«Фрам» в Полярном море Нансен Фритьоф

Глава девятая

Мы готовимся к зиме

Так как и на следующий день (28 августа) путь к югу был закрыт, а дело шло к осени, я окончательно решил зазимовать здесь. Мы считали, что находимся по меньшей мере в 30 милях (220 км) от гавани Эйры, или зимовки Лей-Смита[331]. Чтобы добраться туда, потребовалось бы много времени, да и неизвестно еще, нашлась ли бы там какая-нибудь хижина? Если же нам по прибытии туда предстояло еще соорудить себе жилище и запастись продовольствием на зиму, то было более чем сомнительно, чтобы мы успели сделать и то и другое до наступления зимы. Бесспорно, благоразумнее было немедленно начать готовиться к зимовке, пока еще кругом вдоволь дичи, да и место для зимовки было тут неплохое.

Прежде всего мне хотелось добыть моржей, которых в первые дни было немало возле нас на льду; теперь они, как на зло, пропали. Впрочем, море кишело ими; день и ночь слышны были рев и сопение этих зверей. Готовясь к охоте, мы вынули из каяков все, чтобы сделать их как можно более легкими на ходу на время этого далеко не безопасного промысла.

Пока мы были заняты этим, Йохансен заметил двух медведей: медведицу с медвежонком, которые приближались к нам с юга, двигаясь вдоль кромки льда. Не теряя ни минуты, мы схватили винтовки и пошли навстречу. Когда они добрались до берега и подошли на расстояние выстрела, Йохансен пустил медведице пулю в грудь. Она заревела, стала грызть рану и, пройдя пошатываясь несколько шагов, свалилась. Медвежонок, не понимая, что случилось с матерью, бегал вокруг, обнюхивая ее. Мы приблизились. Он отбежал немного вверх по склону, но тут же вернулся и стал над матерью, словно защищая ее от нас. Заряд дроби в голову уложил и его на месте.

Так было положено хорошее начало фонду наших зимних запасов. Возвращаясь к хижине за ножами для свежевания медведей, я услыхал в воздухе высоко надо мной птичий крик. Это летели на юг два гуся! С какой завистью поглядел я им вслед! Если бы я мог последовать за ними туда, куда они держат свой путь!..

Кроме провианта и топлива, надо было обеспечить себя еще жильем. Сложить стены было нетрудно: камней и мха здесь имелось достаточно. Хуже обстояло дело с крышей, – мы просто не знали, из чего ее сделать. К счастью, я нашел крепкое сосновое бревно, выброшенное на берег неподалеку от нашей берлоги. Оно могло послужить отличной матицей для крыши. Но если нашлось одно, то можно было поискать и другие. Поэтому мы прежде всего предприняли экскурсию по берегу для поисков. Нашелся, однако, только короткий и гнилой, никуда не годный обломок ствола, да еще несколько крупных щеп от другого бревна. Тогда я стал соображать, нельзя ли употребить на крышу моржовые шкуры.

На следующий день (29 августа) решили попытать счастья в охоте за моржами. Нападать на них, сидя в одиночном каяке, не хотелось, мы это удовольствие уже испытали. Перспектива перевернуться или получить пробоину в днище каяка, а то еще и рану клыками в бедро не особенно прельщала. Поэтому каяки были связаны вместе, а мы, усевшись вдвоем, направились к большому самцу, который то лежал на воде, то нырял вдалеке от берега. Мы были хорошо вооружены ружьями и гарпунами и думали, что дело обойдется довольно просто и легко.

Нападение моржей

Рисунок

Подойти на расстояние выстрела было, конечно, нетрудно и мы разрядили наши ружья, целясь в голову. Зверь был ошеломлен и с минуту не шевелился; мы стали грести к нему, как вдруг он начал неистово биться и переворачиваться в воде. Я крикнул Йохансену, что нужно отплыть назад, но было уже поздно: морж нырнул под каяки, и прежде нежели он исчез в глубине, мы получили в днище каяков несколько сильных ударов от его судорожных движений. Спустя непродолжительное время морж вынырнул вновь с таким громким пыхтеньем, что его, вероятно, слышно было далеко вокруг; из ноздрей и изо рта зверя струилась кровь, окрашивая воду.

Не теряя времени, мы подплыли ближе и дали по моржу новый залп. Он опять нырнул, а мы осторожно отошли назад, чтобы избежать атаки снизу. Немного погодя зверь снова появился на поверхности, и мы приблизились к нему. Это повторилось несколько раз, и каждый раз морж получал, по меньшей мере, одну пулю в лоб. Кровь текла теперь ручьем, и морж все больше ослабевал, но все время поворачивался к нам мордой, и трудно было нанести ему смертельную рану за ухо.

Во время одного из этих маневров я, чтобы освободить руки и подгрести поближе, сунул ружье в чехол, забыв, что курок взведен. В ту же секунду раздался выстрел. Я порядком испугался, – пуля могла пробить дно каяка. Я попробовал пошевелить ногами. Ноги оказались целыми, шума набирающейся в каяк воды тоже не было слышно, и я успокоился. Как выяснилось позднее, пуля пробила палубу и вышла через борт повыше ватерлинии. Тем временем вся эта комедия нам порядком надоела. Морж уже лежал на воде, тяжело хватая ртом воздух; подплыли к нему, и едва он повернул голову, как получил сразу две пули позади уха. Он замер, мы стали подгребать еще ближе, чтобы вонзить в него гарпун, но, прежде чем успели это сделать, он погрузился в воду и исчез. Печальный конец! Девять патронов пропали даром, и мы молча гребли к берегу, изрядно упав духом.

В этот день мы не пытались больше охотиться на моржей с каяков. Но вдруг заметили моржа, который выбрался на прибрежный лед неподалеку от нас. Может быть, удастся вознаградить себя за того, которого только что упустили?.. Вскоре по соседству с первым появился второй. Мы дали им спокойно улечься, занявшись тем временем определением полуденной высоты солнца, а потом двинулись по льду. Укладываясь, звери долго ревели, хрюкали и вообще производили невообразимый шум; затем, нашумевшись, мирно задремали, ничего не подозревая. Мы стали осторожно подкрадываться к ним; я впереди, Йохансен за мной по пятам. Сначала я подошел к голове ближайшего моржа, лежавшего к нам спиной. Он сильно втянул в себя голову, и трудно было попасть ему в наиболее уязвимое место. Обойдя зверя сзади, я подошел к голове другого. Оба по-прежнему лежали неподвижно, крепко уснув на солнце.

Положение второго моржа было выгоднее для прицела, и, убедившись, что Йохансен приготовился стрелять первому моржу в голову, я выпалил в затылок второму Животное слегка повернулось и вытянулось мертвое. Звук выстрела заставил первого моржа подскочить, но в тот же миг его поразила пуля Йохансена. Зверь, полуошеломленный, повернулся к нам своим могучим туловищем. В мгновение ока я тоже послал в него пулю, но, подобно Йохансену, угодил не за ухо, а повыше в самую переднюю часть головы: кровь хлынула у него из ноздрей и изо рта, он засопел и захаркал так, что воздух задрожал. Опершись на свои могучие клыки, морж тихо лежал на льду и кашлял кровью, как чахоточный человек, не обращая на нас никакого внимания. Его огромная бесформенная и безобразная туша вызывала в памяти представления о мифических домовых, великанах, леших и другой чертовщине, но его круглые глаза выражали такую кроткую мольбу и беспомощность, что можно было забыть и его чудовищную оболочку и весь свой охотничий пыл, оставалось одно только чувство глубокой жалости и сострадания. У меня было такое ощущение, что мы совершаем убийство. Я поспешил прекратить страдания зверя, выстрелив ему за ухо. Но его молящие глаза преследуют меня до сих пор: в них как будто застыла беспомощная мольба всего моржового рода о пощаде. Но он осужден на гибель; его преследует человек[332].

Нельзя, впрочем, отрицать, что мы были чрезвычайно рады тому, что за один раз удалось добыть столько мяса и сала: эти два моржа с лихвой вознаградили нас за все патроны, израсходованные на потонувшего моржа. Но добыча еще не была на берегу; предстояло положить немало труда, чтобы содрать с них шкуры, разрубить туши на части и перетащить их в наш дом. Прежде всего отправились за нартами и ножами. Но так как было вполне возможно, что лед разведет и он придет в движение, я решил на всякий случай взять с собой и каяки, тем более что с фьорда поднялся ветер. Предосторожность оказалась нелишней! Не возьми мы с собой каяков, неизвестно еще, что сталось бы с нами.

Пока мы свежевали моржей, ветер быстро крепчал и скоро превратился в шторм. Между нами и берегом извивалась узкая трещина или полынья, возле которой и лежали убитые моржи. Я очень опасался, что лед в этом месте вскроется и нас понесет в море. Поэтому во время работы все время следил за трещиной – не расширяется ли она. Но нет, она не менялась, и мы продолжали сдирать шкуры, спеша как можно скорее покончить с этим делом. Шкура с первого моржа была уже наполовину содрана, когда, взглянув случайно на лед по ту сторону трещины, я увидел, что там, довольно далеко от нас, ближе к берегу, лед откололся и всю эту часть ледяного поля давно уже несет по течению. Между нами и береговым припаем темнело море, и ветер, срывая гребни волн, развевал пену.

Нельзя было терять ни минуты. Было более чем сомнительно, чтобы мы могли проехать на веслах сколько-нибудь значительное расстояние против такого ветра и при таком волнении. Вот и приходилось спешить, пока еще лед отнесло от земли на такое расстояние, которое мы наверное могли бы преодолеть. Совсем отказаться от своей охотничьей добычи мы, конечно, были не в силах; наспех отрезав от туши сколько могли мяса, мы бросили его в каяки, накрыли четвертью шкуры, отрезанной вместе с салом, и стали пробираться по льду в сторону берега. Едва мы оставили нашу добычу, как на полуосвежеванную тушу спустилась туча чаек. Позавидуешь этим созданиям! Им нипочем и шторм, и волнение, и плавучие льды. Они кричали и шумели, радуясь предстоящему пиру. До тех пор, пока мы могли следить за тушами моржей, уносимыми вместе со льдом все дальше в море, мы видели, что на них собирались все более и более густые стаи птиц, похожие на белые снежные облака.

Мы же тем временем спешили изо всех сил добраться до земли по льду. На нем во всех направлениях образовывались трещины и разводья. Через некоторые из них удалось переплыть на каяках, через другие перебирались по плавучим льдинам. Перепрыгивая таким образом через одну широкую полынью, я попал на слабый лед и мне пришлось мигом отпрянуть назад во избежание холодной ванны. Попробовали перебраться в других местах, но всюду лед проваливался под нами и под тяжестью нарт. Оставалось одно: спустить на воду каяки и идти на веслах вдоль взломанного льда, придерживаясь подветренной стороны. Отъехав немного, мы убедились, что на связанных каяках против такого ветра грести бесполезно. Надо было попытаться грести в одиночку и, стало быть, пожертвовать шкурой моржа вместе с салом: до этого она лежала поперек обоих каяков на корме, а на один каяк она не умещалась.

Пока мы занимались переоснасткой, каяки незаметно для нас оказались окруженными льдом. Пришлось с молниеносной быстротой вытаскивать их на лед, чтобы избежать опасности быть раздавленными. Тщетными оказались попытки потом в нескольких местах спустить каяки, льдины беспрерывно двигались и кружили, словно в водовороте. То тут, то там появлялся какой-нибудь канал, но едва мы успевали спустить на воду каяки, как он с силой смыкался, и приходилось чуть не в мгновение ока вытаскивать каяки обратно. Несколько раз каяки были буквально на волосок от гибели. Между тем шторм все усиливался, нас обдавало волной, брызгами пены и уносило дальше и дальше в море. Положение было не из приятных.

Много времени прошло прежде чем мы наконец выбрались на чистую воду и, к великой радости своей, заметили, что можем двигаться в каяках даже против ветра, но, разумеется, с крайним напряжением сил. Грести было чрезвычайно тяжело, руки ныли от усталости, и все-таки мы, хотя и медленно, подвигались к земле. Каяки показали хорошие мореходные качества, и даже в своем пробитом пулей каяке я чувствовал себя неплохо, оставаясь почти сухим.

Ветер налетал мощными шквалами, казалось вот-вот он подхватит нас, швырнет и опрокинет навзничь. Однако, по мере того как мы подходили под защиту высокого берега, ветер стихал. Наконец, очутившись под самым берегом, можно было вздохнуть свободно. По спокойной воде мы прошли вдоль берега до самой стоянки, с неописуемым удовольствием вскарабкались на берег и с наслаждением улеглись в четырех стенах нашей жалкой берлоги, хотя и мокрые насквозь… Приготовив вкусное мясное блюдо, уничтожили его с волчьим аппетитом. Разумеется, с грустью вспоминались пропавшие моржи, унесенные штормом. Но во всяком случае радовало то, что мы не остались в их обществе.

Спал я недолго. Меня разбудил Йохансен, сообщивший, что поблизости бродит медведь. Еще сквозь сон я сам слышал какое-то странное глухое урчание у входного отверстия и теперь, конечно, сразу схватил ружье и выполз из берлоги. От берега шла медведица с двумя большими медвежатами: они только что прошли мимо нашей двери. Я выстрелил в медведицу, но второпях промахнулся, – пуля пролетела над головой зверя. Медведица вздрогнула и огляделась вокруг. Как только она повернулась боком, я всадил ей пулю в грудь. Ужасающий рев… и все трое побежали обратно к берегу. Там мать, оступившись на льду, упала в полынью, а медвежата побежали дальше и с разбегу прыгнули в воду, подняв облако брызг. Я поспешно бросился к медведице, которая барахталась в полынье, не в силах выбраться из нее на лед.

Чтобы избавиться от необходимости вытаскивать тяжелого зверя из воды, я подождал, пока медведица, наконец, влезла на край льда, и тогда прикончил ее. Тем временем медвежата вылезли на льдину, которая, однако, для двоих оказалась слишком тесной и едва выдерживала их тяжесть. Они все же уселись на ней, балансируя и покачиваясь на волнах. Иногда один из них падал в воду, но невозмутимо карабкался назад. Не переставая жалобно скулить, оба глядели на берег: они, видимо, никак не могли понять, почему мать так долго заставляет себя ждать. Ветер все еще был силен, и, благодаря ему и течению, их быстро уносило на льдине все дальше в море. Мы рассчитывали, что в конце концов в поисках матери они приплывут назад к земле и стали ждать их, притаившись среди камней, чтобы они не боялись подойти к ней из-за нас.

К нам продолжало доноситься их жалобное рявканье, но все слабее и слабее; сами медвежата становились все менее и менее заметными на синих волнах и, наконец, превратились в две едва различимые белые точки на темной поверхности открытого моря.

Нам уже давно наскучило ждать, и мы пошли к каякам. Но тут нас ожидало печальное зрелище. Моржовое мясо, которое мы с таким трудом доставили, было разбросано по берегу, растерзанное и изгрызенное; жир и сало были съедены дочиста. Каяки, в которых лежало мясо, были отброшены – один лежал наполовину в воде, другой закинут высоко на камни. Изрядно же тут похозяйничали медведи, пока мы спали! Они забрались в самое нутро каяков, чтобы вытащить оттуда мясо. К счастью, каяки не были повреждены, и потому можно было простить буянов, – в конце концов мы только поменяли моржовое мясо на медвежатину.

Спустив каяки на воду, мы поплыли, чтобы пригнать медвежат к берегу. Завидев нас на воде, они стали проявлять беспокойство, и, когда мы еще находились довольно далеко от них, один бросился в воду и поплыл. Другой немного поколебался, словно боялся воды; первый с видимым нетерпением поджидал его. Наконец, поплыли оба. Мы описали на каяках большой круг и стали с двух сторон подгонять медвежат к берегу. Было сравнительно нетрудно направить их туда, куда нам хотелось, и Йохансен не мог нахвалиться таким простым способом доставки медведей. Торопиться было некуда, и мы гребли медленно, потихоньку подгоняя медвежат прямо к берегу. Поблизости мы видели несколько моржей, но, к счастью, не подверглись их нападению. С самого начала было видно, что медвежонок, который первым прыгнул в воду, плавал гораздо лучше второго, хотя был меньше и тоньше. Он терпеливо поджидал второго, когда тот отставал. Скоро, однако, движения второго медвежонка показались первому слишком медленными; он быстро поплыл к берегу, и расстояние между обоими медвежатами стало увеличиваться. Плывя, они все время поворачивали головы назад и тревожно посматривали на нас, причем отстававший оглядывался чем дальше, тем беспомощнее. Я гнал первого медвежонка, Йохансен второго. Пригнав обоих к берегу близ нашей берлоги, мы застрелили их.

Таким образом, за один день было убито три медведя; это было хорошим возмещением за унесенных в море моржей. Не меньшей радостью было для нас и то, что у самого берега мы нашли убитого накануне и затонувшего тогда моржа. Он всплыл теперь и колыхался на воде. Не теряя времени, его отбуксировали в безопасное место, в маленькую бухту, и там хорошенько пришвартовали.

Зимние запасы наши быстро увеличились. Поздно улеглись мы спать в эту ночь. Надо было освежевать медведей, сложить мясо в кучи и тщательно покрыть шкурами, чтобы к нему не могли добраться чайки. Спали хорошо: теперь ведь надо было отоспаться за две ночи.

Только второго сентября удалось приняться за разделку лежавшего в воде моржа. Как раз напротив нашей берлоги, в неподвижном береговом льду[333], образовался канал, впадающий в открытую полынью, которая простиралась между землей и плавучим льдом. В этом канале мы и привязали нашего моржа, надеясь, что здесь его легче будет вытянуть на берег. Глетчер в этом месте совсем отлого спускался к самой воде, и втащить моржа по ледниковому скату казалось не особенно трудным. Мы закруглили края льда, сделали тали, пропустив канат под петлю, вырезанную в коже на голове зверя, приладили в качестве рычага на конце каната отрезок от полозьев нарт и сделали во льду насечки для упора. Но сколько мы ни трудились, ни бились, нам еле удалось вытащить на край льда лишь огромную голову моржа, а дальше – ни с места. Во время этого занятия Йохансен вдруг закричал: «Глядите! Глядите на него!»

Я оглянулся. Огромный морж плыл по каналу прямо к нам. Плыл, не спеша и с удивлением пяля глаза на нас и на нашу работу. Вероятно, увидев товарища, он решил подплыть поближе и посмотреть, что такое мы с ним делаем. Спокойно и медленно, с большим достоинством морж подошел к самому краю, где мы стояли. К счастью, винтовки были с нами. Когда я приблизился к гостю, он только высунулся из воды и посмотрел на меня долгим пытливым и вопрошающим взглядом. Я терпеливо подождал, пока он повернул голову, и тогда всадил ему пулю в затылок. Он был ошеломлен, но вскоре снова зашевелился; пришлось пожертвовать еще несколькими патронами. Пока Йохансен бегал за патронами и гарпуном, я пустил в ход все свое искусство, фехтуя палкой и стараясь помешать моржу выскользнуть из канала. Наконец, Йохансен вернулся, и я прикончил зверя.

Мы были в восторге от своей удачи, но никак не могли понять, зачем морж пробрался в узкий канал и направился к нам. Эти животные, должно быть, очень любопытны. Два дня тому назад, когда мы сдирали шкуры с медведей, к самой кромке льда подплыла со своим детенышем моржиха и стала глазеть на нашу работу. Несколько раз она ныряла и снова всплывала; наконец, чтобы видеть лучше, она наполовину высунулась из воды и оперлась передними ластами о лед. И это повторялось несколько раз подряд. Когда я подошел к ней на расстояние нескольких шагов, она даже не шевельнулась. Лишь когда я приблизился вплотную с ружьем в руках, моржиха внезапно опомнилась и шлепнулась задом в воду. Мы видели, как она и рядом с нею моржонок быстро уплывали под водою на некоторой глубине.

Теперь у нас в канале плавали два убитых нами огромных моржа с могучими клыками. Мы еще раз попытались вытащить первого из них, но также безуспешно. Наконец, мы поняли, что единственный выход – содрать с них шкуры в воде. Но это была нелегкая и крайне неприятная работа. Когда, наконец, под вечер мы ободрали бок одного из животных, наступил отлив; морж опустился на дно и перевернуть его мы не могли, несмотря на все усилия. Пришлось ждать следующего дня, чтобы во время прилива положить моржа на другой бок.

Пока мы в тот день возились с моржами, вдруг на наших глазах весь фьорд побелел от белух[334]: они шли прямо несметными стадами; все водное пространство, насколько хватал глаз, было покрыто ими. Спустя какой-нибудь час все белухи исчезли. Откуда они появились и куда направились, я не имел возможности проследить.

В течение следующих дней мы покончили с разделкой моржей: содрали шкуры, разрубили туши на части и убрали мясо в безопасное место на берегу. Отвратительная работа – лежа на морже, кромсать его в воде, стараясь забраться ножом возможно глубже. Вымокнуть не велика беда – можно и просохнуть. Куда хуже перемазаться с ног до головы салом, ворванью и кровью. Как пострадала за эти дни наша бедная одежда, в которой предстояло прожить еще целый год и сменить которую было нечем! Она пропиталась ворванью насквозь, до самого нашего тела. Эта возня с моржами была, несомненно, самой худшей работой за всю нашу экспедицию, и, если бы не крайняя необходимость, мы бы так и оставили их в воде. Но мы могли еще как-либо обойтись без мяса, а запастись на зиму топливом было, безусловно, необходимо. Когда работа была, наконец, закончена и у нас на берегу выросли две громадные кучи сала и мяса, хорошо прикрытые толстыми моржовыми шкурами, мы почувствовали немалое удовлетворение.

Чайкам в течение всего этого времени было настоящее раздолье. От моржей осталась масса отбросов – сала, кишок и других внутренностей. И белые чайки и бургомистры стаями слетались со всех сторон, поднимая и днем и ночью невообразимую суматоху и неугомонный крик. Наевшись до отвала, они рассаживались по большей части в стороне на ледяных торосах и старались перекричать друг друга.

Когда мы спускались к воде, чтобы взяться за работу, чайки только немного отлетали в сторону; в терпеливом ожидании сидели они возле нас на льду длинными рядами и под предводительством нескольких храбрых вожаков постепенно придвигались к нам все ближе и ближе. Стоило обронить маленький обрезок сала, как на него накидывались две-три чайки и часто у самых наших ног дрались из-за него так, что перья летели во все стороны.

Вдали над морем парили взад и вперед буревестники, бесшумно, словно духи. Вдоль берега у самой воды вверх и вниз летали стаи моевок; как только на поверхности воды появлялось какое-нибудь маленькое ракообразное, они с глухим криком камнем падали вниз. Нам они особенно нравились, так как питались исключительно морскими животными, не покушаясь на нашу ворвань, да и с виду они были такие легкокрылые и красивые.

Над берегом непрерывно летал хищный поморник (Ster-corarius crepidatus), и порой мы вздрагивали от жалобного крика над нашей головой – то был крик моевки, преследуемой хищником. Мы часто наблюдали за этой дикой охотой высоко в воздухе и видели, как моевке приходилось бросать свою добычу, которую поморник, стремительно кидаясь вниз, успевал подхватить прежде, чем та падала в воду Завидно было глядеть на эти создания, так смело странствующие в высоте, не в пример другим смертным!..

Подалыпе от берегов ныряли в море и хрюкали моржи, а высоко в небе стаями носились люрики, и шум их крыльев слышен был издалека. Крики и свист полетов неслись со всех сторон. Но скоро-скоро скроется солнце, море скуют льды, и птицы одна за другой улетят на юг. Наступит полярная ночь, и здесь станет так тихо, совсем тихо.

Строительство нашей хижины

Рисунок

С радостью могли мы, наконец, 7 сентября приняться за постройку хижины. Мы облюбовали по соседству хорошую площадку на пригорке и с этого дня каждое утро, как настоящие рабочие, шагали туда на работу с ведром питьевой воды в одной руке и с ружьем в другой. Мы выламывали камни из морен и сносили их в одно место; потом выровняли площадку и сложили, как умели, стены. Орудий у нас было немного; по большей части мы пользовались голыми руками. Обрезок полозьев служил рычагом, и мы выворачивали им крепко смерзшиеся камни, когда не в силах были сделать этого руками. Лыжной палкой с железным наконечником разрыхляли гравий на площадке. Заступ сделали из лопатки моржа, привязав ее к обломку лыжной палки. Кирку изготовили из моржового клыка, прикрепив его к перекладине от нарт. То были жалкие орудия, но терпение наше преодолевало все трудности, и на площадке мало-помалу вырастали прочные стены из камней, уплотненные щебнем и проконопаченные мхом.

Погода становилась постепенно все холоднее, и это немало затрудняло работу. Земля, которую приходилось рыть, затвердела, а камни, которые надо было выламывать, плотно смерзлись друг с другом. Вдобавок начались снегопады. Но каково было наше изумление, когда выйдя из нашей берлоги утром 12 сентября, мы увидели самую восхитительную оттепель при 4° тепла!.. Это была чуть ли не самая высокая температура за все время путешествия. Со всех сторон с гор и ледников пенящимися водопадами бежали потоки и весело журчали ручьи, пробираясь между камнями к морю. Повсюду капала и струилась вода. Словно по мановению волшебного жезла, жизнь вернулась в замерзшую природу, и пригорок наш зазеленел. Можно было вообразить себя на юге и забыть, что долгая-долгая зима уже стоит у порога.

Но на другой день все опять изменилось. Боги теплого юга напрягли вчера свои последние усилия, а сегодня снова обратились в бегство. Вернулся мороз, выпал снег и занес все следы. Теперь он больше не сойдет, и эта узкая полоска голой земли попала теперь под власть йотунгов – исполинов мрака и холода. Отныне их власть простерлась до самого моря. Я стоял и смотрел вдаль. Какой пустынной и покинутой казалась эта природа, скованная злыми чарами! Взгляд мой упал на землю, лежащую у моих ног, – там среди камней еще поднимал над снегом свои красивые головки полярный мак, последние лучи готового исчезнуть солнца еще раз поцелуют его золотые лепестки, а потом он скроется под снежным одеялом, чтобы, проспав всю долгую зиму, пробудиться к новой жизни с приходом весны. Ах, если бы и нам проспать так же!

После целой недели усердной работы стены хижины были готовы. Они были невысоки, поднимались едва лишь на один метр над поверхностью земли. Но между ними мы вынули столько земли, что хижина будет достаточно высока: во всяком случае, в ней можно будет стоять. Теперь дело за крышей; но соорудить ее задача нелегкая. Кроме найденного нами на берегу бревна да моржовых шкур, других материалов у нас не было. Бревно было толщиной в 12 дюймов. Йохансен, провозившись с ним целый день, кое-как обтесал его с помощью нашего маленького топора. С немалым трудом втащили бревно наверх и водрузили на стенах, как матицу. Дальше очередь была за моржовыми шкурами. Они обледенели и крепко примерзли к кучам мяса и сала, которые были ими покрыты. После долгих усилий в конце концов отодрали их с помощью клиньев из моржовых клыков, камней и кусков дерева.

Перетащить тяжелые шкуры на значительное расстояние к хижине было тоже нелегко. Их то катили, то несли, то волокли и в конце концов одолели и это затруднение. Тяжелее всего оказалось растянуть замерзшие шкуры над стенами хижины. Кое-как справились с тремя половинками шкур; хотя и с трудом, удалось немного согнуть и размягчить их, но четвертая половина совсем обледенела и затвердела – пришлось, отыскав отверстие во льду, погрузить ее в воду, чтобы она там оттаяла и отмякла.

Все это время мы не видели даже следов медведей, и это начинало тревожить нас. Мясом медведей мы рассчитывали питаться всю зиму, а шести убитых не могло хватить надолго. Я объяснял исчезновение медведей тем, что в день, когда нас во время охоты на моржей чуть было не унесло в море, уплыл туда весь фьордовый лед. На нем большей частью и держатся медведи. Я надеялся, что, когда образуется новый лед, медведи появятся снова. И почувствовал настоящее облегчение, когда, обогнув утром 23 сентября высокий мыс, чтобы спуститься на берег и посмотреть на шкуру, которая была погружена в воду, увидал медведя, стоявшего на берегу возле самой шкуры. Он меня не видел, и я поспешно попятился, пропуская вперед Йохансена, у которого было с собой ружье, а сам побежал назад за своим.

Возвратясь, я нашел Йохансена лежащим на том же самом месте за камнем. Он еще не стрелял, так как медведей было уже два – один на берегу, а другой у строившейся хижины, – и нельзя было подкрасться ни к одному так, чтобы этого не заметил другой. Пока я ходил за ружьем, первый медведь направился к хижине. Когда он дошел до нее, из-за стены (Йохансен оторопел от этого зрелища) поднялись две медвежьи лапы, наградившие подошедшего оплеухами, а вслед за тем показалась и медвежья голова. Этот второй молодчик занимался обгладыванием моржовых шкур, из которых мы сделали крышу: он сорвал их и так измял, что потом пришлось и их тоже сунуть в воду, чтобы они оттаяли. Первый медведь ретировался на берег, где он, как после обнаружилось, успел выудить четвертую шкуру и обчистить с нее жир. Прячась за холмами, мы поспешили к нему. Он рано заметил нас и бросился бежать, так что я мог пустить ему пулю только в спину. Крикнув Йохансену, чтобы он последил за вторым медведем, я побежал вдогонку за своим и после двухчасового преследования его вглубь фьорда загнал его, наконец, к стенке ледника. Он приготовился защищаться, рычал, шипел и пытался раза два кинуться на меня с возвышения, на которое успел взобраться прежде, чем я его прикончил.

Когда я вернулся, Йохансен уже сдирал шкуру со второго медведя. Преследуя первого, мы вспугнули его, и он далеко отбежал от берега по льду, но, немного погодя, вернулся поискать товарища и попал под пулю Йохансена.

Итак, зимние запасы увеличивались. Только что мы собрались на другой день (24 сентября) отправиться на работу к нашей хижине, как на льду появилось стадо моржей. Нам обоим больше чем надоела возня с этими животными, и мы не чувствовали ни малейшей охоты связываться с ними еще раз. Йохансен прямо и высказался сразу в том смысле, что моржи нам ни к чему теперь и можно их не трогать. Но я считал, что мы поступим легкомысленно, если не воспользуемся пищей и топливом, которые лежат буквально у порога. И вот мы двинулись с винтовками к моржам.

Моржи. 28 мая 1896 г.

Подкрасться к стаду под прикрытием всяких неровностей на льду было нетрудно, скоро мы очутились метрах в 10–12 от моржей и могли спокойно залечь и рассмотреть их. Оставалось также выбрать жертву и затем хорошенько прицелиться, чтобы не терять зря патронов. В стаде были и молодые и старые особи, и так как мы уже достаточно имели дела со стариками, то наметили на этот раз двух самых маленьких, каких только нашли. Больше двух нам и не нужно было.

Поджидая, чтобы они повернули головы и представили для нас более удобную мишень, мы имели время понаблюдать за стадом. Странные это все-таки звери! Лежа, они то и дело тыкали друг друга в спину своими клычищами; притом решительно все – и старики и молодняк. Если один из них слегка поворачивался и задевал или беспокоил соседа, тот, захрюкав, немедленно приподнимался и всаживал первому в спину свои клыки. Ласка была не очень нежная; хорошо еще, что у моржей шкура толста, да и то по спинам у многих струилась кровь. Иногда и первый морж тоже поднимался и платил соседу такой же лаской. Но настоящее оживление наступало, когда с моря появлялся новый гость. Общее хоровое хрюканье – и ближайший из старых самцов приветствовал новоприбывшего любезным ударом в спину. Гость осторожно вползал на льдину, смиренно склонялся и потихоньку пробирался по лежбищу между другими, которые тоже угощали его клыками – в меру времени и сообразно обстоятельствам. Потом все моржи на некоторое время успокаивались и лежали смирно, пока что-нибудь новое не нарушало их покоя. Мы так и не дождались, чтобы животные, которых высматривали, повернули головы и позволили выстрелить себе прямо в затылок. Так как они были довольно малы, мы решили, что пули в лоб с них будет достаточно. И вот мы выпалили. Два намеченных нами моржа, так и не подставивших нам своих затылков, подскочили и, ошеломленные, скатились в воду. То-то поднялась суматоха! Все стадо задрало кверху огромные безобразные морды, чтобы поглядеть на нас, затем один за другим все метнулись по направлению к воде. Мы поспешили вновь зарядить винтовки; теперь нетрудно было найти хорошую мишень. «Паф! Паф!»– и два моржа, молодой и старик, остались на месте. Остальные бросились в воду; лишь один продолжал спокойно лежать, с любопытством поглядывая то на двух убитых товарищей, то на нас, невзирая на то, что мы подошли к нему вплотную. Мы, собственно, не знали, что нам делать. Предстояло немало возни и с двумя уже убитыми моржами: они должны были задать нам работы более чем достаточно; но в то же время соблазнительно было все-таки прихватить заодно и этого колосса. Пока Йохансен стоял с ружьем в нерешительности, не зная, стрелять ему или нет, я воспользовался случаем и сфотографировал его вместе с моржом. Кончилось дело тем, что мы оставили его в покое; было неблагоразумно жертвовать еще несколькими патронами. Этому моржу дали уйти смиром.

Между тем вода вокруг кипела: звери яростно ломали лед вокруг себя и наполняли воздух неистовым ревом. Особенно бесновался и рвался напасть на нас старый вожак. Он беспрестанно возвращался к краю льда, наполовину выкидывался на него, хрюкал и ревел на нас и долго глядел на своих мертвых товарищей, точно хотел увлечь их за собой. Затем он бросался в воду, но только для того, чтобы вскоре снова появиться у края льда. Мало-помалу все стадо удалилось, рыканье огромного самца тоже раздавалось все дальше и дальше. Но вдруг его огромная голова опять вынырнула около покинутого лежбища; он вызывающе взревел и скрылся под водой так же внезапно, как и появился. Это повторялось раза три-четыре, а в промежутках мы слышали его неумолчное рыканье вдали. В конце концов все моржи исчезли, и мы спокойно занялись свежеванием своей добычи.

Быстро ободрали мы меньшего из моржей – с ним было легко справиться. Второго – огромное животное – было трудно вывернуть из ямы, которая образовалась из-за оттаявшего под ним снега. Удовольствовались поэтому тем, что ободрали только сторону, обращенную вверх, а затем с грузом кожи и сала двинулись обратно. Теперь, по нашим расчетам, сала для топлива на всю зиму могло хватить, а шкур, чтобы покрыть хижину, было даже в избытке.

Моржи еще некоторое время оставались поблизости. Время от времени слышались сильные удары в лед, наносимые снизу. Иногда удары повторялись до трех раз, а затем, с треском ломая лед, показывалась огромная голова. Она оставалась здесь с минуту, зверь пыхтел и отдувался так, что слышно было издалека, и потом исчезал. 25 сентября, когда мы занимались вытаскиванием моржовых шкур, предназначенных для крыши, из полыньи, находившейся близ берега, невдалеке от нас послышался тот же треск льда, снова появился и нырнул морж. «Смотрите за ним, еще немного и он очутится у нас в полынье». Едва это было сказано, как шкура, лежавшая в воде, отодвинулась в сторону, и возле нее вынырнула громадная голова с усами и двумя длинными клыками. Морж злобно и пристально поглядел на нас, потом раздался сильный плеск, и он исчез.

Шкуры теперь настолько оттаяли в воде, что мы спокойно могли натянуть их в виде крыши. Они были такие длинные, что пришлось их перекинуть с одной боковой стены хижины через матицу на противоположную стену. Из моржовой кожи мы нарезали ремней и на них к обоим концам шкур подвесили большие тяжелые камни, таким путем шкуры вытянулись до нижнего края стен. Затем поверху наложили на крышу камни. Потом опять же камнями, мхом, обрезками шкур и, наконец, снегом плотно заткнули все щели между краями шкур и стенами. Чтобы в хижине можно было поселиться, оставалось еще соорудить каменные скамьи для спанья и приладить дверь к входному отверстию. Оно было сделано в стене, в одном из углов хижины. К нему вел вырытый в земле короткий проход, накрытый сводом из льдин, подобный тому, как устраиваются входы в эскимосские хижины. Нам не удалось вырыть проход такой длины, как хотелось, – земля промерзла и стала слишком твердой для наших самодельных орудий. Высота прохода была невелика, пробираться по нему до внутренней двери в хижину приходилось ползком на четвереньках. С внутренней стороны отверстие было завешено медвежьей шкурой, крепко пришитой к крыше из моржовых шкур, с внешней стороны его прикрывала другая медвежья шкура, свободно положенная на отверстие, как на люк.

Становилось холодно, температура упала до -20 °C. Дальнейшее пребывание в «берлоге», где негде было пошевелиться, казалось совсем невыносимым. Дым от ворванной лампы всякий раз, когда мы стряпали, немилосердно ел глаза. С каждым днем нам все больше не терпелось переселиться в новое жилье, которое представлялось верхом комфорта. Все разговоры, пока строилась хижина, постоянно сводились к одному – как прекрасно и уютно заживем мы на новоселье. С увлечением мы расписывали друг другу, сколько приятных часов там проведем, стараясь, конечно, по возможности отыскать наиболее светлые стороны нашего будущего житья-бытья. Хижина была в общем невелика: немногим больше десяти футов в длину и около шести в ширину. Укладываясь в ней поперек, я упирался головой об одну стенку и ногами в другую. Но и тогда все-таки можно было немножко двигаться, а посередине ее я мог стоять, выпрямившись во весь рост. Это казалось особенно соблазнительным. Подумать только – иметь убежище от ветра, где можно поразмять немного свое тело! Этого удобства мы не знали с прошлого марта, с тех пор как покинули «Фрам». Но много еще времени прошло, прежде чем все было окончательно готово, а раньше этого нам не хотелось перебираться.

В тот день, когда мы освежевали последних убитых нами моржей, я вырезал у них из спины несколько сухожилий, полагая, что они нам пригодятся, когда зимой будем шить себе одежду, – ниток ведь у нас не было. Лишь спустя несколько дней (26 сентября) я вспомнил, что забыл эти сухожилия на льду возле остатков моржовых туш. Я тотчас же отправился за ними, но, к великому огорчению, обнаружил, что чайки и песцы давно уже их растащили. Некоторым утешением было то, что я напал на след медведя, побывавшего ночью около туш. Оглядываясь вокруг, я заметил бегущего ко мне Йохансена, он махал руками и указывал в сторону моря. Я обернулся – там разгуливал взад и вперед, поглядывая на нас, большущий медведь. Мы поспешили принести ружья. Йохансен остался на берегу, чтобы принять медведя, если тот пустится бежать в эту сторону, а я описал по льду большой круг, зашел в тыл, чтобы погнать зверя к земле, если только он меня испугается. Между тем медведь залег возле тюленьей отдушины, подстерегая добычу. Я стал подкрадываться к нему. Увидев человека, он сперва решил подойти поближе, затем одумался и стал медленно и величественно удаляться по молодому льду. У меня не было ни малейшего желания следовать за ним по этому пути, и хотя расстояние между нами было велико, решил попытать счастья. Первый выстрел – перелет. Вторая пуля попала в цель. Медведь подскочил, сделал несколько прыжков вперед и так яростно забился на льду, что проломил его и провалился. Барахтаясь в воде и пытаясь выкарабкаться наверх, он только обламывал края тонкого льда.

Я скоро очутился около него, но мне не хотелось тратить еще один патрон. Кроме того, я питал слабую надежду что он сам вылезет из воды и таким образом избавит от необходимости вытаскивать его тяжелую тушу. Поэтому я крикнул Йохансену, чтобы он приволок нарты, веревку и ножи, а сам стал ходить взад и вперед, выжидая и наблюдая. Медведь отчаянно барахтался, и отверстие во льду вокруг него становилось все шире и шире. У зверя была прострелена передняя лапа, и он мог действовать только одной передней и двумя задними. Иногда ему удавалось все-таки вцепиться в лед и подтянуться. Но едва он успевал наполовину вытащить свое могучее тело, как лед под ним подламывался, и он снова падал в воду. Мало-помалу его попытки выбраться становились все слабее; пока, наконец, он совсем перестал шевелиться и лишь тяжело дышал. Затем по туловищу прошло несколько судорог, задние лапы неподвижно вытянулись, голова упала в воду, он затих.

Пока я расхаживал здесь взад и вперед, несколько раз вокруг показывались моржи, которые пробивали во льду дыры и с пыхтением выставляли в них морды. «Скоро, наверно, появятся они и тут», – подумал я, и в тот же миг медведя словно подкинуло снизу и отодвинуло в сторону, а из отверстия высунулась огромная морда с большущими клыками. Морда фыркнула, презрительно поглядела на медведя, потом с невероятным удивлением на мгновенье задержала взгляд на мне и скрылась. Тут уж я твердо убедился, что старый прочный припай у берега куда более безопасное место пребывания, чем молодой лед. Мое предположение, что морж нисколько не боится медведя, получило серьезное подтверждение.

Наконец, подоспел Йохансен с веревкой, и мы, накинув на шею нашей добычи скользящую петлю, стали тянуть медведя. Но эта задача превышала наши силы. Сколько мы ни старались, только и удавалось, что обломать лед под животным. Отказаться от добычи тоже было жаль, – медведь был огромный и с виду необычайно жирный. Тащить его до кромки более прочного льда казалось делом слишком хлопотливым. Выход нашли, прорубив узкую щель в молодом льду; в эту щель пропустили веревку. С ее помощью тушу медведя протащили подо льдом к большой старой льдине, лежавшей поблизости. В льдине пробили большое отверстие и вытянули медведя наверх. Немало прошло времени, пока содрали с него шкуру и разрубили тушу на части. Тяжело нагруженные добычей, уже поздно вечером направились мы к своей берлоге.

У берега, где на одной из куч моржового мяса и сала лежали наши каяки, Йохансен вдруг шепнул мне: «Поглядите-ка!» Я повернул голову – на куче стояли три медведя и отдирали куски мерзлого сала. Это была медведица с двумя медвежатами. «Фу, ты! – сказал я. – Опять возиться с медведями!» Я, по правде говоря, устал и мечтал больше о спальном мешке и хорошей мясной похлебке. Мы, однако, поторопились выхватить ружья и осторожно стали подходить к медведям, но те заметили нас и пустились наутек по льду. Не оставалось ничего другого, как посмотреть им вслед с чувством искренней благодарности.

Немного попозже, когда я был занят нарезкой мяса, а Йохансен ходил за водой, вдруг послышался его свист. Я взглянул вверх. Он указывал на лед, там под покровом сумерок возвращались назад три медведя: куча сала притягивала их, как магнитом. Я притаился за камнями у самой кучи. Медведи шли прямо к ней, не оглядываясь по сторонам. Когда они поравнялись со мной, я прицелился в медведицу, насколько это было возможно в темноте, и выстрелил. Медведица взревела, хватила себя зубами за бок, и все трое пустились бежать по льду. Мать скоро упала. Медвежата стояли возле нее, удивленные и приунывшие, но как только мы подошли, они обратились в бегство, и не было никакой возможности подойти к ним на расстояние выстрела. Они все время держались на почтительном расстоянии, следя за нами, пока мы тащили мертвую медведицу на берег и сдирали с нее шкуру. Утром, когда мы вышли из своей берлоги, они стояли, обнюхивая шкуру и мясо матери, но заметили нас прежде, чем мы успели подойти к ним на выстрел, и снова удрали. Оказалось, что они оставались здесь всю ночь и выели желудок своей матери, – в нем было несколько кусков сала. После обеда медвежата приходили опять, и на этот раз нам не удалось взять их на прицел.

На следующее утро (в субботу 28 сентября), выбравшись из нашей берлоги, мы увидели большого медведя, спавшего на куче сала. Йохансен под прикрытием камней подполз к нему вплотную. Медведь все же услышал шорох, поднял голову и огляделся. В это самое мгновение раздался выстрел Йохансена. Пуля прошла сквозь глотку медведя несколько ниже черепной коробки. Медведь медленно поднялся с кучи, презрительно поглядел на Йохансена и, немножко подумав, стал как ни в чем не бывало крупными шагами удаляться. Немедленно он получил от каждого из нас еще по одной пуле и упал на тонкий лед. Он так наелся, что сало, ворвань и вода потекли из его пасти. Лед постепенно поддавался под его тяжестью, и вскоре медведь оказался как бы в большой чаше. Мы поспешили вытащить его на берег, прежде чем лед под ним подломился.

Это был один из самых крупных медведей, когда-либо виденных мной, но вместе с тем и один из самых тощих; ни следа жира не было ни под кожей, ни между кишками. Он, очевидно, давно постился, и у него, должно быть, разыгрался аппетит: он уплел огромное количество нашего моржового сала. Ну и похозяйничал же он! Прежде всего он сбросил один из каяков, потом раскидал во все стороны сало, выгрыз почти из всех кусков лучший жир, снова собрал куски сала уже в другое место и, насытившись, наконец, улегся спать на эту кучу, видимо, чтобы она была у него под боком, когда он проснется.

Прежде чем заняться кучей сала, медведь этот совершил другое злодеяние, которое мы открыли позже: он прикончил обоих бродивших поблизости медвежат. Мы нашли их неподалеку с проломленными черепами и совершенно окоченелых. По следам видно было, как медведь гнался за ними по молодому льду, сперва за одним, потом за другим, притащил их на берег и, положив там, больше не трогал. Не понимаю, что за удовольствие было ему убивать их. Пожалуй, он счел их претендентами на найденную поживу. Или, быть может, это был старый брюзга, не терпевший молодежи? «Ну, теперь я добился полной тишины и покоя», – сказал этот разбойник, разгромив все кругом.

Зимними запасами мы теперь были обеспечены.

Глава десятая

В зимнем логове

Наконец, вечером 28 сентября мы перебрались в нашу новую хижину. Но холодна же была первая ночь в ней! Дело все в том, что раньше мы спали вместе, в одном спальном мешке, и хотя он не был меховой, а сшитый из двух шерстяных одеял, нам было в нем довольно тепло. Но теперь мы почему-то решили, что нет больше нужды ложиться в «братский» мешок. Раз в хижине будут гореть жировые лампы, они ее хорошо нагреют и можно будет спать каждому на своей койке, укрывшись шерстяным одеялом. Поэтому мы распороли мешок.

Лампы наши были сделаны из листов нейзильбера; загнув края, мы наполнили их мелко нарубленным салом, а фитили свернули из бинтов, уцелевших в нашей аптечке. Горели они великолепно и отлично освещали хижину, в ней просто было уютно, но этого огня оказалось совсем недостаточно, чтобы согреть неплотно сложенную и насквозь продуваемую хижину. Всю ночь мы дрогли от холода. Казалось, что холоднее этой ночи еще никогда не было.

Зато на следующее утро завтрак показался отменно вкусным; чтобы немного согреться, мы влили в себя основательные порции кипящего медвежьего бульона. Затем поспешили устроиться по-новому: вдоль задней стены уложили широкие нарты, на которые можно было лечь вдвоем, рядом друг с другом, снова сшили мешок из одеял, под который подостлали медвежьи шкуры. Стало совсем превосходно – насколько вообще это было возможно при данных обстоятельствах. С тех пор мы уже не пытались спать порознь. К сожалению, не удалось сколько-нибудь выровнять наше ложе: кроме угловатых острых камней, в нашем распоряжении теперь, когда все замерзло, никакого другого материала для нар не было; всю зиму мы во сне метались и вертелись, стараясь улечься хотя бы немного поудобнее среди этих острых углов. Но все старания были напрасны; ложе оставалось жестким; тело у нас постоянно ныло, и дело дошло до того, что на бедрах появились пролежни. И все же мы спали, да еще как крепко!

Наше зимнее логово

Рисунок

В одном углу хижины устроили небольшой очаг, на котором жарили и варили. В крыше над ним вырезали в моржовой шкуре круглое отверстие, а из медвежьей шкуры устроили заслонку. Вскоре, однако, выяснилась необходимость устроить трубу, чтобы ветер не гнал дым обратно в хижину, отчего в ней становилось нестерпимо чадно. Единственными строительными материалами были теперь лед и снег; из них воздвигли на крыше великолепную трубу, которая отлично исполняла свое назначение и давала хорошую тягу. Понятно, такая труба не могла быть особенно прочной; с течением времени отверстие в ней расширялось от нагрева, бывало и так, что из трубы капало прямо в очаг. Но в таком строительном материале, как снег и лед, недостатка не было, и обновить обветшалую трубу было нетрудно. Это понадобилось сделать в течение зимы два раза. В местах, особенно подверженных воздействию огня, укрепили трубу кусками моржового мяса, костями и т. п.

Меню наших трапез упростилось донельзя. Утром готовили бульон из медвежатины и съедали вареное медвежье мясо, по вечерам лакомились медвежьими бифштексами. Обеда у нас не было. Зато за завтраком и ужином каждый раз съедались огромные порции, и, странное дело, эта однообразная еда никогда нам не приедалась, и мы всегда поглощали ее с волчьим аппетитом. Смотря по тому, как случалось, или прибавляли к мясу кусочки сала или обмакивали мясо в топленое сало. Но чаще подолгу довольствовались одним мясом и даже не притрагивались к салу. Если вдруг приходила охота поесть жирку, попросту вылавливали несколько поджарившихся кусочков сала из ламп или съедали шкварки от сала, которые оставались в лампе после горения; мы называли их пирожными, находя необычайно вкусными, и не раз мечтали, как восхитительны они были бы, если бы чуточку посыпать их сахаром.

У нас еще уцелело кое-какое продовольствие из запасов, взятых с «Фрама», но было решено не трогать их зимою и спрятать про запас до весны, когда предстояло двинуться опять в путь. «Депо» тщательно завалили камнями, чтобы мешки не растащили песцы. Эти звери были, по правде сказать, удивительно нахальны и тащили у нас все, до чего только могли добраться. Так, 10 октября я обнаружил, что песцы унесли множество мелких вещей, оставленных в другом «депо», пока мы сооружали хижину. Они утащили все, что только могли, даже куски бамбука и мотки стальной проволоки, гарпун с веревкой, мою коллекцию камней и мхов и прочее добро, уложенное в маленькие парусиновые мешочки. Хуже всего, пожалуй, то, что песцы украли шпагат, на который мы возлагали большие надежды, рассчитывая расщипать его на нитки, когда придется шить зимнюю одежду, обувь и новый спальный мешок из медвежьей шкуры. Хорошо еще, что воры не стащили теодолита и других приборов; вероятно, это оказалось им не под силу. Я рассердился. И надо же было вдобавок случиться такому как раз в день моего рождения! Настроение ничуть не улучшилось, когда, бегая и шаря в потемках по каменистой гряде близ того места, где находилось «депо», чтобы выяснять направление, куда эти черти уволокли наши вещи, я встретил песца, который остановился на расстоянии примерно десяти шагов от меня, присел и злобно завыл. Вой был настолько пронзителен и зловещ, что хоть уши затыкай. Вероятно, песец направлялся снова к нашим вещам и был недоволен тем, что ему помешали. Я набрал камней покрупнее и швырнул в песца. Он отбежал немного и уселся на краю ледника, продолжая злобно завывать.

Страшно раздосадованный, я вернулся домой, улегся и стал размышлять, как бы отомстить этим бесятам. Тратить на них патронов мы не могли, но можно было устроить капкан или ловушку из камней. Дальше доброго намерения дело, однако, не пошло. Вначале, пока еще было достаточно светло, чтобы подыскать подходящие камни, дел и без того было слишком много, а потом морену занесло снегом.

Песцы тем временем продолжали нам досаждать. Однажды они стащили термометр[335], всегда находившийся снаружи. Мы долго и тщательно шарили повсюду, разыскивая его, пока, наконец, не нашли зарытым в сугробе снега на некотором расстоянии от хижины. С тех пор мы не забывали на ночь класть камень на термометр. Тем не менее однажды утром песцам удалось отвалить камень, и они снова утащили термометр. На этот раз мы нашли только футляр, который звери бросили неподалеку от хижины, самого же термометра так больше и не видали. Ночью была вьюга, и все следы замело. Бог весть, какую песцовую нору он теперь украшает? Это происшествие научило нас накрепко привязывать термометр.

Всю зиму песцы держались возле нашей хижины. Мы постоянно слышали, как они грызут на крыше промерзшие медвежьи шкуры и остовы моржей и как скрипит у них под ногами холодный смерзшийся снег. Мы никогда не прогоняли их; песцы как бы заменяли домашних животных и составляли наше общество. Часто в полудремоте представлялось, что лежишь дома и что это хозяйничают на чердаках мыши и крысы. Мы слышали, как песцы бегали по крыше, дрались между собою, а то вдруг заглядывали через трубу к нам. Мы охотно делились с ними излишками наших мясных запасов; до мяса они были большими охотниками. Но когда они стали подбираться к салу, мы стали сердиться: сала у нас было запасено не так уж много. Выходя прогуляться в потемках, мы нередко слышали крадущиеся шаги, а иногда различали силуэт песца, подходившего, пожалуй, вплотную к нам, чтобы получше разглядеть. Большею частью это были белые песцы, но попадалось много голубых, в прекрасных серо-голубых шубах. Один из них часто навещал нас. Узнавали его по особенно неприятному злобному визгу, который он издавал при всякой встрече с нами. Взобравшись на гребень и заметив, что кто-нибудь из нас вышел в это время из хижины, он злился, что ему мешают сразу направиться к куче мяса. Но не успеешь бывало залезть в хижину, как слышишь, что он уже опять грызет что-то на крыше.

Однажды мы все-таки сделали попытку поймать его. Йохансен смастерил западню из замерзшей моржовой шкуры, поставил ее на колышки и наложил сверху тяжелые камни; получилась довольно хорошая ловушка. Ее поставили на крышу над нашими головами. Стали прислушиваться: когда же она захлопнется. Но, выйдя на следующее утро из хижины, Йохансен обнаружил, что западня закрыта, а песца в ней никакого нет. Зверь удалился, утащив с собой и колышки, и приманку. Один колышек, много времени спустя, нашелся далеко на льду. После этого Йохансен отказался от мысли поймать песца.

Между тем время шло, солнце опускалось на горизонте все ниже и ниже. 15 октября увидели его в последний раз над возвышенностями на юге. С каждым днем заметно темнело, и вот началась для нас третья полярная ночь.

Осенью (8—21 октября) застрелили еще двух медведей, а затем уже не видели этих зверей до самой весны. Проснувшись утром 8 ноября, я, правда, услыхал хрустение снега под тяжелыми стопами, а потом кто-то начал шарить по крыше, где лежало медвежье мясо и сало. Я понял, что это медведь, и выполз из хижины с ружьем, но, выбравшись из прохода, не мог ничего разобрать, несмотря на лунный свет. Зверь, очевидно, сразу заметил меня и поспешил улизнуть. Мы не особенно сожалели об этом, так как перспектива свежевания медведя на ветру, при 39° мороза, не очень улыбалась.

Разнообразия в нашей жизни было не много. Вся работа сводилась к двум-трем занятиям: приготовить и съесть завтрак, иной раз после завтрака вздремнуть, потом пройтись для моциона, поужинать. Впрочем, прогулки мы по возможности сокращали, так как пропитавшаяся жиром, порядком поношенная и во многих местах порванная одежда была не слишком пригодна для пребывания зимой на открытом воздухе. А одежда для защиты от ветра стала такой ветхой и изодранной, что ее вообще невозможно было надеть. Ниток для починок у нас оставалось так мало, что я считал неблагоразумным прикасаться к ним до весны, когда придется готовиться к походу.

Я рассчитывал, что можно будет сделать одежду из медвежьих шкур, но потребовалось много времени, чтобы очистить шкуры от жира, и еще больше, чтобы их высушить. Сделать это можно было единственным способом– повесить шкуры под крышей хижины, но там хватало места только для одной. Когда, наконец, пара шкур была готова, пришлось употребить их как подстилку для постелей, – до тех пор мы спали на сырых сальных шкурах, которые мало-помалу загнивали. Когда, таким образом, удалось привести в порядок постели, подостлав под спальный мешок высушенные шкуры, пришлось подумать о новом мешке; спать в мешке из шерстяных одеял становилось довольно холодно. К Рождеству мы, наконец, сшили спальный мешок из медвежьих шкур. Таким образом, дело кончилось тем, что мы всю зиму проходили в старой одежде.

Прогулки составляли сомнительное удовольствие еще и потому, что в этом краю постоянно дуют ветры и у подножия крутой скалы ветер задувал особенно яростно. Мы наслаждались, когда изредка ветер хоть немного стихал. Чаще всего над нами завывала буря, взметая снег и крутя его вихрями, так что кругом все застилало словно дымом. Бывало, что мы по нескольку дней не высовывали носа из хижины, и только крайняя необходимость заставляла выходить наружу, либо за пресным льдом для питья, либо за медвежьим окороком или каким-нибудь куском мяса для еды, либо за жиром для топлива. Обычно мы приносили также кусок соленого морского льда, а если поблизости находилась промоина или трещина, то немного морской воды для супа, чтобы он вышел повкуснее.

После возвращения с прогулки, когда снова разыгрывался аппетит, мы принимались готовить себе ужин, вдоволь и досыта наедались и, забравшись в мешок, старались проспать подольше, чтобы убить время. В общем нам в хижине жилось неплохо. Благодаря жировым лампам удавалось поддерживать в середине помещения температуру примерно на точке замерзания. У стен было значительно холоднее, и сырость осаждалась на них красивыми узорами инея. Стены совсем побелели, а свет ламп, отражаясь от них, зажигал искрами тысячи кристаллов, и в хорошие минуты можно было вообразить себя в мраморных чертогах. За эту красоту приходилось, однако, дорого расплачиваться: при перемене погоды или когда мы много жарили и варили, со стен ручьями текла вода, между прочим, прямо в наш спальный мешок.

Мы поочередно несли обязанности повара – каждый в течение недели, и только это одно в сущности и разнообразило жизнь; вторники, когда один из нас кончал, а другой начинал стряпать, служили вехами, по которым определяли время. Мы постоянно подсчитывали, сколько «поварских» недель осталось еще до того момента, когда можно будет весной тронуться в путь. Я надеялся, что успею за зиму многое сделать: обработаю свои наблюдения и заметки, напишу отчет о нашем путешествии. Но сделал я ничтожно мало. Мешали не только скудный мигающий свет жировой лампы и неудобное положение – писать приходилось лежа на спине или сидя и ерзая на острых камнях, впивающихся в соприкасавшиеся с ними части тела, – вся окружающая обстановка отнюдь не располагала к работе.

Мозг работал вяло, и я никогда не чувствовал охоты писать что бы то ни было. Быть может, это зависело также от того, что записи невозможно было сохранить чистыми. Стоило только взять в руки лист бумаги, как на нем появлялись темно-бурые жирные пятна от пальцев; заденешь бумагу краем одежды, образуется темная полоса. Записи мои за это время имеют отвратительный вид. Это в буквальном смысле слова «чернокнижие». Каким восхитительным представлялось нам то время, когда мы снова будем иметь возможность писать на чистой, белой бумаге черными чернилами! Часто я сам с трудом разбирал свои карандашные заметки, сделанные лишь накануне, а теперь, когда пишется эта книга и когда я непременно должен выяснить, что же скрывается в когда-то нацарапанном на этих черно-бурых листках, я разглядываю их при всевозможном освещении, исследую с помощью лупы, и все-таки нередко приходится оставить надежду прочесть написанное.

Заметки в дневнике того времени собственно крайне скупы. Иногда за целые недели в них нет ничего, кроме самых необходимых метеорологических наблюдений с примечаниями. Жизнь была так однообразна, что мало о чем приходилось писать. День за днем приходили и исчезали одни и те же мысли. В них было не больше разнообразия, чем в наших разговорах. В сущности самая пустота дневника дает полное представление о нашей жизни за девять месяцев зимовки.

«Среда, 27 ноября. – 23 °C. Погода ветреная, снег крутит и хлещет в уши, едва высунешь голову из лаза. Серо и пасмурно. Сквозь снежную мглу глаз едва различает у подошвы обрыва черные камни морены, а над ними угадываешь темную стену утеса; куда ни обернись – к морю или вглубь фьорда, – везде все та же тяжелая свинцовая мгла. Ты отгорожен от всего мира, замкнут в самом себе. Ветер налетает резкими шквалами и гонит перед собою снег. А наверху, над гребнем скалы, он свищет и воет в трещинах и углублениях базальтовых стен; эту нескончаемую песню пел он в течение прошедших тысячелетий и будет продолжать еще много грядущих тысячелетий. И снег кружит в своей вечной пляске, невзирая на смену времен. Он заносит все расщелины, все углубления, но камней на откосе ему не покрыть, они чернеют даже во мгле этой ночи. На открытом месте перед хижиной мечутся во мгле вьюжной ночи две тени – это бегают взад и вперед, чтобы согреться, двое людей и будут так бегать по протоптанной ими дорожке день за днем – пока не настанет весна».

«Воскресенье, 1 декабря. Последние дни стоит удивительно хорошая погода, и не устаешь расхаживать взад и вперед под открытым небом. Луна превращает эту ледяную страну в сказочный мир. Хижина лежит в тени под грозно нависшей над нею темной скалой, а лунный свет серебристым туманом разлился над льдом и фьордом; блеск его отражают все снежные гребни и холмы. Это какая-то бесплотная, призрачная красота, точно красота вымершей планеты, сложенной из сверкающего мрамора. Вот так именно должны выглядеть на ней замерзшие, холодные, как лед, горы, так должны лежать воды, скованные льдом и покрытые снежным саваном. Луна плывет, как всегда, медленно и бесшумно, совершая свой бесконечный путь по безжизненному пространству. И всюду тишина, жуткая тишина; великое безмолвие, которое наступит когда-нибудь на всей земле, когда она снова превратится в голую ледяную пустыню, когда не будет больше шмыгать здесь среди камней песец, не будет бродить по льду белый медведь, не будут даже бушевать ветры… Бесконечное, беспредельное безмолвие. В пламени северного сияния реет над этими застывшими водами дух пространства. Душа преклоняется перед величием ночи и смерти».

«Понедельник, 2 декабря. Утро. Сегодня опять ветер, и прогулка наша обещает мало удовольствия. Снова холод пронизывает насквозь нашу заношенную засаленную одежду. Когда ветра нет, еще ничего, но стоит подуть небольшому ветерку, и нас пробирает до костей. Но разве не наступит когда-нибудь весна и здесь? Над нами как всегда высится все то же небо, такое же высокое, такое же спокойное, и когда мы бродим тут, дрожа от холода, стоит лишь устремить взгляд в бесконечное звездное пространство, – все наши беды и горести кажутся тогда такими ничтожными. Ты чиста и прекрасна, звездная ночь; но не слишком ли могучими крыльями наделяешь ты наши души? Настолько могучими, что мы не в силах ими управлять. Если бы ты помогла разрешить нам загадку жизни! Мы чувствуем себя центром вселенной, боремся за жизнь, за бессмертие, но один ищет его здесь, в этом мире, а другой в ином. Твое безмолвное великолепие возвещает нам: велением вечности возникли вы на этой жалкой планете, вы – ничтожные звенья бесконечной цепи превращений и новым велением вечности снова обратитесь в ничто… Кто будет помнить через века о каком-то эфемерном создании, которое научилось связывать звук со светом, которое было столь близоруко, что целые годы своей короткой жизни отдало на скитания по ледяному морю? – Неужели же действительно вся наша жизнь только кратковременный фейерверк? Неужели вся история мира растает подобно темному облаку, окаймленному золотом вечерней зари, испарится бесследно, бесцельно, как чья-то мгновенная прихоть?

Вечер. На какие только проделки не пускается песец! Он тащит все, что способен сдвинуть с места. Раз он перегрыз веревку, которой привязана шкура, служащая нам дверью, и теперь время от времени мы слышим, что он снова готовится к тому же; приходится выходить и стучать по крыше над входом в хижину. Сегодня песец утащил наш единственный парус, на который складываются куски соленого льда. Мы порядком встревожились, когда выйдя за льдом, обнаружили, что все исчезло. Кто виновник пропажи, сомнений ни на минуту не было. Однако ни в коем случае мы не могли допустить исчезновения драгоценного паруса, который необходим нам для плавания весной на Шпицберген. В темноте мы излазили весь откос, исходили всю прибрежную низменность, спускались вниз к морю, искали повсюду и ничего не нашли. И уже потеряв всякую надежду, Йохансен отправился к морю за соленым льдом, когда вдруг парус нашелся у самого берега. Радость наша была велика. Удивительно, что песец смог так далеко протащить большой парус, на который были вдобавок наложены куски льда. На льду парус развернулся, и песец не мог больше с ним справиться. Для чего песцу понадобился парус? Неужели для того, чтобы сделать себе подстилку в зимней норе? Это почти правдоподобно. Хотелось бы мне добраться до этой норы и заполучить обратно свой термометр, моток бечевок, веревку для гарпуна и все другие драгоценности, украденные этой бестией!»

«Четверг, 5 декабря. Кажется, такой жизни никогда не будет конца. Но еще немного терпения, – а затем придет весна, прекраснейшая весна, какую только может даровать нам жизнь… На дворе свирепствует метель и непогода, и так хорошо лежится здесь в нашей уютной хижине. Прислушиваясь к вою ветра, мы уплетаем жаркое».

«Вторник, 10 декабря. Шторм был ужасный. Сегодня Йохансен обнаружил, что его каяк исчез. После долгих поисков он нашел его в нескольких стах шагов отсюда у уступа горы. Каяк был изрядно помят. Ветер, должно быть, поднял его сначала над моим каяком, а потом покатил с одного камня на другой. Пожалуй, теперь станет полегче, если даже каяки начинают летать по воздуху[336]. Над морем темное небо; вероятно, ветром взломало лед и погнало его в море, и там теперь открытая вода.

Сегодня ночью ветер затих, и погода стала необыкновенно мягкой. Чрезвычайно приятно было выйти погулять; мы уже давно не совершали таких продолжительных прогулок. Славно хоть изредка поразмять ноги; не то совсем окоченеешь в зимнем логове. Подумайте, середина декабря – и только двенадцать градусов мороза по Цельсию! Можно, пожалуй, вообразить себя дома, забыть, что мы находимся в стране снегов, к северу от 81°».

«Четверг, 12 декабря. Между шестью и девятью часами утра сегодня видели множество падающих звезд. Большинство в созвездии Змееносца, некоторые падали прямо от Большой Медведицы. Позднее особенно много падающих звезд замечено было в созвездии Тельца, между Альдебараном и Плеядами. Многие из них ярко сияли, а некоторые оставляли за собой полосу светящейся пыли.

Погода восхитительная. Но день и ночь теперь одинаково темны. Впотьмах мы ходим взад и вперед, взад и вперед по одному и тому же месту. Бог знает, сколько еще шагов придется отмерить по этому месту до конца зимы. Сквозь мрак лишь смутно можно различить черные утесы и скалы, да большие камни на откосе, с которых ветер начисто сметает снег. Над нами ясное, сияющее звездами небо, откуда струится на землю мир. Далеко на западе падают одна за другой звезды; одни тусклые, еле заметные, другие яркие, как бенгальские огни; все они несут вести из далеких миров. На краю горизонта на юге висит гряда низких облаков, окаймляемая время от времени северным сиянием. Но над морем небо темное, – там открытая вода. Что за наслаждение глядеть на это темное небо: чувствуешь себя не совсем отрезанным от мира; это темное море – как бы дорога к жизни, мощная мировая артерия, которая связывает одну страну с другой, один народ с другим. По ней цивилизация свободно шествует по земле – с наступлением лета и мы по ней отправимся домой».

«Четверг, 19 декабря. – 28,5 °C. Опять стало холодно, и гулять в такую погоду неприятно. Но что нам до этого? Внутри хижины тепло и уютно, и нет никакой нужды оставаться на свежем воздухе дольше, чем это нравится. Все дела вне хижины сводятся к тому, чтобы принести немного пресного и соленого льда раза два в неделю, взять мяса или сала из «депо» и иногда шкуру для просушки ее под крышей. И в такой обстановке приближается Рождество, время веселья. Дома теперь все суетятся, не знают, как успеть справиться со всеми приготовлениями. А здесь спешить не к чему, здесь думаешь лишь об одном: как убить время. Спать, спать!..

Котелок с мясом весело шипит на очаге. Я сижу в ожидании завтрака, уставясь взглядом в мерцающее пламя. Мысли мои далеко. Что за удивительная сила у огня и света – привлекать к себе все живое – от первобытного комочка живой слизи в море и кончая беспокойным человеческим существом? Эти лижущие языки пламени невольно приковывают к себе взор, и ты следишь за их игрой, словно в ней можно прочесть свою судьбу. Тем временем перед тобой пестрой чередой проносятся воспоминания. И что значат все лишения? Что мне до настоящего? Забыть обо всем этом, забыть самого себя, – ведь ты можешь вспоминать о былом, о прекрасном и ждать лета… Вот в зимний вечер сидит она при свете лампы и шьет. Возле нее стоит, играя с куклой, девчурка с голубыми глазами и золотистыми волосами. Она нежно смотрит на ребенка и гладит его по головке. Глаза ее увлажняются, и крупные слезы капают на работу…

Йохансен лежит рядом со мной и спит. Он улыбается во сне. Бедняга, он, наверное, сейчас дома, празднует Рождество среди тех, кого любит. Спи, спи, и пусть снятся тебе прекрасные сны! Пройдет же когда-нибудь зима, и наступит весна, весна жизни».

«Воскресенье, 22 декабря. Вчера вечером я долго бродил вокруг дома, пока Йохансен производил генеральную уборку хижины перед Рождеством. Уборка состояла главным образом в том, чтобы соскоблить с очага золу, собрать и выкинуть огрызки мяса и кости да сколоть лед, смерзшийся вместе со всяким сором и отбросами в такой толстый слой на полу, что хижина стала как бы ниже.

Было великолепное северное сияние. Сколько раз ни наблюдаешь эту волшебную игру света, не устаешь ею любоваться; она словно чарами приковывает зрение и чувства, притягивает душу, и нет сил от нее оторваться. Начинается сияние с мерцающего зловеще желтого света за горой на востоке, похожего на зарево далекого пожара. Свет этот разливается все шире и шире, и вскоре все небо на востоке становится одной пылающей огненной массой. Но это только начало. Вскоре все гаснет. Проходит немного времени, и опять загорается светящаяся туманная лента, простирающаяся на юго-запад; местами виднеются лишь отдельные клочья светящегося тумана. Вдруг из ленты начинают выбрасываться вверх лучи, почти достигающие зенита; еще и еще – они с дикой скоростью мчатся поверх ленты с востока на запад; они летят очень издалека, и все приближаются, приближаются. А потом из зенита падает на северную часть небосвода завеса, сотканная из лучей; они нежны и блестящи, как тончайшие трепещущие серебряные струны. Не сам ли огненный великан Сурт[337] ударяет по своей могучей серебряной арфе, струны ее звенят и сверкают в сиянии огней Муспельхейма? Да, эта игра на арфе, безмолвная и грозная игра света и огненных красок, дико бушующих во тьме ночи. Это шумная военная пляска сыновей Сурта. А порой игра звучит так нежно, как тихое журчание серебряных волн, с которыми уносятся мечты в неведомые миры.

Наступило зимнее солнцестояние; солнце спустилось сейчас совсем низко, и все-таки в полдень различим слабый отблеск его над хребтами на юге. Теперь оно начнет опять подниматься к северу; день за днем будет становиться все светлее и светлее, и время пойдет быстрее. О, как мне понятен теперь древний обычай наших предков – устраивать шумное жертвенное пиршество в самой середине зимы, когда сломлена власть тьмы. Мы тоже устроили бы роскошный пир, если бы у нас было чем пировать; но у нас ничего нет. Да и к чему! Мысленно мы пируем и думаем о весне.

Я брожу, глядя на Юпитер, сияющий над гребнем горы, на Юпитер – звезду родины. Он словно улыбается мне, и я узнаю своего верного спутника. Уж не становлюсь ли я суеверным? Да, эта жизнь и эта природа, право, хоть кого могут сделать суеверным. В конце концов, в сущности разве не все люди суеверны – каждый по-своему? Разве нет у меня непоколебимой веры в то, что мы снова увидим друг друга? Эта вера не покидала меня ни на минуту. Я не верю, что смерть может прийти к человеку прежде, чем он закончит дело своей жизни, или явиться к нему так, что он не почувствует ее приближения. И все-таки разве не может безжалостная Норна[338] в один прекрасный день обрезать нить без всякого предупреждения?»

«Вторник, 24 декабря. В 2 ч пополудни -24 °C и кучевые облака (Cumulus) 2, восточный ветер 7 м. Вот и Рождественский сочельник. Холодно и ветрено снаружи; холодно и продувает насквозь внутри хижины. Кругом пустыня! Конечно, никогда еще не проводили мы такого кануна Рождества… Дома звонят сейчас рождественские колокола. Я слышу, как разносится в воздухе этот звон. Какой чудесный звук!.. Теперь зажигаются свечи на елках, вбегают дети и радостно пляшут вокруг елки. Когда вернусь домой, я непременно устрою на Рождество детский праздник. Теперь на родине время праздника и в каждой хижине радость.

И мы празднуем этот день в меру наших возможностей. Йохансен вывернул свою фуфайку наизнанку и надел ее сверху, а верхнюю рубашку под низ. Я сделал то же самое и сменил подштанники – надел другие, выполосканные в горячей воде. Потом я обмыл тело, истратив на это четверть чашки горячей воды, а снятые подштанники использовал вместо губки и вместо полотенца. Теперь я чувствую себя совсем другим человеком; платье не так сильно липнет к телу. На ужин мы, ради праздника, состряпали два рыбных блюда (fiskegratin) из рыбной муки и маисовой крупы на моржовом сале вместо масла (одно – жареное, другое – вареное), а на десерт поджаренный на том же сале хлеб. Завтра утром мы будем пить шоколад с хлебом»[339].

«Среда, 25 декабря. Сегодня чудесная рождественская погода; тихо, ветра почти нет; ярко и приятно сияет луна. Невольно настраиваешься на торжественный лад. Это покой тысячелетий. После обеда было необычайно красивое северное сияние. В 6 ч вечера, когда я вышел из хижины, над южным краем неба перекинулась яркая светло-желтая дуга. Долгое время она оставалась спокойной, почти не изменяясь; затем началось сильное свечение у ее верхнего края за черным гребнем горы; с минуту дуга словно тлела, и вдруг свет разлился по ней на запад, лучи метнулись к зениту, и не успел я опомниться, как вся нижняя часть неба от дуги до зенита была мгновенно объята ярким пламенем. Оно то пылало, сверкало и горело, то мерцало, кружилось в вихре ветра (движение шло по солнцу). Лучи отрывались и вновь возвращались к дуге, то красные, то красновато-фиолетовые, то желтые, зеленые и ослепительно белые; некоторые у основания были красными, наверху желтыми и зелеными или наоборот. Все выше и выше поднималось пламя; вот оно охватило и северную сторону неба – на мгновение образовалась великолепная корона, потом все разметалось в огненный смерч, в водоворот красных, желтых, зеленых огней, которые ослепляли глаза. Все это походило на грандиозный взрыв. Постепенно сияние переместилось на северную часть неба, где еще долго горело, но уже не так ярко. Дуга, из которой оно возникло, была заметна на юге, но скоро исчезла. Движение лучей шло главным образом с запада на восток, но отчасти и в обратном направлении. Позже сияние несколько раз вспыхивало на севере; я насчитал одновременно шесть параллельных лент, но яркостью они уже не достигали прежних.

Вот, значит, настал и первый день Рождества. Дома сегодня люди собираются на семейные обеды. Я вижу, как почтенные отцы семейств, приветливо улыбаясь, встречают у дверей детей и внуков. За окнами мягко и тихо падают крупные хлопья снега. Детвора врывается в двери свежая и румяная; отряхнув в передней свои пальто и куртки от снега, вешают одежду и идут в зал, где уютно и приветливо трещит огонь в камине. А в окошко видно, как все падает и падает хлопьями снег, облепляя рождественский сноп. Из кухни доносится аппетитный запах жаркого, в столовой накрыт большой стол для настоящего рождественского обеда с добрым старым вином. Как все там чудесно! Право, можно заболеть от тоски по дому… Но терпение, терпение! Когда настанет лето…

Да! «Путь к звездам» длинен и труден».

«Вторник, 31 декабря. Вот и еще год исчезает. Необыкновенный год, но в конце концов, пожалуй, неплохой…

На родине опять звонят колокола, провожая старый год. Наш церковный колокол – это леденящий ветер, завывающий над ледником и ледяными полями; он дико воет, вихрем крутя тучами падающий снег, сметая его с гребня гор и высыпая на нас. Далеко в глубине фьорда мчится погоняемый шквалом снежный вихрь. Снежная пыль блестит в лунном сиянии. Полная луна медленно и безразлично переплывает из одного года в другой. Она светит одинаково грешным и праведным, злым и добрым, не замечая смены годов, нужд и стремлений, не замечая тоски людей, одиноких, заброшенных в сотнях миль от всего, что им дорого. Но мысли летят безмолвными путями. Еще одна страница перевернута в книге вечности, открывается новая, и никто не знает, что будет в нее вписано».

«Среда, 1 января 1896 г. – 41,5 °C. Итак, настал и Новый год, год радости и возвращения домой. 1895 год ушел, и в ярком лунном сиянии явился 1896 год. Но мороз кусается, таких холодных дней мы здесь еще не переживали. Я почувствовал это вчера, отморозив себе кончики пальцев. Вот, значит, чем суждено мне кончить старый год. А я-то думал, что прошлой весной положен конец подобным казусам».

«Пятница, 3 января. Утро. По-прежнему довольно ясно и холодно. Слышно, как потрескивает ледник. Словно могучий ледяной великан простерся он на горе и поглядывает на нас сверху сквозь ущелья. Он раскинулся своим богатырским телом по всей этой земле и во все стороны вытянул свои конечности в море. Каждый раз, когда становится холодно, холоднее, чем было прежде, он страшно корчится от озноба и на его огромном теле образуются одна за другой трещины. Тогда разносятся громоподобные звуки, похожие на выстрелы пушек, и земля трясется, лежа здесь, я ощущаю, как дрожит почва подо мною. Я готов вообразить, что в один прекрасный день ледник опрокинется на нас[340].

Йохансен спит и храпит на всю хижину. Я рад, что его не видит сейчас мать. Она, наверное, опечалилась бы, разглядев своего мальчика, – так он оборван, черен и противно грязен; полосы сажи размазаны по всему лицу Но ничего: она еще увидит его чистым, белым и румяным!»

«Среда, 8 января. Сегодня ночью ветром сдвинуло по косогору нарты, на которых висел наш термометр. Погода отчаянная, ветер так бушует, что дух захватывает, стоит только высунуть нос наружу. Мы лежим у себя, стараясь заснуть, чтобы скоротать время во сне. Но не всегда это удается. О, эти долгие бессонные ночи, когда ворочаешься с боку на бок, подтягиваешь ноги, чтобы как-нибудь согреть коченеющие ступни, и желаешь только одного на свете – уснуть. Мысли устремляются к дому, а длинное тяжелое тело тщетно пытается найти себе сносное местечко на камнях с острыми ребрами. И все же время ползет вперед. Сегодня снова день рождения маленькой Лив. Ей исполнилось три года: должно быть, она теперь большая девочка. Бедная крошка, тебя, конечно, не беспокоит отсутствие отца. А в следующий твой день рождения я буду ведь уже с вами. Какими добрыми мы будем друзьями!.. Ты усядешься верхом на мое колено, а я буду рассказывать тебе северные сказки про медведей, песцов, моржей и про всех удивительных зверей, которые водятся среди льдов. Нет, я не в силах даже и думать об этом…»

«Суббота, 1 февраля. Я лежу разбитый ревматизмом, ломит все кости. Там, за стенами хижины, становится мало-помалу светлее, с каждым днем край неба на юге, над ледниками алеет сильнее, в один прекрасный день над горой взойдет солнце, и последняя для нас полярная ночь придет к концу – наступит весна… Я раньше находил, что в весне есть что-то грустное, потому ли, что она так скоро проходит, или потому, что возбуждает надежды, которые лето никогда не исполняет? Но в этой грядущей весне нет грусти, она не волнует крови и не кружит головы, ее обещания будут выполнены – иначе было бы слишком жестоко».

Странный образ жизни – лежать вот так в течение всей зимы в нашем логове, чуть не под землею, безо всякого дела и не предпринимая решительно ничего. Как хотелось нам иметь хотя бы одну книгу! Какой чудесной представлялась нам жизнь на «Фраме», когда в нашем распоряжении была целая библиотека! Мы лежали и делились друг с другом, как славно жилось бы нам, если б только у нас было что почитать. Йохансен всегда со вздохом вспоминал о новеллах Пауля Гейзе[341]; это была его любимая книга на «Фраме», и он так и не успел дочитать последнюю новеллу.

Немногие годные для чтения отрывки в наших мореходных таблицах и календаре я перечитывал столько раз, что заучил наизусть почти слово в слово, начиная с перечисления членов норвежского королевского дома и кончая указаниями мер спасения погибающих на водах и способов оживления утопленников. И все же мне доставляло удовольствие хотя бы перелистывать эти книги, – самый вид печатных букв позволял чувствовать, что в тебе осталось еще малая толика цивилизованного человека.

Все темы для бесед нами были давным-давно исчерпаны; не оставалось почти никаких, имеющих сколько-нибудь общий интерес мыслей, которыми бы мы уже не обменялись. И главным удовольствием из немногих, оставшихся у нас, было рисовать друг другу картины того, как будущей зимой, находясь уже дома, мы с лихвой наверстаем все, что теряем теперь здесь. Вот когда мы по-настоящему научились ценить все блага жизни: еду и питье, одежду и обувь, дом и семью, добрых соседей и т. п.

Нередко занимали нас расчеты: как далеко может теперь находиться «Фрам» и возможно ли, чтобы он достиг Норвегии прежде нас? Я был твердо уверен, что к лету или осенью этого года его вынесет дрейфом в море между Шпицбергеном и Гренландией и что в Норвегию он, вероятно, придет в августе или в сентябре. Но, быть может, он вернется на родину ранним летом, а мы, пожалуй, доберемся только к осени? Да, это был большой вопрос. Нам становилось грустно при мысли о том, что «Фрам» сможет прийти раньше нас; что подумают тогда наши домашние? Вряд ли останется тогда у них надежда увидеть нас снова; даже товарищи на «Фраме» усомнятся в этом. Но затем мы снова приходили к мысли, что это не может никак случиться, мы бесспорно должны быть дома во всяком случае не позже июля, а «Фрам» едва ли освободится изо льдов так рано.

Но где же мы, собственно, находимся? И какой путь еще предстоит нам? Опять и опять я перевычислял заново осенние, летние и весенние наблюдения, но загадка продолжала оставаться загадкой. Казалось очевидным, что мы зашли куда-то далеко на запад; быть может, на западный берег Земли Франца-Иосифа вблизи к северу от мыса Лофлей, как я и принимал осенью.

Если это так, то какую же землю видели мы к северу? И что была за земля та, первая, к которой мы подошли? От первой группы островов, названной нами Белой Землей (Hvidten land), и до того места, где теперь находимся, мы прошли примерно 7° долготы; это с достаточной точностью следовало из наших наблюдений. Но если мы находимся теперь на западном берегу Земли Франца-Иосифа, то Белая Земля должна лежать где-то между Землей Короля Оскара и Землей Кронпринца Рудольфа, а мы побывали значительно восточнее и ни одной из этих земель не видели. Как все это объяснить? К тому же первую землю мы видели к югу от нас, и тянулась она в юго-восточном направлении и восточнее ее никаких островов не обнаружили. Нет, мы не могли быть поблизости от какой-то известной земли; мы должны были находиться далеко к западу, где-нибудь в проливе между Землей Франца-Иосифа и Шпицбергеном; в таком случае естественным было предположить, что мы на все еще столь загадочной Земле Гиллиса[342]. Но и это столь же трудно было допустить, как и представить себе, что такая обширная суша, как эта предполагаемая земля, уместилась в этом сравнительно узком проливе, не подойдя при этом к Северо-Восточной Земле Шпицбергенского архипелага на расстояние достаточно близкое, чтобы оттуда ее можно было легко заметить. Но именно в этом направлении ведь и виднелась земля; тут невозможно никакое другое предположение.

Мы уже давно перестали верить, что наши часы показывают сколько-нибудь верное время; иначе мы должны были бы, как я уже говорил, пересечь нанесенные Пайером на карту Землю Вильчека и ледник Дове. А не заметить их – дело совершенно невозможное. Меня смущали, однако, другие факты. Если мы находимся на какой-то новой земле близ Шпицбергена, то почему никто никогда не видел там розовых чаек, которых здесь целые стаи? И, затем, как объяснить большое магнитное склонение? К несчастью, у меня с собой не было карты склонений, а я не мог в точности припомнить, где лежит нулевой меридиан, составляющий границу между восточным и западным склонением, и только предполагал, что он должен проходить близ Северо-Восточной Земли, а между тем здесь склонение по-прежнему было около 20°. Все, вместе взятое, продолжало оставаться неразрешимой загадкой.

Когда впоследствии весной забрезжил снова дневной свет, я сделал открытие, которое привело нас в еще большее замешательство. В ясную погоду в двух местах горизонта – примерно на юго-западе и западе – я разглядел неясные очертания земли. Это наблюдение постоянно повторялось, и, наконец, стало очевидным, что это действительно земля, но земля, находящаяся, по всей вероятности, очень далеко, – не ближе 15 миль[343], по моим предположениям. Если трудно было представить, что виденные нами раньше острова могут разместиться между Землей Франца-Иосифа и Северо-Восточной Землей, то тем труднее допустить, чтобы там нашлось место еще для этих новых. Не была ли эта сама Северо-Восточная Земля? Но этого быть не могло. Острова лежат под 81° северной широты или, может быть, еще севернее, между тем как Северо-Восточная Земля не простирается много севернее 80°. Но, во всяком случае, эти острова должны находиться неподалеку от Северо-Восточной Земли, и если нам удастся добраться до них, то уже недалеко будет и до нее; оттуда, пожалуй, открылся бы свободный путь водою до встречи с каким-нибудь парусником из Тромсё, о котором мы мечтаем уже больше года и на котором сможем вернуться домой.

Мысль о прелестных вещах, которые мы найдем на этом паруснике, служила утешением всякий раз, когда приходилось особенно туго. Жизнь наша ведь не могла назваться особенно приятной. С однообразием пищи еще можно было примириться, хотя мы не прочь были внести небольшие перемены в рацион. Как чудесно было бы, например, раздобыть хоть немного сахару и мучных продуктов в придачу к этому превосходному мясу! Мысленно мы уничтожили целые блюда пирожных, не говоря уже о хлебе и картофеле, и собирались по возвращении домой щедро вознаградить себя за все испытанные лишения. Нет, мы не упустим времени, сразу приступим к делу, как только очутимся на борту судна! Найдется ли там у них картофель и свежий хлеб? Ну, на худой конец годятся и черствые морские сухари, в особенности если поджарить их в масле и посыпать сахаром. Но лучше всякой еды будет чистое белье и платье. А потом книги… только подумать– книги! Фу, до чего отвратительно стало платье, которое приходится нам носить не снимая.

Когда хотелось пережить поистине счастливые минуты, мы начинали представлять себе огромный, благоустроенный, светлый магазин, где стены сплошь увешаны новой одеждой из чистой мягкой шерсти и где можно ходить и выбирать себе все, что понравится. Можно ли представить что-либо восхитительнее чистых кальсон и рубашек, мягких удобных шерстяных фуфаек, мягких и теплых шерстяных брюк, чистых шерстяных чулок и теплых войлочных туфель! И вдобавок, пожалуй, еще и турецкая баня!

Мы могли часами толковать обо всем этом, сидя рядом в спальном мешке. Казалось просто невероятным, что все это может существовать. Неужели мы в самом деле когда-нибудь сбросим с себя эти тяжелые просаленные отрепья, которые приходится теперь носить! Со всех сторон прилипали они к телу. Хуже всего приходилось ногам: кальсоны настолько крепко прилипли к коленям, что при ходьбе царапали, терли и рвали кожу, образовались раны, и кровь сочилась на внутренней стороне бедер. Немалого труда стоило очистить раны от слишком большого количества жира и грязи, промывая их время от времени мхом или лоскутом перевязочного бинта, смоченными в нагретой над лампой чашке с водой. Никогда раньше я не понимал, какое это в сущности превосходное изобретение – мыло. Мы делали неоднократные попытки смыть с себя хотя бы часть грязи, но все они ни к чему не приводили. Вода ничуть не могла отмыть толстый слой жира; лучше было выскрести себя мхом и песком. Песок мы находили в достаточном количестве на стенах хижины, скалывая с них лед. Самым радикальным средством было все-таки хорошенько вымазать руки теплой медвежьей кровью и ворванью, а затем оттирать их мхом. Тогда они становились белыми и мягкими, как руки самой нежной девушки, и с трудом верилось, что это часть нашего собственного тела. Когда отсутствовал этот отмывающий материал, мы находили, что грязь успешно соскабливается с кожи ножом.

Если трудно было поддерживать в чистоте тело, то совсем невозможно было содержать в чистоте одежду. Мы испробовали все способы, стирали ее и на эскимосский лад и на наш собственный, но чище она не становилась. Часами мы кипятили рубахи и, вынимая их из котла, обнаруживали, что они остались такими же сальными, как и до кипячения. Тогда мы пробовали отжимать из них ворвань. Это немного помогало. Но самым действенным средством оказалось прокипятить их, а потом, пока они еще не остыли, соскрести с них сало ножом.

Волосы на голове и бороде отрастали с невероятной быстротой. Правда, у нас были ножницы, и мы могли бы волосы подстригать. Но так как наш гардероб не отличался изобилием, то было признано нелишним добавлением к нему волос, которые начинали спускаться по плечам: зимою они могли все-таки немножко согревать. Волосы, как и лица наши, были черным-черны. Когда наступила весна, при ярком дневном свете казалось, что зубы и белки глаз сверкают поразительной белизной.

Своеобразная жизнь во многих отношениях подвергала сильному испытанию наше терпение. И все же она не была столь невыносимой, как это, пожалуй, может показаться. Мы сами считали, что в сущности живем неплохо. Настроение у нас всегда было хорошее, стоило только подумать о том, что сулит будущее, как мы искренне радовались. Однажды, уже после возвращения на родину, Йохансена спросили, как нам жилось на зимовке и как мы умудрились не перессориться. Ведь трудно все-таки жить вдвоем, отрезанными от всего остального мира. «О нет, – ответил он, – нам и в голову не приходило ссориться. Одна беда была – моя дурная привычка храпеть во сне, за что Нансен иногда толкал меня в спину». Не могу отрицать, что не раз от всего сердца давал ему тумаки за его храп, но он лишь перевертывался на другой бок и продолжал безмятежно храпеть, как ни в чем не бывало, – разве только тоном пониже.

Так проходило время. Мы всячески старались спать побольше, чтобы время проходило быстрее, и, случалось, спали по двадцать часов в сутки. Для тех, кто придерживается еще старинных заблуждений и считает, что цынга появляется при недостатке движения, мы являемся живым доказательством того, что это неверно, ибо все время оставались совершенно здоровыми. Когда вместе с весной стал возвращаться к нам солнечный свет, мы охотнее стали выходить из хижины. Теперь выдавались дни, когда было не так уже морозно. Затем и время близилось к выступлению в путь, и понемногу нужно было готовиться к походу.

Глава одиннадцатая

Весна и солнце

«Вторник, 25 февраля. Сегодня чудесная погода для прогулки – словно весна и впрямь начинается. Появились первые птицы – люрики (Mergulus alle). Сперва стайка из десяти штук, потом еще небольшая стайка из четырех; они летели с юга вдоль берега – очевидно, из пролива на юго-востоке – и скрылись за горой к северо-западу от нас. Веселое птичье щебетание родило в душе радостный ответный отклик. Спустя некоторое время опять послышался разговор птиц. Они, вероятно, уселись на горе над нами. Это был первый привет жизни. Здравствуйте, желанные гости, милые пташки!..

Сегодняшний вечер напоминал весенний вечер на родине. Румянец зари медленно исчезал, золотя облака, и на смену ей взошла луна. Ходишь здесь взад и вперед и воображаешь себя в Норвегии в весенний вечер».