Бегство охотника Мартин Джордж
Европеец, девушка, смех. Собственно, все вышло не из-за этого. Рамон убил этого типа не потому, что ублюдок заслуживал смерти, и не потому, что девушка была из своих, а тот — чужак. Даже не потому, что хотел защитить ее от унижения. Рамон сделал это для того, чтобы остальные в баре думали о нем хорошо. Он убил из желания стать частью чего-то.
Рамон с улыбкой покачал головой. Елена не прикоснулась к еде. Кофе остыл, а фасоль и вовсе сделалась ледяной. Глаза ее не отрывались от него, лицо было непроницаемо. Рамон пожал плечами, ожидая ее слов.
— Ты дрался из-за гребаной девки? — выдохнула Елена.
— Нет, — возразил Рамон. — Все не так. Да, он пришел туда с дамой, но…
— И тебе не понравилось, как он с ней обращается, поэтому ты затеял драку. Ах ты, пьяный, самовлюбленный сукин сын! А что, мать твою, женщина, которая ждала тебя здесь, а? Ты рисковал своей гребаной задницей ради какой-то puta[21] — почему?
Рамон чувствовал, как в груди его разгорается гнев. Он все ей рассказал, он открыл Елене свою душу, а все, что она сделала, — это превратила его слова в повод для очередной сцены ревности. Он ведь правда все ей рассказал, как и положено между любящими людьми, и что получил взамен? Еще одну охапку гребаных обвинений? Еще ведро дерьма? Лицо его раскраснелось, руки сжались в кулаки.
И тут же все прошло, будто кто-то вынул из его злости затычку. Елена швырнула в него тарелку, и еда разлетелась по стене, где на нее немедленно набросились скользуны. Рамон смотрел на это так, словно это происходило в каком-то другом месте, с кем-то другим. Он ведь знал, что так и будет, разве нет? Он знал, что она не способна выслушать его. Что даже если он постарается объяснить как можно доступнее, она не сумеет понять. Если бы львы умели говорить, вспомнил он слова Ибраима.
— Этого не происходит, — мягко, словно констатируя факт, произнес Рамон. Его спокойствие подействовало на Елену, лишив ее заряда злости. Он видел, что она пытается накрутить себя, и поднялся на ноги. — Ты ведь неплохой человек, Елена. Ну, психованная немножко, но я вообще не понимаю, как можно жить в этом гребаном городе безвылазно и не рехнуться. Но это…
Он махнул рукой в сторону стекавшей по стене еды. Маленькие ручки Елены тоже сжались в кулаки.
— Этого больше не повторится, — сказал он.
Елена старалась. Она оскорбляла его, она визжала.
Она ругалась как подзаборный бродяга, она комментировала его половую неадекватность — все как всегда, он уже привык к этому. Когда стало ясно, что он собирается уходить, она заплакала, а потом стихла, словно решала какую-то сложную головоломку. Она почти не подняла головы, когда он закрывал за собой дверь. Спустя час Рамон шагал вдоль реки, слушая доносившуюся с лодок музыку. В сумке на плече у него лежали две смены белья, зубная щетка и несколько документов, которые он оставил еще в прошлый раз у Елены. Вся его собственность. Солнце играло на воде, в воздухе ощущалась свежесть надвигающейся осени. Он словно бы родился заново. У него не было за душой ни гроша — и все же он не мог сдержать улыбки. А где-то рядом, в одном из этих маленьких домиков с заросшими зеленью дворами и протекающими крышами жила Лианна. Найти ее не составит труда. А он снова свободен.
Впрочем, первым делом все-таки Мануэль Гриэго и фургон. Надо все-таки заботиться о будущем. А теперь у него сложился план, как это сделать.
— Рамон Эспехо?
Рамон остановился и оглянулся через плечо. Мужчина показался ему знакомым, но потребовались еще двое типов в форме, выходивших из стоявшего у него за спиной фургона, чтобы идентифицировать лицо и голос. Тип, что приходил к нему в больницу. Коп.
Рамон прикинул возможность бегства. До реки два шага; он мог бы нырнуть прежде, чем они его схватят. Впрочем, ничто не мешает им взять лодки и выудить его как уродливую рыбину. Рамон приветственно вздернул подбородок.
— Вы — тот коп, — заявил Рамон. Мысли лихорадочно роились в голове. Елена. Это наверняка Елена. Она вызвала копов и выложила им все, что он нарассказал ей про европейца. Молитвы Джонни Джо Карденаса все-таки были услышаны.
— Рамон Эспехо, у меня имеется губернаторский ордер на ваше задержание с целью допроса. Вы можете проследовать с нами добровольно, или же я буду вынужден применить силу. Ваш выбор.
Глаза полицейского поблескивали, он почти пел. День, похоже, складывался для него удачно.
— Я ничего не делал, — сказал Рамон.
— Вы ни в чем не обвиняетесь, сеньор Эспехо. Нам просто нужно поговорить с вами кое о чем.
Управление полиции размещалось в одном из самых старых зданий Диеготауна, построенном сразу по прибытии первой волны колонистов и не перестраивавшемся с тех пор. Видные глазу хитиновые конструкции сделались серыми от времени. Конечно, к прилету эний его подштукатурили и подкрасили, и все равно оно казалось старым, неуютным и даже зловещим.
Помещение для допросов было уже знакомо Рамону. Стены, облицованные грязной белой плиткой, на которой еще отчетливее виднелись наводящие на неприятные мысли бурые потеки и щербины. Длинный стол чуть выше обычного и привинченный к полу железный стул чуть ниже обычного, чтобы сидящий на нем ощущал себя малым ребенком. Слишком яркий, с синим оттенком свет, в котором люди походили на покойников. Затхлый как в могиле воздух; Рамону показалось даже, что помещение не проветривали со времени его прошлого посещения. Ни часов на стене, ни окон. Ни малейшей возможности определить, как долго продолжается допрос. Общество ему составляли лишь охранник в форме, первым же делом сообщивший ему, что курить здесь не разрешается, и старая видеокамера наблюдения под потолком. Вся обстановка призвана была заставить человека почувствовать себя маленьким, незначительным и обреченным. Примитивно, но действенно; впрочем, Рамон умело подогревал этим свою злость.
Злость на Елену и на полицию, на европейца и на убежище пришельцев, и на мертвого двойника. Злость иррациональная и даже неосознанная, но помочь ему перенести все это могла только она, поэтому он старательно окучивал ее и укреплял. Денег на адвоката у него нет. Значит, и защищать его некому, кроме него самого. И как он сможет себя защитить? Елена с радостью пофлиртует с судьей, выложит ему все, что знает, — тут и истории конец. Может, он убил из самообороны? Или защищая женщину с прямыми волосами? Он даже плохо помнил, как все случилось… тем более случилось это не совсем с ним. Лучше уж утверждать, что его вообще не было в тот момент в «Эль рей», что бы там ни говорили свидетели, что бы ни доказывали отпечатки пальцев на ноже.
Нет, насколько он мог судить, он попал в задницу глубоко и основательно. К моменту, когда дверь отворилась и в затхлом воздухе послышались голоса, Рамон как раз раздумывал, не броситься ли ему на того pendejo, которого пришлют говорить с ним. По крайней мере моральное удовлетворение он от этого получит. И он так бы и поступил, если бы в комнату вошел человек.
Внешностью эния больше всего напоминал камень, поросший лишайником: зеленовато-черная кожа, серебряные как устрицы глаза в мясистых мешках глазниц, небольшая припухлость рта в месте, где прятался под кожей клюв. В комнате запахло кислотой и землей; тварь прокатилась в угол под видеокамерой и угнездилась там, уставив глаза на Рамона. Следом вошел констебль, навещавший его в больнице и арестовавший на улице. Вид он теперь имел менее самодовольный: губы сжаты в профессионально-суровую линию, свежевыглаженная, накрахмаленная рубаха сидела на нем как-то казенно, неуютно. В одной руке он нес черную полотняную сумку, в другой — сигарету. За ним следовал еще один мужчина, старше и лучше одетый. Не иначе босс бедного ублюдка. Рамон поднял взгляд на черный механический глаз видеокамеры и подумал о том, сколько еще народа наблюдает за ним сейчас.
— Рамон Эспехо? — спросил констебль.
— Надеюсь, — отозвался Рамон и повел подбородком в направлении инопланетянина. — А это что за хрень?
— Мы хотим задать вам несколько вопросов, — сказал констебль. — Согласно указу губернатора, вам надлежит отвечать на них честно и исчерпывающе. В противном случае вас можно привлечь по обвинению в создании помех следствию. Вы поняли, что я сказал?
— Меня арестовывали уже, ese. Я знаю, как все это действует.
— Хорошо, — кивнул констебль. — Раз так, перейдем к делу.
Он поднял с пола сумку, поставил ее на стол, расстегнул молнию и достал оттуда что-то. Почти торжественно — должно быть, cabron битый час упражнялся в этом — он развернул это на столе.
Грязные лохмотья, выцветшие там, где их не заляпала кровь, кое-где изрезанные в хлам. Некогда они могли быть кожей или очень плотной тканью. Его халат. Тот, в котором он шатался по северной глуши, которым обмотал руку в последней схватке с двойником. Тот, который дали ему Маннек со своими пришельцами. Он посмотрел в блестящие влажные глаза энии и не увидел в них ничего, что мог бы понять. Инопланетянин шипел и посвистывал, словно говоря сам с собою.
— Сеньор Эспехо, — произнес констебль, — будьте добры, расскажите нам, где вы взяли вот это?
Глава 27
Они начали странствие бог знает, как далеко отсюда, бог знает, сколько столетий или тысячелетий — да нет, с учетом релятивистских эффектов миллионов лет — назад. Они пришли с забытой планеты подзабытым солнцем, на которой они боролись, сражались, развивались так же, как выросло человечество из мелких млекопитающих, сумевших увернуться от челюстей динозавров. А потом явились серебряные энии, убили их детей и разогнали их по Вселенной. Столетия в темноте, столетия слепоты. Одна группа выбрала этот путь, другая тот. Сколько их пропало без вести. А потом они оказались здесь, на Сан-Паулу, на далеком севере планеты, где они спрятались под горой, как дети под одеялом. Что угодно, только бы чудовища меня не увидели…
Столько лет, столько звезд — чтобы все теперь зависело от заносчивого ублюдка, по уши увязшего в неладах с законом. Рамон почти испытывал к ним жалость.
Я вас всех поубиваю, думал Рамон тогда, в первый день, когда сахаил только-только присосался к его шее. Рано или поздно я избавлюсь от этой штуки, и вернусь, и поубиваю вас всех.
И вот он, шанс это сделать. Он почесал шрам у локтя, хотя тот не зудел.
— Могу я закурить? — поинтересовался он.
— Почему бы вам прежде не ответить на мой вопрос? — буркнул констебль, напряженно стиснув зубы.
Ложью он ничего не выиграет. Маннек и пришельцы использовали его как орудие. Они и создали его как орудие своих корыстных интересов. Сдав их эниям, он расплатится с ними за все, сделавшись заодно героем в глазах губернатора. Черт, да у него есть все основания рассказать все. Как имелись все основания вести себя как обычно в «Эль рей». Но на другой чаше весов лежали кии, молодняк. Убитые по причине, понять которую не могли ни Рамон, ни Маннек.
Это, а еще то, что ему не нравилась мысль плясать под дудку каких-то pinche инопланетян, будь то Маннек или энии.
— Может, — возразил Рамон, — это вы мне лучше скажете, какое вам на хрен дело до этого?
Полицейский босс покосился на энию, потом на видеокамеру, потом снова на него. Так, мелкий, незначительный жест, но игроку в покер и это о многом скажет.
— Нам хотелось бы знать, — сказал констебль.
— Губернатора интересует мой сраный халат? — спросил Рамон. — Может, ему и трусы мои интересно понюхать? Идите в задницу.
Эния заговорил. Голос у него оказался высокий, трубный, неловкий; в конце концов он говорил на языке, являвшемся для него не просто иностранным, но вообще почти немыслимым.
— Почему ты отказываешься отвечать?
Рамон мотнул подбородком в сторону констебля.
— Мне не нравится этот мазафака, — ответил он.
Эния обдумал услышанное, высовывая и втягивая блестящий от слюны язык. Констебль почти побагровел от ярости, но промолчал. Спектаклем явно заправлял инопланетянин.
Рамон старался выглядеть расслабленным, непринужденным, хотя мысли лихорадочно роились у него в голове. Часть его сознания обезумела от паники, другая часть упрямо хранила спокойствие и даже забавлялась происходящим. Все это мало отличалось от драки. Пожалуй, ему нравилось.
— Ты, — произнес эния. — Тот, которого зовут Пауль. — Констебль почтительно склонил голову, только что не щелкнув каблуками. Рамон брезгливо мотнул головой. — Ты свободен. Уйди. Не возвращайся.
Констебль заморгал, разинул рот, лязгнул зубами — и снова закрыл. Он покосился на старшего, который пожал плечами и мотнул головой в сторону двери. Констебль — Пауль — встал и вышел из комнаты походкой человека, которому в задницу вставили метлу. Рамон уставил палец в оставшегося землянина.
— Эй, ese, — произнес он. — Теперь я могу закурить?
Босс был старше, и в глазах его злость оставляла еще немного места иронии. Он вынул из кармана пачку дешевых самовоспламеняющихся сигарет, чиркнул одной о пол и щелчком послал через стол Рамону. Сигарета пахла ветхим картоном и имела вкус дерьма. Рамон сделал глубокую затяжку и выдохнул дым.
— Это мой халат, — сказал он, любуясь расплывающимся в воздухе перед его лицом облачком. — Он у меня много лет. С моим фургоном произошел несчастный случай. Я спал. Я выскочил только в этом. Чертовски жаль, что не успел обуться. До сих пор на ногах мозоли.
— Откуда это у тебя? — протрубил эния.
К этому времени Рамон уже знал, как лучше соврать. Для подобной отчаянной импровизации неплохо. Он даже гордился собой.
— От вас, — сказал он.
В повисшей тишине начальник чуть подался вперед. В голосе его звучали равные доли доброй, покровительственной такой усмешки и смертельной угрозы.
— Не увлекайся, hijo.
Эния ерзал из стороны в сторону, медленно вращая глазами. Язык его, слава богу, убрался обратно в клюв. Еще по перелету с Земли Рамон знал, что когда эния перестает облизываться, это означает, что он в бешенстве.
— Он у меня с перелета, — объяснил Рамон. — Когда я летел сюда с Земли. На энианском корабле. Пара ваших ребят хотели научиться играть в покер. Мы так и так играли, вот и их взяли. Они проигрались в хлам. Ну, я уже напился тогда изрядно, вот и позволил одному pendejo поставить на кон не виски, а этот гребаный халат. Он сказал, это военный трофей или что-то вроде того. Ну, я не очень разобрал, какое-то такое дерьмо. Так или иначе, он со своими четверками и семерками проиграл моим трем дамам, вот я и получил халат. Только он тогда был больше. Пришлось укоротить его, чтобы по полу не волочился, но до последнего времени он держался неплохо. — Он помолчал, затягиваясь еще раз. — И как, можете мне сказать, чего в нем такого важного?
В комнате запахло чем-то вроде тухлых яиц и вареной репы — сильно так, что у него защипало в глазах.
— Этот будет изолирован, — произнес эния. Взгляд его оставался прикован к Рамону, но было совершенно очевидно, что он обращается к боссу. — Никаких коммуникаций.
— Будет исполнено, сэр, — откликнулся начальник.
Эния повернулся, и от Рамона не укрылось, как напрягся шеф, когда язык энии скользнул по нему. Ничего держится, подумал Рамон. Должно быть, какая-то часть веселья проявилась-таки у него на лице, потому что когда эния выкатился из комнаты, начальник заломил бровь и невесело улыбнулся. Рамон пожал плечами и докурил сигарету. У него сложилось ощущение, что на обозримое будущее эта сигарета для него последняя.
Двое копов в форме вошли, чтобы проводить его к новому месту жительства. Нельзя сказать, чтобы Рамону не приходилось коротать время в подвальных камерах, но на этот раз он впервые шел туда по серым бетонным коридорам совершенно трезвый. Он заметил в стороне полицейского босса, все еще вытиравшего шею банданой, разговаривая при этом с высоким, крепким мужчиной, в котором Рамон не сразу узнал губернатора. Третья собеседница оглянулась на Рамона за долю секунды до того, как его увели дальше, — женщина с прямыми темными волосами. Спускаясь по лестнице, Рамон даже пожалел, что не помахал ей. Он не видел ее с того самого вечера в «Эль рей».
Внизу его ждал констебль. Рамон буквально кожей ощущал исходившую от того злобу. Внутри все неприятно сжалось, во рту пересохло. Провожатые Рамона остановили его, и констебль шагнул к ним мягкой походкой вышедшего на охоту кота.
— Я знаю, что ты врешь, — заявил констебль. — Думаешь, можешь надуть их своими сказочками про пропавший фургон? Я такое дерьмо за версту чую.
— И что, мать вашу, мне скрывать? — хмыкнул Рамон. — Думаете, это часть какого-то грандиозного pinche заговора? Я улетаю, теряю все, что у меня было, едва не умираю — и все из-за какого-то сраного халата? У вас все дома, ese?
Констебль шагнул ближе, не спуская глаз с его лица. Его дыхание неприятно жарко обжигало Рамону лицо. От копа пахло перцем и текилой. Ростом он был выше Рамона сантиметров на пять или шесть, и он выпрямился, чтобы продемонстрировать это еще нагляднее. Рамону пришлось бороться с инстинктивным желанием отступить на шаг, подальше от злобы этого здоровяка.
— Я не знаю, что ты там скрываешь, — сказал коп. — Я не знаю, почему эти гребаные лизучие каменюги так всполошились. Но я знаю, что посла убил не Джонни Джо Карденас. Так почему бы тебе не рассказать мне, что все-таки здесь происходит?
— Представления не имею, приятель. Может, все-таки уберетесь с дороги?
На губах у полицейского заиграла очень недобрая ухмылка, но в сторону он отступил.
— В двенадцатую его, — бросил он одному из охранников.
Тот кивнул и толкнул Рамона вперед. Этаж напоминал убежище от урагана: голый железобетон, неокрашенные двери из композита на тяжелых петлях. Рамон послушно поворачивал туда, куда его толкали. Воздух здесь оказался еще более спертый, чем в комнате для допросов. В одной из камер какой-то бедолага плакал так громко, что его было слышно в коридоре. Рамон старался не обращать на это внимания, но напряжение стискивало его все сильнее и сильнее. Сколько они еще его здесь продержат? Кто придет ему на защиту? Некому…
Дверь в двенадцатую камеру отворилась почти бесшумно, и Рамон вошел. Камера была небольшая, но не крошечная. Вдоль длинных стен стояло по четыре двухъярусных койки, дырка посередине пола служила парашей. Помещение освещалось белыми диодными лампами за толстыми защитными стеклами в потолке. Кто-то накорябал на стекле какие-то слова, но против света Рамон не мог разобрать, что именно. Дверь закрылась, щелкнул магнитный замок. Мужчина на одной из нижних коек повернулся посмотреть на него — крупный мужчина. Широкоплечий, с покрытой дешевыми татуировками лысиной и клочками седых волос на висках. Глаза его напоминали собачьи. Рамон ощутил неприятную пустоту в желудке.
— Привет, Джонни Джо, — сказал он.
Его вытащили прежде, чем Джонни Джо успел убить его; им пришлось нести его в другую камеру на руках. Рамон лежал на бетонном полу, наслаждаясь тем, что по крайней мере может еще дышать. Во рту стоял вкус крови. Ребра болели, левый глаз отказывался открываться. Он решил, что недостает всего двух или трех зубов. Свет в этой камере не горел, так что она очень напоминала могилу. Или резервуар пришельцев. Он усмехнулся этой мысли, потом боли, которую вызвала усмешка. Вот, значит, что еще может означать смех. Отчаяние. Боль.
Столько пройти, столько перенести — и все ради того, чтобы гнить в подвале губернаторской полиции. И ради кого? Ради пришельцев, которые унижали и использовали его? Он им и дерьма последнего не должен. Ни Маннеку, ни другим таким мазафакам. Рамон ничем им не обязан. Он даже не помнил, почему он считал по-другому. Эти кии, убитые эниями — они ведь даже не человеческие дети.
Плевать на них. Стоит ему рассказать все, и он сможет выйти отсюда. Найти Лианну. Может, даже послать старине Мартину Касаусу письмецо, в котором он напишет, что просит у того прощения, и что он понимает, почему Мартин пытался его убить. Он смог бы сидеть у реки и слушать, как шлепает вода по камням набережной. Он смог бы раздобыть себе фургон и улететь туда, где не будет ни людей, ни пришельцев, ни тюрем. Все, что от него требуется, — это рассказать им. Он приподнялся на локтях.
— Я все скажу! — прохрипел он. — Давайте же, pendejos! Вы хотели знать, что там, так я, мать вашу, скажу. Скажу, мать вашу! Только отпустите меня!
Никто его не слышал. Дверь не отворилась.
— Только отпустите меня!
Он так и заснул в изнеможении на полу, и ему снилось, что его двойник сидит в камере вместе с ним, курит сигарету и похваляется амурными победами, которых Рамон не помнил. Он пытался перебить двойника, кричал тому, что они в опасности, что ему нужно убраться отсюда, и только потом вспомнил, что тот мертв. Двойник, который стал еще и Маннеком, а потом и Паленки, пустился в сладострастное описание того, как он трахал спутницу европейца, когда Рамону удалось-таки перебить его, заявив скорее мысленно, чем вслух, что этого никогда не происходило.
— Откуда тебе знать? — спросил двойник. — Тебя же там не было. Кто ты вообще, мать твою, такой?
— Я Рамон Эспехо! — крикнул Рамон и с этими словами проснулся.
Тюремный пол в темноте казался еще жестче каменного. Рамон тряс головой до тех пор, пока последние остатки кошмара не улетучились. Он заставил себя сесть и еще раз проверить свои травмы. Они оказались, решил он, скорее болезненными, нежели опасными. Его переполняло отвращение к себе — за свою слабость, за готовность помочь полиции после того, что они с ним сделали. Маннек со товарищи водили его на поводке как собачку, но они не запирали его в одной камере с психом просто так, для забавы. Такое могли сделать только люди.
— Я убью вас, ублюдки, — сказал он воображаемому констеблю, его боссу, губернатору. — Как-нибудь, когда-нибудь я освобожусь отсюда и поубиваю вас всех, жалкие pendejos!
Впрочем, это не убедило даже его самого. Когда дверь отворилась, он сообразил, что снова засыпал. В камеру вошел полицейский босс, и свет из коридора образовывал гало или даже нимб вокруг его головы. Когда глаза Рамона немного привыкли к свету, он увидел на лице у босса брезгливость.
— У вас неважный вид, сеньор Эспехо.
— Угу. Продержитесь десяток раундов против Джонни Джо Карденаса, и я на вас с удовольствием посмотрю.
Диоды на потолке засветились, стоило двери закрыться, оставив их наедине.
— Продержусь как-нибудь, — сказал босс. — Сегодня утром его повесили. Сигарету хотите?
— Нет, — мотнул головой Рамон. — Я бросаю курить. — Но пару секунд спустя он все-таки протянул руку.
Босс присел рядом с Рамоном на корточки, зажег сигарету об пол и дал ему.
— Сейчас еду принесут, — сообщил он. — И прошу у вас прощения за Пауля. Он плохо владеет собой, когда его что-либо расстраивает. Чтобы эния принял вашу сторону на глазах у губернатора? Конечно, он чрезмерно возбудился.
— Вы это так называете, да?
Босс пожал плечами с видом человека, слишком много повидавшего в этом мире.
— Надо же это как-то назвать, — вздохнул он. — Но они от вашего рассказа камня на камне не оставят. Я просто предупреждаю вас, Рамон. Так и произойдет.
— С какой стати мне врать насчет моего фур…
— Насрать всем на ваш фургон. Энии совсем рехнулись из-за этого вашего халата. Это типа инопланетный артефакт.
— А я, черт подери, что вам говорил?
Босс пропустил это мимо ушей.
— Если вы что-то от нас скрываете, мы это все равно узнаем. Губернатор не собирается миндальничать с вами. Ему известно, что это вы убили европейского посла, пусть даже он не хочет этого признавать. Копы… ну, мы не можем поддерживать вас, если этого не делает губернатор. Энии здорово кипятятся из-за этой штуки, что бы это ни было. Они хотят, чтобы мы выдали вас им.
Рамон сделал глубокий вдох, наполнив легкие дымом. Выдохнув, он увидел, как легкий поток воздуха из коридора подхватил дым и закрутил его.
— Вы выступаете от их имени?
— Я просто говорю, что вам же лучше будет, если вы скажете им то, что они хотят знать. Вся власть у них.
Рамон устало опустил голову на колени. На него нахлынули воспоминания — первый подобный приступ за много дней — и, похоже, последний в его жизни. Рамон сидел в «Эль рей». Память его совершенно прояснилась. Вонь сигаретного дыма, гладкая черная поверхность барной стойки. Он помнил стакан в руке, и то, как звенело стекло, когда он легонько щелкал по нему ногтем. Черное зеркало казалось серым в неярком свете и клубах дыма. Играла музыка, но негромко. Никто не платил за то, чтобы динамики включили громче для танцев.
— Все дело во власти, — произнес европеец. Он говорил слишком громко. Он был пьян, но не настолько, как хотел казаться. Он говорил протяжно, в нос. — Поняла, о чем я? Не в насилии. Не в физическом насилии.
Сидевшая рядом с ним женщина оглядывалась по сторонам. В баре находились человек двадцать, и все слышали разговор, который вели она и ее европейский спутник. На долю секунды она встретилась в зеркале взглядом с Рамоном, потом отвернулась и рассмеялась. Она не соглашалась с европейцем, но и не спорила с ним. Он продолжал так, словно она ответила; ее молчание словно доказывало его правоту.
— Я имею в виду, взять хотя бы тебя, — продолжал он, положив руку ей на локоть, словно для большей убедительности. — Ты пошла со мной, потому что пришлось. Нет, нет. Не спорь, так оно и есть. Ну да, я человек из большого мира. Я понимаю. Я путешествующая большая шишка, и твой босс хочет сделать все, чтобы мне было хорошо. Это дает мне власть, ясно? Ты ведь пошла в этот бар со мной, разве нет?
Женщина произнесла что-то, слишком тихо, чтобы разобрать слова. Губы ее кривились в натянутой улыбке. Это не подействовало.
— Нет, серьезно, — сказал мужчина. — Что ты сделаешь, если я прикажу тебе подняться ко мне в номер и трахнуться со мной? Я хочу сказать, ты что, можешь сказать «нет»? Или можешь? Ты можешь, конечно, сказать, что не хочешь. Но тогда я сделаю так, чтобы тебя уволили. Так вот. — Он щелкнул пальцами и холодно улыбнулся.
Рамон отхлебнул из стакана. Виски казался разбавленным. Но он довольно долго уже слушал разговор европейца с этой девицей, и кубики льда в стакане растаяли до размера ногтя на мизинце.
— Или ну его, мой номер, — продолжал европеец. — Переулок, за этим домом. Я могу вывести тебя туда и прикажу снять это твое платьице и раздвинуть ноги, и — серьезно! — что ты с этим поделаешь? Чисто гипотетически, понимаешь? Я просто говорю, что если? Вот что я имею в виду под властью. Я обладаю властью над тобой. Не потому, что я хороший, а ты плохая. Мораль здесь вообще ни при чем.
Рука его отпустила ее локоть. С того места, где сидел Рамон, не было видно, куда она переместилась — Рамон предположил, что к ней на бедро или даже дальше. Она сидела сейчас очень неподвижно. Она продолжала улыбаться, но улыбка сделалась совсем хрупкой. Музыкальный автомат смолк. Никто в баре не говорил ни слова, но европеец этого не замечал. А может, и замечал, но пользовался этим: пусть все слышат его. Рамон встретился взглядом с Микелем Ибраимом и постучал по краю своего стакана. Тот промолчал, только долил ему спиртного.
— Все дело во власти. — Голос европейца понизился, и в нем появились басовитые нотки. Женщина рассмеялась и нервным движением откинула волосы с лица. — Ты понимаешь, что я тебе говорю?
— Понимаю, — ответила она. Голос ее сделался выше. — Правда, понимаю. Но кажется, мне пора…
— Не вставай, — произнес европеец. Он не просил.
Вот дерьмо, прошептал кто-то. Рамон допил виски.
Это была четвертая порция за вечер. Или пятая. Микель знает, сколько у него на карте; если бы деньги кончились, Микель вышвырнул бы его за дверь.
Рамон поставил пустой стакан на стойку, положил руки ладонями вниз рядом с ним и внимательно посмотрел на них. Когда он напивался сверх нормы, его руки казались ему чужими. Сейчас руки казались его собственными. Ну, почти. Он достаточно трезв. Он поднял взгляд и увидел в дымке зеркала свое отражение: он даже слегка улыбался. Женщина смеялась. В смехе ее не было веселья. Только страх.
— Я хочу, чтобы ты сказала, что поняла меня, — негромко произнес европеец. — А потом я хочу, чтобы ты пошла со мной и показала мне, как хорошо ты меня поняла.
— Эй, pendejo, — окликнул его Рамон. — Хочешь власти? Как насчет выйти со мной, и я надеру твою pinche задницу.
Европеец удивленно смотрел на него. Последовала секунда полной тишины, а потом бар взорвался воплями. Люди вскакивали на ноги, выкрикивали что-то в знак одобрения. Рамон видел, как мелькнул в глазах европейца страх — мелькнул и сразу же сменился яростью. Рамон поправил спрятанный в рукаве нож и ухмыльнулся.
— Чему это вы улыбаетесь, hijo? — спросил босс.
— Так, думал кое о чем, — ответил Рамон.
Последовала долгая пауза. Босс сгорбился, будто его тоже заперли в этой камере простым арестантом.
— Так вы измените свой рассказ? — спросил он.
Рамон сделал глубокую затяжку и медленно выдохнул, выпустив длинную серую струйку дыма. В голову ему лезло с полдюжины ехидных ответов. Слова, которые он мог произнести, чтобы показать, что не боится, или про инопланетян, которые превратили их в своих цепных псов…
— Нет, — просто ответил он в конце концов.
— Как знаете, — сказал босс.
— Поесть мне все-таки дадут?
— Конечно. И сделайте себе одолжение. Одумайтесь. И побыстрее. Пауль полон идей насчет того, как доказать эниям, что вы полны дерьма. А если они потребуют, чтобы вас перевели к ним на корабль, вам крышка.
— Спасибо за предупреждение, — кивнул Рамон.
— De nada,[22] — отозвался босс, всем тоном давая понять, что ему это действительно ничего не стоит. В любом случае.
Глава 28
Время в камере текло как-то странно. Темнота заставляла его ощущать себя выброшенным на свалку и забытым. Теперь, когда диоды включили, Рамон не мог избавиться от ощущения, что его пристально разглядывают. Свет не прощал; он проявлял и вытаскивал на обозрение все до одного потеки, царапины и трещины стен. Рамон изучил полученные травмы и пришел к заключению, что даже если ему и придется несколько дней держаться за бока и мочиться кровью, он все же не станет последним, кого убил Джонни Джо Карденас. Выкарабкается — если, конечно, позволят энии.
Ходили слухи — хотя их не уставали опровергать официально — про людей, вступавших в конфликт с экипажами транспортных кораблей. Рамон слышал довольно много такого и верил этому — а иногда и нет, в зависимости от того, кто, когда и где их ему рассказывал. Здесь, на Сан-Паулу, эти слухи имели хождение наравне с рассказами о призраках. Они приятно пугали и щекотали нервы, но, пожалуй, не стоили того, чтобы над ними задумываться. Однако теперь они не лезли у него из головы. Если его возьмут в оборот энии, устоит ли он?
В самом деле, не было никакого преимущества в том, чтобы хранить тайну Маннека, если энии так и так выжмут ее из него. А если за этим последует бойня, то никакой разницы, сдаст ли Рамон эту информацию добровольно, или же ее выдернут из него силой. Для всех, кроме, разумеется, самого Рамона.
С другой стороны, он ведь крутой сукин сын. Так что, может, он и сумеет выстоять, даже если его попробуют сломить. Трудно сказать, не проверив.
Поэтому вместо того, чтобы сокрушаться над своей судьбой, Рамон попытался вспомнить тот момент, когда перестал думать о Маннеке и пришельцах из-под горы как о врагах. Наверняка ведь был такой момент, не мог не быть. Он твердо намеревался посвятить себя убиению их за все, что они с ним сделали, и что? Вот он сидит и переживает, хватит ли ему сил умереть, не выдав их тайны? Неслабая такая перемена настроения, и тем не менее он не мог сказать точно, когда она произошла. Или почему это так сильно напоминало момент, когда он заговорил с женщиной в баре. Или почему перспектива собственных пыток и смерти не наводила на него такого уж особенного ужаса.
Впрочем, и тогда, с европейцем, вероятность его выживания тоже была далеко не очевидна. Он мог погибнуть в том переулке с такой же легкостью, с какой убивал. Собственно, дело заключалось не в результате. Все заключалось только в том, чтобы казаться человеком, который делает то, что он делал. Не самый плохой смысл жизни, за который и умереть не стыдно, вот в чем заключался смысл всего этого. А может, у него талант попадать в безнадежные ситуации. Как у того парня из мелодрамы по телевизору.
И были еще довольно долгие отрезки времени, когда Рамон понимал: спроси его сейчас кто угодно, и он выложит ему все как на духу. Все без остатка. Только бы его отпустили. Текли часы. Он прикинул шансы Маннека на выживание — получилось примерно шестьдесят против сорока. В зависимости от того, что будет преобладать в его сознании — геройство или трусость — в момент, когда за ним придут. А также от того, смогут ли разъярить его до такого состояния, когда он готов будет пожертвовать собой просто так, назло им всем.
Когда наконец отворилась дверь и вошли охранники, с ними вошел и полицейский босс. Он сменил костюм, из чего Рамон заключил, что со времени, когда его сунули в камеру, прошло не меньше суток. Что ж, вполне вероятно.
Надев на Рамона наручники, охранники повели его — один спереди, двое сзади, все трое вооружены электродубинками наголо — в маленькую комнатку для совещаний. Очень симпатично обставленную комнатку. По крайней мере в отличие от остальных помещений полицейского управления здесь совершенно не ощущалось атмосферы бойни. Вчерашний эния, а может, другой, достаточно похожий на него, чтобы Рамон не мог отличить одного от другого, стоял у одной стены, облизывая тело блестящим языком. Рядом стояли губернатор и — к удивлению Рамона — женщина из бара. Полицейский босс приказал охранникам усадить Рамона на привинченный к полу стул и приковать к нему наручниками. Губернатор смотрел на него со смесью брезгливости и некоторого удивленного уважения. Женщина только раз покосилась на него с подчеркнуто скучающим выражением лица и снова углубилась в свой электронный блокнот.
Это все ты, мать твою, виновата, мысленно передал ей Рамон. Если бы ты сама постояла за себя, а не ждала, пока это сделаем мы, я бы не оказался в такой заднице.
— Ладно, — скучающим тоном произнес губернатор. — Можем мы окончательно разобраться с этим?
— Ее как раз проводят в комнату для допросов, сэр, — сказал полицейский босс.
— Кого? — не понял Рамон. — Что за херня здесь происходит?
— То, что я говорил, hijo, — ответил босс. — Конечная. Поезд дальше не идет.
Экран на стене мигнул и ожил. На нем возникла адская комната для допросов, снятая с непривычного ракурса. Он видел затылок констебля — тот начинал лысеть. Сидевшая напротив Елена выглядела довольно раздраженной и теребила в руках сигарету. Рамон поперхнулся.
— Эй! Эй, постойте! Какого черта? Стойте! Я же только что с ней порвал! Она же психованная совсем! Гребаная loca! Ей же нельзя верить, ни слова!
Губернатор покосился на босса. Влажные устричные глаза энии, казалось, заискрились, глядя на Рамона. Женщина делала вид, будто не слышит его.
— Сеньор Эспехо, — произнес босс, — рассмотрение дела об экстрадиции требует присутствия губернатора, представителя иностранных органов власти, представителя полиции и обвиняемого. То есть вас. В законе ни слова чертова не сказано о праве обвиняемого говорить. При всем должном уважении к вашим правам как гражданина, даю вам еще один шанс замолчать, прежде чем я прикажу сунуть вам в рот кляп. Ясно?
Тем временем на экране констебль и Елена проходили все положенные формальности: ее имя, адрес, откуда она знает Рамона Эспехо.
— Но она лгунья! — не выдержал Рамон и сам исполнился отвращения к ноющим интонациям своего голоса.
— Я эту грязную подтирку семь лет знаю, — говорила на экране Елена. — Как он в городе, останавливается у меня. Жрет мою еду, оставляет свой хлам у меня на полу. Я даже его pinche одежду стираю, поверите? У меня хорошая работа, и я трачу свое свободное время на то, чтобы стирать этому засранцу носки!
— Значит, вы можете охарактеризовать ваши взаимоотношения с сеньором Эспехо как близкие?
Елена посмотрела на констебля, потом опустила взгляд на пол и пожала плечами.
— Пожалуй, — произнесла она. — То есть ага. Мы с ним близки.
— За время жизни с сеньором Эспехо — семь лет, вы сказали? Вы часто стирали его белье?
— Конечно, — кивнула Елена.
— Она ни разу… — начал Рамон.
Полицейский босс коротко, но выразительно мотнул головой, и Рамон осекся.
— Скажите, за это время, — продолжал констебль, — вам попадалась когда-либо вот эта одежда?
И с торжествующим видом выложил на стол халат. Рамон покосился на энию. Тот не сводил взгляда с экрана; язык его беспрестанно скользил по телу, высовываясь изо рта и втягиваясь обратно. Полоски слюны на теле напоминали обвивших его червяков.
Надо все рассказать, думал Рамон. Мать их растак, надо все рассказать, пока они не выдали меня этой твари. Чужие воспоминания мелькали у него перед глазами: серебряные энии, занятые бойней. Какими способами выбивают они информацию из людей? Все, что ему достаточно сделать, — это заговорить, произнести несколько слов, которые обрекут Маннека и его народ на смерть. Неужели это, черт подери, так уж трудно?
— Эту тряпку? Да все время, — ответила Елена. — Он ее всякий раз на полу в ванной оставляет, как душ принимает. И знаете почему? Потому что считает меня своей гребаной прислугой! Вот pendejo! Я вам вот что скажу: мне куда как лучше, когда его нет. Лучшее, что я сделала за жизнь — это когда выставила его пинком под задницу!
Рамон был настолько оглушен паникой, что смысл ее слов дошел до него лишь спустя секунду-другую. С отвисшей челюстью он повернулся к экрану. В комнате для допросов повисла напряженная тишина. Губы констебля двигались, как будто он говорил, но ни слова не сорвалось с его губ. Елена неаппетитно почесалась. У Рамона голова шла кругом. Чушь какая-то. Елена не могла видеть этого халата даже после его выписки из больницы. Она врала, врала на голубом глазу, но именно так, как это могло спасти его жалкую задницу. Он ничего уже не понимал.
— Вы в этом уверены? — спросил констебль, делая ударение на последнем слове. Голос его звучал слегка придушенно. — Пожалуйста, посмотрите как можно внимательнее. Вы уверены, что видели именно эту конкретную одежду?
— Ага, — кивнула Елена.
— Но на предварительном допросе вы показали, что у сеньора Эспехо нет халата.
— Это не халат, — заявила Елена. — Халат — это типа когда он почти до лодыжек. А эта штука чуть ниже колен всего. Это скорее куртка.
— И эта куртка… — начал констебль и смолк.
Рамону стало почти жалко бедного говнюка. А что еще оставалось ему сказать?
— Она у него с самого нашего знакомства, — сказала Елена. — Я ему давно говорила выбросить эту рвань, но разве он меня слушал хоть раз? Да никогда! Ни разу, ни капельки. Pinche мазафака!
— А… — пробормотал констебль. — Так вы уверены? — безнадежно повторил он.
— Я что, на дуру похожа? — спросила Елена и нахмурилась.
Ощущение нереальности происходящего накатило на Рамона. Кто-то говорил с ней. Кто-то говорил с Еленой в короткий промежуток времени между предварительным допросом и этим, и этот кто-то научил ее, что сказать, чтобы вытащить жалкие Рамоновы яйца из огня. Интересно, сколько это стоило? Зная Елену, должно быть, кругленькую сумму. Рамон не позволил себе рассмеяться, но облегчение, которое он испытывал, можно было сравнить с глотком лучшего виски. Может, даже еще лучше. Стоявшая рядом с губернатором женщина с прямыми волосами бросила на него взгляд. Лицо ее оставалось бесстрастным.
Вся проблема с этими инопланетянами, понял вдруг Рамон, состоит в том, что им никогда не понять тех почти незаметных способов, которыми земляне общаются с землянами. Говори он хоть сто лет, Рамону все равно не удалось бы объяснить кому-либо, почему крошечное, на какую-то пару миллиметров движение подбородка означало «получите, пожалуйста», и «спасибо», и «в расчете» — все одновременно. Рамон представил себе, как где-то там, в аду, душа европейца корчится в бессильной ярости при виде его, Рамона, избавления.
Констебль на экране задал еще несколько бессмысленных вопросов и завершил процедуру. Губернатор нажал на кнопку пульта, и экран погас. Рамон потер рукой бедро, пытаясь скрыть облегчение под маской нетерпения и злости.
— Ну что, все еще собираетесь заткнуть мне рот кляпом, pendejo? — поинтересовался он. — Я не хочу показаться типа непочтительным или чего такого. Но раз уж вы, мазафаки, заперли меня в кутузку, измолотили в хлам и пытались выдать меня вот этому мешку соплей, может кто-нибудь снять с меня эти гребаные железки, чтобы я мог позвонить адвокату и посоветоваться, сколько компенсации с вас требовать?
— Его информация подтверждена, — протрубил эния. — Он не представляет интереса.
Никогда в жизни Рамон так не радовался тому, что не представляет интереса. Губернатор, его секретарша и эния ушли, не дожидаясь, пока Рамона освободят. Полицейский босс лично со скучающим видом проследил за оформлением документов; должно быть, его присутствие означало, что он заинтересован в том, чтобы хоть на этот раз ничего не пошло наперекосяк. Через час Рамон вышел на улицу, изрядно потрепанный, но все равно ухмыляющийся до ушей. Он задержался, чтобы сплюнуть на нижнюю ступеньку полицейского крыльца, и зашагал в город. Он прошел почти полквартала, прежде чем сообразил, что идти ему некуда.
Он собирался найти Лианну и начать новую жизнь. Он находился часах в двух ходьбы от нее — на руке ленточка с номером, которую нацепили на него в тюрьме, изукрашенный синяками после общения с Джонни Джо и вряд ли способный на долгий пеший переход. Все же он шел вперед до тех пор, пока не нашел открытого для отдыхающих скверика — жалкого клочка пыльной земли в тени административного комплекса. Он присел на скамейку… на пару минут, не больше. Он не хотел, чтобы полиция интересовалась им, и до него дошло, что вид у него как у типичного бомжа.
Бомж. Без определенного места жительства. Без работы. Он не имел за душой ничего, только сырой план новой жизни, да еще тайну, которой не мог ни с кем поделиться. Высоко в небе мерцали энианские корабли с очертаниями, искаженными повисшей над городом дымкой. Солнце клонилось к закату, и несколько первых звезд почти терялись в начинавших загораться городских огнях. Рамон сунул руки в карманы.
Лианна теперь представлялась ему сном. Мыслью, забредшей в голову, пока он был пьян, но испарявшейся, когда он трезвел. Он попытался представить себе, что сказал бы ей, как бы объяснил, что этот избитый, опухший, безденежный геолог без фургона и даже без крыши над головой стоит того, чтобы за него держаться. И это не говоря уже о том, что он только что вышел из тюрьмы, и от него, должно быть, до сих пор разит камерой. И не говоря о том, что теперь он новый Джонни Джо — первый в списке потенциальных подозреваемых на случай, если губернатору срочно придется искать козла отпущения. Он знал, что увидит Лианна, когда посмотрит на него. Она увидит Рамона Эспехо.
Солнце уже село, когда он добрался до мясной лавки, которую несколько часов как закрыли, задвинув ставни и дверь тяжелыми стальными засовами. По боковой лестнице он поднялся наверх. В окнах у Елены горел свет. Некоторое время он стоял на верхней площадке в нерешительности. В переулке шныряли кошки — одни из немногих животных, привезенных сюда с Земли. Ящерки скользили по стене и взмывали в воздух, расправив перепонки крыльев. Запах затхлой крови из лавки смешивался с древесным дымом и выхлопами подъемных туб — едкий, знакомый запах Диеготауна. Напряжение, сковывавшее плечи и живот, тоже было ему хорошо знакомо. Высоко в ночном небе выглядывала из облаков Большая Девочка. Где-то в стороне ухала музыка.
Он постучал.
Когда она открыла дверь, он увидел в ее глазах вопрос. Он мог прийти по самым разным причинам. Сказать «спасибо». Забрать какое-нибудь дерьмо, которое забыл в прошлый раз. Остаться. Каждая из этих причин требовала своего особого приветствия, и она не знала, какое выбрать. Как и он.
— Привет, — сказал он.
— Дерьмово выглядишь, — заметила она. — Это тебя копы так?
— Чтобы они пачкали свои гребаные холеные руки? Нет, у них для этого имелся подходящий парень.
Елена скрестила руки на груди. Она не шагнула в сторону — боится, предположил Рамон, что он примет приглашение.
— Но ты с ним расплатился? — спросила она.