Талант марионетки Гринберг Кэрри

– Так идем в кабаре?

– Да-да. Только припудрю носик!

У служебного выхода фонари горели не так ярко, как над парадным крыльцом, но все же Франсуа сразу заметил группу людей, которые терпеливо ожидали кого-то. Когда они с Жюли показались в дверях, поклонники встрепенулись и взглянули на них, однако большинство не двинулось с места. Только молодой человек и совсем юная девушка шагнули к актрисе.

– Мадемуазель Дигэ, – юноша торопливо поклонился и протянул Жюли небольшой букет хризантем. – Позвольте поздравить вас с блестящим дебютом и выразить свое восхищение. – Франсуа едва не прыснул от таких высокопарных речей, но сама Жюли выглядела слегка растерянной.

– О, – она взяла цветы, не зная, что сказать. Юноша выглядел таким взволнованным и смущенным, что ее это позабавило. – Спасибо. Это так приятно слышать, – ободряюще улыбнулась она. – Но не стоило тратиться, – и Жюли прижала букет к груди.

Франсуа отступил в тень стены и прислонился к ней, сложив руки на груди.

– Что вы! Мы так восторгаемся вашим талантом, – с жаром возразил молодой человек и взглянул на свою спутницу. Та порозовела и согласно закивала. Она была худенькой и маленькой, ее серые глаза сияли, и их взгляд не отрывался от Жюли.

– Вы так тонко передали образ Корделии, это что-то невероятное, – продолжал юноша.

– Спасибо, – повторила Жюли, не зная, что еще сказать, и оглянулась на Франсуа.

– Не будем вас задерживать, – пискнула девушка и потянула своего приятеля за рукав, но оба они продолжали смотреть на Жюли.

Позади хлопнула дверь: кто-то еще вышел из театра.

– Хорошего вечера! – Жюли, воспользовавшись замешательством ожидающих, быстро помахала парочке рукой на прощание и подскочила к Франсуа.

– Ты бросил меня с ними, – сердито шепнула она и толкнула его в бок.

– Не хотел мешать, – бесстрастно ответил тот и поправил шляпу.

– Нет, ты видел? – Жюли хихикнула. Она просунула руку под его локоть, опустив стебли цветов в карман его пальто, как в вазу.

– О да, твой первый поклонник, – подмигнул журналист.

– Не поклонник, а поклонники, их было двое, – поправила она.

– Ну хорошо, целых два поклонника, тщеславная моя, – он чмокнул Жюли в макушку.

– Никакая я не тщеславная, просто это значит, что я правда имела успех. Пойдем пешком.

– А ты только сейчас это поняла? Я столько похвал за один вечер ни разу не слышал. Может, мне тоже податься в актеры?

– Вот еще! Пиши свои статьи. Нет, правда, это же совсем другое: когда хвалят друзья, актеры, это одно. А теперь я получила признание от совсем посторонних людей! Понимаешь? – Она снова пихнула его в бок.

– Ладно-ладно, я не спорю, ты – настоящая примадонна.

– Издеваешься, да?

– Нет же, я правда очень рад! И горжусь тобой, – Франсуа притянул ее к себе и с чувством поцеловал. Знакомое возбуждение вспыхнуло и быстро разлилось по всему ее телу.

– Может, не пойдем в «Лягушку»? – пробормотала Жюли прямо в его губы.

Он вскинул брови:

– А как же твои друзья? Разве они тебя не ждут?

Жюли оттолкнулась от его груди:

– Да, конечно, ждут. О чем я только думаю!

– Известно, о чем, – поддразнил Франсуа, и она шутливо замахнулась на него, смущенная. – …О славе, известности, о чем же еще, – закончил журналист.

– Если уж говорить о славе, то вот у кого этого в избытке, – Жюли посмотрела через его плечо, и журналист обернулся.

Под руку с Этьеном из дверей вышла Мадлен. С другой стороны от нее, оживленно жестикулируя, шагал Дежарден. Пальто на нем было небрежно распахнуто, хотя ночная прохлада не располагала к этому, а из кармана торчал позабытый шарф. Поклонники оживились и немедленно обступили актеров и режиссера. Один из мужчин заговорил с Дежарденом, как старый приятель, и тот похлопал его по плечу. Остальные устремились к примадонне, подобно летящим на огонь мотылькам. Перед служебным входом сразу же образовалась немалая толпа, людей как будто сразу стало в три раза больше. Некоторые становились на цыпочки, чтобы рассмотреть Мадлен.

– Идем же, – вздохнула Жюли, и они неторопливо двинулись прочь.

Мадлен держала Этьена под руку и машинально улыбалась толпе. Она привычно окинула почитателей взглядом, приняла цветы из чьих-то рук, несколько раз кивнула в ответ на комплименты и поздравления. Она давно научилась делать это непринужденно, легко и ни на миг не отвлеклась от беседы с Этьеном. Они мягко рассекали толпу, неторопливо продвигаясь вперед, то и дело останавливаясь возле какого-нибудь особенно настырного поклонника.

Уже в нескольких шагах от машины перед ними возникла немолодая пара. Пожилой седовласый мужчина и дама, чье лицо скрывали поля шляпки, нерешительно приблизились к примадонне. Когда на них упал свет фонаря, в Мадлен вдруг всколыхнулось давнее воспоминание, как будто в собственной квартире она внезапно обнаружила дверь в кладовку с забытым хламом: вдоль тротуара, стараясь поспеть за актерами, поспешно шагали ее родители.

– Мадлен, – донесся до актрисы немного надтреснутый голос пожилого господина.

Она повернулась к Этьену:

– Возьми цветы, их что-то становится слишком много.

Тот усмехнулся и взял у нее груду букетов. Они остановились у автомобиля Этьена, и Мадлен вновь бросила взгляд на этих двоих. Мадам Дежан смотрела на нее, закусив губу, как будто пыталась что-то сказать – но не могла или не желала говорить при таком количестве посторонних. Подошедший Дежарден придержал дверь, пропустив Мадлен и Этьена, а затем сам уселся в автомобиль. Родителей актриса больше не видела, но они продолжали стоять на том же месте, даже когда машина скрылась за углом.

В ушах еще звенело от шума аплодисментов, и Жюли только сейчас начала осознавать, что произошло. Она оперлась на плечо Франсуа и умиротворенно вдохнула аромат роз.

– Я так устала, – призналась она, – мне кажется, сегодня я прожила целую жизнь.

– Если хочешь, мы можем пойти домой, – тут же откликнулся Франсуа.

– Ну уж нет, этот вечер мы должны как следует отпраздновать!

– Как моя знаменитость пожелает, – шутливо отозвался он, а Жюли слегка смутилась.

– Я не знаменитость, – улыбнулась она. – По крайней мере пока.

– Что за скромность, – усмехнулся Франсуа и распахнул перед ней тугую дверь «Хромой лягушки», которая как всегда внезапно возникла посреди глухого переулка. За ней их ждали уже привычные крутые ступени, ведущие в полутьму кабаре, из которой доносились знакомые голоса. Даже среди этого гула Жюли с легкостью различила южный акцент Эрика и звонкий смех Николь.

Едва завидев их у входа, Эрик в полушутливом поклоне обратился к Жюли:

– Какая честь, прекрасная Корделия!

Едва Жюли с Франсуа уселись за столик, сдвинутый со всеми остальными полукругом, перед ними словно из воздуха возникли запотевшие бокалы с шампанским. Праздновали уже давно: успели прозвучать тосты не только за герцога Французского или Глостера, не забыли даже Шута и Врача. Здесь стояла совершенно другая атмосфера, нежели в банкетном зале театра, где собрались сливки парижского общества. Со сцены лилась тихая фортепьянная музыка – мотив чарльстона звучал медленно и немного лениво, точно пианист еще настраивал свой инструмент или, наоборот, играл последние аккорды. В полупустом зале тихо переминалась с ноги на ногу единственная пара: они так крепко вцепились друг в друга, что не слышали постепенно стихающей мелодии.

Актеры наконец получили возможность сбросить с плеч напряжение тяжелого дня, на смену которому пришло веселье и легкая усталость. Вновь и вновь вспоминались самые яркие моменты сегодняшней премьеры: как в последний момент чуть не сломалась кулиса, как все они едва не умерли в ожидании аплодисментов, которые задержались на несколько бесконечных секунд, прежде чем разразиться громом, и как божественно гениален был Марк Вернер. Это никто не мог оспорить. Аделин в конце концов тоже пришла – ее удалось вытащить из гримерки, где она предавалась терзаниям из-за загубленной роли. Она сидела в самом углу, откинувшись на мягкую спинку дивана и уставившись в одну точку перед собой, не то вновь и вновь прокручивая перед глазами отрывки из спектакля, не то уносясь вдаль в одной ей ведомых кокаиновых грезах.

– А это кто? – вдруг спросил Франсуа и нахмурился, пытаясь припомнить в череде театральных лиц еще одно. – Мне кажется, я его не знаю.

Из-за специфики своей работы Франсуа первым узнавал о любых изменениях, которые хоть чуть-чуть затрагивали театр. Например, о найме нового осветителя он узнал задолго до того, как труппа обратила внимание на появление еще одного сотрудника.

Жюли тоже с удивлением обнаружила в привычной шумной компании новое лицо. Рядом с Себастьеном сидел незнакомый темноволосый молодой человек в очках в тонкой оправе и костюме-двойке; весь его вид говорил о том, что в подобном заведении юноша был впервые и, вероятно, мечтал если не исчезнуть отсюда, то сделаться как можно менее заметным. Он вжимал голову в плечи и изучал растаявший лед на дне своего бокала, лишь изредка кивая или подавая односложные реплики. И – чтобы этого не заметить, надо было бы ослепнуть – смотрел только на Себастьена, точно остальные присутствующие были лишь частью яркого и разгульного фона кабаре.

– Жюли, я забыл вас познакомить! – Себастьен заметил интерес к своему спутнику. – Это Виктор Вриньо, мой друг и самый близкий человек на свете, – Себастьен сжал пальцы юноши и поднес к губам. – А это Жюли Дигэ, наша прекрасная Корделия.

Жюли отсалютовала фужером с шампанским:

– Ты скрывал от нас своего друга? И главное, как тебе это удавалось?

– Просто Виктор не любит больших компаний, – Себастьен улыбнулся. – Зато он смотрел все спектакли в Театре Семи Муз.

– Только те, в которых играешь ты, – вкрадчиво заметил Виктор.

Теперь Жюли вспомнила, что в последние недели Себастьен убегал сразу после спектакля, не оставаясь на привычные посиделки, отказывался от похода в «Лягушку» или к Этьену, хотя прежде не пропускал ни одной вечеринки. Однажды он даже пораньше ушел с репетиции, сославшись на важную встречу…

– И где же вы познакомились?

– О, это долгая история, – Себастьен задумчиво покрутил сигарету в руках, прежде чем ее зажечь. – Мы познакомились давно, а сейчас случайно встретились снова. Знаешь, ведь Виктор врач!

– Врач? – В большой артистической компании можно было встретить кого угодно: помимо актеров и художников в ней всегда крутились писатели и сценаристы, музыканты и поэты, студенты-философы и просто те, кто хотел или мог причислять себя к богеме. Но врачей, юристов или инженеров здесь не было – атмосфера театра отпугивала их, точно могла поколебать те нерушимые основы, на которых строилась их жизнь.

– Помнишь, я потянул сухожилие около месяца назад? Когда Дежарден сгонял с нас семь потов? Тогда я попал в его волшебные руки, – Себастьен погладил ладонь Виктора. – И с тех пор не могу из них вырваться.

– А до этого? – заинтересованно спросил Франсуа, а Жюли узнала этот блеск в глазах – он говорил о том, что в скором времени появится новая статья.

– Себастьен чуть было не стал врачом, – проговорил Виктор.

Но судьба Себастьена была предопределена задолго до того, как тот так и не стал эскулапом. Он был пропитан театром с самого рождения, сцена заменила ему землю под ногами и глубоко проросла корнями в его сознании. Даже если бы он захотел навсегда покинуть театр, то просто не смог бы: тот стал столь же неотъемлемой частью его организма, как желудок или селезенка.

Первые воспоминания Себастьена были нечетки, как любые образы из раннего детства, – отдельные картинки, наполненные неестественными, сочными красками, череда лиц и гул голосов из далекого прошлого. Какие из этих образов – реальность, а какие – выдумка, замененная более поздними воспоминаниями?

Вот над ним склоняются женщины: их много, их лица ярко накрашены, его окружает хоровод улыбок. Должно быть, они были раскрасневшимися, вспотевшими и усталыми после долгого спектакля, но этого Себастьен не помнит. Для него подруги матери по кордебалету всегда виделись если не сонмом богинь, то прекрасными нимфами. Позже остались только запахи: сирень, фиалка, тяжелый мускат вперемешку с едким дымом сигарет, пот разгоряченных женских тел. Но самым сильным запахом духов, навсегда оставшимся в памяти Себастьена, был ландыш. Его мать обожала их, она пропахла ландышем насквозь, ее пальцы источали аромат ландыша, и даже от пальто и шляпы исходил едва уловимый весенний аромат, который согревал холодными зимними днями. Уже спустя много лет Себастьен случайно увидел точно такой же флакон духов у одного старьевщика. Им, устаревшим, довоенным, не нашлось места в новой эпохе. Дешевый, чрезмерно насыщенный аромат ударил в ноздри и приятными воспоминаниями разлился по телу. Это был запах навсегда ушедшего прошлого, которое хотелось сохранить и законсервировать в памяти именно таким, каким оно виделось в раннем детстве…

Говорили, что Мари Деруссо родила сына прямо за кулисами, в раздевалке кордебалета театра Буфф. Разумеется, это было не так. Он появился на свет в комнате на окраине Парижа, а повитухой была соседка; Мари потом еще долго вспоминала, что та потребовала с нее десять франков – недельную плату за жилье. Впрочем, практически сразу после родов, как только Мари смогла вернуться на сцену, Себастьен переселился в театр. Здесь было куда веселее, чем в мрачной полуподвальной комнате с сырым, затхлым воздухом. Его окружили любовью и теплом подруги Мари, и даже те, кто ее на дух не переносил, не могли устоять перед очаровательным голубоглазым малышом, который забавно улыбался и тянул к ним пухлые ручки. Его первыми игрушками стали сломанные дирижерские палочки и бутафорская корона, а чуть позже весь мир закулисья превратился для мальчика в большую комнату для игр.

Еще говорили, что отцом ребенка является балетмейстер, мсье Роже. Впрочем, эта версия быстро сменилась другой, и отцом стали считать дирижера, несмотря на то что тот давно разменял шестой десяток. Мари не опровергала слухов, лишь стыдливо улыбалась и отводила взгляд. Отца ребенка она едва ли помнила, да и важно ли было, кто он? Но кордебалет не был монастырем капуцинок, и подобные разговоры быстро стихли, сменившись новыми: о солистке и ее спонсорах, об удачном замужестве девицы Карин Ришар, которая и месяца не протанцевала в первом ряду, а уже нашла себе какого-то богатого муженька.

– Он только мой, – говорила Мари о сыне, но это было не совсем так.

Себастьен был ребенком всего театра, и именно театр занимался его воспитанием. Фрагменты разговоров взрослых, случайно услышанные за кулисами, повлияли на его мировоззрение, но куда более глубокий след в его душе оставило то, что он видел на сцене. Настоящие чувства, вера, любовь, преданность, ложь, обман, предательство и коварство – с ними мальчик встретился раньше, чем с букварем. Он узнал, что ради любви можно умереть – а потом воскреснуть вновь, ведь сцена творит чудеса. Что в молчаливом танце порою можно выразить больше, чем в длинном монологе. И что самой прекрасной на сцене всегда остается мама.

Она стояла так далеко от края сцены, что ее едва ли можно было разглядеть среди других балерин, зато кулисы были совсем рядом. Едва научившись ходить, Себастьен часто заглядывал за пыльную портьеру, чтобы посмотреть, как танцует мама. Она стояла так близко к нему, что можно было дотронуться, но малыш знал, что на сцену нельзя выходить просто так: на него будут ругаться и кричать, и они останутся без денег. Так уже случилось однажды, в самый первый раз, когда он увидел Мари в оперетте «Вероник». Ей сказали, что в театре не место детям, что ее выгонят на улицу, если такое еще хоть раз повторится, что своего жалованья за эту неделю она не получит…

С тех пор ему не разрешалось даже подходить к занавесу, но этот запрет мальчик регулярно нарушал. Он знал, что его мама там, и что он должен хотя бы одним глазком увидеть ее напряженную спину и вытянутую шею. Уже по этой шее Себастьен мог определить, в каком настроении Мари выйдет после спектакля: усталая или опустошенная, радостная или рассерженная, – и в зависимости от этого либо бежал ей навстречу, либо прятался в костюмерной в ворохе пропахших нафталином костюмов.

Последнее случалось тем чаще, чем старше становилась Мари Деруссо. Двадцатилетней девочкой она пришла сюда, окрыленная надеждой, но с тех пор так и не продвинулась дальше последнего ряда кордебалета. В двадцать пять она была уже не так молода и восторженна, а в тридцать думала только о том, как бы удержаться хоть на этом месте. Хореограф все чаще делал ей замечания, режиссер ругал за опоздания, а сцена не вызывала ничего, кроме тоскливого уныния.

Даже спустя много лет Себастьен не мог понять, как не увидел тогда постоянной маминой тоски, ее пристрастия к дешевому вину, ее частых слез, которые она скрывала под толстым слоем пудры и туши. То, что они жили в постоянной бедности, и вовсе его не смущало: он часто оставался ночевать в театре и считал своим домом его, а не ту сырую комнатенку, за которую Мари отдавала половину жалованья.

Не замечал он происходящих изменений еще и потому, что, чем взрослее становился, тем больше погружался в мир театра. Уже в пять лет Себастьен выходил на сцену – на сей раз с разрешения режиссера – и играл свои маленькие роли: пажа, крестьянского мальчика или, может быть, принца. У него были прелестные костюмы и любовь всей труппы. Мамины подруги целовали его в нежные щеки, оставляя следы красной помады, угощали сластями, одевали, как куклу, и любили.

Разумеется, свое будущее он связывал только с театром. В школе он тосковал на уроках и мечтал вырваться из серых стен со строгими учителями и скучными одноклассниками, чтобы окунуться в мир красоты и страстей, который ждал его каждый вечер. Иногда он даже прогуливал уроки, если хотел остаться на репетиции и посмотреть на зарождение маленького чуда. А еще чудом было то, что знания давались ему без особых усилий: французский, арифметика, история легко откладывались в его голове. Домашнюю работу мальчик делал сидя на полу в костюмерной и спрятавшись от мира за пышными юбками опереточных героинь. Впрочем, обычно домашним заданиям он предпочитал более интересные занятия.

– Ты очень умный, – говорила Мари Деруссо, когда Себастьен рассказывал ей заученный урок о реформах Людовика IX. – Ты должен получить нормальную профессию, а не гнить в театре, как я.

Он совершенно не понимал ее слов, потому что не было на свете ничего прекраснее театра, но согласно кивал и продолжал получать ненужные ему знания. На самом деле Себастьен мечтал поскорее закончить школу и играть в спектаклях наравне со взрослыми актерами. Он отлично пел и танцевал, легко запоминал монологи и чувствовал себя на сцене как рыба в воде. Арифметика же или биология казались ему уродливыми порождениями того, другого мира, с которым он старался не соприкасаться.

Больше всего на свете Себастьен мечтал стать похожим на Андре Форбрука, ведущего актера театра Буфф, выходца из Кольмара, в чьей речи звучал легкий эльзасский акцент. Он был статен, белокур и так невероятно красив, что Себастьен не мог отвести от него взгляда. Это была его первая влюбленность – яркая, неосознанная, она оставила в сердце Себастьена неизгладимый след. Андре не замечал или не хотел замечать этой страсти. Будь Себастьен чуть менее оптимистичным и жизнерадостным юношей, он бы наверняка наложил на себя руки, потому что хорошо понимал невозможность и пагубность своих чувств. Вместо этого он решил, что уже совсем скоро выйдет на сцену во взрослой роли и покажет всем, на что он способен. И, может быть, тогда Андре посмотрит на него по-другому…

Ему так и не суждено было покорить сердце Андре: тот проработал в театре еще пару лет, а затем ушел в оперу, поскольку только ее считал настоящим искусством. А Себастьен так и не вышел на сцену – по крайней мере, этого театра.

Мари тяжело заболела, когда ему было шестнадцать. Ей давно нездоровилось, еще дольше она не выходила на сцену, появляясь в театре лишь затем, чтобы получить свою пенсию да обсудить с подругами несправедливость жизни и скотское отношение дирекции к каждой из них. Конечно, ее подруги не были уже теми молодыми девочками, что десять лет назад, но Мари Деруссо, которой было слегка за сорок, казалась на их фоне настоящей старухой с ее рано поседевшими редкими волосами, покрасневшей кожей лица, трясущимися руками и артритными пальцами. Иногда она просилась назад, но сама прекрасно понимала, что в театре ей больше делать нечего. Себастьен разрывался между матерью и сценой. Он хотел быть хорошим сыном, но, сам того не замечая, все больше времени проводил в театре. Юноша любил Мари, но не хотел возвращаться в их убогую комнату, слушать ее пьяные причитания, успокаивать и обещать, что все будет хорошо. Потому что они оба знали, что все хорошо не будет, по крайней мере у Мари.

В последние годы мать совсем сдала. Из некогда пышной женщины она превратилась в тень самой себя, ссохшись почти вполовину; ее щеки ввалились из-за выпавших зубов, а сама она стала похожей на скелет. Она лежала в постели, выкашливая легкие, и почти ничего не ела. Доктор, которого позвали соседи, только руками развел – едва ли он был в силах что-нибудь сделать.

– Ты должен стать врачом, – вдруг сказала Мари как-то поздно вечером, когда Себастьен вернулся со своей подработки. После школы он работал почтальоном, чтобы заработать на лекарства и оплату комнаты, потому что театральной пенсии ни на что не хватало.

Голос матери прозвучал ровно и отчетливо, и молодой человек вздрогнул. Он привык к ее бессвязной обрывочной речи, к странному бреду, который не прекращался даже во сне. Но это было не похоже на ее обычное бормотание.

– Что ты говоришь? – Юноша нахмурился и отложил в сторону книгу.

– Как мсье Клотц. Он добрый человек и наверняка хорошо зарабатывает.

Себастьен нахмурился, пытаясь вспомнить, кто же такой мсье Клотц. Кажется, так звали врача, который последний раз проведывал мать и выписывал ей рецепт на обезболивающее.

– Выучись на врача! – приказным тоном проговорила Мари и откинулась на подушку. Свой долг в наставлении сына она посчитала законченным и умерла через три недели.

Конечно, за эти три недели она успела сказать еще много чего, и одним из ее предложений было «найди какую-нибудь богатую девочку и женись на ней», но почему-то именно фраза про врача запала ему в душу.

Разумеется, о театре пришлось забыть. Не буквально, конечно, потому что мысли о нем не покидали Себастьена: он закрывал глаза и видел перед собой деревянную сцену и пыльные бархатные портьеры, а по ночам ему снился Андре Форбрук или он сам, стоящий перед восторженной публикой. Но чаще вместо сна юноша изучал медицинские труды и иллюстрированные атласы, пытаясь запомнить, чем промежуточная клиновидная кость отличается от медиальной клиновидной, и как их обе не перепутать с ладьевидной. Чем больше Себастьен погружался в таинственный мир связок и сухожилий, тем крепче становилась вера в то, что он принял правильное решение. Он станет врачом. Отличным врачом. Уважаемым. В конце концов, это действительно профессия, а что с людьми творит театр, он и сам видел.

Неожиданно для всех, в том числе для профессоров Парижского университета, Себастьен хоть и с трудом, но прошел отборочные экзамены и был зачислен на факультет медицины, где ему предстояло учиться еще бесконечно долгое время. Сорбонна была противоположностью того мира, к которому он привык. Долгие лекции и огромные залы, нудные учебники и постоянное напряжение, точно все тебя испытывают. Это вполне походило на правду: Себастьен был одним из немногих, кто получал стипендию, и уж точно единственным, кто по ночам разгружал вагоны, чтобы заработать себе на жизнь.

Его спасением стал Виктор. Они познакомились случайно. Себастьен так и не смог понять, чем его привлек невысокий худой юноша в очках, один из тех богатых и одаренных студентов, кому с детства было уготовано стать врачом, чей отец был практикующим хирургом, а дядя преподавал фармакологию на их же факультете. Чудом было, что они вообще сошлись: спокойный, тихий Виктор и Себастьен, все еще несущий на себе отпечаток театральной жизни.

Только Виктор заставил Себастьена задержаться в университете еще на один семестр. Быстро разочаровавшись в медицине, он готов был все бросить, но остался, держась за свою последнюю соломинку. Слишком дорога ему была их дружба, или, как он понял намного позже, первая и единственная любовь в его жизни.

Соломинка обломилась в тот день, когда Себастьен, не выдержав долгого отречения от сцены, в разгар сессии купил билет на балкон в Театр Семи Муз.

– В этой кофейне было очень мило, – проворковала Жюли. Она шла, прижавшись к рукаву пальто Франсуа, и вертела в руках конец его бордового шарфа. Тепло близкого человека согревало девушку, как и выпитый горячий шоколад, а потому декабрьский воздух не казался таким уж холодным.

На мостовую из окон падали желтые квадраты света, а фонари тускло подсвечивали облетевшие кроны деревьев, казавшиеся фанерными декорациями среди молчаливых домов. Башмаки Жюли и Франсуа влажно блестели в этом свете, поочередно попадая под его рассеянные лучи.

– Угу, – ответил молодой человек. – А луковый суп почти такой же, как готовит моя мама.

– Скучаешь по родителям? – Девушка искоса взглянула на него снизу вверх.

– Немного, – небрежно проронил он и усмехнулся, но продолжать не стал.

– Конечно, скучаешь. Ведь я для тебя совсем не готовлю, – она подергала шарф.

– Ну почему же… А те сэндвичи с ветчиной, которые я взял на работу в понедельник?

– Разве это считается?

– Ну почти! – Франсуа обнял ее за плечи и чмокнул в висок. – Но для наших детей тебе все-таки придется готовить по-настоящему, – коварно протянул он. – К тому же в нашем Дижоне не найдешь столько чудных кафе и бистро, как в Париже.

– В Дижоне? О, нет-нет, – Жюли рассмеялась. – Вряд ли получится каждый день ездить оттуда в театр. Да и до твоей редакции далековато.

– Знаешь, а ведь есть вещи и поважнее работы, – ответил Франсуа после небольшой паузы. Тон молодого человека стал неожиданно серьезным, и девушка недоверчиво взглянула на него.

– И что же? – все с тем же беззаботным видом спросила она.

– Семья, например. Свой дом, – он искоса взглянул на нее.

– Я думала, ты любишь свою работу, – пробормотала Жюли.

Журналист пожал плечами:

– Люблю, конечно. Но я смогу заниматься тем же и в Дижоне. Так будет даже лучше – я наконец-то избавлюсь от этого тирана Вера и, скорее всего, открою собственную газету. Мой приятель Жан сейчас занял высокий пост и поддержит меня. Город быстро растет, и свежая журналистская струя придется там как раз кстати.

– Хм, – Жюли не нашлась что сказать и только нахмурилась и закусила губу. – И ты бы совсем не скучал по столице?

– Поначалу скучал бы, наверное. Но ведь ты будешь со мной, так что нам будет не до скуки, – он крепко прижал ее к себе.

Девушка помолчала, наблюдая, как носки ее ботинок отмеряют шаг за шагом. Они давно оставили Латинский квартал и уже приближались к дому Франсуа.

– Если честно, я не очень хорошо представляю себя вне Парижа, – наконец произнесла она. – Знаю, я в столице не так уж давно, но теперь моя жизнь именно здесь.

Они вошли в обшарпанный подъезд и поднялись по лестнице, где витал запах тушеного рагу. Звякнул ключ, и Франсуа пропустил девушку внутрь.

– Выпьем кофе? – Не дожидаясь ответа, Франсуа исчез в маленькой кухоньке.

– Пожалуй, – крикнула она, с радостью сбрасывая обувь. – У нас в буфете кофе совсем испортился в последнее время. Наверное, Морель опять экономит.

Устроившись на широком подоконнике, она поджала под себя ноги, глядя, как молодой человек достает чашки и разливает в них темно-коричневый, почти черный, дымящийся напиток.

– Жюли, – проговорил Франсуа после того, как они оба с наслаждением сделали несколько глотков, – то, что ты сказала насчет работы и жизни в столице… ведь дело не в Париже, да?

Она склонила голову к плечу и пошевелила затекшей ногой.

– Что ты хочешь сказать?

– Что тебя привлекает не столько столичная жизнь, сколько этот твой театр.

Жюли крепко сжала чашку и подалась вперед.

– Я рад, что ты занимаешься любимым делом, – продолжал он, – но знаешь, ты проводишь там столько времени…

– Франсуа, я даже не подозревала, что ты против моей работы.

– Я не против, – он нехотя покачал головой. – Ты ведь знаешь, у меня довольно широкие взгляды, к тому же ты действительно талантлива. Но ты уверена, что театр может предложить тебе то будущее, в котором ты действительно нуждаешься?

У нее неприятно засосало под ложечкой, а кофе вдруг потерял вкус.

– Да, я уверена, – отрезала она. – Ты считаешь, я ни разу не думала о своем… о нашем будущем?

– А ты думала? Мне, к примеру, довольно сложно представить нашу семью при твоем нынешнем образе жизни.

– И почему же? Ты хочешь непременно домик где-то в Провансе и жену-домохозяйку? А вот я, наоборот, не понимаю, чем тебе не нравится Париж. – Девушка поставила чашку на подоконник.

– Дело не в Париже, Жюли. Конечно, мне по-своему хорошо здесь, но… – Он махнул рукой. – Что мне действительно не нравится, так это твоя привязанность к этому театру. Подумай сама, сколько времени ты в нем проводишь, а ведь приехала только в сентябре. Что же будет дальше? Ты там поселишься? К тому же посмотри на других актеров. Мадлен, Аделин… Что у них за жизнь?

– Они занимаются тем, к чему у них есть призвание, – с вызовом отрезала она.

– Призвание – это чудесно, но что со всем остальным? Как же семья? Близкие люди? – Он встал с табурета, подошел к Жюли и взял ее руки в свои. Выражение его глаз смягчилось. – Я знаю, для тебя важно играть на сцене. Но театры есть и за пределами Парижа. И там куда более здоровая атмосфера для жизни. Для детей, – он старался поймать взгляд девушки, но она упорно смотрела в пол. – Если ты и в самом деле думала о будущем, может, настало время его обсудить?

Жюли сглотнула. Зачем ему понадобилось сейчас затевать этот дурацкий разговор? У нее вырвался нервный смешок, хотя обоим было вовсе не до смеха.

– Франсуа, мне кажется, ты перегибаешь палку. Ты что, всерьез предполагаешь, что я брошу театр?

– Жюли, но ведь ты все равно не сможешь работать там вечно, – мягко произнес он и взял ее руку, но девушка вырвалась.

– Я актриса, а не домохозяйка, – сказала она и соскочила с подоконника. Воздух показался ей слишком душным и спертым. Впервые ей хотелось выйти из этой квартиры, и она бросилась в коридор.

– Милая, я понимаю, но…

– Видимо, не понимаешь. – Она сунула ноги в ботинки и захлопнула за собой дверь. Молодой человек услышал на лестнице стремительно удаляющийся дробный стук ее каблучков.

Жюли повернула липкую дверную ручку и шагнула в квартиру, где не появлялась уже пару недель, если не больше. С кухни тянуло дымком, как будто там что-то пригорело. Оттуда же слышались громкие голоса и пахло привычной смесью духов, пудры и сигарет.

– Как живете? – Она заглянула в кухню, откуда доносились оживленные голоса.

Дениз и танцовщица Элли разом обернулись:

– Жюли!

– Дорогая, ты сто лет здесь не появлялась. Неужели решила вернуться? – Дениз ногой подтолкнула к ней табурет – тот опасно заскрипел, когда Жюли села. Элли плеснула в бокал красного вина и пододвинула вновь прибывшей.

– А чем это у вас пахнет? – В кухне запах гари чувствовался сильнее всего, и Жюли поморщилась. – Что, жаркое подгорело?

– Ха, жаркое! Нет, это наша Зизи сушила чулки над газом. К свиданию готовилась, – объяснила Элли. – Но к этой строптивой плите она еще не привыкла и слегка их подпалила.

– Зизи теперь живет с вами? – Жюли с наслаждением отхлебнула несколько глотков. Вино было откровенно дешевым, но приятно согревало.

– А, ну да! – Элли долила себе вина из бутылки и разочарованно потрясла ее, перевернув вверх дном. – Да, она въехала сразу после Сесиль. Всем где-то жить надо.

Повисла слишком долгая, слишком пустая пауза.

– Что значит – после Сесиль? – спросила, наконец, Жюли.

С внезапным сожалением девушка поняла, что все это время ничего не слышала о Сесиль. И если с другими обитательницами этой квартиры она порой встречалась то на репетициях, то в кафе, перекидывалась несколькими фразами и приветственными поцелуями, то Сесиль будто вычеркнули из ее памяти. Даже на недавнюю вечеринку у Эрика, где были почти все члены труппы театра, ее не позвали.

– Сесиль умерла, – Дениз посмотрела на нее долгим взглядом из-под густых черных ресниц.

– Умерла? – Жюли едва не поперхнулась и резко отставила свой бокал.

– Не может быть, чтобы ты не знала. Уже больше недели прошло, ее похоронили на кладбище Монпарнас. Всего несколько человек пришли, – подруга пожала плечами.

– Мне кажется, я что-то слышала про похороны, но я понятия не имела… Но как это случилось, почему?

– Отравилась, целый пузырек снотворного выпила, – Дениз кивнула в сторону спальни. – Там в комнате и нашли ее. Все из-за беременности.

– Она ждала ребенка? Я точно все пропустила.

– Ну уж пару месяцев как. От Этьена. Глупая, думала, что младенец в ее пузе что-то изменит. Я ей предлагала хорошего врача, а она, дурочка, даже слушать не хотела.

– Жалко, – сказала Жюли после небольшой паузы.

Все это никак не укладывалось у нее в голове. Сесиль, такая молодая, такая красивая… Может, она и не была выдающейся актрисой, но ее все любили. Образ рыжеволосой девушки всплыл в ее памяти размытым пятном. Какого она была роста? Вроде не очень высокая – примерно с Жюли ростом. А может, и пониже? Черты лица тоже расплывались, она превратилась в некую смутную абстрактную фигуру, как на смазанной фотокарточке.

– Да уж. Что мы все о грустном? – Элли прервала их беседу. В последнее время она спала в одной кровати с Сесиль, а сейчас точно забыла о ней. – Вот зато Николь, похоже, наконец-то нашла себе мужчину по вкусу.

– Переехала к нему, – продолжила Дениз. – Он какой-то толстосум, но еще вроде не старый. Все уговаривает ее уйти из театра. Но ты лучше расскажи, как у тебя с твоим… Франсуа, да?

В отличие от мертвой Сесиль, забыть о ссоре с Франсуа для Жюли оказалось куда сложнее.

– Даже не знаю, как и сказать. Он мне такого наговорил, до сих пор не могу поверить…

– И что же? – Глаза Элли заблестели в предвкушении сплетен. Танцовщица подлила Жюли вина из новой бутылки и уселась на табуретку, подобрав под себя невероятно длинные ноги в заштопанных чулках.

– Ну, оказалось, он против моей работы в театре. А я-то думала, что у нас все хорошо! – Она саркастически вскинула брови. – Наверное, я тоже наивная дурочка, прямо как Сесиль.

– О, перестань! Просто… он же мужчина, – с презрением бросила Дениз. – Даже самые лучшие из них таковы: не могут вынести, чтобы женщина занималась чем-то своим. Все внимание должно доставаться только его драгоценной персоне!

– Это точно, – кивнула Элли. – Жутко боятся, что другой глаз на тебя положит. А на самом деле все они одинаковые, все до одного. И говорят одно и то же, у меня уже заранее от скуки скулы сводит, когда какой-нибудь из них со мной в кабаре заговаривает. А конец все равно один!

– Нет, я все-таки думаю, намерения у него серьезные, – Жюли расслабленно откинулась на спинку стула. – Он же говорил о семье, о своем доме и всяком таком. Но из театра я точно никуда не уйду!

Элли повертела полупустой бокал.

– А знаешь, я бы на твоем месте еще подумала. Все-таки обеспеченная жизнь, какая-то надежность. Хотя ты-то у нас теперь звезда, – добавила она.

– Да забудь про него, – решительно высказалась Дениз. – Еще не хватало – губить свою молодость, связывая себя семьей и детьми. Хотят сделать из нас служанок? Не дождутся! А тебя точно ждет большое будущее – станешь известной парижской актрисой, как Мадлен. Да что Мадлен, даже лучше! Зачем тебе нужен этот журналист? – Глаза ее ярко сияли от возбуждения и выпитого вина.

– Не знаю, Дениз, не знаю. И вообще, девочки, хватит об этом! Давайте лучше еще выпьем. Элли, там что-нибудь осталось?

Франсуа поцеловал Жюли в щеку и направился к служебной двери. Это был не тот поцелуй, которого бы ему хотелось, но уже хоть что-то. Несколько дней после их ссоры Жюли усердно возводила вокруг себя холодную, будто ледяную стену, которая теперь постепенно, льдинка за льдинкой, таяла. Франсуа помнил, что они до сих пор так и не помирились, да и Жюли не давала забыть об этом своим недоверием и сдержанностью.

– Ты ведешь себя как Мадлен, – сказал ей однажды Франсуа, но она восприняла это как комплимент.

Но он знал, что ее холодность ненадолго, и сейчас его занимала другая мысль. Франсуа даже ушел пораньше из театра, который стал его вторым домом, чтобы прийти в свой первый дом – кирпичное здание на улице Гренобль, где располагалась редакция «Ле Миракль». Сегодня вышла последняя статья, завершающая цикл о Театре Семи Муз. Очерк о Марке Вернере и его короле Лире поставил точку в рассказе о театре, но для Франсуа это была только запятая, открывающая новый этап в его отношениях с театром. Так просто он не уйдет, у него еще осталось несколько вопросов.

Он уже знал, что ему скажет Вер, – разумеется, ничего плохого, ведь статьи Франсуа пользовались небывалым успехом. Парижане сходили с ума по Театру Семи Муз, и Франсуа дал им возможность прикоснуться к своим кумирам. Но как убедить Вера не давать ему новое задание и позволить продолжить свои зарисовки? Это уже не будут рецензии на спектакли, интервью или биографии актеров, – все это порядком надоело Франсуа. Нет, это будет…

Мысль его оборвалась, когда он свернул с площади за угол Сен-Андре-дез-Ар. Он не сразу заметил ссутулившуюся женскую фигуру, вцепившуюся в край мусорного бака. Она попыталась выпрямиться, но ноги подогнулись, точно ватные, и женщина осела в талый снег. Перчатки и сумочка выпали из безвольных рук, и по грязному тротуару рассыпалась пудра, а зеркальце раскололось пополам.

«Вам помочь?» – хотел было спросить Франсуа, но вместо этого удивленно произнес:

– Аделин?

Она подняла на него обведенные темными кругами глаза и, кажется, не узнала. Ее лицо, белее снега, выглядело осунувшимся, а щеки запали, точно из Аделин выжали все соки. Синие вены проступили под серой кожей и сделали ее похожей на покойницу.

– Что с тобой? Тебе плохо? – Она продолжала смотреть сквозь него. – Я закажу такси! Тебя надо отвезти домой или в больницу, – Франсуа бросился ей на помощь, поднял ее безвольное, словно тряпичное тело и попытался поставить на ноги. Она вцепилась в его руку ледяными пальцами и внезапно пылко произнесла:

– Нет, мне надо вернуться!

– Домой?

Аделин слабо оттолкнула журналиста и сделала несколько неуверенных шагов вперед, прежде чем бессильно припасть к стене.

– Отведи меня в театр, – прошептала она.

– Это глупо, тебе нужен врач!

Франсуа растерянно огляделся: он не мог оставить ее здесь одну, не мог и тащить к врачу против желания, кроме того, он и без того опаздывал на встречу с Вером.

– Я знаю, что мне нужно, – Аделин медленно побрела вперед, и Франсуа ничего не оставалось, кроме как подхватить ее за талию, чтобы девушка вновь не упала.

– Мне снилось, что змея ест сердце мне, а ты с улыбкой смотришь в стороне. Лизандр! Как? Нет его? Лизандр! – со страстной силой бросала в воздух Аделин, пока Франсуа тащил ее назад – к служебному входу Театра Семи Муз.

Сейчас она казалась ему невесомой, а ее тело состояло из одних костей, тонких и легких, как у птицы. Он готов был поклясться, что, когда видел ее в последний раз – то ли в «Короле Лире», то ли в «Барабанах в ночи», – Аделин была пышущей здоровьем молодой девушкой с румянцем на лице. Сейчас же она казалась лет на десять старше, осунулась и выглядела так, словно вот-вот ступит в могилу. Так могла выглядеть отравленная Регана в конце пьесы, но не молодая и здоровая актриса.

Последняя сотня метров до театра показалась Франсуа бесконечной – он боялся, что девушка умрет у него на руках, однако вопреки опасениям каждый ее шаг становился все увереннее, она обретала силу и под конец шла уже почти самостоятельно, лишь слегка опираясь на его локоть. Аделин торопилась, почти бежала, насколько позволяло ее состояние, глаза загорелись лихорадочным огнем.

– Пойдем быстрее.

– Что за пожар? – покосился на нее Франсуа.

Актриса смотрела не на него, а на маячащее впереди здание театра – обычное, ничем не выделяющееся среди своих соседей, строение прошлого века из серого камня. Она что-то едва слышно шептала, и Франсуа, прислушавшись, узнал обрывки из ролей Аделин: бессмысленные, бессвязные реплики слетали с ее губ и уносились ветром, а она доставала из закромов памяти все новые и читала их, как «Отче наш».

У служебного выхода никого не было – уже началась «Святая Иоанна», актеры же, не принимавшие в нем участия, репетировали «Барабаны». Франсуа усадил актрису на диван в фойе, однако, к своему удивлению, обнаружил, что она уже не так слаба, как была на улице. Возможно, он ошибается, и ее состояние не так ужасно? Скачок давления, анемия, голодание – мало ли причин, по которым молодая девушка может внезапно потерять сознание?

– Как ты? – на всякий случай спросил Франсуа.

Аделин медленно вдыхала спертый воздух, вновь и вновь наполняя им легкие, и все никак не могла надышаться. На ее лицо постепенно вернулись краски, а взгляд наконец-то сфокусировался на молодом человеке.