«Фрам» в Полярном море Нансен Фритьоф

1. С 15 марта по 22 июня 1895 г.

Еще 26 февраля доктор Нансен официально сообщил экипажу, что после того как он покинет судно, я становлюсь начальником экспедиции, а лейтенант Скотт-Хансен – моим помощником. Перед самым отъездом, 14 марта, Нансен вручил мне, кроме того, письмо, или инструкцию, следующего содержания:

«Капитану Отто Свердрупу, командиру «Фрама»

Покидая в сопровождении Йохансена «Фрам», чтобы предпринять путешествие на север – если окажется возможным до самого полюса – и оттуда к Шпицбергену, по всей вероятности, через Землю Франца-Иосифа, я передаю тебе дальнейшее руководство экспедицией до ее завершения. С того дня, как я покину «Фрам», к тебе перейдет во всей полноте власть, которая до сих пор принадлежала мне, и все остальные должны беспрекословно подчиняться тебе или тому, кого ты назначишь начальником. Я считаю излишним давать тебе какие бы то ни было указания относительно того, что следует предпринимать при тех или иных случайностях – даже если бы возможно было дать эти указания; я знаю, что ты сам сумеешь найти лучший выход из затруднительных положений, и считаю поэтому, что могу со спокойной совестью покинуть «Фрам».

Главная задача экспедиции – пройти неизвестное Полярное море из области, окружающей Новосибирские острова, до области, лежащей к северу от Земли Франца-Иосифа, и далее к Атлантическому океану у Шпицбергена или Гренландии. Я нахожу, что наиболее существенная часть задачи уже решена, остальная будет разрешена, когда экспедиция пройдет дальше на запад. Чтобы сделать экспедицию еще более плодотворной, я предпринимаю попытку проникнуть дальше на север на собаках. Твоя обязанность – доставить порученных тебе людей благополучно на родину, не подвергая их никакой ненужной опасности ни ради сохранения судна или груза, ни ради научных результатов экспедиции.

Никто не знает, сколько времени пройдет, прежде чем «Фрам» выйдет в открытое море. У тебя хватит провианта еще на несколько лет; но если по каким-нибудь непредвиденным причинам экспедиция слишком затянется, или экипаж начнет страдать от болезней, или ты по каким-нибудь другим соображениям сочтешь за лучшее покинуть судно, это должно быть сделано безусловно. Ты сам определишь, в какое время года лучше всего это сделать и какой путь вам избрать. Если требуется мое мнение, то я счел бы за лучшее держать курс на Землю Франца-Иосифа или на Шпицберген. Если экспедицию будут разыскивать после моего и Йохансена возвращения, именно туда будут в первую очередь направлены поиски. Где бы вы ни подходили к берегу, ты должен возможно чаще ставить на мысах и выступах гурии[385] и оставлять в них краткие сообщения о том, что вами сделано и куда вы направляетесь. Для того чтобы можно было отличить эти знаки от всяких других, ставь второй подобный же знак, но совсем маленький, в  ч е т ы р е х  м е т р а х  от большого, по направлению к магнитному северу.

Вопрос о наиболее подходящем снаряжении на случай, если придется покинуть «Фрам», мы обсуждали с тобой так часто, что я считаю лишним останавливаться на этом здесь. Я знаю, что ты позаботишься как можно скорее соорудить необходимое и держать наготове комплект каяков для всех людей, нарт, лыж и других предметов снаряжения для того, чтобы облегчить себе в случае необходимости возвращение домой по льду. Указания, какой провиант я считаю наиболее подходящим для такого путешествия и о необходимом количестве его из расчета на каждого человека, я даю тебе отдельно.

Я знаю также, что ты всегда и все будешь держать в такой исправности, чтобы в наикратчайший срок покинуть «Фрам» в случае какого-либо внезапного несчастья, например пожара или напора льдов. Я считал бы весьма благоразумным всегда держать на льду, если он достаточно надежен, постоянный запас провианта и снаряжения, как это практиковалось у нас в последнее время. Все необходимые вещи, какие нельзя оставлять на льду, должны быть сложены на судне так, чтобы к ним при любых обстоятельствах можно было легко подойти. Сейчас, как ты знаешь, у нас на льду хранятся только концентраты для санной экспедиции. Но может случиться, что экспедиция, прежде чем отправиться в путь, долгое время пробудет на месте; на такой случай было бы в высшей степени желательно спасти с судна как можно больше мучных продуктов, овощных и рыбных консервов. Поэтому я бы посоветовал держать на льду наготове про черный день запас из этих продуктов.

Если «Фрам» будет отнесен дрейфом далеко на север от Шпицбергена и попадет в течение у восточного берега Гренландии, то возможны различные случайности, о которых трудно сказать что-нибудь сейчас. Но если вы будете вынуждены там покинуть «Фрам» и добираться к земле, желательно, чтобы ты позаботился и в этом случае воздвигнуть гурии, как я уже говорил (с сообщением о том, куда вы направились и т. д.), так как возможно, что поиски экспедиции будут производиться и в этих областях. Куда лучше вам в таком случае двигаться, к Исландии (которая всего ближе и к которой в начале лета ты сможешь добраться, следуя вдоль кромки льда) или же к датским колониям на западе от мыса Фарвель, – об этом лучше всего судить тебе самому, в зависимости от обстоятельств.

Кроме необходимого провианта, оружия, одежды и снаряжения, оставляя «Фрам», ты должен взять с собой в первую очередь все научные материалы, дневники, записи наблюдений, все научные коллекции, которые окажутся не слишком тяжелыми, а в случае невозможности – небольшие образцы их, фотографии – лучше всего негативы – пластинки и пленки, если они окажутся чересчур тяжелы, то хотя бы отпечатки. Желательно взять ареометр Одермана, при помощи которого производилось большинство измерений удельного веса морской воды. И, конечно, все записи и заметки, которые могут представить какой-нибудь интерес. Я оставляю несколько дневников и письмо, которые особенно прошу поберечь и передать Еве, если я не вернусь домой или же если вы, вопреки ожиданиям, прибудете домой раньше нас.

Хансен и Блессинг, как тебе известно, взяли на себя различные научные наблюдения и составление коллекций; сам же ты должен позаботиться об измерениях глубины, чтобы они производились так часто, как только возможно и насколько позволит состояние линя. Я считаю крайне желательным, чтобы измерения производились, по крайней мере, через каждые 60 морских миль[386]. Если их можно будет производить еще чаще, тем лучше. Само собой разумеется, что при уменьшении или изменении глубины измерения надо производить чаще.

Так как экипаж и без того небольшой, а теперь уменьшается еще на два человека, то, пожалуй, на долю каждого выпадет немало работы. Но я уверен, что ты всегда сумеешь выделить для производства научных наблюдений в полном их объеме столько людей, сколько и когда понадобится.

Ты позаботишься также о том, чтобы каждые 10 дней (первого, десятого и двадцатого каждого месяца) производилось бурение льда для определения его мощности, как это делалось до сих пор. В большинстве случаев бурение производил Хенриксен, и в этом деле на него вполне можно положиться.

В заключение желаю всяческого счастья тебе и всем, за которых ты теперь несешь ответственность. До счастливой встречи в Норвегии – на борту этого корабля или без него.

Преданный тебе Фритьоф Нансен

«Фрам», 25 февраля 1895 г.

P. S. В этой инструкции, наспех написанной ночью 25 февраля, я упустил ряд вопросов, которые следовало обсудить. Ограничусь лишь напоминанием, что в случае если вы увидите неизвестную землю, то необходимо, само собой разумеется, приложить все старания, чтобы возможно точнее определить ее местоположение, насколько позволят обстоятельства. Если «Фрам» окажется настолько близко к ней, что ты сочтешь возможным посетить ее без особого риска, то всякое исследование этой земли будет в высшей степени интересно. Каждый камень, каждый стебелек травы, каждый образец мха или лишайника оттуда, каждое животное – от самого крупного до самого мелкого – будут иметь большое значение. Не следует упустить случая сфотографировать землю и дать самое точное описание ее, для чего вам надо стараться объехать землю по возможности кругом, чтобы определить береговую линию, площадь и т. п. Все это, однако, ты должен предпринимать лишь при условии, что это не будет сопряжено с риском для вас. Если «Фрам» будет по-прежнему дрейфовать во льдах, само собой разумеется, что можно будет предпринять лишь небольшие экскурсии, так как возвращение на судно после дальней экскурсии может натолкнуться на неожиданные и серьезные трудности. Если даже «Фрам» будет стоять на месте более или менее продолжительное время, то и в таком случае экскурсии должны предприниматься с соблюдением крайней осторожности и не должны затягиваться, так как никто не может знать, когда снова начнется дрейф. Нельзя ни в каком отношении считать желательным новое уменьшение экипажа.

О научных наблюдениях мы с тобой беседовали так часто, что я не считаю нужным давать тебе здесь еще какие-нибудь наставления. Я уверен, что ты сделаешь все, от тебя зависящее, чтобы провести их в возможно более полном объеме, и что экспедиция вернется с такой богатой добычей, какую только разрешат обстоятельства.

Еще раз желаю полного успеха и счастливой встречи в недалеком будущем.

Преданный тебе Фритьоф Нансен

«Фрам», 13 марта 1895 г.».

На другой день после того числа, каким помечен постскриптум, в четверг, 14 марта, в 11 ч 30 мин утра доктор Нансен и Йохансен покинули «Фрам» и начали свое санное путешествие. Мы простились с ними, подняв флаг и вымпелы и салютовав им выстрелами. Скотт-Хансен, Хенриксен и Петтерсен проводили уходивших до места первой стоянки за 1,6 мили от судна и вернулись обратно на следующий день в 2 ч 30 мин пополудни.

Утром они помогли запрячь собак и снарядить нарты. В последней запряжке находились Барнет (Дитя) и Пан, которые всегда были смертельными врагами[387]. Пока их запрягали, они принялись драться, и Хенриксену пришлось поколотить Барнета, чтобы заставить его прекратить драку. Из-за этой драки последняя запряжка несколько задержалась. Между тем остальные собаки пытались тащить изо всех сил, и потому, когда сцена наказания была окончена и оба нарушителя мира тоже стали тянуть, сани пошли быстрее, чем рассчитывал Йохансен. Он отстал и принужден был долго догонять их на лыжах. Скотт-Хансен с двумя товарищами долго стояли, глядя вслед уходившим, пока они не превратились в маленькую черную точку далеко-далеко на беспредельной ледяной равнине. Затем, бросив прощальный взгляд, на тех, кого, быть может, не суждено нам больше увидеть, они надели лыжи и пустились в обратный путь.

В день отъезда санной экспедиции «Фрам» находился под 84°04 северной широты и 102° восточной долготы. Нос его был обращен приблизительно на ЮВ, а положение его кратко было следующим. Судно вмерзло в лед примерно 7-метровой мощности и имело небольшой крен на правый борт. Под килем «Фрама», стало быть, лежал слой льда в несколько метров мощности. С левого борта по всей длине судна высокой дугой от ЮЮВ к ССЗ громоздился выжатый лед, доходя у полушканцев на корме до реллингов[388]. В расстоянии приблизительно 150 м к северо-западу от корабля простиралась с севера на юг длинная, довольно широкая ледяная гряда, достигавшая 7-метровой высоты – Б о л ь ш о й  т о р о с, как мы ее называли. На полпути между ней и судном находилась недавно образовавшаяся полынья шириной около 50 м. Примерно в 50 м от носа корабля, в направлении, перпендикулярном к нему, лежала старая полынья, заваленная осколками во время напора льда и вскрывшаяся вновь лишь поздней весной.

На Большом торосе, который образовался при мощном сжатии льдов 27 января 1894 г., на склоне, обращенном к судну, был устроен склад. Он состоял из шести-семи небольших куч, прикрытых парусиной, в которых лежали жестянки с провизией и другие предметы первой необходимости. Тут же были сложены наши нарты и лыжи. На полпути между судном и Большим торосом расположилась наша моторная лодка, которую, после того как прямо под ней образовалась новая полынья, пришлось отнести подальше на лед.

Наконец, тут же у нас была кузница, вырубленная на расстоянии 30 м от левого борта «Фрама» в склоне упомянутого выше тороса; крышу ее устроили из нескольких шестов, на которые были навалены ледяные глыбы, засыпанные сверху снегом; все вместе смерзлось в компактную массу. Дверью служил брезент.

Первым и самым неотложным нашим делом было удалить хотя бы часть ледовых нагромождений, которые налегли на левый борт. Я боялся, что при повторении сжатия близкое соседство этого нагромождения создаст серьезную угрозу судну: вместо того чтобы выжиматься наверх, под тяжестью льда оно может затонуть.

Для работы у нас имелось пять нарт с ящиками; к каждым нартам было прикреплено по два человека. Работу 19 марта начал весь экипаж. Одновременно работали теперь две смены спереди и две сзади судна, направляясь навстречу друг другу, тогда как третья партия, два человека при одних нартах, рыла проход шириной в 4 м прямо к середине судна. Слой льда, удаляемый от борта судна, имел мощность в два человеческих роста, за исключением среднего прохода, где уже раньше был снят двухметровый слой льда, чтобы обезопасить эту наиболее низкую часть судна и чтобы освободить доступ к трапу, по которому собаки спускались с судна и всходили на него.

Расчистка льда окончилась 27 марта. С левого борта снята была столь значительная часть льда, что открылись две с половиной доски ледовой обшивки. Все время, пока продолжалась работа, погода была довольно холодная: от -38 до -40 °C. Однако все обошлось благополучно, если не считать того, что Скотт-Хансен имел несчастье отморозить себе большой палец на ноге.

Моей парой у нарт был доктор. «Он вечно подозревает, что я в плохом настроении, а я подозреваю в том же его», – записано у меня в дневнике. Все дело в том, что я не люблю разговаривать, когда занят какой-нибудь работой; доктор же, напротив, становится необычайно разговорчивым. Когда я по обыкновению своему работал молча, доктор считал, что я в дурном настроении, и переставал болтать, а тогда то же самое я думал о нем. Недоразумение скоро, однако, выяснилось, и мы от души посмеялись.

После отъезда доктора Нансена и Йохансена на судне стало просторнее и возникла возможность иначе разместиться.

Я перебрался на правый борт, в каюту Нансена, точно такую же, как моя. Штурман Якобсен, который прежде помещался четвертым в большой каюте левого борта, получил мою каюту. В четырехместной каюте правого борта теперь осталось трое вместо четверых. А рабочая каюта снова попала в почет. Ламповые стекла в керосиновой печке полопались, но Амунсен заменил их жестяными трубками, вставив внизу для наблюдения за огнем кусочки слюды. Когда печка была готова, а каюту почистили и прибрали, она стала самым уютным и любимым помещением на корабле.

После приведения в порядок судна и складов мы позаботились об удобном спуске с судна на лед, для чего устроили на корме сходни, т. е. поставили два шеста, к которым приколотили планки, вырубленные из досок ящика, и снабдили их веревочными перилами.

После этого началась долгая и сложная работа по подготовке санного путешествия на юг – на тот случай, который, правда, всем нам казался маловероятным, если бы нам пришлось покинуть «Фрам». Мастерили нарты и каяки, шили мешки для клади, отбирали и взвешивали продовольствие и другие необходимые в пути вещи и т. п. Эта работа заняла много времени. Вдобавок было мало лыж, а необходимо было запастись крепкими, удобными лыжами хотя бы по одной паре на каждого человека. Но из чего было сделать их? На судне не оставалось больше годного для лыж материала. Правда, имелось большое дубовое бревно, которое можно было бы пустить на лыжи, но не было подходящей пилы для его разделки; маленькими ручными пилами нечего было и думать с ним справиться. Тогда мы додумались использовать пилу, служившую для распиливания льда. Амунсен переделал ее в обыкновенную длинную пилу для дерева, Бентсен приладил к ней ручки, и, как только она была готова, Мугста и Хенриксен принялись распиливать бревно. Вначале дело не клеилось, пила выскальзывала и гнулась, приходилось вновь ее разводить, но мало-помалу дело пошло на лад. 6 апреля бревно было распилено на шесть пар хороших досок, годных для изготовления лыж. Для просушки их положили в кают-компании.

Так как для перехода с тяжело нагруженными нартами по такому неровному бугристому пути, как полярные льды, канадские лыжи несравненно лучше норвежских, я заказал Мугсте 10 пар канадских лыж из кленового дерева, которое у нас на судне еще оставалось. Вместо сетки из ремешков оленьей кожи мы натянули между рамами парусину, которая служила нисколько не хуже и имела то преимущество, что ее легче было чинить.

На норвежских лыжах, которые еще были у нас в запасе, мы часто предпринимали экскурсии, в особенности Скотт-Хансен и я. Во время одной из таких прогулок с участием Амунсена, Нурдала и Петтерсена мы набрели в мили к западу от судна на огромный ледяной холм, который назвали Ловунден, так как он походил на остров Ловунден в Хологалане. С этого холма было удобно скатываться на лыжах, и мы досыта упражнялись в этом.

К 1 мая были готовы все лыжи, предназначавшиеся для постоянного употребления, и я распорядился отныне ввести ежедневные, обязательные для всех в случае хорошей погоды лыжные прогулки с 11 ч утра до 1 ч. Прогулки всем очень нравились и были полезны не только как хороший моцион на свежем воздухе, но и как тренировка, развивавшая у неопытных в ходьбе на лыжах товарищей необходимую ловкость – на случай, если пришлось бы расстаться с «Фрамом».

Пока мы увлекались лыжными прогулками, снова начались подвижки льда. В 10–15 м от судна между нами и складом образовалась новая полынья, параллельная старой, и, кроме того, появилось много и широких, и узких трещин во всех направлениях. Несколько позднее, между 11 апреля и 9 мая, подвижки льда происходили очень часто, сопровождаясь сильными сжатиями в полыньях вокруг корабля. 11 апреля вечером я и Скотт-Хансен отправились на лыжах к северо-востоку вдоль новой полыньи между судном и складом. Когда мы повернули уже назад, в полынье началось сжатие, подобного которому я еще не видал. Сначала параллельно главной полынье, затянутой молодым льдом полуметровой мощности, открылась совсем узкая новая полынья, потом параллельно ей образовалась подальше вторая. Во время сжатия края полыней ударялись друг о друга с такой силой, что лед прогибался вниз, и потом мы не раз находили лед на глубине 7–8 м под водой.

Весной льды вокруг «Фрама» покрылись сетью ручейков и небольших озер

Новообразовавшийся морской лед поразительно пластичен и может сильно прогибаться, не ломаясь. В другом месте мы видели, как молодой лед, не давая трещин, выгибался высокими крутыми волнами.

5 мая широкая полынья за кормой сомкнулась, и взамен образовалась трещина во льду по левому борту, на расстоянии около 100 м от судна и почти параллельно нашему курсу. Положение судна несколько изменилось: «Фрам» не был больше спаян со сплошным ледяным полем и не зависел от него, так как от поля его отделяли открытые полыньи; судно стояло прикованное к большой льдине, которая по мере появления новых трещин с каждым днем уменьшалась.

Главная полынья за кормою в течение конца апреля все больше расширялась и к 29-му стала очень широка. Она простиралась далеко на север до видимого горизонта, отбрасывая на небо темное отражение. Предельной своей ширины она достигла, по-видимому, 1 мая, когда я и Скотт-Хансен, измерив ее, нашли, что около самой кормы «Фрама» ширина полыньи составила 900 м, а дальше к северу – 1432. Если бы «Фрам» освободился, я бы повел его по этому разводью на север, насколько это оказалось бы возможным. Но теперь нечего было и думать об этом, так как «Фрам» был крепко зажат и скован льдом.

2 мая полынья снова сомкнулась. Штурман Нурдал и Амунсен, ходившие в этот день на лыжную прогулку к югу вдоль полыньи, были очевидцами сжатия; по их словам, это было величественное зрелище. Свежий юго-восточный ветер гнал льды с большой скоростью, и сила столкновения была очень велика. Прежде всего столкнулись два высоких ледяных мыса, из обломков которых в одно мгновение с громовым треском вырос торос высотой 6–7 м; вслед за этим столь же внезапно он развалился и исчез под краем льда. Повсюду, где лед не выжимало кверху, один край полыньи наскакивал на другой или проскальзывал под него, а все ледяные выступы, плоские и высокие, дробились на тысячи мелких осколков, которые плотно забивали небольшие отверстия, кое-где остававшиеся от недавно еще огромной полыньи.

Наш дрейф к северу в течение первого месяца был почти равен нулю. Так, к 19 апреля мы подвинулись на север не больше, чем на четыре минуты. Дрейф к западу тоже был не особенно сильным – за то же время нас отнесло всего лишь на 41 морскую милю. Впоследствии мы стали двигаться быстрее, но все же далеко не так быстро, как в 1894 г. В дневнике за 23 мая я писал следующее: «Все мы очень интересуемся, каков будет результат нашего дрейфа. Если бы мы могли достигнуть к лету или к осени хотя бы 60° восточной долготы, можно было бы надеяться вернуться домой осенью 1896 г. Но весенний дрейф в этом году значительно слабее прошлогоднего, хотя, быть может, он продлится и захватит лето. При скорости летнего дрейфа, как в прошлом году (с 16 мая по 16 июня), к 16 июня нынешнего года мы должны были бы находиться под 68° восточной долготы. Но этой долготы при данных обстоятельствах, по-видимому, невозможно достигнуть. Впрочем, нам, может быть, удастся избежать сильного обратного дрейфа в течение лета и вместо того подвинуться немного вперед. Это было бы всего лучше. Лед в нынешнем году не так изрезан полыньями, как в прошлом году в это же время, когда из-за разводьев почти невозможно было ходить по льду. Перед нами расстилаются широкие равнины почти сплошного льда, без полыней».

Для наблюдения за дрейфом льда мы устроили своего рода лаг. Он представлял собой 200—300-метровый линь, на конце которого был укреплен конусообразный открытый мешок из редкой ткани, служивший для ловли мелких морских животных. Над самым мешком к канату привязали груз так, чтобы мешок мог свободно плавать в воде. Лаг был спущен через довольно широкое отверстие во льду, сохранить которое открытым в течение холодного времени года стоило немалых трудов. Несколько раз в день линь осматривали и измеряли угол отклонения, вызванный дрейфом. Для этого сконструировали квадрант, снабженный лотлинем. Иногда лаг вытаскивали наверх, чтобы проверить, в порядке ли он, и вынуть из мешка весь улов. Обычно он был незначителен.

К концу мая весенний дрейф кончился. Ветер перешел в юго-западный, потом в западный и северо-западный, и начался летний дрейф, относивший нас назад. Но продолжался он, однако, недолго: уже 8 июня снова подул довольно сильный восточный ветер, погнавший нас снова на запад, и 22 июня мы очутились под 84°31,7 северной широты и 80°58 восточной долготы. В конце июня и в течение большей части июля дрейф был еще лучше.

Однообразие нашей жизни среди плавучих льдов в течение зимы и весны 1895 г. в немалой степени усугубилось отсутствием животной жизни в той части Полярного моря, в которой «Фрам» в то время находился. Долго мы не видели ни одного живого существа: не показывались даже белые медведи, которых раньше блуждало вокруг очень много. Поэтому появление днем 7 мая тюленя в новой полынье возле судна встретили всеобщим восторгом. Это был молоденький тюлень, первый с марта месяца. Позднее мы часто видели таких тюленей в разводьях, но они были настолько пугливы, что нам удалось убить только одного из них и уже в середине лета. Он был, однако, так мал, что мы в один присест съели его целиком, исключая внутренности.

14 мая Петтерсен сообщил, что видел птицу; как ему показалось, белую чайку, которая летела на запад, 22-го Мугста видел кружившую около судна пуночку. Потом с каждым днем число вестников весны росло.

С охотой дело долгое время не ладилось. Только 10 июня у нас на столе появилась первая дичь: доктору удалось застрелить глупыша и моевку (Larus tridactulus). Правда, начал он охоту несколькими промахами, но в конце концов ему все-таки посчастливилось попасть в цель, а «все хорошо, что хорошо кончается». За глупышом была дикая погоня: он был подстрелен в крыло и бросился в полынью. Петтерсен пустился ловить его. За Петтерсеном Амунсен, за Амунсеном сам доктор, за доктором Скотт-Хансен и все собаки. Общими усилиями удалось глупыша прикончить.

С тех пор почти ежедневно можно было видеть поблизости птиц. Чтобы легче было охотиться на них, а также и на тюленей, мы спустили на воду в полынье промысловую лодку. Ее снабдили парусом и балластом из чугунных частей ветряного двигателя. В первый же вечер Скотт-Хансен, Хенриксен и Бентсен решили покататься под парусом. Собаки воспользовались этим для основательного моциона. Они носились взад и вперед вдоль края полыньи взапуски с лавировавшей в полынье шлюпкой. Больших трудов стоило им не отставать от шлюпки: часто приходилось обходить небольшие полыньи и бухточки, а когда они, запыхавшись и высунув языки догоняли наконец шлюпку, та поворачивала, и им снова приходилось повторять свои маневры. 20 июня доктор и я застрелили по кайре. Мы видели также несколько люриков, но собаками тоже овладел охотничий пыл, и, желая вкусить прелесть погони за птицей после столь долгого и скучного одиночества, они, опередив нас, разогнали люриков, прежде чем мы успели подойти к ним на расстояние выстрела.

Ветряную мельницу пришлось снять. В один прекрасный день лопнула ось верхнего колеса. Петтерсен сварил ось в кузнице, и 9 мая мельницу опять можно было пустить в ход; однако ее части были уже сильно изношены, особенно зубчатые колеса, и через какой-нибудь месяц, т. е. в первую же неделю июня, пользоваться ею стало почти невозможно. Тогда мы разобрали ее и сложили все деревянные и литые части на торосе с левого борта, оставив на судне только куски твердого дерева, которые годились на полозья и другие такие же поделки.

Погода в течение марта, апреля и мая держалась все время хорошая: преобладал слабый восточный ветер или полный штиль, воздух обычно бывал прозрачным. Раза два-три ветер переходил в южный или западный, но такие перемены бывали всегда кратковременными. Вечное безветрие стало в конце концов для нас истинным наказанием, так как еще больше увеличивало уныние; томительное однообразие окружающей обстановки угнетающе действовало на настроение. Немного лучше стало к концу мая, так как некоторое время дул свежий западный ветер. Правда, это был неблагоприятный для нас ветер, но все же он принес некоторые перемены. 8 июня ветер снова перешел в восточный и усилился, превратившись в воскресенье 9-го в штормовой от ВСВ, со скоростью 10,6 м. Попутного ветра такой силы уже давно не было.

Удивительно, как одни только сутки попутного ветра изменили настроение экипажа! Все, кто прежде бродил вяло и безучастно, теперь вдруг проснулись, воспряли духом и стали предприимчивыми. Лица прояснились. Раньше все разговоры сводились к односложным «да» и «нет»; теперь с утра до вечера люди перекидывались шутками и остротами, со всех сторон слышались смех, песни и оживленная болтовня. Настроение поднялось, а вместе с ним крепли надежды на хороший дрейф. На сцену была извлечена карта, и начали строиться не весьма обоснованные предположения. «Если ветер продержится до такого-то дня, то мы к этому дню будем уже там-то и там-то. Ясно, как божий день, что мы будем дома осенью 1896 г.! Стоит лишь посмотреть, насколько мы продвинулись до сегодняшнего дня, а чем дальше будем мы двигаться к западу, тем быстрее будет дрейф…» И так далее… и так далее.

Мороз, в середине марта не превышавший -40 °C, в течение апреля упорно держался между -30 и -25 °C, но в мае сравнительно быстро стал уменьшаться. Примерно в половине мая термометр стал показывать около -14 °C, а в конце мая – всего -6 °C. 3 июня – это до сих пор был самый теплый день – возле судна образовалось большое озеро талой воды, несмотря на то что наивысшая температура в этот день была -2 °C, а небо оставалось пасмурным[389].

5 июня ртуть в термометре первый раз остановилась выше точки нуля: на плюс 0,2 °C. Затем температура в течение нескольких дней снова понизилась до -6 С, но 11-го числа опять поднялась приблизительно до + 2 °C и так далее.

Осадки в течение упомянутого периода выпадали в крайне незначительных количествах: лишь изредка наблюдался небольшой снегопад. Исключение составил четверг, 6 июня. Ветер до этого в течение нескольких дней дул с юга и запада, ночью повернул на северо-запад, а утром в 8 ч задул свежий бриз с севера. Тогда и начался необычайно сильный снегопад.

Полуночное солнце мы увидели первый раз в ночь на 2 апреля.

Одной из главных задач экспедиции было исследование глубин Полярного моря. Однако наши самодельные и непрочные тросы вскоре настолько износились от трения и ржавчины, что пришлось соблюдать в обращении с ними крайнюю осторожность и ограничить число измерений куда больше, чем это было желательно. Случалось также, что линь обрывался при подъеме и мы теряли значительные его куски.

После отъезда доктора Нансена и Йохансена первый раз измеряли глубину 23 апреля. Мы думали, что лот сразу дойдет до глубины 3000 м, но, достигнув всего 1900 м, линь ослаб. Можно было подумать, что лот достиг дна, и линь вытащили обратно. Тогда выяснилось, что дно не достигнуто. Мы снова вытравили 3000 м, но потеряли оборвавшийся конец, приблизительно в 900 м длиною. На основании этого я решил, что лот коснулся дна на глубине 2100 м, и спустил новый лот на эту глубину, но дна не достал. На следующий день опускали лот последовательно на глубину 2100, 2300, 2500 и 3000 м, но ни разу дна не достали. На третий день, 25 апреля, вытравили сперва 3000, потом 3200 м, но попрежнему дна не достали. Так как стальной трос оказался коротким, то пришлось удлинить его, наставив пеньковый канат. Снова опустили лот на глубину 3400 м. Вытягивая лотлинь, заметили, что он оборвался, и потом оказалось, что, кроме наставки из 200 м пенькового каната, потеряно еще около 500 м стального троса.

Пришлось отложить измерения глубины вплоть до 22 июля, так как пеньковые канаты настолько износились, что мы решили не пользоваться ими до наступления более мягкой погоды.

Погода и ветер были, само собой разумеется, излюбленными темами разговоров на «Фраме», особенно в связи с вопросом о дрейфе. На борту, как подобает, был свой предсказатель погоды – Петтерсен. Его специальностью были предсказания попутного ветра – и в этом он был неутомим, хотя предсказания далеко не всегда сбывались. Выступал он со своими пророчествами и по другим поводам, и ничто не доставляло ему такого удовольствия, как пари насчет его предсказаний. Если он выигрывал, то много дней подряд сиял от радости, если же проигрывал, то умел так запутать объяснениями и свое предсказание и результат, что казалось, будто обе стороны правы.

Подчас, как я уже сказал, Петтерсену не везло, и тогда его беспощадно поднимали на смех. Но бывало, что пророчества одно за другим сбывались, и тогда его охватывало такое воодушевление, что он готов был предсказывать и биться об заклад, о чем угодно. Один из наиболее жестоких провалов принесло ему пари 4 мая со штурманом насчет того, что мы еще до конца октября увидим землю. А 24 мая он бился об заклад с Нурдалом, что в понедельник вечером (27 мая) будем под 80° восточной долготы. Нечего и говорить, что все горячо желали, чтобы его невероятное пророчество сбылось, но, увы, чудо не свершилось, даже и к половине июня мы еще не подвинулись так далеко на запад, и лишь 27 июня «Фрам» прошел 80-й градус долготы.

В конце мая солнце и весенняя погода начали сильно разъедать снежный покров вокруг судна, на льду перед форштевнем «Фрама» образовалось озерко снеговой воды. Так как снег вдоль всей стенки корабля, особенно у форштевня, изобиловал сажей, отбросами и нечистотами из собачьих конур, то возникло опасение, что вместе с таянием начнется по крайней мере неприятное зловоние. Если бы озеро расширилось, как в прошлом году, вокруг всего судна, то могло быть так, что у нас совсем не было бы чистой воды даже для умывания. Поэтому я распорядился отгрести снег с правого борта и отвести его в сторону. Работа эта заняла около двух дней.

Наступление весны задало нам порядочно работы как внутри судна, так и вне его. Прежде всего нужно было перенести на судно все, что было сложено на льду, на котором то и дело вскрывались новые полыньи и трещины, вдобавок некоторые припасы не выносили сырости.

Вскоре солнечные лучи стали сильно нагревать тент, под лодками и на баканцах начал таять снег. Пришлось сгрести и счистить весь снег и лед не только из-под тента, но и под лодками на юте, в проходе правого борта, в трюмах– вообще всюду, где требовалось. В отделениях кормового трюма скопилось в этом году гораздо больше льда, чем в прошлом, вероятно, потому, что зимой мы топили каюту много больше, чем прежде.

В кают-компании, библиотеке и жилых каютах была произведена основательная чистка. Да и пора было: потолок, стены, вся обстановка покрылись за долгую полярную ночь толстым бурым слоем сажи, жира, дыма, пыли и других веществ.

Картины в кают-компании и у меня в каюте мало-помалу потемнели, как и вся обстановка, и приняли в общем весьма загадочный вид. Приложив старания и потратив немало мыла и воды, я наконец смог более или менее восстановить их былой вид.

Чистку мы кончили вечером 1 июня, накануне Троицы, а затем очень приятно провели Троицын день, за ужином была каша с маслом и, кроме того, немало изысканных лакомств. После Троицы опять принялись за работы, которые были необходимы, если принять во внимание время года и возможность того, что летом «Фрам» мог стать на воду.

На Большом торосе по-прежнему оставалось много вещей, которые, как, например, большая часть собачьего провианта, я думал оставить там и дальше. Ящики, в которых он был упакован, сложены были в четыре кучи таким образом, что получилась крыша, с которой легко могла стекать вода; все это затем покрыли брезентом. Большая шлюпка с левого борта, которую я хотел оставить на льду до зимы, была помещена в безопасное место, на расстоянии около 50 м от судна, и снабжена парусом, снастями, веслами и полным инвентарем на всякий случай.

Соскабливание льда в трюме и с палубы окончилось около 12 июня, когда мы сделали попытку вырубить изо льда «паровой свисток» (помойный желоб). Он с прошлого года был вставлен одним концом в лед, а теперь так глубоко вмерз, что никак не удавалось его вытащить. Вырубили вокруг него дыру в 4 фута глубиной, но она скоро наполнилась водой. Тогда мы предоставили летнему теплу самому освобождать желоб изо льда.

В машинном отделении в это время стало набираться столько воды, что мы откачивали до 600 л за день. Сначала казалось, что вода образуется от таяния льда на внутренних стенках корабля; потом выяснилось, что в обшивке возникла течь; вероятно, намерзая между слоями обшивки, лед вызывал образование щелей.

Состояние нашего здоровья неизменно оставалось превосходным, и бедному доктору работы по специальности не находилось. «Несчастные случаи» бывали у нас самые пустячные: отморозит кто-нибудь себе большой палец на ноге, сотрет кожу на каком-нибудь из его соседей, покраснеет у кого-нибудь глаз – вот и все. Правда, мы вели чрезвычайно регулярный образ жизни, равномерно распределяя время между работой, моционом и отдыхом. Хорошо питались, крепко спали, и поэтому нас не особенно огорчило то, что при взвешивании 7 мая обнаружена была потеря в весе. Потеря-то собственно была невелика: вся компания в целом убавилась на 3,5 кг против предыдущего месяца.

Астрономические наблюдения на «Фраме»

С одной болезнью нам, впрочем, пришлось повозиться, притом с болезнью хотя и не опасной, но чрезвычайно прилипчивой. На «Фраме» стало модной болезнью или, если хотите, просто модой брить голову. Вернейшим средством для выращивания волос стали почему-то считать сбривание начисто тех редких волосиков, какие еще красовались на темени кое у кого из лишенных шевелюры. Положил начало этой мании Юлл; его примеру один за другим последовали почти все, кроме меня и еще одного-двух товарищей. Я, как осторожный генерал, выжидал, какие побеги дадут наголо выскобленные черепа моих товарищей. Но так как растительность на их головах, по-видимому, не стала ни гуще, ни волнистее, то я предпочел поступить по совету доктора: в течение некоторого времени мыл голову зеленым мылом и втирал затем мазь. Но, чтобы она легче впитывалась в корни волос, я последовал примеру других и побрил голову раз-другой. Сам я не особенно верю в то, что лечение помогло, но Петтерсен был другого мнения. «Черт меня побери, – сказал он, подстригая меня однажды, – если у капитана после этого лечения не вырастет на голове густая щетина».

17 мая была чудеснейшая погода, какую только можно себе представить: сверкающее ясное небо, ослепительное солнце, 10–12 градусов мороза и почти полный штиль. Солнце, которое в это время года не заходит круглые сутки, стояло уже высоко в небе, когда нас в 8 ч утра разбудили пушечный выстрел и торжественные звуки органа. Мы оделись гораздо быстрее обыкновенного, проглотили завтрак и с живейшим нетерпением стали ожидать, «что будет», так как «праздничный комитет» проявлял накануне усердную деятельность.

Ровно в 11 ч собрались – каждая под своим флагом и со своими значками – различные «корпорации» и заняли места в «торжественной процессии». Во главе ее шел я с норвежским флагом, за мной Скотт-Хансен с вымпелом «Фрама», за ним Мугста со «знаменем метеорологов», роскошно расписанным «циклоническими вихрями» и «перспективами хорошей погоды»; он сидел на ящике, обитом медвежьей шкурой. Ящик стоял на нартах, в которые были впряжены семь собак, позади него развевалось знамя на огромном, как мачта, шесте. Четвертым номером выступал Амунсен с агитационным плакатом ревнителей «чистого флага»[390] в сопровождении своего оруженосца Нурдала на лыжах, с копьем в руках и ружьем за плечами. На красном поле плаката был изображен древний норвежский воин, ломающий о колено копье, и над ним надпись: «Вперед, вперед[391], норвежцы! Водрузите свой собственный флаг в этой стране. То, что мы делаем, мы делаем для  Н о р в е г и и !» Пятым в процессии шагал штурман, неся красный флаг с норвежским гербом; шестым – Петтерсен с цеховым знаменем машинистов. Шествие замыкалось «музыкальной корпорацией» в лице одного Бентсена с гармоникой. За процессией следовала в живописном беспорядке празднично разодетая «публика» – доктор, Юлл и Хенриксен.

С развевающимися знаменами под звуки музыки процессия прошла мимо угла «университета» (иначе говоря, «Фрама») по улицам Карла Иохана и Киркегатен[392] (т. е. по дороге, проложенной Скотт-Хансеном для этого торжественного случая через полынью к Большому торосу), мимо ресторана Энгебрета (склад на льду) и поднялась на Фэстнингсплассен[393] (т. е. верхушку Большого тороса), где шествие остановилось и выстроилось, взяв древки знамен и флагов к ноге.

Я произнес в честь праздника маленькую речь, и в ответ прокатилось громовое девятикратное «ура» «народных масс».

Ровно в 12 ч дня дан был в честь «Семнадцатого мая» официальный салют из наших больших носовых пушек. Затем последовал великолепный праздничный обед: доктор расщедрился на бутылку водки и сверх того каждый получил по бутылке «настоящего крон-мальц экстракта» копенгагенской фирмы «Королевская пивоварня». Когда на стол было подано жаркое, Скотт-Хансен провозгласил тост за здоровье наших родных там дома и за двух отсутствующих товарищей, с пожеланием, чтобы последние достигли намеченной цели и вернулись благополучно на родину. Этот тост сопровождался двукратным салютом.

В 4 ч пополудни на льду состоялся «большой народный праздник». Площадь была убрана флагами и декорациями. В программе значились самые разнообразные развлечения и увеселения: «канатные плясуны», «гимнасты», «стрельба по бегущим зайцам» и пр., и пр. Публика все время была в самом блестящем настроении и шумно аплодировала выступавшим артистам.

После ужина, нисколько не уступавшего обеду, мы уселись в кают-компании за «чашей» дымящегося пунша. Доктор при всеобщем одобрении провозгласил тост за «комитет по организации праздника», а я тост в честь «Фрама». До глубокой ночи затянулся наш праздничный вечер, полный искреннего и дружного веселья.

2. С 22 июня по 15 августа 1895 г.

По мере наступления весны усиливались подвижки льда, со всех сторон открывались новые полыньи, и с каждым днем все больше вокруг нас появлялось животных и птиц.

В ночь на 22 июня вахтенный разбудил меня сообщением, что в полынье по правому борту видны киты. Мигом мы вскочили, бросились на палубу; в полынье у самого судна резвились 7–8 нарвалов. Дали по ним несколько выстрелов, но, по-видимому, ни в одного не попали. В тот же день попозже я отправился на охоту в китобойной шлюпке, но приблизиться к нарвалам на расстояние ружейного выстрела не удалось. Чтобы получше организовать охоту, если нарвалы, как мы надеялись, снова посетят нас, мы приготовили два китоловных поплавка и дубовую бочку, которые укрепили на конце гарпунного линя. Это помогло бы в том случае, если бы оказалось не под силу удержать загарпуненного нарвала; отпустив бочку с поплавками, можно было надеяться сохранить добычу.

Нам не терпелось испробовать новый ловецкий аппарат, и мы усердно следили, не появятся ли нарвалы. Время от времени в полынье показывались один или два зверя, но исчезали они так быстро, что об их преследовании нечего было думать. Вечером 2 июля открылись как будто благоприятные виды на охоту. Полынья кишела нарвалами, и мы поторопились спустить шлюпку, чтобы зацепить гарпуном хотя бы одного. Но и на этот раз они оказались такими пугливыми, что подплыть на подходящее расстояние не было возможности. Один из них держался некоторое время в небольшой полынье, настолько узкой, что через нее можно было перекинуть гарпун или перескочить. Мы попытались подкрасться к нарвалу вдоль края полыньи, но когда подошли поближе, он испугался и поспешно нырнул в большое разводье. Там он долго плавал и кувыркался, лежал на спине по нескольку минут, выставив из воды голову и пыхтя; словом, как будто издевался над нами. Когда мы, наконец, после долгих усилий пробрались к большому разводью, рассчитывая немного поразнообразить его забавы, зверя уже и след простыл.

Несколько дней спустя нас опять посетило несколько этих шутников: на этот раз появились они в другой, недавно образовавшейся полынье, неподалеку от судна. У троих из них были огромные бивни; они высоко высовывали их из воды или почесывали ими спины своим приятельницам. Мы тотчас вооружились ружьями, гарпунами и со всех ног бросились к полынье. Но не успели добежать, как бестии исчезли. Словом, бесполезно было даже пытаться подойти к этим пугливым существам на должное расстояние, и с тех пор мы оставили их в покое.

Однажды, впрочем, весной 1896 г. чуть было не удалось захватить нарвала. Я возвращался тогда с охоты на птиц и только что хотел вынуть из лодки подстреленную дичь, как вдруг в полынье вынырнул нарвал как раз у того самого места, где мы обыкновенно высаживались и где лежал приготовленный на всякий случай гарпун с развернутым тросом. Я поспешно схватил гарпун, но развернутым оказался лишь кусок троса, а пока я расправлял его, нарвал нырнул, и запустить в него гарпун так и не пришлось.

В это время стали появляться тюлени (Phoca barbata). Несколько раз охотились на них, но безуспешно: они тоже были слишком пугливы. Успешнее оказалась охота на птиц. Уже 7 июня мы настреляли чистиков, чаек, глупышей и люриков, и первый раз в нынешнем году лакомились за обедом свежей дичью. Мясо этих птиц нельзя считать первосортным, но мы ели его с волчьим аппетитом, находя восхитительным, вкуснее самых нежных цыплят.

Как-то раз появились три снежные чайки и уселись неподалеку от судна. Петтерсен два раза по ним промазал, а они продолжали сидеть на снегу и смотрели на него с изумлением. Потом птицы взмахнули крыльями и полетели своей дорогой, сопровождаемые проклятиями стрелка, сильно огорченного своей «неудачей», как он говорил. Очевидцы этой бомбардировки имели другой взгляд на «неудачу», и град насмешек посыпался на «мальчика», когда он вернулся с пустыми руками.

Кузница на льду около «Фрама»

Впрочем, Петтерсен вскоре стал страстным охотником и заявил, что, вернувшись домой, он первым долгом купит себе дробовик. У него, действительно, были все данные, чтобы стать хорошим стрелком, хотя вряд ли он стрелял когда-нибудь до поступления на «Фрам». Подобно всем новичкам, он по нескольку раз мазал, прежде чем попадал в цель. Но мастерство дается упражнениями, и в один прекрасный день Петтерсен показал, что находится на пути к тому, чтобы завоевать славу меткого стрелка: он убил птицу на лету. За этим успехом последовал длинный ряд «неудач». Наконец, он сам перестал считать себя хорошим стрелком, решил, что бить птицу на лету ему не по плечу, и стал искать для себя более доступные цели. Лишь много времени спустя открылась истинная причина его многочисленных промахов: один шутник решил, что Петтерсен производит слишком большие опустошения в птичьем царстве, и тайком перезарядил его патроны. Петтерсен простодушно стрелял вместо свинца солью, а это, конечно, не совсем одно и то же.

Кроме названных животных, в этих широтах водится, по-видимому, полярная акула. Однажды Хенриксен отправился соскабливать жир с медвежьих шкур, которые мы в течение недели вымачивали в полынье. Тогда обнаружилось, что от двух шкур поменьше остались лишь лохмотья. Эту штуку могли проделать только акулы. Решив поймать одну из воровок, в воду опустили кусок сала, насаженный на большой крюк, но ничего из этого не вышло.

Однажды в начале августа штурман и Мугста пошли на лед поискать забытый киль от нашей моторной шлюпки. Вернувшись, они сообщили, что видели свежие следы медведя, бродившего вокруг Большого тороса. Прошел уже почти год с тех пор, как мы последний раз лакомились медвежатиной, и перспектива столь желанного разнообразия в нашем меню всех обрадовала. Долгое время, однако, не было ничего другого, кроме перспективы. Правда, Мугста еще раз заметил у Большого тороса медведя, но зверь был далеко и так поспешно ушел от судна, что от охоты на него пришлось отказаться. Прошло еще почти полгода, пока по соседству с нами показался медведь. В первый раз это случилось только 28 февраля 1896 г.

«Фрам», как я уже говорил, с первой недели мая прочно сидел на большой льдине, которая, однако, с каждым днем уменьшалась. С наступлением весны во всех направлениях образовались трещины и вскрывались новые полыньи, иной раз только для того, чтобы через несколько часов опять сомкнуться. При этом ледяные поля со страшной силой ударялись друг о друга, все выступающие мысы разлетались на мелкие льдинки, которые, нагромождаясь одна на другую, вздымались торосами большей или меньшей величины. Едва сжатие прекращалось, эти торосы опять распадались и при падении разбивались на отдельные льдины. В результате таких часто повторяющихся пертурбаций от нашей льдины каждый раз отламывались большие куски.

В июле 1895 г. лед вокруг «Фрама» растаял

После сильного сжатия 14 июля трещины и полыньи пересекли старый торос по левому борту корабля и дошли до самой стенки корпуса; казалось, что «Фрам» вот-вот очутится на воде. До поры до времени судно продолжало оставаться на старом месте, но под влиянием этих беспокойных движений часто меняло направление. Большой торос, все больше удалявшийся от судна, тоже передвигался очень неравномерно, по ломаной линии; он отходил и снова приближался, появляясь то сбоку, то прямо впереди.

27 июля обстановка была такой беспокойной, какой еще не бывало с той поры, как «Фрам» вмерз в льды. Повсюду вскрылись широкие полыньи. Льдину, на которой стояла кузница, кружило водоворотом, мы боялись, что потеряем наше драгоценное имущество. Скотт-Хансен и Бентсен, отправлявшиеся в это время на прогулку под парусами, несмотря на свежий ветер, взялись перевести кузнечный горн со всеми принадлежностями на нашу льдину. Они взяли с собой двух помощников, и им удалось, хотя с большим трудом, спасти инвентарь. В то же время вокруг судна сильно волновалась вода. Судно вместе со льдиной постепенно поворачивалось, а потом вдруг круто, в одно мгновение, изменило свое направление с СВ на З ¹/₂ Ю.

Экипаж с лихорадочной поспешностью стал перетаскивать на судно вещи, лежавшие на льдине, и успешно справился с этой работой, хотя она была сопряжена с немалой опасностью для лодок, которые от сильного шквала, среди бешено крутившихся льдин и обломков ледяных глыб легко могли перевернуться и затонуть. Льдина с развалинами кузницы медленно удалялась тем же путем, что и Большой торос, долгое время служивший нам своего рода вехой. Он действительно издали был похож на морской знак, тем более, что на самую макушку его была надета темная шапка: опрокинутый вверх дном большой железный котел. Котел в свое время был куплен Тройнтгеймом и поступил на судно в Хабарово вместе с собаками. При походе через Сибирь он служил для варки пищи собакам. У нас в нем обыкновенно хранили сало и другую пищу для собак. От долгой службы котел проржавел до дыр и, получив отставку, был выброшен на торос близ кузницы. Теперь он обратился, как сказано, в морской знак и, быть может, по сей день плавает в качестве такового, если только его не нашли и не присвоили себе какие-нибудь эскимоски на восточном берегу Гренландии.

По мере того как солнце и оттепель съедали с поверхности льда снег, судно ежедневно поднималось все выше надо льдом, так что к 23 июля из-подо льда показались уже три с половиной доски ледовой обшивки на левом борту и десять на правом. Вечером 8 августа наша льдина раскололась по левому борту, и «Фрам» изменил крен с 7° левого борта на 1,5° правого, так что ото льда освободились с одной стороны четыре, с другой две доски ледовой обшивки, а также одиннадцать железных угольников в носовой части судна.

Я боялся, что небольшую льдину, на которой мы теперь находились, может вынести в полынью, если лед поредеет еще больше, и приказал штурману пришвартовать судно к главной льдине, на которой еще оставалась часть наших вещей. Приказание, однако, не было выполнено достаточно быстро. Когда я полчаса спустя вышел на палубу, «Фрам» уже унесло по полынье к югу. Весь экипаж был тотчас вызван наверх, общими усилиями удалось подтянуть корабль назад к льдине и надежно его пришвартовать.

Нам не терпелось совсем снять «Фрам» с ледяного ложа, на котором он так долго покоился. Я решил взорвать лед вокруг корабля. На следующий день, 9 августа, в 7 ч 30 мин вечера, мы подвели под льдину метрах в двух от кормы начиненную тремя килограммами пороха мину и взорвали ее. Судно основательно тряхнуло, но лед с виду ничуть не пострадал. Поднялся горячий спор по вопросу о взрывчатых веществах. Большинство думало, что мина была слишком мала; некоторые полагали даже, что нужно было заложить по крайней мере 20 кг пороху.

В самый разгар дебатов льдина внезапно треснула. В трещинах всплыли крупные обломки подводного льда, корма «Фрама» высоко подпрыгнула, судно дернулось вперед и стало тяжело раскачиваться, словно пытаясь сбросить с себя ледяные оковы, потом с шумным всплеском село на воду. «Фрам» настолько сильно рванулся вперед, что один из носовых тросов лопнул, но в общем спуск судна на воду прошел отлично, никакой кораблестроитель не мог бы пожелать лучшего. При помощи ледовых якорей, недавно изготовленных нашим кузнецом, мы благополучно принайтовали корму к закраине крепкого льда. Только Скотт-Хансен и Петтерсен чуть было не приняли холодной ванны. Подведя мину под лед, они в лодке остановились за кормой корабля, чтобы подтянуть запал. Когда льдина треснула и «Фрам» соскользнул на воду, остаток льдины, освободившись от груза в 600 т, перевернулся, и положение обоих товарищей, очутившихся в утлой шлюпке среди водоворота волн и ледяных глыб, оказалось не из приятных. Физиономии у них, в особенности у Петтерсена, имели довольно постное выражение, пока душегубка плясала, точно в котелке с кипящей водой.

«Фрам» после удаления большей части льда от правого борта

Судно имело теперь слабый крен (0,75°) на правую сторону и сидело в воде несколько выше, чем прежде, так что с правого борта три дубовые доски, а с левого борта немного больше и 9 железных угольников в носовой части свободно поднимались над водой.

Корпус судна, насколько мы могли судить, нисколько не пострадал ни от многочисленных, часто очень сильных напоров льда, которым подвергался «Фрам», прежде чем он крепко вмерз в лед, ни теперь от спуска на воду. Единственным дефектом было то, что течь в судне была порядочная и приходилось часто откачивать воду. Одно время корпус почти совсем не пропускал воды, и мы склонны были думать, что щели находятся выше ватерлинии. Но потом вода снова стала поступать и притом даже сильнее прежнего, и мы поняли, что ошиблись.

Вообще же положение «Фрама» было хорошее. Левый борт его прилегал к довольно низкому и ровному полю; по правому борту шла открытая полынья. Она, правда, скоро закрылась, но все-таки от нее осталось небольшое пространство чистой воды в 200 м длиной и 120 шириной. Я желал только одного: чтобы поскорее наступила зима и мы бы вмерзли в лед в этом удобном для нас положении. Но время еще было слишком раннее; подвижки льда продолжались и происходили часто. Нам предстояло еще немало схваток, прежде чем «Фрам» мог спокойно войти в свою последнюю зимнюю гавань.

Наш дрейф на запад в течение второй половины июня и большей части июля был в общем удовлетворительным. Для ориентировки прилагаются следующие наблюдения:

Как видно из таблицы, в дрейфе наблюдались сравнительно небольшие отклонения на юг и север, но более значительные в направлении на запад и восток.

С 22 по 29 июня мы быстро двигались на запад; в начале июля нас отнесло немного назад; потом несколько дней опять быстро несло на запад, и снова в течение нескольких дней – до 12 июля – также быстро назад. С этого дня и по 22-е мы опять хорошо шли к западу и достигли 72°56 восточной долготы; затем стал преобладать обратный дрейф, и 6 сентября судно очутилось под 79°52 , т. е. приблизительно там же, где находилось 29 июня.

Погода за этот промежуток времени стояла в общем ясная и мягкая. Иногда, правда, случалась непогода, выпадал снег и наступала такая слякоть, что приходилось безвыходно сидеть в каютах. Но дурная погода не особенно тяготила; напротив, мы были рады перемене погоды, в особенности когда она несла с собой надежду отнести «Фрам» хорошенько к западу и помочь поскорее выбраться из ледяного плена. Это не следует понимать в том смысле, что мы боялись провести во льдах еще одну зиму, прежде чем вернуться домой. Провианта и всего прочего необходимого у нас было достаточно, в случае надобности хватило бы даже на две или три полярные ночи; у нас был корабль, которому после всех тяжелых испытаний, выдержанных с честью, мы полностью доверяли. На состояние здоровья никто из нас не мог пожаловаться, мы были бодры и научились крепко держаться друг друга и в хорошие и в дурные минуты.

О Нансене и Йохансене едва ли кто-нибудь из нас серьезно беспокоился: как ни опасно было их путешествие, мы не боялись, что их сломят трудности пути, и верили, что они доберутся в этом же году до Земли Франца-Иосифа и даже до дому. Напротив, радовала мысль, что они скоро будут дома и смогут рассказать нашим родным и друзьям о том, что у нас все благополучно и что есть все основания ожидать нашего возвращения домой осенью 1896 г. Неудивительно, что всех разбирало нетерпение, и мы терзались телом и душой, когда дрейф замедлялся или когда длительный противный ветер и обратный дрейф делали, казалось, невероятным, чтобы мы вернулись домой к тому времени, когда нас там ждут.