним снова степь и простор. На границе ее, в «Воротах красных гор» (Хун-шань-цзуй-цзы), мы распростились с провожавшими нас и рысцой направились по знакомой дороге в Чан-цзи. За поселком Та-бяо-пу мы вышли из гор; вперед уходила равнина, на которой не видно было никакого движения, точно мы находились не близ крупнейшего из городов Притяньшанья, а в центре обширной пустыни. И туман довершил эту иллюзию, поглотив ее грани – оставшиеся позади бледно-красные холмы и темную полосу леса вдоль р. Архоту.

В полном одиночестве добрались мы до селения Да-ди-во-пу, но здесь застали большое скопление китайских телег и солдат. Это был обоз и часть конвоя вновь назначенного в Чугучак хэбэй-амбанем маньчжура Эркинэ, который должен был покинуть Урумчи после полудня. Когда мы прибыли в Чан-цзи, там деятельно готовились к его встрече: у ворот мы застали толпу горожан, палатку, чиновников и солдат с флагами и бутафорским оружием: пиками, бердышами (подами) и трезубцами; здесь же рассхаживали статисты, подряженные за пять фынь на роли мао-цзе (палачей), носильщиков гонгов, досок, объясняющих официальное положение эскортируемого лица (цин-мин), флагов с надписью: «Прочь с дороги!» (цин-дао), красных зонтов (хун-тун-сань) и других атрибутов мандаринского звания, несомых перед высоким сановником при его торжественном вступлении в город.

За селением Да-ди-во-пу мы очутились снова в пустыне, монотонность которой нарушалась лишь часто попадавшимися развалинами сторожевых будок (янь-дай). Первых людей мы встретили, лишь подходя к таранчинскому селению Тау. Это были ишакчи, гнавшие в Урумчи порожних животных. Они уже знали о приготовлениях к встрече сановника Эркинэ и с видимой тревогой в голосе кинули нам вопрос: «Уж не едет ли?» Бедные! Они боялись попасться ему на глаза, по опыту зная, как много позволяет себе челядь такого важного господина.

В Тау мимо нас на рысях прошел кавалерийский отряд, спешивший к границе уезда, где он должен был сменить урумчийский конвой. Люди в сине-фиолетовых халатах и оранжевых безрукавках с черными полосами «под шкуру тигра» выглядели франтами и прекрасно держались на своих, хотя и разномастных, но выхоленных конях. Все вооружение их состояло из прямых сабель, прикрепленных слева к передней луке. Во главе этого отряда ехало два офицера в обычных парадных курмах и шляпах. По справкам в Чан-цзи оказалось, что он не принадлежал к числу местных войсковых частей, а прибыл туда накануне из-под Ши-хо.

С переходом глубоковрезанного русла реки Катун-хэ, или Тунь-ду-хэ, мы вступили в пределы оазиса Чан-цзи.

Согласно «Си-юй-тун-вэнь-чжи», Чан-цзи соответствует Пу-лэй-хэу-го ханьских времен[305]. При младших Ханях здесь было владение И-Чжи, в эпоху Сань-го – Пу-лу. Затем об этом оазисе история не упоминает вплоть до 640 г., когда он вошел в состав земель Хэу-тинского округа[306]. В IX в. в южной Джунгарии утвердились уйгуры, и сведения об этой струне становятся скудными; возможно, однако, что о Чан-цзи под именем Чан-бали упоминает старец Чань-чунь. Уэйли пишет, что на китайской карте 1863 г. (вероятно, «Дай-цин-и-тун-юй-ту») город Чан-цзи назван Нин-бэнь (Ning-peen)[307], Успенский – что официально его название – Фоу-кан[308]. Но нет ли тут какой-нибудь ошибки?

Современный Чан-цзи невелик и окружен ветхой стеной. Говорят, что общая численность его населения не превосходит трех тысяч душ, из коих китайцы составляют к тому же значительное меньшинство. Если это так, то совершенно понятно, почему так сравнительно велико его предместье, застроенное танями, лавками и мелкими промышленными заведениями; здесь сосредоточивается вся деловая жизнь оазиса.

На следующий день первые лучи восходящего солнца застали нас на плёсе реки Локлон, которая, судя по карте военно-топографического отдела Главного штаба, носит в верховьях своих названия Гюрюн и Санджи. Какие данные послужили материалом для составления этой карты, мне неизвестно, но капитан Галкин, вышедший на р. Санджи в 1887 г., считает ее не верховьем Локлона, а значительнейшим из правых притоков Хосу-тая (Хусты, т. е. Манаса)[309]. Если так, то это может быть только р. Сань-дао-хэ, в местном произношении Сан-до-хо. Китайские известия о р. Локлоне ограничиваются сообщением, что ее образуют два истока, соединяющихся восточнее пикета Локлон и севернее города Чан-цзи; один стекает с перевала Монгуту, другой – с пика Гэшаньту; в дальнейшем же своем течении она соединяется с р. Хутуби и впадает в озеро Аяр-нор[310].

От плёса р. Локлон мы шли оазисом еще около 5 км, после чего вышли на пустошь, представляющую слегка приподнятый над долинами Хутуби и Локлона участок каменистой пустыни. На восточной ее окраине стояли развалины укрепления Ян-чан-цза, постройку которого Успенский относит «ко временам императора Цянь-луна и походу полководца Чжао-хойя в Или против Амурсаны» и приписывает китайцам. К сожалению, он не подкрепляет этого известия ссылкой на какой-либо источник, а без такой ссылки и самое известие утрачивает значительную долю в своей достоверности; к тому же оно не согласуется с тем, что нам известно о действиях Чжао-хойя против калмыков и, в частности, против Амурсаны. Певцов, основываясь, по-видимому, лишь на словах туземцев, приписывает постройку Ян-чан-цза джунгарам[311].

Действительно, туземцы называют это городище Калмак-шари, но ведь так называют они развалины и всех остальных более или менее древних городов Притяньшанья, разумея под именем калмаков [калмыков] и оиратов, и уйгуров. Что же касается джунгаров, то можно с уверенностью сказать, что их хун-тайши и зайсаны в укрепленных городах не жили. Унковский, долго остававшийся при урге Цэван-Рэбгаеа, говорит лишь о «коше», сплетенной из тальника и камыша, которая окружала «контайшину войлошную избу»[312]. Но если сами калмыки и не жили в городах, то это еще не значит, что их вовсе не сооружалось в Джунгарии в XVII и XVIII столетиях. Калмыки, нуждаясь в хлебе, из уведенных в плен восточно-туркестанцев образовывали земледельческие колонии, так называемые «тарану», среди которых обыкновенно и возникал оседлый центр, базар, быть может и городок.

Указаний на это немного, но все же имеются. Так, например, посол Байков показывает: «От камени (Саура) до Контайшина городка ходу три дня. А городок, сказывают, глиняный, а в нем две палаты каменные, бурханные; живут в том городке ламы (лобы), да пашенные бухарцы»[313]. рапорте полковника Лестока от 29 марта 1760 г. говорится: Полоненны бухарские крестьяне пашенные жили в помянутом городке (в калмыцкой земле, в урочище Ирень-Хабарга), который сделан был из сушеного, а не обожженного кирпича». «У речки же Эмиль имеется такой же городок с бухарскими хлебопашенными крестьянами под властью поена Дебачи»[314]. О том же городке в урочище Ирень-Хабарга говорится и в показании бухаретина Бай Назара Шахназарова, хранящегося в 51-м томе архива правления области сибирских киргизов в Омске[315].

Возможно, что Ян-чан-цза один из таких городков, но не менее данных за то, чобы отнести его постройку к более раннему времени; особенно же заслуживает внимания массивность его постройки: такими толстыми стенами едва ли обносились слободы таранчей.

Пустошью, носившею, однако, местами следы культуры, мы шли около 12 км до небольшого дунганского селения, группировавшегося около разрушенного импаня Юн-фу-гоу. Здесь мы вступили уже в область, орошенную водами р. Хутуби.

Однообразное начертание названия этой реки никак не может установиться. Не говоря уже о явно неправильных транскрипциях, каковы Гутаба и Хутайяй, это наименование в настоящее время пишут: Кутукбай[316], Хутукбай[317], Хутук-би, Хутубей[318], Хутук-бай[319], Хотуби[320] и Хутуби[321]. Успенский пишет, что Хутуби есть только местное (китайское?) произношение слов Худунь-бан, означающих «место, богатое источниками»; но St. Julien говорит, что Хутукбай (Khoutoukbai) – слово джунгарское, передающееся словами «счастливое предзнаменование». В «Мэн-гу-ю-му-цзи» мы встречаемся со словом Хутуби[322], и также передает название это и «Сннь-цзяи-дао-ли-бяо»[323], но в «Синь-цзян-чжи-лё» говорится о реке Хотуби[324]. Полагаясь на привычное ухо нашего известного синолога Успенского, я остановился на Хутуби, хотя не могу не заметить, что нам называли эту реку – Хотуби, Хотук-бай и Хотук-бий, каждый раз с сильным ударением на хо.

От селения Юн-фу-гоу местность получила более оживленный характер; гравий и галечник сменились глинистым грунтом, Ephedra, Tamarix и Eurotia ceratoides – чием и камышом. Кое-где виднелись поля, сухие арыки с провалившимися мостами, обвалившиеся стены и хутора. На десятом километре мы прошли полуразрушенное селение Лао-цао-гоу, на тринадцатом – развалины другого селения и, наконец, на пятнадцатом вступили в густой лес, которым и шли до городка Хутуби на протяжении 6 км. Таких могучих карагачей, как в оазисе Чан-цзи, здесь не было, но зато лес был ровнее и разнообразнее по составу: карагач (Ulmus campesiris), конечно, преобладал, но наряду с ним довольно часто попадался и тополь, а по саям – джигда (Eleagnus hortensis), ива и облепиха (Hippophaл rhamnoides).

Городок Хутуби имел полуразрушенные стены и отличался таким же сравнительно обширным предместьем, как и Чан-цзи; здесь, однако, уже преобладали китайцы; таранчей же насчитывалось не более трехсот человек. Жизненные припасы расценивались в нем дешевле, чем в Урумчи.

Ночью при слабом западном ветре повалил снег; ему предшествовало затишье при 1° тепла. Снег с небольшими интервалами шел в течение одиннадцати часов, причем мороз, постепенно усиливаясь, достиг к вечеру 26 октября 10°.

В этот день мы прибыли в городок Тугурик.

Замешкавшись в Хутуби, мы выступили из него позднее обыкновенного; впрочем, и торопиться особенно было некуда, так как станция [перегон] предвиделась небольшая – всего каких-нибудь 27 км.

Тотчас за городом протекает довольно сильный рукав Хутуби, корытообразное русло которого, может быть, образовалось на месте арыка; на сай же реки мы вышли позднее, пройдя лесом 2 км. Он представлял широкое поле крупной гальки, по которому лишь кое-где струилась вода. Лес на левом его берегу кончился, и впереди вновь развернулся участок глинисто-песчаной степи, опоясывающей с севера передовые уступы Тянь-Шаня. Впрочем, бесплодная пустошь тянулась недолго; уже на седьмом километре от реки мы вновь подошли к развалинам былой оседлости – поселку Лао-шань-цзы, а затем и к опушке карагачевого леса, вдоль которой курились десятки костров: то обжигался лес на уголь.

Двумя километрами дальше мы перешли через плёс р. Лао-шань-хэ, составляющей лишь восточный рукав реки Тугурик. Между обеими, по линии большой дороги, – не менее 15 км, из коих по крайней мере десять приходятся на пустыню, которую выдали нам торчавшие из-под снега корявые кусты саксаула (Haloxylon ammodendron). Впрочем, когда-то и в этой пустыне жил человек, о чем свидетельствуют встреченные нами развалины не то харчевни, не то одинокого хутора.

Городок Тугурик выглядел родным братом городку Хутуби: сравнительно большое предместье с смешанным населением, обветшалые стены, скрывавшие убогую его внутренность, и смешанный лес кругом – все это было здесь такое же, как в Хутуби; только цены на жизненные продукты оказались в нем выше хотубийских, но это не было для нас неожиданностью, так как уже накануне извозчики советовали нам запастись хлебом и фуражом. Местные китайцы называют этот городок То-ху-лу.

К утру, при ясном небе и полном безветрии, мороз достиг 19°; выпавший накануне снег блестел ослепительно и, одевая однообразным белым покровом равнины и горы, лишал нас возможности сделать правильную оценку сравнительной высоты этих последних; к тому же вдоль гребня Тянь-Шаня столпились ярко-белые облака, которые укрыли наиболее высокие из его пиков, и в их числе исполинский массив Дос-мёген.

Пройдя магистральный арык, орошающий оазис Тугурик, мы вскоре вышли на пустошь, которая только с юга опоясана была лесом, на севере же уходила в безбрежную даль. Судя по обнажавшимся из-под снега участкам голой земли, это была снова дресвяная степь. Тянулась она, впрочем, недолго, так как уже на девятом километре мы поравнялись с селением Ло-то-и, а затем вышли и к лесу, за которым широко разбросалось когда-то большое село Та-си-хэ. Оба селения стоят на арыках, выведенных, очевидно, из реки Сань-дао-хэ, которая протекает как раз между ними тремя еле сочащимися ручьями. Эта значительная в верховьях река здесь обмелела, отдав почти всю свою воду подгорным хуторам и селениям; впрочем, там мы видели ее в разгар лета, и тогдашнее стояние ее вод не может служить показателем ее зимнего уровня.

К западу от селения Та-си-хэ дорога вновь вышла на открытое место, среди которого лишь изредка попадались следы былого жилья. Им мы шли около 8 км до селения Боу-цзянь-дань, стоящего на арыках, выведенных из реки Син-ча-хэ. Здесь мы вступили уже в пределы Манасского оазиса, которым и шли до города Суй-лай на протяжении 12 км.

Со слов киргизов Валиханов говорит нам[325], что город Манас и урочище того же имени на верхнем Иртыше получили свое название от имени богатыря Манаса. Но предание это уже потому лишено фактической основы, что с наименованием «Манас» мы встречаемся на всем пространстве Азиатского материка от Бутана на востоке до Кавказа на западе.

Манасский оазис переполнен развалинами. Жилые усадьбы вкраплены в это море развалин лишь ничтожными островками и своей нищенской обстановкой свидетельствуют о недавнем его заселении. Крайне странно при этом дисгармонировали с окружавшим их запустением одиноко возвышавшиеся среди бесформенных масс глины пестрые «таны», неизвестно почему пощаженные дунганами, китайцами и туркестанцами. Один такой «тан», уже на въезде в предместье, особенно поразил меня своей величиной и превосходной работой: он был искусно составлен из цветных изразцов, чего я раньше нигде не встречал.

Манас, официальное название которого Суй-лай, состоит из трех примыкающих друг к другу и вытянутых вдоль реки с юга на север небольших городов.

Южный, административный и военный, занимает почти квадратную площадь и в стороне имеет не более полукилометра; его стены массивны и достигают 7 м высоты; ворот четверо, по одному на каждую сторону; они построены по общему типу и увенчаны обычными крылатыми деревянными башнями; южные всегда закрыты, а северные выходят в мусульманский город, занимающий еще меньшую площадь, чем военный; он сливается с третьим городом, представляющим в настоящем своем виде не более как стену, опоясывающую груды развалин. В этом третьем городе никто не живет, и совсем непонятно, почему ктайцам вздумалось обводить стеной такой мертвый участок. Эта стена, как и старая, ветхая стена мусульманского города, подведена под высоту стены военного, но много ее тоньше и не снабжена башнями; ворота в ней без внутренних двориков и, за исключением южных, заделаны наглухо. Издали все три города сливаются воедино и представляют прямоугольник, имеющий в длинной стороне около 1490 м. С востока он отчасти заслонен предместьем, которое примыкает к стене среднего, мусульманского, города и представляет непосредственно продолжение его главной улицы, пересекающей город с запада на восток.

В этом предместье, застроенном танями, лавками со съестными припасами, кузницами и тому подобными заведениями, мы и остановились, посвятив остаток дня осмотру достопримечательностей города. Таких, впрочем, не оказалось. Манас выглядел таким же шаблонным городом, как и все виденные нами доселе в Китае. Население его нам определили в 8—10 тысяч, из коих большинство составляли китайцы; дунгане занимали большую часть пригорода, но жили и в мусульманском городе, в общем же число их не превышало 3–4 тысяч душ; таранчей же насчитывалось и того меньше, что-то около тысячи душ. Но если в городе китайцы и преобладали, то того же нельзя сказать об окрестных селениях, где первенство, без сомнения, принадлежало дунганам.