Пусть льет Боулз Пол

17

Что это значит, размышляла Дейзи, — быть, как тебя называют друзья, напористой женщиной? Хотя они как раз это и имели в виду, им удалось сделать так, что эпитет не звучал комплиментом; она это знала. То была враждебная критика. Если сказать, что женщина напориста, имеется в виду, что она получает желаемое слишком уж прямым манером, что она — недостаточно женщина, неизящная, пробивная. Почти такое же оскорбление, как сказать, что мужчина — бесхарактерный. Однако ее ближайшие друзья имели привычку открыто пользоваться этим словом для описания ее; даже мне в лицо, думала она со смесью возмущения и удовлетворенности. Как будто, принимая современное заблуждение — дескать, у женщин должны быть те же цели и способности, что и у мужчин, — они допускают, что любое качество, которое у мужчины добродетель, равно желанно и в женщине. Но когда она слышала слово «напористая» в свой адрес, хоть и знала, что это истинная правда и не намерено унизить ее, она тут же начинала себя чувствовать каким-то довольно неуклюжим хищным животным, и это ощущение ей не нравилось. В том, что тебя классифицируют подобным образом, были конкретные недостатки: в любой ситуации, где естественно было бы ждать выражения заботы о ее благополучии со стороны мужчин в группе, хлопотали они часто совсем о других женщинах. Общее мнение — часто выражавшееся вслух — сводилось к тому, что Дейзи сама о себе может позаботиться. И много ль других мужей уезжали и бросали жен дней на пять-шесть дома с челядью? Она-то не против оставаться одной, — наоборот, для нее это был скорее отдых, поскольку она никогда никого у себя не принимала, если Луис уезжал. Но тот факт, что он воспринимал скорее как данность то, что она не против, — это почему-то ее уязвляло, хоть она и не могла отыскать своему раздражению логического объяснения. «Наверное, нельзя и иметь пирог, и есть его», — говаривала она себе по меньшей мере раз при каждом его отсутствии. Если провела детство верхом на лошади, гарцуя со своими четырьмя братьями по пятидесяти тысячам акров эстансии, само собой, станешь такой женщиной, какой стала она, и едва ли будешь ожидать, что мужчины захотят брать тебя под крыло. Вообще-то, часто бывало ровно наоборот: иногда она видела, что друзья мужского пола обращаются к ней за моральной поддержкой, и всегда предоставляла ее без сомнений, хоть и сознавала при этом, что в каждый миг отдаляется от того привилегированного положения, которое надлежит занимать современной женщине vis-a-vis[104] ее знакомых мужчин.

Большинством друзей Дейзи были мужчины: она им нравилась и гордилась тем, что знает, как с ними обращаться. Однако два ее первых мужа умерли: один — оставив ее с ребенком, а другой — со значительным состоянием. Девочку-малютку она более-менее бросила на попечение родни ее отца в Буэнос-Айресе; а вот состояние забрала себе. Не сумев устроиться в Лондоне и за неимением занятия получше, она решила неспешно отправиться по всему миру. Путешествие заняло три года; в конце его она оказалась на юге Франции осенью 1938-го и сняла там домик в Сен-Поль-дю-Варе, напряженно сознавая свое одиночество и ощущая, что жизнь ее пока не началась.

Луиса она впервые встретила на Пальмовом берегу в Каннах — худой и драматично смуглыйиспанец, носивший оперную накидку, с которой обращался дерзко, как матадор с мулетой, грубил всем, но при этом умудрялся никого не оскорбить, непристойно сквернословил так, что не верилось, однако оставался в высшей степени джентльменом. Он владел несколькими крупными поместьями в Андалусии, которые уже почти потерял надежду вернуть — даже при условии, что Франко сумеет положить конец республиканскому сопротивлению.

— Они все иидиоот! — ревел он всем собравшимся в казино. — Все ииспаанцы жрут гавноо!

Дейзи стала понемногу ловить себя на том, что думает с восхищением об этом странном человеке, который похвалялся, что не прочел ни одной книги, а писать способен только свое имя в подписи. С лошадьми он управлялся как матерейший гаучо, стрелял так же хорошо, как она, и в натуре его не было ни черточки сентиментальности или снисходительности. Он был сух, жёсток и отчужден, как скала, и однажды она ему сказала, что он ей напоминает некоторые андалусские пейзажи. Она едва ли была готова вместе с тем к его реакции, которая последовала тут же и с поразительной силой. Повернувшись к ней с неистовством человека, которого только что оскорбили, он заорал:

— Это объяснение в любви! — схватил ее в объятия и занялся с ней любовью с такой жестокостью, что она закричала и ударила его по лицу.

Инцидент имел место в баре «Карлтона», в присутствии нескольких человек, и через несколько мгновений стыда и ярости в дамской комнате, куда она удалилась после того, как он ее освободил, она вышла и извинилась перед ним за свое поведение, рассчитывая, что и он, само собой, поступит так же. Но он рассмеялся, заплатил бармену и вышел.

После, всякий раз, когда они встречались (поскольку встречи в Каннах неизбежны), он интересовался, по-прежнему ли она восхищается пейзажами Андалусии так же сильно, как раньше. Ее кодекс чести был бы нарушен, признай она нечто иное, нежели то, что да. Ее ответы сообщали ему огромнейшее удовольствие.

— А-а-ах! — в восторге восклицал он. — Ya ves?[105] — потому что они заимели привычку разговаривать между собой по-испански.

У него была небольшая вилла в Ле-Канне, набитая мебелью и картинами, которые ему удалось вывезти из Испании, и Дейзи, бывало, приезжала туда под вечер и навещала его. Поскольку было широко известно, что время от времени он продает картины, чтобы жить дальше, она не сомневалась, когда однажды увидела Гойю, который ей нравился особенно, и спросила цену. Маркиз де Вальверде впал в редкую ярость.

— Андалусия не продается! — завопил он.

— Не говорите глупостей, — сказала Дейзи. — Я дам вам за нее хорошие деньги. Вам они нужны.

Но ее хозяин продолжал орать, утверждая, что скорее растопчет полотно, чем отдаст ей этого Гойю, какова бы ни была сумма, которую она была готова за него отдать. Понимая, что все это неистовство, будучи совершенно искренним, просто вызывалось ненормально развитой гордостью, которая управляет поведением испанского крестьянина или аристократа, Дейзи сделала дерзкое предложение.

— Мне нравится эта картина, — сказала она, — и если вы не хотите мне ее продавать, вы должны отдать мне ее просто так.

Маркиз в восторге улыбнулся.

— Все в этом доме — ваше, стоит только попросить, — ответил он.

В тот момент и началась их дружба. Человек этот великолепен, решила она, и неудивительно, что вскоре они из неразлучных друзей превратились в страстных любовников. Дейзи было чуть за тридцать, лицо ее светилось здоровой, резкой красотой, которая совершенно шла к ее величавой фигуре. Неизбежно было, чтобы такой мужчина, как Луис, влюбился в нее, а влюбившись — различил в ее натуре гораздо больше, нежели подозревал, и тем самым исполнился решимостью на ней жениться, чтобы владеть ею полностью. Также было неизбежно, что, прибавив ее к списку своих владений, он прекратит быть влюбленным в нее, но Дейзи знала это заранее, и ей было все равно, поскольку еще она понимала, что никогда не прекратит им восхищаться, что бы он ни сделал, и была уверена, что сумеет его удержать, что для нее, женщины в высшей степени практичной, было в конечном итоге главным соображением.

И поэтому первые супружеские неверности Луиса не стали для Дейзи сюрпризом. После очень скромной свадьбы в церкви Сен-Поль-дю-Вара они оба закрыли свои дома и отправили наиболее ценное из имущества Луиса морем в Рио, по совету банкира Дейзи.

— Еврейские банкиры всегда знают, когда будет война, — сказала Дейзи. — Им можно доверять безоговорочно.

Они отправились в Бразилию, пришла война, и они оставались там, пока та не кончилась. Луис начал с танцовщицей из ночного клуба, продолжал с горничными, а со временем переключился на одну из подруг Дейзи, некую сеньору да Кунья, и Дейзи ни разу не сказала ни слова о том, что ей это известно. Луис был достаточно чуток, чтобы понимать: она не может не знать о его неблагоразумных поступках, но против она или нет — ему суждено продолжать в том же духе, и они оба это знают, поэтому вопрос остался навсегда неупомянутым, словно по взаимной договоренности. Некоторое время, когда они только приехали в Танжер в конце войны, у него никого не было. Дейзи знала, что это просто затишье; вскоре оно закончится. Когда начались его деловые поездки в Касабланку, она поняла. Даже теперь у нее ни малейшего понятия не было, кто это, да и, твердила она себе, особого дела до этого — тоже. Все равно отчего-то она всегда ловила себя на том, что прилагает усилия, чтобы выяснить, кто эта женщина, а если возможно — и познакомиться с ней: она всякий раз чувствовала, что знание дает ей ключ еще от одной комнаты в таинственной личности Луиса. Чем больше она могла узнать о его любовнице, тем больше узнала бы о нем. Выросши в мире латиноамериканцев, Дейзи верила, что половая распущенность так же пристала мужчинам, как непристойна для женщин. Она бы сочла шокирующим для себя даже помыслить о том, чтобы завести любовника. Для порядочной женщины не было никакой возможности, кроме мужа, а поскольку она так твердо решила все в этом отношении, то позволяла себе следовать образцу поведения, которое женщинам меньшей решимости зачастую казалось в высшей степени сомнительным. Ее репутация среди женских членов английской колонии была не такова, какой бы могла быть, именно потому, что она знала свое место и могла позволять себе вольности, которые оказались бы гибельными в случае большинства остальных. Зная себя, она себя уважала; зная других, к ним уважения у нее не было ни грана, а потому ей было мало дела до того, как они там о ней перешептывались. Что, размышляла Дейзи, они могут подумать, кроме худшего, если услышат, что она пригласила этого молодого американца на виллу «Геспериды» в отсутствие Луиса? И теперь, лежа в постели и методично стараясь отыскать в себе мотивы, она ощутила крохотный озноб опаски. В полной ли безопасности она от самой себя в том, что касается этого молодого человека? Он-то достаточно безобиден (она улыбнулась, вспомнив его непосредственность, его очевидную наивность в мире, — у нее возникло впечатление, что он перед этим миром совершенно беспомощен). Но, даже безобиднейший сам по себе, он мог бы оказаться опасен при встрече с чем-то отличным от него. Она подумала об этом и ощутила, как пробуждаются маленькие сомнения. «Или я на самом деле надеюсь, что что-то произойдет, и таков вот мой способ себя наказывать?» Сказать было трудно. Она потянулась к кнопке колокольчика на столе в неразберихе пузырьков с духами и лекарств и нажала на нее. В дверь постучалась горничная.

— Позови мне Хуго, — сказала она ей. — А, Хуго, — сказала она, когда тот появился. — Если сегодня вечером будет звонить телефон, пока мистер Даер здесь, — я отправилась ужинать и вы не знаете ни куда, ни когда я вернусь.

После того как он закрыл дверь, она встала с кровати, слегка морщась скорее от предчувствия боли, нежели от того, что у нее болело, и прошла по комнате к окну. Было около шести, и почти стемнело, вода внизу была черна и бурлила, а от гаснувшего бесцветного неба казалась холодной. Испания исчезла, остались лишь скалы и море, а скоро и их не станет: лишь рев волн в темноте. Она аккуратно задвинула шторы на всех окнах и включила электрический обогреватель у своего туалетного столика. Зажглись маленькие прожектора. Она уселась перед зеркалом и принялась трудиться над лицом. Сегодня будет быстрее обычного, потому что она точно знала, при каком свете проведет весь вечер. За работой она поймала себя на размышлениях о том, что именно думает о ней этот весьма странный мистер Даер. «Стареющая нимфоманка, скорее всего», — предположила она, решившись относиться к себе как можно реалистичнее и безжалостнее. Но затем спросила себя, почему она так жестока; быть может, лишь для того, чтобы убить всякую надежду, которая могла бы таиться внутри, — надежду на то, что он, быть может, сочтет ее привлекательной. «Но это чепуха, — возразила себе она. — Чего я хочу от такого незрелого, скучного человека? Он же определенно зануда». Тем не менее убедить себя она не могла. Он не наскучивал ей; он походил на неразгаданную загадку, на картину, рассматриваемую в полутьме, когда о сюжете можно лишь догадываться, а он окажется несколько иным, если смотреть при свете. Когда она себе напомнила, что из него никак не выйдет ничего достойного или интересного, даже если ей удастся его понять, факт того, что он таинственен, оставался, и это для нее в нем было важным. Но с чего бы ей отыскивать какую-то тайну в таком человеке? Вновь она пережила ощущение опасения, приятное маленькое содрогание страха. «Я могу с ним справиться, — сказала она полузаконченному лицу в ослепляющем зеркале, — но могу ли справиться с тобой?»

Отдаленные множественные звуки домашней деятельности донеслись сквозь толстые стены дома скорее как череда приглушенных, едва слышимых ударов, чем как шумы, которые на самом деле можно отличить друг от друга; за годы она тем не менее научилась истолковывать их. Распахивается дверь кладовой, вечерний обход Марио по нижнему этажу, закрывает ставни и задергивает шторы, по лестнице взбирается Инес, Пако выходит на псарню с ужином для собак, она без вопросов знала, когда что происходит, как театральный капельдинер по репликам в диалоге в точности знает, как в любой данный миг выглядит сцена, а бросать на нее взгляд вовсе не нужно. Из тех приглушенных звуков теперь выбился еще один, слышимый из-за окна: по главной дороге подъезжал автомобиль, свернул в проезд, остановился где-то между воротами и парадным входом. Бессознательно она ждала, что он продлится, хлопнет дверца машины, слабо зажужжит звонок в кухне и Хуго двинется к дверям. Но ничего не произошло. Тишина снаружи длилась так долго, что Дейзи начала сомневаться, слышали ли она, как на дорожку заехала машина; может, та пошла дальше в гору.

Закончив, она выключила лампочки, скользнула в новое черно-белое неглиже, которое ей сделал Баленсиага[106] в Мадриде, поправила подушки и снова легла в постель, думая, что это, быть может, очень скверная мысль, в конце концов, — приглашать мистера Даера одного на ужин. Он легко может оробеть от отсутствия других гостей, а в особенности — от того факта, что здесь нет Луиса. «Если он лишится дара речи, о чем, ради господа бога, я тогда буду с ним говорить?» — думала она. Если хватит выпивки, он может держаться непринужденнее, но тем опаснее будет, если переберет. Подхлестываемая нервозностью в своих рассуждениях о бедствии, она стала жалеть, что так быстро отозвалась на свой порыв его пригласить. Но теперь он прибудет с минуты на минуту. Она зажмурилась и попробовала расслабиться, как ее учил один йог в Бенаресе. Удалось лишь отчасти; тем не менее в этом усилии прошло время.

Вдруг в дверь постучали. Вошел Хуго, объявляя мистера Даера.

18

Дейзи с усилием приподнялась и села, немного негодуя на то, что ее застали врасплох. Даер держал в руке портфель; выглядел он больше проснувшимся, нежели она помнила. Она мимоходом задалась вопросом, почему Хуго не взял у него портфель вместе с пальто, а еще мимолетнее не поняла, почему не слышала, как подъехало такси, но он уже приближался к кровати, а Хуго выходил и закрывал дверь.

— Здравствуйте! — сказал он, энергично тряся ее руку. — Надеюсь, вы болеете сильнее, чем видно, потому что выглядите вы отлично. — Он склонился и втолкнул портфель под стол у кровати.

— Я вообще не болею на самом деле. Это просто ишиас время от времени дает о себе знать. Сущие пустяки, дорогуша. Но я такая плакса, к черту, и терпеть не могу боли, поэтому просто себе потакаю. И вот, пожалуйста. Садитесь. — Она показала в изножье кровати.

Он повиновался, и она внимательно посмотрела на него. Ей показалось, что его глаза необычайно ярки, что все его лицо сияет необъяснимым физическим светом. Ничто не соответствовало тому, что она про него помнила; на вечеринке у Бейдауи он был беспокоен, но это беспокойство происходило из скуки или апатии, в то время как в данный момент он выглядел неуютно, напряженно, почти тревожно. Они немного поговорили; его реплики были не того сорта, которого она от него ожидала бы; не умнее и не глупее, они вместе с тем, казалось, исходили от иного человека. «Но опять-таки откуда мне знать, каков он? Я вообще с ним едва знакома», — размышляла она.

— Приятно зайти внутрь, где тепло, — сказал он. — Снаружи промозгло.

— Я так понимаю, ваше такси не отапливалось. Если машину не привезли сюда на прошлой неделе, обогреватель в ней уже будет сломан. Марокканцы абсолютно гениально все ломают. Если хотите от чего-то избавиться, просто дайте марокканцу потрогать, и оно развалится на куски, когда он вам это будет возвращать. Они просто фантастика! Что за деструктивный народ! Боже! Выпить сейчас принесут в любую минуту. А пока расскажите мне о себе. — Она передвинулась в глубину кургана из подушек у себя за спиной и вгляделась в него с выражением человека, которому сейчас расскажут длинную историю.

Даер резко глянул на нее.

— О себе, — сказал он, снова переведя взгляд вбок. — Особо нечего рассказывать. Все то же самое. Мне кажется, вы почти все и сами знаете.

Теперь, когда все было устроено — Тами ждал в зарослях мимозы под садом, а джилали отрядили за лодкой, чтобы привел ее на пляж в Уэд-эль-Ихуде у подножия утесов, — ему уже не терпелось отправиться, и его тревожило, как бы что-нибудь непредвиденное не расстроило его планы. Приход Уилкокса, к примеру, с неожиданным визитом после ужина — вот была мысль, чьи безграничные возможности бедствия его парализовали; он заставлял себя думать о чем-нибудь другом.

— Вы видели нашего глупого Джека с позавчерашнего вечера? — неожиданно спросила Дейзи, как будто была у Даера в уме.

Он ощутил такую острую тревогу, что потребовалось большое усилие, чтобы медленно повернуть голову и посмотреть на нее с тщательно напускным выражением озабоченности, обращающейся в небрежный интерес.

— Я за него тревожусь, — говорила она. — И меня, разумеется, не успокоило ваше описаньице его поведения.

Но он подумал: «Позавчера вечером? Почему позавчера вечером? Что тогда произошло?» У него в уме вечеринка во дворце Бейдауи случилась много недель назад; ему не пришло в голову, что Дейзи имеет в виду ее.

— Нет, я его не видел, — сказал он, забыв даже, что завтракал с ним нынче же утром.

Вошел Хуго, вкатывая столик, уставленный бутылками и стаканами.

— За свою жизнь я если чему и научилась, то одному, — сказала Дейзи. — А именно — что крайне бесполезно давать кому-нибудь советы. Иначе я бы попросила Луиса с ним поговорить. Он бы мог что-нибудь из него вытащить. Потому что у меня отчетливое ощущение, что он что-то задумал и, чем бы оно ни было, ему не выйти сухим из воды. Поспорим на десять фунтов, что не выйти? Десять фунтов! Почему вы принесли только несколько кусочков льда? Несите целую вазу, — окликнула она Хуго, когда он закрывал за собой дверь.

— Не знаю, — сказал Даер. «Чего не знаю?» — подумал он, подавляя в себе щекотку рассмеяться вслух. — Джек вполне осторожен. Его не так просто обвести вокруг пальца, знаете. Как-то не вижу, с чего бы он попадал в какие-то серьезные неприятности.

Он чувствовал, что должен положить конец этому разговору, иначе тот принесет ему несчастье. Простой факт, что он в данный момент находится в том положении, когда может относиться к теме безразлично, хотя равнодушие его — напускное, — казалось, указывает на вероятность бедствия. «Гордыня перед крахом», — подумал он. То был миг смирения, миг, когда нужно постучать по дереву. Его беспокоило выражение «выйти сухим из воды».

— Я не знаю, — повторил он.

— Десять фунтов! — подчеркнула Дейзи, передавая ему виски с содовой.

Он медленно отпил, говоря себе, что превыше прочего не должен напиваться. По истечении десяти минут или около того она заметила, что он не пьет.

— Что-то не так с вашей выпивкой! — воскликнула она. — Что я натворила? Дайте сюда. Чего добавить? — Она потянулась к стакану.

— Нет-нет-нет! — возразил он, не выпуская его из рук. — Все отлично. Меня просто отчего-то не тянет пить. Не знаю почему.

— Ага! — вскричала она, как будто совершила великое открытие. — Понимаю! У вас кислотность повышена, дорогуша. Как раз тот самый миг, когда нужно немного маджуна. Мне и самой сегодня виски не очень хочется. — Она освободила место для стакана среди пузырьков и тюбиков на ночном столике, выдвинула ящик и вытащила маленькую серебряную шкатулку, которую передала ему. — Попробуйте, — сказала она. — Только никому об этом не говорите. Все людишки в Танжере будут скандализованы — кроме марокканцев, само собой. Эти едят все время. Только это и позволяется бедняжкам, раз алкоголь запрещен. Но европеец, назареянин? Потрясающе! Непростительно! Ниже и падать некуда! Танжер — выгребная яма беззакония, как говорят ваши американские журналисты. «Вашему корреспонденту из достоверных источников сообщили, что некие члены английской колонии начинают свою вечернюю трапезу с блюда под названием маджун, также известного как гашиш». Боже праведный!

Он с интересом глядел на шесть кубиков зеленовато-черных конфет, которые заполняли собой всю шкатулку.

— Что это? — спросил он.

— Маджун, дорогуша. Маджун. — Она протянула руку, взяла кубик и раскусила его напополам. — Возьмите себе. Не очень вкусно, но лучше в Танжере нет. Мне его достает мой милый старина Али. — Она позвонила в колокольчик.

Конфета захрустела на зубах, по вкусу — смесь фиг, имбиря, корицы и лакрицы; кроме того, в ней чувствовался пикантный травяной привкус, который он не сумел определить.

— Как она должна действовать? — с любопытством спросил он.

Она вернула шкатулку обратно на полку.

— Слуги будут в ужасе. Жуть какая — жить в страхе перед своей челядью, а? Но я никогда не знала ни единого места, кроме Танжера, где бы так трепали языками. Боже! Да тут просто невероятно. — Она умолкла и посмотрела на него. — Как он действует? — сказала она. — Это чудо. Этого мы и ждали столько лет. Если никогда раньше не пробовали, не сумеете понять. Но я зову его ключом к запретному мышлению. — Она подалась вперед и похлопала его по руке. — Я не о мистике вам толкую, дорогуша, хотя легко бы могла, если б себе позволила. J’ai de quoi,[107] бог весть. В маджуне нет ничего мистического. Он очень земной и реальный. — Постучалась горничная. Дейзи что-то коротко сказала ей по-испански. — Я попросила чаю, — объяснила она, когда девушка покатила поднос с напитками к двери.

— Чай!

Она весело рассмеялась:

— Он абсолютно необходим.

Для Даера, который оттягивал левую манжету, чтобы украдкой то и дело поглядывать на часы, время ползло необычайно медленно. Дейзи говорила о черной магии, о представлениях хатха-йоги, которые видела в Траванкоре, о невозможности понять исламскую юриспруденцию в Марокко, если не принимать как данность повседневное использование чар и заклинаний. Наконец подали чай, и оба они выпили по три чашки. Даер слушал апатично; все это казалось ему декорацией, как пекинесы, курительницы для благовоний и испанские шали, которыми некоторые праздные женщины наполняли свои квартиры еще в Нью-Йорке. Какое-то время он давал ей выговориться. Затем сказал:

— Но что за история с конфетами? Что это? Какой-то наркотик, нет? Мне кажется, вас обманули. Я ничего не чувствую.

Она улыбнулась.

— Да, я знаю. Все так говорят. Но он очень коварный. Нужно знать, куда смотреть, чтобы обнаружить действие. Если рассчитываете чувствовать себя пьяным, вы не туда смотрите, это занимает вдвое больше времени, и вы пропустите половину удовольствия.

— Но в чем это удовольствие? Вот вы сейчас — что-нибудь чувствуете?

Она прикрыла глаза и мгновение помолчала, на ее запрокинутом лице появилось выражение наслаждения.

— Да, — наконец ответила она. — Определенно.

— Правда?

От неверия в его голосе она открыла глаза и секунду смотрела на него с упреком.

— Вы мне не верите? Я не просто воображаю себе всякое. Но я принимала его и раньше — и точно знаю, чего ожидать. Дорогуша, вам неудобно там на краешке кровати. Подвиньте это большое кресло и расслабьтесь.

Развалившись в кресле лицом к кровати, он сказал ей:

— Ну тогда предположим, вы попробуете мне сказать, каково оно. Я, может, и получу от этой штуки какую-то пользу, пусть из вторых рук.

— О, вот прямо сейчас ничего особо волнительного. Лишь легкий звон в ушах и участившийся пульс.

— Похоже, это весело, — фыркнул он.

На несколько минут Даер забыл, что сегодня вечером он больше всего ждал, чтобы прошло время. Теперь он слегка повернул руку — увидеть циферблат своих часов; они показывали восемь двадцать. Встречу с Тами он не назначал ни на какой конкретный час, в точности не зная, когда сможет отсюда уйти, но заверил его, что не позже полуночи. Условились, что джилали вернется в город, в порт, и приведет лодку к маленькому пляжу сразу к западу от Уэд-эль-Ихуды тоже не позднее двенадцати часов. Тем временем Тами должен сидеть и ждать чуть ниже дальнего конца сада, чтобы, когда Даер выйдет из дома, он бы провел его вниз по склону горы прямо к пляжу. Тами уверял, что ему не будет скучно ждать так долго: он поужинал, а с собой у него трубка кифа.

— Да, — говорила Дейзи. — Если я слишком позволю пройти времени — не смогу вам вообще ничего сказать. В определенный момент человек становится фантастически некрасноречив. Не всегда, но такое бывает. Думаешь, что излагаешь разумное, — и впрямь излагаешь, осмелюсь сказать, но только в совершенно ином мире мысли.

Ему казалось, что ветер снаружи немного поднялся либо минуту назад открылось окно и внутрь проник звук. Он повернул голову; задернутые шторы не колыхались.

— На что вы смотрите? — спросила она.

Даер не ответил. В то же время у него возникло бессмысленное желание повернуть голову в другую сторону и посмотреть на другую стену, потому что ему показалось, будто в той части комнаты он заметил легкое движение. Вместо этого он вытащил пачку сигарет и предложил одну ей.

— Нет, спасибо, дорогуша. Не могу. У вас дом. Видите?

— Что? — Он уставился на нее.

— Я объясняю, дорогуша, или хотя бы пытаюсь. У вас дом. Посреди какого-то скромного участка, где вы раньше, бывало, гуляли. — Она подождала, очевидно удостоверяясь, что он следит за ходом ее рассуждений. Поскольку он ничего не сказал, она продолжила: — Дом вам всегда видно. По крайней мере, почти со всей вашей собственности, но, как бы то ни было, вы знаете, что он есть. Это центр ваших владений. Назовите это объективным представлением о себе самом.

Он поиграл с пачкой сигарет, вынул одну и зажег ее, нахмурившись.

— Скажем, это представление о себе, которым вы мерите то, что реально. Вы должны ровно держать это в уме, поддерживать в рабочем состоянии. Как компас.

Он с трудом следовал за смыслом того, что она говорит, но следить мог только за словами.

— Как компас, — повторил он, как будто это могло помочь.

— И вот. Вы знаете все тропки, все растения, все камешки на участке. Но однажды гуляете — и вдруг обнаруживаете, похоже, дорожку в том месте, где раньше ее никогда не замечали, даже не подозревали о ней. — Ее голос медленно набирал драматического пыла. — Она, быть может, полускрыта кустом. Вы подходите, смотрите — и действительно отыскиваете тропу. Раздвигаете куст, делаете несколько шагов по ней и впереди видите рощу, о существовании которой прежде даже не знали. Вы ошеломлены! Вы проходите по роще, трогая стволы деревьев, чтобы убедиться, что они и впрямь там, потому что не можете поверить своим глазам…

На сей раз он быстро дернул головой влево — поймать то, что было у окон, — и недоверчиво уставился на пустой простор неподвижной белой шторы. «Просто успокойся, — сказал он себе, поворачиваясь обратно — посмотреть, заметила она или нет; она, похоже, не заметила. — Успокойся и будь осторожнее. Осторожней». Зачем прибавлять второе предостережение, он не знал, вот только сознавал превалирующее ощущение тягостности, словно бы над ним высилась гигантская враждебная фигура, склонялась над его плечом, и он верил, что единственный способ сразиться с этим чувством — оставаться совершенно спокойным, чтобы контролировать собственные движения.

— …Затем среди деревьев вы видите, что тропа ведет вверх по склону холма. «Но там нет холма!» — восклицаете вы, теперь уже, вероятно, вслух, до того возбуждены вы и смятены. И спешите дальше, лезете на холм, который довольно высок, а когда выходите на вершину — видите окружающую местность, со всех сторон совершенно вам знакомую. Вы можете определить все детали. И вон ваш дом внизу, ровно там, где и должен быть. Все в полном порядке. Это не сон и вы не сошли с ума. Если б вы не видели дома, тогда, конечно, понимали бы, что сошли с ума. Но он там. Все в порядке. — Она глубоко вздохнула, словно с облегчением. — Вас просто расстраивает эта находка рощи и странного холма посреди вашей земли. Потому что их там не может быть, однако они есть. Вы это вынуждены принять. Но то, как вы думаете, приняв это, я и называю запретным образом мысли. Запрещен, конечно, он вашим собственным умом, до того момента, как вы примете факт существования холма. Вот вам маджун. Вы находите абсолютно новые места в себе, а они, вы просто чувствуете, не могут быть частью вас, однако они есть. Для вас хоть что-нибудь значит то, что я сказала, или я несу белиберду, как полоумная?

— О нет. Вовсе нет. — Все его усилия шли на то, чтобы придать словам искренности.

Последовало напряженное молчание, которое, чувствовал Даер, он же и производил, подобно тому как произносил слова, только оно длилось бесконечный отрезок времени, как телеграфные провода по милям бесплодной земли. Столб, столб, столб, столб, между ними натянуты провода, плоский горизонт лежит за границей поля зрения. Затем кто-то сказал:

— Вовсе нет, — снова, и произнес это он сам.

«Что это за чертовщина?» — спросил он себя, внезапно впав в ярость. Он обещал себе не напиваться; это было самое важное, что следовало помнить, пока он на вилле «Геспериды» сегодня вечером. «Я не пьян», — торжествующе подумал он и оказался на ногах, потягивался.

— Душно тут, — заметил он, не понимая, сочтет она, что он груб, или нет.

Она рассмеялась:

— Ладно вам, дорогуша. Признайте, что вы наконец чувствуете маджун.

— Почему? Потому что сказал, что душно? Не-а. Будь я проклят, если чувствую что-нибудь.

Он не упрямился; он уже забыл тот маленький вояж в сторону, который его рассудок совершил всего мгновение назад. Теперь, когда он стоял, воздух в комнате вовсе не казался спертым. Он подошел к окну, раздвинул тяжелые шторы и выглянул во тьму.

— Вы не против оставаться здесь по ночам одной? — сказал он.

— Иногда, — туманно ответила она, спрашивая себя, не последуют ли за этим вопросом другие. «Хватит так думать», — раздраженно велела она себе.

Он по-прежнему стоял у окна.

— У вас тут довольно высоко.

— Около шестисот футов.

— А в самый низ вы когда-нибудь спускались?

— По этим скалам? Боже, нет! Я вам что, серна?

Он медленно пошел по комнате, руки за спиной, переступая с одной шкуры зебры на другую, как будто они были камнями в ручье. Не оставалось сомнений в том, что он себя чувствовал странно, но Даер совершенно не ожидал, что ему будет так, поэтому списывал все на собственное смятение. Вечер грозил быть мучительно долгим. «Мне бы хотелось прямо сейчас пожелать ей спокойной ночи», — думал он. Все, на что он давал себе труд внимательно взглянуть, казалось, щетинилось насыщенным, но нераспознаваемым намерением: лицо Дейзи в нимбе из белых подушек, свет, лившийся на строй пузырьков на столике, поблескивающий черный пол и неправильные черные и белые полосы на шкурах у его ног, более темные и отдаленные углы комнаты у окон, где бездвижные шторы почти касались пола. Всякая вещь испускала бессловесное, но жизненно важное послание, которое было ключом, символом, но никакой надежды уловить его или понять не было. И внутри теперь, когда он начал это осознавать, у него в груди более, чем где-либо еще, накапливалось громадное трепетное напряжение, как будто бы он готов был взорваться. Он разнообразно подышал — убедиться, что может его изменить, а потом понял, что сердце у него бьется слишком быстро.

— Ах, черт, — вслух сказал он, потому что неожиданно испугался.

— Подите сюда и сядьте, дорогуша. Что с вами такое? Вы беспокойны, как кошка. Проголодались? Или на вас маджун подействовал?

— Нет, — кратко ответил он. — Ничто на меня не подействовало. — Ему показалось, что прозвучало нелепо.

«Если я пойду и сяду, — подумал он, — я снова встану, и она поймет, что что-то не так». Он чувствовал, что всеми силами должен постараться, чтобы Дейзи не знала, что происходит у него внутри. Предметы в комнате, ее стены и мебель, воздух вокруг его головы, само представление о том, что он в комнате, что сейчас будет есть ужин, что утесы и море — внизу, — все это играло громадную неслышимую музыку, что с каждой секундой взмывала к пику, который, знал он, будет непереносим, когда она до него доберется. «Будет только хуже».

Он с трудом сглотнул. «Через минуту что-то произойдет. Что-то должно случиться». Он достиг кресла и встал за ним, руки на спинке. Дейзи озабоченно посмотрела на него. Она думала: «Почему я так и не осмелилась рассказать Луису о маджуне?» Она знала, что он не одобрит — хотя бы потому, что это местное снадобье. Но молчала она не поэтому. Она никогда никому не рассказывала о нем; прием его был в высшей степени ее частным обрядом. Переживание было таким личным, что ей никогда не хотелось ни с кем делиться им. И вот пожалуйста, проводит его с тем, кого едва знает. Ей тут же захотелось сказать ему, чтобы он знал — он первый, кого она пригласила в эти внутренние покои ее жизни. Она глубоко вдохнула и вместо этого сварливо сказала:

— Бога ради, сядьте. Вы похожи на кальвинистского пастора, который рассказывает своей пастве о преисподней.

Он рассмеялся и сел в кресло. Под столом в тени он заметил свой портфель. Дрожкое чувство у него внутри вдруг изъявило огромное воодушевление; то было то же самое ощущение, но оно поменяло цвет. От облегчения он вынужден был снова засмеяться.

— Ну впрямь! — воскликнула Дейзи. — С таким же успехом могли бы и признаться, что почувствовали маджун. Потому что я чертовски отлично знаю, что вы его почувствовали. Признайтесь хотя бы самому себе. С ним вам будет веселее. Последние десять минут вы с ним боролись. К нему нельзя так относиться. Просто сядьте поудобнее, и пусть он идет своим чередом. Он в вас, и вы от него не избавитесь, поэтому можно хоть удовольствие получить.

— А вы как? — Он не желал этого признавать.

— Я вам давно уже сказала, я его чувствую. В данный момент я готова отправиться в беспосадочный перелет на Арктур.

— Вот как, а? — Голос его прозвучал недружелюбно. — Лично я считаю, что эта дрянь — подделка. Не утверждаю, что она вообще никак не действует, но я не называю ощущение нервозности и сердцебиение, учащенное в два раза, это вот лично я не называю приходом.

Она сочувственно рассмеялась:

— Надо было пить виски, дорогуша. С ним вам было бы гораздо уютнее. Mais enfin…[108] — Она села ровнее и позвонила в колокольчик. — Сдается мне, вся кухня уже вверх дном, потому что мы так затянули с чаепитием.

19

Весь ужин Дейзи проговорила не умолкая; часто Даер ловил себя на том, что отвечает односложно — не потому, что ему было неинтересно, хотя временами он очень мало соображал, что она говорит, но потому, что половину времени он находился где-то еще, в своем собственном мире. Он не знал, о чем думает, но в его мозгу роились начала мыслей, пристегнутых к началам других мыслей. На то, чтобы принять их столько, требовалось все его внимание; даже не будь они непередаваемы, у него не возникло бы желания оделять ими Дейзи. Как будто разум его отступил в дальний темный угол его существа. Затем он снова выходил на свет, и Даер ловил себя на том, что в самом деле верит, будто сидит и ужинает за небольшим столом в тихой комнате, а женщина лежит неподалеку в постели и ест ту же самую пищу с подноса.

— Вы ужасно неразговорчивы, — в конце концов сказала Дейзи. — Никогда б не дала вам маджун, если б знала, что он вас обратит в статую.

От ее слов ему стало неудобно.

— Ох, — сказал он. И, как ему показалось, после долгой паузы: — Со мной все хорошо.

— Да, готова это подтвердить. Но из вас чертовски неудовлетворительный застольный компаньон.

Теперь он явился полностью, принялся сбивчиво бормотать извинения более цветистые, нежели того требовал случай.

— Мне не могло быть хуже, — наконец сказал он, — даже если б я вас пнул. Не знаю, что со мной такое. Должно быть, эта штука сделала со мной что-то сумасшедшее.

— Это я виновата. Не думайте больше об этом, бедняжка.

На такое он не согласился.