Литература 7 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы. Часть 1 Коллектив авторов

Мы, к сожалению, почти ничего не знаем об этом писателе. Неизвестны нам ни даты его рождения и смерти, ни даже его отчество. Но зато мы знаем опубликованную в 1792 году книгу «Похождения Ивана– гостиного сына», сборник веселых и мудрых новелл, из которых я предлагаю вам прочитать «О двух ворах и попе, одержимом подагрою».

Это очень характерное для всего XVIII века произведение, хотя написано оно на исходе столетия. В нем ярко видны отличия светской литературы от церковной: священнослужитель выступает здесь как отрицательный персонаж, что бывало в жизни, но не проявлялось в церковной литературе, язык повествования ориентируется на разговорный, а не на книжный стиль.

Видно в этом произведении и стремление соединить книжную и фольклорную традиции. Если попробовать определить жанр этого произведения, то мы обнаружим в нем черты новеллы, басни и анекдота, причем повествовательная манера автора ближе всего к фольклорной традиции анекдота.

Но самое главное, на что хотелось бы обратить ваше внимание, заключается в том, как точно отражены здесь новые отношения между людьми и новые черты человеческого характера. Новелла И. Новикова – произведение сатирическое. Автор показывает в ней отрицательные черты, разрушающие человеческий характер. Как вы полагаете, есть ли в этом произведении положительные характеры? Какие художественные средства использует И. Новиков для создания своих персонажей?

О двух ворах и попе, одержимом подагрою[100]

Два вора, хотя и были в своем рукомесле[101] не первого, а не самого ж и последнего номера, пришедши в деревню, по обыкновению своему оглядевши, где плохо запираются ворота, тын[102] невысок и клети[103] не очень крепки, усмотрели, что у одного крестьянина нашлось сходственно с их желанием: в одной клети увидели спящих овец и телят, а в другой что-то насыпанное в мешках; они по своему намерению и считали, что на одну ночь довольно будет труда, чем позабавиться, ежели все дочиста убрать удастся. Дождавшись ночного времени, пошли оба на работу; первому удалось взять два мешка орехов; он принес их на паперть[104] при церкви, где уговорились сходиться; развязавши один мешок, дожидаясь товарища своего, на досуге стал зубами пощелкивать орешки. В то время у сельского попа загашен был огонь нечаянно в избе, трут весь изошел, огниво[105] потеряно, и спиц[106] не нашли, послал дьячка своего в церковь, чтоб он засветил из горящей лампады и принес. Дьячок, подошедши к паперти, как ночь была очень темная, то он, не видавши никого, а услышав орехову щелкотню, подумал, что, конечно, какой-нибудь гулящий демон, набравши в лесу орешков, запоздавши, пришел на паперть позабавиться и укрыться от ненастной погоды; и так долго прислушиваясь, бросился благим матом к настоятелю своему и, запыхаючи, сказал, что черт, сидя на паперти, забавляется орехами. Поп, ничего тому не веря, бранивши его много, посылает с ним другого своего хлопца, чтоб они непременно достали огня. Дьячок со слезами говорил:

– Батюшка, у меня, сударь, и от первого походу трещат кости, как в застенке, а жилы сводит подобно лихорадке.

Священник, усиливаясь добиться огня, гнал их палкою, приказывая отходить[107] молитвою. Напуганный дьячок и другой, глядя на него, скинувши чоботы[108], как журавли, выступали тихими шагами. Подошедши к паперти, услышали оба, что вор грызет орехи, но между тем дьячок рассказал другому, якобы он видел того сатану в лицо: в каком кафтане, в рукавицах и шапке и какие имел онучи[109] и лапти. Долго они, стоя в великом размышлении, не знали, что начать, авор, не внимая ничего, подавливал орешки. Дьячок взял батрака за руку, и тихим образом возвратились к попу и рассказали, что сатана, сидя, досязает головою до свода паперти и имеет превеликие крылья, на ногах и на руках железные когти, а из глаз пылают пламенные искры. Поп сего предсказания не убоялся, потому что, поминаючи с вечера родителей, немало попито было, то к полуночи голова болит и в желудке горит, а без огня и ключей сыскать нельзя, – приказал подать свои носилки, ибо он был, конечно, от питья воды подагрою болен. Причетники, посадя батьку в оные, с дрожанием понесли к церкве, но надеялись на себя; ежели черт захочет полакомиться кого-нибудь из них скушать, то хромоногий поп прежде их попадется. По приближении к паперти вор, услыша неосторожно идущих людей, думал, что то его другой товарищ, спросил:

– Разве тебе тяжело? Постой, я подсоблю; много ль ты взял и сколько там еще осталось?

Прислужники поповские, услыша голос, оцепенели и, брося с попом носилки, побежали ко двору, и один, как-то запнувшись за подворотню, раскроил себе лоб, а другой также ненароком переломил ногу, а батька, может быть, притворничая, не ходивши на ногах лет с пять, едва мог собраться с силами, также, вскоча, с великою трудностию побежал, а вор, идучи за ним, хохочет:

– Куда тебя черт несет и чего ты меня боишься, ведь я один здесь.

Но поп, добежавши до ворот и переправясь через подворотню, хлопнувши калиткою, и хрипливым голосом едва мог выговорить:

– Будь свет проклят именем Божиим, аминь, аминь, рассыпься и пропади в недра земные и бездонное окно.

Вор узнал, что то была ошибка; дождавшись другого, рассказал сие странное приключение; долго хохотали и с добычею пошли в свое жилище, а поп после того и днем, приходя к паперти, ограждал себя крестным знамением, зачал ходить на ногах, а не на носилках, однако ночью в церковь за огнем ни сам не ходил, ни подданных своих посылать не осмеливался.

Вопросы и задания

1. Для чего в произведение вводится портрет сатаны?

2. Что заставило попа поверить в сатану, сидящего на паперти?

3. Чем в произведении объясняется «смелость» попа, отправляющегося в церковь?

4. Какой человеческий порок высмеивается в этом произведении?

5. Какими художественными средствами создается комический эффект?

6. Выпишите из текста архаизмы и историзмы, объясните их значение и художественную роль в новелле.

7. Какие фольклорные приемы можно обнаружить в новелле?

А. А. Бестужев, живший в начале XIX века, принадлежал к знатной дворянской семье, давшей России четырех декабристов, одним из которых был и Александр. Честный и благородный русский офицер, он мечтал о счастье и свободе своего народа. 14 декабря 1825 года вместе с братом Михаилом он вывел на Сенатскую площадь Московский полк. После разгрома восстания Александр Бестужев был арестован и приговорен к смертной казни, замененной на каторгу и высылку в Сибирь. В 1828 году по его прошению переведен рядовым на Кавказ, где погиб во время военных действий против горцев.

Широко образованный и любящий литературу, А. А. Бестужев вместе с поэтом-декабристом К. Ф. Рылеевым издавал альманах «Полярная звезда», в котором публиковались многие талантливые писатели начала века. Под псевдонимом Марлинский он выпускает в свет свои собственные произведения, в центре которых, как правило, сильные героические характеры. В новелле «Вечер на бивуаке» воссоздается атмосфера взаимоотношений русских боевых офицеров, которая резко противопоставлена фальши и цинизму высшего света. Эта небольшая новелла очень интересно построена: в ней несколько повествователей и несколько микроновелл.

Подумайте, какой вид композиции использует здесь писатель. С какой целью он соединяет несколько рассказов в одну новеллу? Сопоставьте характеры Ольского, Лидина, Мечина и мужа Софии. Какими художественными средствами пользуется писатель, чтобы создать эти характеры?

А. С. Пушкин, прочитав новеллу, написал А. А. Бестужеву-Марлинскому: «Все это ознаменовано твоей печатью, т. е. умом и чудесной живописью». О какой живописи говорит А. С. Пушкин?

Вечер на бивуаке[110]

• …Едва проглянет день,
• Каждый по полю порхает,
• Кивер[111] зверски набекрень,
• Ментик[112] с вихрями играет.
• Конь кипит под седоком,
• Сабля свищет – враг валится.
• Бой умолк – и вечерком
• Снова ковшик шевелится.

Д. Давыдов[113]

Вдали изредка слышались выстрелы артиллерии, преследовавшей на левом фланге опрокинутого неприятеля, и вечернее небо вспыхивало от них зарницей. Необозримые огни, как звезды, зажглись по полю, и крики солдат, фуражиров[114], скрип колес, ржание коней одушевляли дымную картину военного стана. ***20 гусарского полка эскадрону имени полковника Мечина досталось на аванпосты[115]. Втянув цепь и приказав кормить лошадей через одну, офицеры расположились вокруг огонька пить чай. После авангардного дела, за круглою чашею, радостно потолковать нераненому о том о сем, похвалить отважных, посмеяться учтивости некоторых перед ядрами. Уже разговор наших аванпостных офицеров приметно редел, когда кирасирский[116] поручик князь Ольский спрыгнул перед ними с коня.

– Здравствуйте, други.

– Добро пожаловать, князь! Насилу мы тебя к себе заручили; где пропадал?

– Спрашивают ли такие вопросы? Обыкновенно, перед своим взводом, рубил, колол, побеждал, – однако и вы, гусары, сегодня доказали, что не на правом плече ментик носите; объявляю вам мою благодарность. Между прочим, вахмистр[117]! прикажи выводить и покормить моего Донца: он сегодня ничего не кушал, кроме порохового дыма.

– Послушай-ка, ваше сиятельство…

– Мое сиятельство ничего не слышит и не слушает, покуда не выпьет глинтвейну[118], без которого ему ни светло, ни тепло; давайте скорее стакан.

– Изволь! – сказал ротмистр[119] Струйский. – Но знай, что эта чара заветная: за нее ты должен приплатиться анекдотом[120].

– Хоть сотней! За ними дело не станет: я весь слеплен из анекдотов и расскажу вам один из самых свежих, со мной случившихся. За здоровье храбрых, товарищи!

Как-то недавно у нас не было дни с три крошки провианту. Кругом, по милости вашей и казацкой, стало чисто, как в моем кармане, а, на беду, тяжелую конницу фуражировать не пускают. Что делать? Голод тем более умножался, что во французской линии слышалось гармоническое мычание быков, которое плачевным эхом отдавалось в моем пустом желудке. Рассуждая о суете мирской, лежал я, завернувшись буркою[121], и грыз сухарь, так заплесневелый, что над ним можно бы было учиться ботанике, так черствый, что его надо было провожать в горло шомполом[122]. Вдруг блеснула во мне пресчастливая мысль. Сейчас же ногу в стремя – и марш.

«Куда, – спросили меня, – едешь ты на своей бешеной Бьютти?»

«Куда глаза глядят».

«Зачем?»

«Умереть или пообедать!» – отвечал я трагическим голосом, дал шпоры и, показывая вид, будто меня занесла лошадь, пустился птицею и скрылся из глаз изумленных моих товарищей. Они считали меня погибшим. Проскакав русскую цепь, я навязал на палаш[123] платок, который в молодости своей бывал белым, и поехал рысью.

«Qui vive?[124]» – раздалось с неприятельского пикета.

«Parlementaire russe![125]» – отвечал я.

«Halte la![126]»

Ко мне подъехал унтер-офицер с взведенным пистолетом.

«Зачем вы приехали?»

«Поговорить с начальником отряда».

«Для чего же без трубача?»

«Его убили».

Мне завязали глаза, повели пешего, и через три минуты я уже по обонянию угадал, что нахожусь подле офицерского шалаша. «Добрый знак! – думал я. – Счастливый тут как тут к обеду». Снимают повязку – и я очутился в компании полковника и человек осьми конно-егерских французских офицеров; малый я не застенчивый.

«Messieurs![127] – сказал я им, поклонясь весьма развязно, – я не ел почти три дня и, зная, что у вас всего много, решился, по рыцарскому обычаю, положиться на великодушие неприятелей и ехать к вам на обед в гости. Твердо уверен, что французы не воспользуются этим и не захотят, чтобы я за шутку заплатил вольностью. Да и много ли выиграет Франция, если завладеет конным поручиком, которого все знания и действия очерчиваются концом палаша?»

Я не обманулся: французам моя выходка понравилась как нельзя больше. Они пропировали со мной до вечера, нагрузили съестным мой чемодан, и мы расстались друзьями, обещая при первой встрече раскроить друг другу голову от чистого сердца.

– Не из печатного ли это? – спросил, усмехаясь, штабс-ротмистр Ничтович, который слыл в полку за великого критика.

– Да хотя бы из печатного, для тебя оно все-таки должно быть новостью! – отвечал Ольский.

– А после какого дела это случилось?

– После того самого, где ты ранен был в сапог. Штабс-ротмистр запил пилюлю и напрасно теребил усы, ища ответа на ответ: на этот раз остроумие его осеклось.

– Не расскажет ли нам чего-нибудь Лидин? – сказал подполковник, обращаясь к офицеру, который в рассеянности курил давно погасшую трубку.

– Нет, подполковник! Мне нечего рассказывать. Мой роман занимателен для меня одного, потому что обилен только чувствами, а не приключениями. И признаюсь вам: теперь вы нарушили самый великолепный воздушный мой замок. Мне мечталось, что я за отличие уже произведен в штабс-офицеры, что я сорвал «Георгия»[128] с вражеской пушки, что я возвращаюсь в Москву, украшен ранами и славой; что троюродный мой дядя, который старее Дендерского Зодиака, умирает от радости, и я, богач, бросаюсь к ногам милой, несравненной Александрины!

– Мечтатель, мечтатель! – сказал Мечин. – Но кто не был им? Кто больше меня веровал в верность и любовь женскую? Я расскажу теперь случай моей жизни, который тебе, милый Лидин, может послужить уроком, если влюбленные могут учиться чужой опытностью, – для вас же примолвлю, друзья мои, что это будет история медальона, о котором я давно обещал вам рассказать. Послушайте!

Года за два до кампании княжна София привлекала к себе все сердца и лорнеты Петербурга: Невский бульвар кипел воздыхателями, когда она прогуливалась; бенефисы были удачны, если она приезжала в театр, и на балах надо было тесниться, чтобы на нее взглянуть, не говорю уже танцевать с нею. Любопытство заставило меня узнать ее покороче; самолюбие подстрекало обратить на себя внимание Софии, а любезность, образованный ум и доброта сердца очаровали меня навсегда. Впрочем, говорят, и я верю, что любовь прилетает не иначе, как на крыльях надежды, – я недаром в княжну влюбился. Вы знаете, друзья, что природа влила в меня знойные страсти, которыми увлекаюсь в радости – до восторга, в досадах – до исступления или отчаяния. Судите же, каково было мое блаженство при замеченной взаимности! Я забредил идиллиями; мне вообразилось, что одинокая жизнь несносна, тем более что родители Софии смотрели на меня благосклонным взором. Со мною жил тогда первый мой друг, отставной майор Владев, человек с благородными правилами, с пылким характером, но с холодною головою. «Ты дурачишься, – не раз говорил он мне в ответ на мои восторги, – избирая невесту из блестящего круга. У отца княжны более долгов и прихотей, чем денег, а твоего имения ненадолго станет для женщины, привыкшей к роскоши. Ты скажешь: ее можно перевоспитать на свой образец, ей только семнадцать лет от роду; но зато сколько в ней предрассудков от воспитания! Все возможно с любовью! – твердишь ты, но кто ж уверит тебя, что княжна вздыхает от любви, а не от узкого корсета, что она глядит в глаза твои для тебя, а не для того, чтоб глядеться в них самой? Поверь мне, что в ту минуту, когда она так нежно рассуждает об умеренности, о счастии домашней жизни, мысли ее уже стремятся к дамскому току или к карете с белыми колесами, в которой блестит она в Екатерингофе, или к новой шали, для показа которой тебя затаскивают по скучным визитам. Друг! я знаю твое раздражительное от самых безделок сердце и в княжне вижу прелестную, прелюбезную женщину, но женщину, которая любит жить в свете и для света и едва ли пожертвует тебе котильоном, не только столичного жизнию, когда расчеты или долг службы позовут тебя в армию. За упреками настанет убийственное равнодушие, и тогда– прости, счастье!» Я смеялся его словам, однако ж изведывал наклонности Софии и каждый день находил в ней новые достоинства, и с каждым часом страсть моя возрастала. Между тем я не спешил объяснением: мне хотелось, чтобы княжна любила во мне не мундир, не мазурку, не острые слова, но меня самого без всяких видов. Наконец я в том уверился и решился. Накануне предполагаемого сватовства я танцевал с княжною у графа Т. и был радостен как дитя, упоен надеждою и любовью. Один капитан, слывший тогда за образец моды, досадуя, что София не пошла с ним танцевать, позволил себе весьма нескромные на ее счет выражения, стоя за мною, и довольно громко. Кто осмеливается обидеть даму, тот возлагает на ее кавалера обязанность мстить за нее, хотя бы она вовсе не была ему знакома. Я вспыхнул и едва мог удержать себя до конца кадрили, услышав его остроты насчет княжны. Объяснение не замедлило. Г. капитан думал отыграться шутками, говорил, что не помнит слов своих. «Но я, м. г., по несчастью, имею очень счастливую память. Вы должны просить на коленях прощения у моей дамы, или завтра в десять часов волею и неволею увидитесь со мной на Охте». Вам известно, что я не охотник до пробочных дуэлей[129]: мы стрелялись на пяти шагах, и первый его выстрел, по жребью, положил меня замертво. Какой-то испанский поэт, имени и отчества не упомню, сказал, что первый удар аптекарской иготи[130] есть уже звон погребального колокола: пуля вылетела насквозь в соседстве легких; антонов огонь[131] грозил сжечь сердце, но, вопреки Лесажу и Мольеру, я выздоровел, с помощью лекарей и пластырей, в полтора месяца. Бледность лица очень мила, но чтобы не показаться княжне мертвецом, я умерил на несколько дней свое нетерпение и, уже оправляясь, полетел верхом к князю на дачу. Сердце мое билось новою жизнию: я мечтал о радостной встрече моей с Софиею, о ее смущенье, об объяснении, о супружестве, о первом дне его…

Полный восторгов надежды, взбегаю на лестницу, в переднюю залу, – громкий смех княжны в гостиной поражает слух мой. Признаюсь, то меня огорчило. Как! та София, которая грустила, если не видела меня два дня, веселится теперь, когда я за нее слег в смертную постелю! Я приостановился у зеркала: послышалось, будто упоминают мое имя, говорят о Дон Кихоте; вхожу – молодой офицер, склонясь на спинку стула Софии, рассказывал ей что-то вполголоса и, как кажется, весьма дружески. Княжна нисколько не смутилась: спросила меня со холодной заботливостью о здоровье, обошлась со мною как со старым знакомцем, но, видимо, отдавала преимущество своему соседу: не хотела понимать ни взглядов, ни намеков моих о прежнем. Я не мог вообразить вины такой обыкновенной холодности – и напрасно искал в ее взорах столь милой досады, делающей сладостным примирение: в них не было уже ни искры, ни тени любви. Иногда она украдкою бросала на меня взгляды, но в них прочитал я одно любопытство. Гордость зажгла во мне кровь, ревность разорвала сердце. Я кипел, грыз себе губы и, боясь, чтобы чувства мои не вырвались речью, решился уехать. Не помню, где скакал я по полям и болотам, под проливным дождем; в полночь воротился я домой без шляпы, без памяти. «Жалею тебя! – сказал Владов, меня встречая. – И, прости укор дружбы, не предсказал ли я, что дом князя будет для тебя ящиком Пандоры? Однако ж на сильные болезни надобны сильные лекарства: читай». Он отдал мне свадебный билет – о помолвке княжны за моего соперника!.. Бешенство и месть, как молния, запалили кровь мою. Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел), чтобы коварная не могла торжествовать с ним. Я решился высказать ей все, укорить ее… одним словом, я неистовствовал. Знаете ли вы, друзья мои, что такое жажда крови и мести? Я испытал ее в эту ужаснейшую ночь! В тиши слышно было кипение крови в моих жилах, – она то душила сердце приливом, то остывала, как лед. Мне беспрестанно мечталось: гром пистолета, огонь, кровь и трупы. Едва перед утром забылся я тяжким сном. Ординарец военного министра разбудил меня: «Ваше благородие, пожалуйте к генералу!» Я вскочил с мыслию, что, верно, зовут меня насчет дуэли. Являюсь. «Государь император, – сказал министр, – приказал выбрать надежного офицера, чтобы отвезти к генералу Кутузову, главнокомандующему Южною армиею, важные депеши; я назначил вас – спешите! Вот пакеты и прогоны. Секретарь напишет на подорожной час отъезда. Счастливого пути, господин курьер!» Тележка стояла у крыльца, и я очнулся уже в третьей станции; великодушный Владов ехал со мною. Тут-то изведал я, что дружество утешает, но не наполняет сердца, и дорога дальняя, вопреки общему мнению, только разбила, но не рассеяла меня. Главнокомандующий принял меня отменно ласково и, наконец, уговорил остаться в действующей армии. Презрение к жизни довело меня до мысли о самоубийстве, но Владов своими советами и нежным участием тронул меня. Кто жить советует, всегда красноречив, и он спас мою совесть от двух убийств, мое имя – от насмешек. «Я знал все, – говорил он мне, – но не смел объявить тебе во время болезни. Видя, что открылась тайна, и зная твой бешеный нрав, я бросился к секретарю военного министра, моему приятелю, просил, умолял: тебя послали курьером. Время – лучший советник, и теперь признайся сам: стоит ли пороху твой противник? Стоит ли шуму твоя любезная, избравшая в женихи человека без чести и правил, потому только, что он в тоне[132], что матушка ее заметила лишний против твоего нуль в звончатых титулах человека, который решился проиграть мне брильянтовый портрет своей невесты, ее подарок?» Он отдал тогда мне этот медальон. Подполковник снял его с груди и показал офицерам.

– Пусть мне тупым кремнем отпилят голову, если я вижу тут что-нибудь! – вскричал Ольский. – Вся эмаль разбита вдребезги.

– Провидение, – продолжал подполковник, – сохранило меня от смерти на берегах Дуная, чтобы долее послужить отечеству: пуля сплюснулась на портрете Софии, но не пощадила его. Прошел год, и армия, по заключении мира с турками, двинулась наперерез Наполеону. Тоска и климат расстроили мое здоровье: я на месяц отпросился на Кавказ – искать целительных вод для здоровья, живой воды – для моего духа.

На другой день по приезде я пошел с тамошним доктором отправить визиты. «Вы увидите, – сказал доктор, когда мы приближались к одному домику, – молодую, прекрасную особу, которая чахнет, быв жертвою брака по расчету. Родители напели ей о счастии пышности, а обиженное самолюбие завлекло ее в сети блестящего негодяя, и, обманутая минутного прихотью сердца, она кинулась в его объятья. Что ж вышло? Тетушка и матушка, искавшие в женихе богатство, нашли одно хвастовство, необъятные долги и разврат; он искал приданого и, обманутый обещаниями, в свою очередь, оказался во всей черноте: измучил жену язвительными упреками, поведением вогнал ее в чахотку и, наконец, проигравши и промотавши все, бросил ее, ославив в свете. Теперь она приехала сюда с отцом, умереть под теплым кавказским небом». Я боялся обеспокоить ее посещением. «О нет! – говорил доктор, – ведь чахоточные умирают на ногах, и я имею правило: коротать рассеянностью время больных, когда лекарствами нельзя продлить их жизни». Говоря таким образом, вошли мы в комнату. Это была София!.. Есть невыразимые чувства и сцены. Я думал, что ненавижу Софию; уверял себя, что, если судьба приведет меня с нею встретиться, я заплачу за измену холодным презрением; но я узнал, как много любил ее, когда, вместо гордой красавицы, увидел несчастную жертву света, с потухшими очами, с смертною бледностию лица. На краю гроба исчезают все приличия, и, когда София пришла в чувство, рука ее была омочена моими слезами и поцелуями. «Вы не клянете меня? Виктор, ты меня прощаешь?.. – сказала она раздирающим сердце голосом. – Благородная душа… ты сожалеешь, видя меня, так жестоко наказанную за легкомыслие. Теперь я умру покойно». Жизнь, как тлеющая лампада, от дуновения вспыхнула в ней на несколько дней чем-то бывалым. Но каково мне было видеть разрушение Софии, слышать, как постепенно сокращалось ее дыхание, чувствовать ее муки, переносимые с ангельским терпением!.. Она гасла – без ропота, обвиняя во всем себя одну. Друзья! друзья! я перенес много страданий, но ни одно мученье в мире не сравнится с мукою – видеть умирающую любезную; ужасно и вспомнить… София умерла на руках моих!..

Подполковник не мог продолжать. Тронутые офицеры молчали, и даже с ресниц ротмистра скатилась слеза на ус и с него капнула в серебряный стакан с глинтвейном. Вдруг послышался выстрел, другой, третий. Казаки с ведетов[133] неслись мимо эскадрона.

– Что, много ли неприятелей? – спросил торопливо ротмистр, вспрыгнув на своего Черкеса.

– Видимо-невидимо, ваше высокоблагородие! – отвечал урядник.

– Мундштучь[134], садись! – скомандовал подполковник. – Фланкеры[135]! осмотреть пистолеты. Сабли вон! по три налево заезжай! Рысью! Марш!

Вопросы и задания

1. Объясните смысл названия новеллы.

2. Почему все рассказы военных посвящены мирным проблемам?

3. Как в этой новелле раскрывается тема дружбы? Охарактеризуйте образ Владова.

4. Как в этой новелле раскрывается тема любви? Почему Мечин решается рассказать офицерам о своей влюбленности в Софию?

5. Какую художественную роль играет в новелле медальон Мечина? Объясните его символическое значение.

6. Какие характеры создает в новелле автор? Ответ обоснуйте.

7. Какие нравственные идеалы утверждаются в новелле?

8. Подготовьте рассказ «романтического анекдота» из вашей жизни.

Писателя и журналиста первой половины XIX века О. М. Сомова современники знали как человека, близкого по духу декабристам, Пушкину и поэтам пушкинского круга. Он был членом Вольного общества любителей российской словесности.

Проведя часть своей жизни на Украине, Сомов познакомился с украинскими народными песнями, преданиями, поверьями, обычаями и обрядами. С тех пор народное творчество стало источником, из которого он черпал свое поэтическое вдохновение. Это очень самобытный писатель, пытавшийся понять народ и его характер, раскрыть полноту и широту души человека, живущего в Малороссии.

Знакомство с творчеством писателя предлагаю начать с романтической новеллы «Русалка». Обратите внимание на подзаголовок произведения, указывающий на связь его с преданиями далекой древности. По поверьям восточных славян, русалками становились молодые девушки-утопленницы или совершившие какой-либо тяжкий грех. С длинными, закрывающими все тело волосами, в зеленом венке из ивовых прутьев они выходят из воды на русалочьей (зеленой) неделе, веселятся и танцуют в поле или на полянах и, заманивая в свой круг, убивают живых людей.

В новелле О. М. Сомова реальность и фантастика переплетаются настолько тесно, что художественный мир произведения становится зыбким и подвижным, как круг танцующих русалок. В то же время О. М. Сомов показывает глубину и многообразие человеческой души, ставя человека перед лицом сверхъестественного, неподвластного разуму, смыкающегося со сказкой.

Не найдя понимания у самого близкого ей человека, которому она открыла свою душу, Горпинка, центральный персонаж новеллы, отчаивается и, преодолев страх и отвращение, идет просить помощи у колдуна. Мать девушки тоже в конце концов приходит к нему за помощью.

Как вы думаете, что заставляет людей в подобных ситуациях обращаться к сверхъестественным силам?

Как невозможно переделать человека, не нарушив его собственного «я», переделать мир, не нарушив его совершенства и гармонии, изменить порядок вещей без трагических последствий, так и невозможно вернуть и почувствовать то, что возникает лишь на фантастически короткий иллюзорный миг. Но именно этот миг способен перевернуть многое.

Слухи о существовании колдуна и фантастические описания его магических действий, пляски русалок, а затем и личное участие в магическом действии Фенны, превращения дочери, ее уход из дома, смерть Казимира в лесу – вот тот ряд, который использовал автор, чтобы показать, сколько разнообразных и противоречивых качеств характера заключено в одном человеке, сколько силы таит в себе человеческая душа.

Русалка

Малороссийское предание

Давным-давно, когда еще златоглавый наш Киев был во власти поляков, жила-была там одна старушка, вдова лесничего. Маленькая хатка ее стояла в лесу, где лежит дорога к Китаевой пустыни: здесь, пополам с горем, перебивалась она трудами рук своих вместе с шестнадцатилетнею Горпинкою, дочерью и единою своею отрадою. И подлинно дочь дана была ей на отраду: она росла, как молодая черешня, высока и стройна; черные ее волосы, заплетенные в дрибушки[136], отливались как вороново крыло под разноцветными скиндячками[137], большие глаза ее чернелись и светились тихим огнем, как два полуистухших угля, на которых еще перебегали искорки. Бела, румяна и свежа, как молодой цветок на утренней заре, она росла на беду сердцам молодецким и на зависть своим подружкам. Мать не слышала в ней души, и труженики Божий, честные отцы Китаевой пустыни, умильно и приветливо глядели на нее как на будущего своего собрата райского, когда она подходила к ним под благословение.

Что же милая Горпинка (так называл ее всякий, кто знал) стала вдруг томна и задумчива? Отчего не поет она больше, как вешняя птичка, и не прыгает, как молодая козочка? Отчего рассеянно глядит она на все вокруг себя и невпопад отвечает на вопросы? Не дурной ли ветер подул на нее, не злой ли глаз поглядел, не колдуны ли обошли?.. Нет, не дурной ветер подул, не злой глаз поглядел и не колдуны обошли ее; в Киеве, наполненном в тогдашнее время ляхами[138], был из них один, по имени Казимир Чепка. Статен телом и пригож лицом, богат и хорошего рода, Казимир вел жизнь молодецкую: пил венгерское с друзьями, переведывался на саблях за гонор[139], танцевал краковяк и мазурку с красавицами. Но в летнее время, наскуча городскими потехами, часто целый день бродил он по сагам[140]днепровским и по лесам вокруг Киева, стрелял крупную и мелкую дичь, какая ему попадалась. В одну из охотничьих своих прогулок встретился он с Горпинкою. Милая девушка, от природы робкая и застенчивая, не испугалась, однако ж, ни богатырского вида, ни черных закрученных усов, ни ружья, ни большой лягавой собаки: молодой пан ей приглянулся, она еще больше приглянулась молодому пану. Слово за слово, он стал ей напевать, что она красавица, что между городскими девушками он не знал ни одной, которая могла бы поспорить с нею в пригожестве; и мало ли чего не напевал он ей? Первые слова лести глубоко западают в сердце девичье: ему как-то верится, что все, сказанное молодым красивым мужчиною, сущая правда. Горпинка поверила словам Казимира, случайно или умышленно они стали часто встречаться в лесу, и оттого теперь милая девушка стала томна и задумчива.

В один летний вечер пришла она из лесу позже обыкновенного. Горпинка не отвечала ни слова, села на лавке в углу и призадумалась. Долго она молчала; давно уже мать перестала делать ей выговоры и сидела, также молча, за пряжею; вдруг Горпинка, будто опомнясь или пробудясь от сна, взглянула на мать свою яркими, черными своими глазами и промолвила вполголоса:

– Матушка! У меня есть жених.

– Жених?… кто? – спросила старушка, придержав свое веретено и заботливо посмотрев на дочь.

– Он не из простых, матушка, он хорошего рода и богат: это молодой польский пан… – Тут она с детским простодушием рассказала матери своей все: и знакомство свое с Казимиром, и любовь свою, и льстивые его обещания быть знатною паней.

– Берегись, – говорила ей старушка, сомнительно покачивая головою, – берегись лиходея; он насмеется над тобою, да тебя и покинет. Кто знает, что на душе у иноверца, у католика?.. А и того еще хуже (с нами сила крестная!), если в виде польского пана является тебе злой искуситель. Ты знаешь, что у нас в Киеве, за грехи наши, много и колдунов, и ведьм. Лукавый всегда охотнее вертится там, где люди ближе к спасению.

Горпинка не отвечала на это, и разговор тем кончился. Милая, невинная девушка была уверена, что ее Казимир не лиходей и не лукавый искуситель, и потому она с досадою слушала речь своей матери.

«Он так мил, так добр! Он непременно сдержит свое слово и теперь поехал в Польшу для того, чтоб уговорить своего отца и устроить дела свои. Можно ли, чтобы с таким лицом, с такою душой, с таким сладким, вкрадчивым голосом он мог иметь на меня недобрые замыслы? Нет! Матушка на старости сделалась слишком недоверчива, как и все пожилые люди».

Таким нашептыванием легковерного сердца убаюкивала себя неопытная молодая девушка; а между тем мелькали дни, недели, месяцы – Казимир не являлся и не давал о себе вести. Прошел и год – о нем ни слуху ни духу. Горпинка почти не видела света Божьего: от слез померкли ясные очи, от частых вздохов теснило грудь ее девичью. Мать горевала о дочернем горе, иногда плакала, сидя одна в ветхой своей хатке за пряжею, и, покачивая головою, твердила:

– Не быть добру! Это наказание Божие за грехи наши и за то, что несмышленая полюбила ляха-иноверца!

Долго тосковала Горпинка; бродила почти беспрестанно по лесу, уходила рано поутру, приходила поздно ночью, почти ничего не ела, не пила, иссохла, как былинка. Знакомые о ней жалели и за глаза толковали то и другое; молодые парни перестали на нее заглядываться, а девушки ей завидовать. Услужливые старушки советовали ей пойти к колдуну, который жил за Днепром, в бору, в глухом месте: он-де скажет тебе всю правду и наставит на путь, на дело! Горе придает отваги: Горпинка откинула страх и пошла.

Осенний ветер взрывал волны в Днепре и глухо ревел по бору; желтый лист, опадая с деревьев, с шелестом кружился по дороге, вечер хмурился на дождливом небе, когда Горпинка пошла к колдуну. Что сказал он ей, никто того не ведает; только мать напрасно ждала ее во всю ту ночь, напрасно ждала и на другой день, и на третий: никто не знал, что с нею сталось! Один монастырский рыболов рассказывал спустя несколько дней, что, плывя в челноке, видел молодую девушку на берегу Днепра: лицо ее было исцарапано иглами и сучьями деревьев, волосы разбиты, скиндячки оборваны; но не посмел близко подплыть к ней из страха, что то была или бесноватая, или бродячая душа какой-нибудь умершей, тяжкой грешницы.

Бедная старушка выплакала глаза свои. Чуть свет вставала она и бродила далеко-далеко, по обоим берегам Днепра, расспрашивала у всех встречных о своей дочери, искала тела ее по песку прибрежному и каждый день с грустью и горькими слезами возвращалась домой одна-одинехонька: не было ни слуху, ни весточки о милой ее Горпинке! Она клала на себя набожные обещания, ставила из последних своих трудовых денег большие свечи преподобным угодникам печерским[141]: сердцу ее становилось от того на время легче, но мучительная неизвестность о судьбе дочери все не прерывалась. Миновала осень, прошла и суровая зима в напрасных поисках, в слезах и молитвах. Честные отцы, черноризцы Китаевой пустыни, утешали несчастную мать и христиански жалели о заблудшей овце; но сострадание и утешительные их беседы не могли изгладить горестной утраты из материнского сердца. Настала весна; снова старуха начала бродить по берегам Днепра, и все так же напрасно. Она хотела бы собрать хоть косточки бедной Горпинки, омыть их горючими слезами и прихоронить, хотя тайком, на кладбище с православными. И этого последнего утешения лишала ее злая доля.

Те же услужливые старушки, которые наставили дочь идти к колдуну, уговаривали и мать у него искать помощи. Кто тонет, тот и за бритву рад ухватиться, говорит пословица. Старуха подумала, подумала – и пошла в бор. Там, в страшном подземелье или берлоге, жил страшный старик. Никто не знал, откуда он был родом, когда и как зашел в заднепровский бор и сколько ему лет от роду; но старожилы киевские говаривали, что в детстве слыхали они от дедов своих об этом колдуне, которого с давних лет все называли Боровиком: иного имени ему не знали. Когда старая Фенна, мать Горпинки, пришла на то место, где, по рассказам, можно было найти его, то волосы у нее поднялись дыбом и лихорадочная дрожь ее забила… Она увидела старика, скрюченного, сморщенного, словно выходца с того света: в жаркий майский полдень лежал он на голой земле под шубами, против солнца и, казалось, не мог согреться. Около него был очерчен круг, в ногах у него сидела огромная черная жаба, выпуча большие зеленые глаза; а за кругом кипел и вился клубами всякий гад: и ужи, и змеи, и ящерицы; по сучьям деревьев качались большие нетопыри[142], а филины и совы и девятисмерты[143] дремали по верхушкам и между листьями. Лишь только появилась старуха – вдруг жаба трижды проквакала страшным голосом, нетопыри забили крыльями, филины и совы завыли, змеи зашипели, высунув кровавые жала, и закружились быстрее прежнего. Старик приподнялся, но, увидя дряхлую, оробевшую женщину, он махнул черною ширинкою с какими-то чудными нашивками красного шелка – и мигом все исчезло с криком, визгом, вытьем и шипеньем: одна жаба не слазила с места и не сводила глаз с колдуна. «Не входи в круг, – прохрипел старик чуть слышным голосом, как будто б этот голос выходил из могилы, – и слушай: ты плачешь и тоскуешь об дочери; хотела ли бы ты ее видеть? Хотела ли б быть опять с нею?»

– Ох, пан-отче! Как не хотеть! Это одно мое детище, как порох в глазу…