«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву! Киселев Валерий

А до смерти четыре шага…

Первые попытки взять Мценск показали, что противник имеет здесь мощную подготовленную оборону, поэтому командование 3-й армии решило попытаться пробиться севернее города. Дивизия полковника Гришина была переброшена в район села Кузнецово-1, это семь-восемь километров севернее Мценска. В случае успеха на этом участке наши войска должны были наступать на Болхов, что значительно помогло бы дивизиям 61-й армии, наступавшим на Брянск – Карачев.

Перед наступлением дивизия получила два маршевых батальона пополнения, по четыреста человек в каждом, но было оно плохо обученное и коммунистов имело единицы.

Лейтенант Вольхин был назначен на должность комбата вместо младшего лейтенанта Ковалева, тяжело раненного в начале января в бою за деревню Кручь. Из пополнения был сформирован и 2-й батальон под командованием прибывшего из отдела кадров армии старшего лейтенанта Настеко.

Времени на детальное изучение обороны противника не было, и полковник Гришин решил одним батальоном 771-го полка провести разведку боем.

На рассвете 23 января батальон старшего лейтенанта Настеко пошел в бой. Связь с ним прервалась в первые же полчаса боя. Гогичайшвили и Шапошников послали в батальон несколько связных, но назад никто не вернулся: местность до батальона простреливалась из крупнокалиберных пулеметов. Уже несколько раз звонил полковник Гришин, но майор Гогичайшвили ничего определенного сказать ему не мог: батальон Настеко вел бой самостоятельно. Только через пять часов в расположение полка вернулись остатки батальона, не более сотни человек. Старший лейтенант Настеко, бледный, несмотря на мороз, злой, вошел в блиндаж к командиру полка.

– Залезли в мешок, еле ноги унесли. Половину людей потерял! – ругался Настеко. – Какое же наступление без артиллерии! Местность открытая, все пристреляно до метра, минные поля поставлены, проволока. Немцы на высотах на берегу, в блиндажах, окопы, есть дзоты. Нет, без артиллерии нечего даже соваться!

– Почему такие большие потери? Надо было сразу выходить из боя, – сказал Шапошников. Он вспомнил случай с батальоном Осадчего. Тот урок пошел не впрок.

– Не так-то просто оказалось и отступить… – ответил Настеко. – Немцы контратаковали ротой, зашли нам во фланг и в тыл, раненых человек тридцать перестреляли. Могло быть и хуже, да все спасла пулеметчица, не вспомню, как ее фамилия, Аней звать. В упор всю роту перестреляла, один немец только и остался, приполз сдаваться.

– К награде ее надо представить, – тихо сказал Гогичайшвили.

– Она… – после тягостной паузы сказал Настеко, – застрелилась. Как узнала, что ротного Иванова убило, так и застрелилась, бойцы сказали. Она ему женой, что ли, была?

– Изложите подробно ход боя и свои соображения, – сказал майор Гогичайшвили. – Будем докладывать в штаб дивизии.

Через неделю, 30 января, разведку боем повторил 3-й батальон 409-го стрелкового полка. И опять неудачно: четверо убитых и тридцать один раненый.

Все эти дни активно работали полковые и дивизионные разведчики. Удалось установить, что перед фронтом дивизии действуют два пехотных полка гитлеровцев, оборона создана, насыщенная артиллерией и минометами и, самое главное, на господствующих высотах.

Четвертого февраля полковник Гришин вернулся в дивизию из штаба армии, куда ездил на совещание.

– Послезавтра наступление. Читай приказ, – сказал он Яманову.

Полковник Яманов вчитался в текст. Задумался. Потом усмехнулся:

– «Стремительно двигаясь на плечах противника…» Ты что, Иван Тихонович, ничего не мог им объяснить? Сейчас же не лето, да и чтобы начать «стремительно двигаться», надо сначала Зушу перейти, на тот берег забраться.

– Думаешь, легко там спорить? – рассердился Гришин. – Дают нам танковую бригаду из шести танков. Да своих тридцать восемь орудий на два километра фронта – считается более чем достаточно. И людей у нас сейчас все же четыре тысячи.

– А снаряды дают?

– Половину боекомплекта выпросил. Операция армейская. Кроме нас еще четыре дивизии пойдут. Мы в центре, как самые сильные. За нами три лыжных батальона и кавдивизия для развития успеха. Давай думать, как выполнить приказ, Алексей Александрович, – вздохнул Гришин.

За вечер они составили план боя, подготовили боевые приказы полкам, переговорили о взаимодействии с танкистами. Весь следующий день ушел на подготовку к бою в полках и батальонах.

Обещанный авианалет на немцев возмутил всех, кто его видел. Самолеты сбросили на противника не бомбы, а листовки, да и те ветром отнесло на свои позиции.

С 7 часов утра 6 февраля артиллерия дивизии начала артподготовку. Для корректировки огня еще ночью под самый передний край немцев была послана группа артиллеристов-корректировщиков и отделение связистов сержанта Папанова.

– Есть связь, сержант? – к Гаврилову подполз лейтенант Георгий Зайцев.

– Все готово, товарищ лейтенант.

– «Гвоздика»! «Гвоздика»! Я – «Фиалка», как слышите?

– Слышу хорошо. Где вы?

– Под самым берегом. Хорошо вижу блиндажи, дзоты, засек несколько орудий, минометную батарею. Даю координаты…

Через несколько минут в обороне немцев разорвалось несколько десятков снарядов.

– Даю поправку… Десять метров правее… Есть попадание!

C помощью корректировщиков наши артиллеристы вели огонь уверенно, и уже минут через десять было накрыто несколько блиндажей и дзотов. Гитлеровцы открыли ответный огонь, и вскоре связь с командным пунктом прервалась.

– Гаврилов! Егоров! На линию! – приказал сержант Папанов.

– Связь! Связь! Быстрее, сержант! – кричал лейтенант Зайцев.

– Уже отправил, товарищ лейтенант.

Георгий Зайцев увидел, как две фигурки, прижимаясь к земле, ползли вдоль линии, то и дело замирая в местах обрывов.

Минут через двадцать связисты вернулись.

– Четыре обрыва, – выдохнул Иван Гаврилов. – Работает? Да опять не надолго – вон как хлещут из минометов!

Лейтенант Зайцев успел передать еще несколько координат, и связь снова оборвалась.

По линии поползли трое. За полчаса было соединено еще семь обрывов. Возвращаясь, Гаврилов увидел, что Папанов лежит на спине.

– Куда тебя, Алексей?

– В позвоночник… Конец мне, Иван.

– Ну, погоди умирать, вытащим.

Вокруг них то и дело рвались мины.

Гаврилов потащил товарища в направлении тыла, но через несколько минут сам был ранен пулей в бедро. Чувствуя, что от потери крови теряет сознание, он увидел, как к ним ползут двое. Это были Баторин и Егоров.

– Крови-то за вами на снегу! – сказал Баторин. – Держись, братцы, вытащим.

Последнее, что видел Гаврилов, пока не потерял сознание, это как навстречу им, но чуть левее идут шесть наших танков, а за ними медленно бегут цепочки пехотинцев.

Лейтенант Андрей Зайцев на НП дивизиона прибыл часа через два, когда бой шел полным ходом.

– Уничтожено двенадцать дзотов, два орудия, подавлено шесть минометных батарей, – доложил он командиру дивизиона старшему лейтенанту Шилову. – Но это капля в море!

– Понимаю, – вздохнул Шилов. – Тут надо долбить несколько дней подряд. Эх, снарядов бы побольше…

Все шесть приданных дивизии танков дошли до Зуши, но забраться на ее крутой западный берег не удалось ни двум КВ, ни тем более легким танкам. Они буксовали в снегу на склоне, сползали и, наконец, все застряли в снегу окончательно.

Пехота с большими потерями преодолела открытую местность перед замерзшей рекой, саму Зушу, несколько групп бойцов даже взобрались на ее высокий берег, но фланкирующим пулеметным огнем все атакующие были отброшены.

Не удалась и вечерняя атака.

Поздним вечером майор Гогичайшвили получил приказ утром возобновить наступление.

– За день мы потеряли треть боевого состава, – сказал Шапошников. – Если и дальше так будем воевать – без артподготовки и в полный рост ходить на пулеметы, то надолго же нас тут хватит…

Гогичайшвили нахмурился:

– Приказ есть приказ. Полковник Гришин обещал с утра дать часовую артподготовку. Давай подумаем, что мы можем сделать, чтобы максимально сберечь людей и выполнить боевую задачу. Основные потери несем, когда выходим на рубеж атаки… Добраться бы до траншей…

– Больше километра по открытой, пристрелянной местности, – напомнил Шапошников. – И все по снегу.

– Надо быстрее преодолевать открытое пространство, – неуверенно сказал Гогичайшвили.

Он понимал, конечно, что быстрее, чем они пробовали атаковать, вряд ли возможно.

– По-пластунски? Тоже не выход…

И следующий день не принес успеха. Все попытки атаковать пресекались мощным минометным и пулеметным огнем гитлеровцев. В полку Гогичайшвили за двое суток боев из шестисот штыков осталась одна треть.

Полковник Гришин дал один день передышки, как раз в этот день пришло пополнение – четыреста человек. И снова начались атаки, одна за другой.

На четвертый день боев на НП полка Гогичайшвили приехали полковник Гришин и командир соседней гвардейской дивизии.

– Где командир полка? – спросил Гришин в штабе.

– У артиллеристов.

– Шапошников, почему у тебя люди не атакуют, а лежат? – спросил Гришин, глядя в бинокль на заснеженное поле боя.

– А они и не встанут, товарищ полковник. Они убитые, – с трудом сдерживая горечь, ответил Шапошников. – За вчерашний день тоже семьдесят восемь убитых и сто двадцать семь раненых. И так – каждый день.

Полковник Гришин молча продолжал смотреть в бинокль, хотя и так были видны десятки застывших на снегу фигурок.

– Подготовим атаку, поднимем людей, пройдем немного – немцы нам по носу, – продолжал Шапошников, – сильнейший пулеметный огонь. Люди четвертые сутки в снегу, и днем и ночью. Огневые средства противника не подавляются совершенно.

Полковник Гришин вспомнил цифры потерь в других полках за вчерашний день: у Фроленкова – сто убитых и сто сорок пять раненых, у Тарасова – семьдесят убитых и сто восемьдесят раненых.

– Приказ остается прежним, – сказал он Шапошникову, – ты же должен понимать: и на меня давят сверху! – Глаза у Гришина сверкнули болью и обидой, он отвернулся, скрипнув зубами.

Политрук Андрей Александров после лечения в госпитале в свой полк вернулся в разгар боев. По дороге на фронт ему удалось заехать домой, поэтому на передовую он попал с хорошим настроением, свежий и энергичный. Политрук Иван Пилипенко, заменявший его на должности комсорга полка, как раз уехал на курсы, и Андрей вновь стал комсоргом.

Когда он пришел в батальон, которым после гибели Нагопетьяна командовал лейтенант Максимов, там готовились к бою. Наступление было назначено на 13 часов, но гитлеровцы, заметив, что батальон русских накапливается для атаки в ложбинке, начали сильнейший минометный обстрел. Только Андрей успел перекинуться с комбатом парой фраз, как Максимова ранило осколком близко разорвавшейся мины.

– Ну вот, политрук, командуй теперь ты, раз здесь оказался. – Лейтенант, морщась, зажимал ладонью плечо, куда попал осколок.

– Санитары, быстро в санроту комбата! – крикнул Андрей и побежал в цепь. «Человек сто пятьдесят нас», – быстро прикинул он, оглядев ложбинку и поле, в котором залег батальон.

Гитлеровцы, не менее сотни, треща автоматами, быстро приближались, несмотря на глубокий снег.

Никакой проводной связи с ротами не было, и Александров лишь перебежками успел обойти участок обороны роты – метров триста-четыреста.

Первую атаку немцев они отбили довольно легко. Гитлеровцы отошли в овраг. Через полчаса они полезли снова, еще напористей. Отбили ее – через полчаса третья атака. И опять немцев поднялось не менее сотни.

Александров, переползая от одного бойца к другому, обходя убитых, успевал сказать кому слово, кому фразу, подбадривал, успевая и изредка стрелять по набегавшим фигуркам гитлеровцев.

В начале четвертой атаки он услышал с правого фланга: «Пулеметчика убило!» Перебравшись туда, Андрей быстро осмотрел пулемет – цел, лента есть. Второй номер был ранен, но помогать может. Немцы пристрелялись, пули стучали в двух шагах. Он быстро перенес пулемет левее за бугорок и открыл огонь.

Человек двадцать гитлеровцев, бежавшие на него метрах в двухстах, залегли от первой же длинной очереди. Еще очередь, еще – откатываются, но с десяток гитлеровцев не поднимутся больше никогда.

Кто-то из своих закричал с правого фланга, и Андрей, смахнув со лба пот, пригибаясь, потащил пулемет туда. Успел вовремя: пулеметчик на фланге был убит, против трех десятков немцев отстреливались из винтовок несколько наших бойцов.

Пулемет Александрова заработал сразу, лента шла хорошо. Гитлеровцы сначала залегли, отстреливаясь с места, а потом поодиночке начали отходить. Когда кончилась лента, Андрей огляделся по сторонам. Фигурки бойцов были видны везде, но кто из них жив – не поймешь. Впереди залегли группы гитлеровцев. Из оврага, где они укрылись, больше не стреляли. Тихо было и по сторонам.

Незаметно стемнело, поднялась поземка. С трудом разогнувшись, Андрей привстал из-за пулемета. Он ползком обошел участок обороны батальона. Из командиров рот остался один, мальчишка-лейтенант, из взводных – двое, такие же пацаны.

По ложбине ходили двое санитаров, отыскивая еще живых раненых.

Александров прикинул, что живых из всего батальона осталось не более сорока-пятидесяти человек. Он приказал пятерке бойцов сползать к убитым немцам и собрать их оружие, а сам пошел на НП батальона.

Двое связистов, только что вернувшихся с линии, проверяли слышимость.

– Связь есть? – устало спросил Александров.

– Есть, товарищ командир, – простуженным голосом ответил связист.

– Дай Первого.

– Кто там есть живой? – скоро услышал Андрей в трубке знакомый голос Фроленкова.

– Слушаю, товарищ Первый, Александров.

– Андрей? Ты разве живой? – радостно закричал Фроленков. – А мы с Михеевым уже по сто грамм выпили за твой упокой. Немедленно ко мне! Знаю, что комбат ранен. Оставь за себя ротного. Трофеи взял? Молодец, неси сюда…

Штаб полка был в полутора километрах, и Андрей, с трудом переставляя ноги, пришел туда в полной темноте.

В блиндаже было темно, и только здесь он почувствовал, как устал за этот день.

Вытряхнув из противогазной сумки на стол Фроленкову десять пистолетов, Андрей сказал:

– Автоматов еще штук двадцать, там оставил.

– Ты не кушал? Ну-ка по сто грамм, теперь за то, что ты живой.

На столе были банки с консервами, котелки, лежали ломти черного хлеба.

– Да я же не пью совсем… – начал отказываться Александров.

– Михеев, как это ты своего комиссаренка до сих пор пить не выучил? – рассмеялся Фроленков.

Андрей все же проглотил водку, пожевал тушенки с хлебом и, видя, что Фроленков и Михеев, заговорившись, не обращают на него никакого внимания, прилег в углу на полушубке.

– Да, каких людей теряем, – понурив голову, говорил Фроленков, – Нагопетьяна убили, Тарасов ранен, Рак Анатолий убит, Аверин – такой прекрасный человек – убит. Прокуратов ранен, Баранников убит. Геройский был человек, полюбил я его. Думали, и тебя, Андрей, убили. Игоря Максимова тоже жаль. Он ведь к нам как штрафной пришел, разжаловали его за пустячное, в общем-то, дело. Через три дня взвод принял, через неделю – роту, еще дней через пять – батальон. В штабе его хотел оставить…

Александров полежал немного и понял, что так раскиснет еще больше: только движения давали ему бодрость. Он встал и засобирался, чтобы идти.

– Куда ты? – удивленно спросил Михеев.

– В батальон пойду.

– Утром пополнение должно прийти, дождался бы.

– Нет, пойду сейчас.

Сидеть сейчас в теплом блиндаже, когда его бойцы коротают ночь в снегу, и даже костров разжигать нельзя, Андрей не мог.

– Пусть люди хотя бы на КП по очереди приходят греться, там же у вас есть где приткнуться, – сказал Михеев.

На КП батальона в маленьком блиндаже у железной печки, сделанной из бочки, сидели и лежали, прижавшись друг к другу, человек двадцать бойцов. Кто-то сильно храпел, стоял густой запах от сохнувших портянок и валенок.

– Охранение поставил? – Александров разбудил ротного. Он сидел на корточках у печки, без валенок.

– Конечно, сразу же. Тридцать пять осталось. Раненых всех собрали и вывезли на санях, сорок два человека.

«Вот и еще один день прошел… Остался жив. А зачем?» – подумал Александров. Он никогда не боялся, что его могут убить: за лето и осень было столько всяких передряг, столько возможностей потерять голову, что трудно было представить – может ли дальше быть что-то еще более страшное. Андрей был уверен, что в нормальном бою он всегда сумеет уцелеть. Опыт накопился такой, что, казалось, знал заранее – куда и какая пуля ударит, а не только снаряд или бомба. А вероятность погибнуть от шальной пули была столь мала, что Андрей не думал об этом.

Убедившись, что бои за Кузнецово-1 и Кривцово не могут быть успешными из-за сильного противодействия противника, командование 3-й армии решило перенести направление главного удара. Дивизия полковника Гришина была выведена из боя и передислоцирована в район севернее Мценска, в направлении Бабинково-1, Чегодаево, Фатнево, где оборона противника представлялась менее организованной.

Полкам предстояло по льду перейти Оку и захватить плацдарм, в прорыв готовы были идти два лыжных батальона и бригада тихоокеанских моряков.

С утра 11 февраля полки 137-й после жиденькой артподготовки при поддержке нескольких старых танков пошли в бой.

К вечеру ценой больших потерь удалось захватить плацдарм километра четыре по фронту и до трех в глубину. Но во все стороны от плацдарма лежала совершенно открытая местность, лишь кое-где росли кустарники да рощицы, а гитлеровцы хотя и отошли, но превратили захваченный советскими войсками плацдарм и подступы к нему в огненный мешок.

Танковая бригада потеряла все свои танки в первый же час боя. Артиллеристы сидели на голодном пайке – снаряды приходилось носить на руках за несколько километров. Главная надежда опять была на пулеметы и винтовочки.

Лейтенант Вольхин, командовавший батальоном вторую неделю, все это время не выходил из боев. Чувствуя, что он на пределе физических сил – больше недели сон по два-три часа урывками, не раздеваясь и не разуваясь, все это время обмундирование и валенки сохли на ходу, – он держался только на злости. Сколько раз в эти дни Вольхину казалось, что и немцы тоже на пределе, еще одна наша атака, и они не выдержат, побегут, но пулеметы их вновь оживали, а после наших, казалось бы, сильных, если издали смотреть, артналетов, когда разрывы снарядов вставали в боевых порядках так часто, что, наверное, от осколков должны бы погибнуть, они опять пускали в наших атакующих бойцов мины, стреляли из оживших неведомо как пулеметов…

За неделю боев через батальон прошла не одна сотня людей. Многие из них мертвецами остались в снегу, еще больше искалеченные, окровавленные, уползли в тыл, и многие из них провоевали всего час или два. Оба вольхинских сержанта-«старичка», Фролов и Жигулин, которые то впадали в пессимизм, что все равно убьют не сегодня, так завтра, то, наоборот, уверяли других и себя, что они заговоренные – были ранены, и оба очень тяжело; а Вольхин все держался, хотя несколько раз ему просто везло. То пуля пробила полы полушубка, то другая попала в каску, то осколок на излете ударил в руку. Некогда было думать – убьют или не убьют, но все же подсознательно Вольхин отмерил для себя, что если его до весны не убьют, то пока поживет.

Ночью лейтенант Степанцев привел Вольхину очередное пополнение – пятьдесят человек.

– Так вот каждую ночь, сколько уж дней человек по четыреста-пятьсот приходят в дивизию и – как в прорву, – грустно сказал Степанцев.

– И пополнение стало почти необученное, – закусил губу от злости Вольхин. – Винтовку в руки и на фронт – разве это дело! Где там метко стрелять – бегать не умеют, маскироваться… Прислали позавчера сорок казахов, одного снайпер снял, так они все к нему сбежались – и давай лопотать по-своему да плакать. Немцы туда десяток мин. И все дружно кто в госпиталь, кто на тот свет.

Вольхин вспомнил, как в честь прибытия этого экзотического пополнения он устроил им бешбармак из убитой как по заказу лошади. Казахи, насытившись, вытирали руки о голенища сапог: «Чтобы блестели и сало не пропадало».

– Да, вчера на четыреста человек – всего два коммуниста. Зато восемнадцать ранее осужденных. Один солдатик так ко мне пристал – часовщик, говорит, я первоклассный, любые часы отремонтирую. Это чтобы я его в тылу где-нибудь оставил. А куда нам здесь часовщик, – сказал Степанцев. – Лучше бы он был гробовщиком, легче бы в тыл было попасть, – и замолчал, потирая красные от бессонницы глаза.

Вольхин вспомнил рассказ Тюкаева, который приходил к нему накануне: «Трибунал приговорил одного солдатика к расстрелу, а он и говорит в последнем слове: «Что вы меня смертью пугаете, когда мне жить страшнее…»

Чегодаево, большое полусожженное село, главный узел обороны немцев на участке 137-й стрелковой дивизии, несколько дней было всепожирающим фокусом.

На третий день боев здесь был тяжело ранен командир 409-го полка майор Тарасов. К заступившему вместо него майору Филимонову пришел командир дивизии полковник Гришин. Всматриваясь через бинокль в передний край немцев, спросил:

– Ну что, Филимонов, может, ты возьмешь Чегодаево? – Гришину было тошно, но все же говорить он старался повеселее.

– Снарядов мало, товарищ полковник.

– А сколько надо? – «Интересно, сколько спросит», – подумал Гришин.

– Полторы тысячи.

– Ого! Сказал… Если бы вся дивизия могла сейчас столько иметь!

– Но ведь это же минимум! Двадцать пять снарядов на дзот по норме положено. Да и высоту сначала надо взять, а как же без снарядов?

Высота перед Чегодаевом – широкая, безлесная, у гитлеровцев была здесь главным опорным пунктом.

– Атака завтра в восемь ноль-ноль. Пойдут твой полк, Гогичайшвили и соседняя дивизия, полностью. Пять танков тебе дадут. И попробуй не взять! – отрезал Гришин.

Батальонный комиссар Антон Воротынцев, больше месяца исполнявший обязанности комиссара 409-го полка, которым теперь командовал майор Филимонов, наблюдал в бинокль, как началась атака на высоту под Чегодаевом. Полк, растянувшись в несколько цепей, медленно полз вперед по глубокому снегу.

Воротынцев и радовался, что люди, несмотря на шквальный огонь, все же идут вперед, и сердце сжимало, что после каждого разрыва мины кто-нибудь оставался в снегу навсегда. Он хорошо знал в лицо многих бойцов и не переставал удивляться, с каким мужеством и презрением к смерти воевали большинство из них. Хотя он и был не любитель громких слов, но сейчас без такого понятия, как мужество, в оценке этой атаки было не обойтись.

Старший лейтенант Чаплыгин, раненный несколько дней назад в плечо, продолжал командовать своим батальоном, а врача, который пришел за ним, чтобы увести в тыл, просто прогнал. Командиры рот лейтенанты Ермилов и Сушков, тоже раненые, уничтожившие каждый по десятку гитлеровцев лично, также не уходили из боя. Политрук роты Полянский, сам раненый, заменил убитого командира роты и продолжал вести бой. Политрук роты Запорожец лично поднял роту в атаку, в которой было уничтожено сорок гитлеровцев, и восемь из них – на счету политрука. И таких примеров Воротынцев знал множество. «Побольше бы техники, – думал он. – Особенно артиллерии, а с такими людьми воевать можно». Он не переставал удивляться, откуда, несмотря на потери, берутся из тыла люди и какие замечательные, готовые умереть в любой момент – прекрасные русские люди…

Бой за высоту шел четвертый час, вся она была покрыта воронками от разрывов снарядов и мин, трупами, в бинокль уже плохо был виден ход боя, пропала связь. Наконец прибежавший из боя посыльный доложил, что наши на высоте, закрепляются.

Майор Филимонов, обрадовавшись этому известию, сгоряча решил идти туда сам, чтобы с высоты организовывать бой дальше.

На подходах к высоте, между двумя сгоревшими танками, он был ранен. Это произошло на глазах Воротынцева, и он уже пожалел, что не смог отговорить Филимонова не торопиться, дождаться темноты.

Полковой врач Пиорунский послал к месту ранения командира полка двоих санитаров, но оба они погибли от пулеметных очередей – с колокольни в Чегодаево бил крупнокалиберный.

– Дайте мне лошадь и сто граммов спирта – мигом вывезу командира! – вызвался фельдшер Осипенко.

– Что, с ума сошел, Гриша? Мигом срежут, видишь, как он пристрелялся, – ответил ему врач Пиорунский.

Но и ждать до темноты было нельзя: даже с легким ранением на морозе можно было быстро погибнуть. Пиорунский, махнув в сердцах рукой, согласился: авось повезет Грише и на этот раз.

На глазах у всех, кто был в это время на НП полка, Осипенко, встав в полный рост в розвальни, за какую-то минуту галопом домчал до раненого Филимонова, уложил его в розвальни и, лавируя между разрывами мин, довез-таки его до НП.

Майор Филимонов, раненный в легкие, был без сознания.

– Да, еще бы полчаса, – сказал, осмотрев раненого Пиорунский, – и было бы поздно.

Воротынцев, быстро прокрутив в памяти ход боя, по телефону доложил полковнику Гришину, что высота перед Чегодаевом взята, но ранен майор Филимонов.

– Принимай полк, Антон Корнеевич, – услышал он от Гришина.

– Товарищ Первый, разрешите взять в помощь комбата Мызникова, я же политработник.

Серия мин вокруг НП прервала этот разговор: близким разрывом у Воротынцева из рук вырвало телефонную трубку, а самого швырнуло в стенку окопа.

Когда через пятнадцать минут Воротынцева откопали из снежного окопа, он снова связался с Гришиным.

– Что там у тебя? – снова услышал он голос Гришина.

– Мина попала в окоп. Телефониста и Мызникова тяжело ранило.

– А сам как, ничего? Командуй полком! – отрезал полковник Гришин.

На следующий день гитлеровцы дважды пытались сбросить с высоты у Чегодаева поредевшие полки 137-й, оба раза дело доходило до рукопашной. Высоту все же удержали.

Бои под Чегодаевом, не смолкая, шли которые сутки, и долина маленькой речки Березуйки, впадавшей в Оку, превратилась в долину смерти.

Продвинувшись по долине Березуйки на три километра на запад, дивизия оказалась в узком бутылочном горле, со всех сторон простреливавшемся противником.

После тяжелых боев и потерь полкам удалось несколько раздвинуть фланги в стороны от Березуйки, но берега ее в основном были у противника, а наши бойцы укрывались в оврагах, пересекавших речку, наскоро рыли себе снежные норы, в которых и спали, когда появлялась возможность.

Лед Березуйки во многих местах был разбит разрывами снарядов, берега ее покрыты трупами, снег побурел от крови и пороха.

Смерть собирала в эти дни обильную жатву. Ежедневно гибли десятки людей, сотни получали ранения. Санитары ползали среди убитых, искали еще живых и спускали их по накатанному берегу на лед Березуйки.

Восемнадцать санитаров и фельдшеров 409-го полка, работая без смены, едва успевали обрабатывать поступавших раненых. Убитых, если удавалось вынести из огня, складывали в штабеля в одной из балок.

Фельдшеры Богатых и Хмельнов, проходя мимо этого страшного штабеля, иногда видели, как рядом у костра сидят бойцы похоронной команды Рыбина и едят из котелков кашу.

– Я вчера так же иду здесь, – сказал Богатых, проглотив комок в горле. – Сидит один боец, в руках котелок, и – улыбается. Я подошел: «Что он улыбается?» А он мертвый, и была это не улыбка, а оскал мертвеца.

В этот же день фельдшеры Богатых, Осипенко и санинструктор Курочкин доставили на волокушах очередную парию раненых в разрушенное село. От села оставались одни печные трубы. Но это был все же тыл. Раненых здесь принимали представители от медсанбата.

– Погреться бы, – цокая зубами, предложил Осипенко, когда они сдали раненых.

– Давайте костер разожжем, – предложил Богатых.

Из остатков досок какого-то сарая они разожгли костерок. Сели на корточки и протянули к огню руки. В деревне то и дело рвались одиночные мины – передовая была не дальше километра. И здесь снег был истоптанный и грязный, засыпанный осколками.

– Надо бы еще дровишек, а то эти быстро прогорят, – устало сказал Гриша Осипенко.

– Я схожу сарай доломаю, – встал Богатых.

– Я с тобой, – встал и Курочкин.

Они раскололи топором несколько досок.

– Иван, а почему Гриша все время в танковом шлеме ходит? В нем же плохо слышно. Бывает, спрошу его что-нибудь, а он не слышит.

Богатых улыбнулся:

– А ты видел, какая у Гриши лысина? Вот он и носит теперь шлем, потому что шапку легко сдернуть. Женщины над ним подшучивают, а он стеснятся – лысина-то не по годам.

– Помню-помню, – улыбнулся Курочкин, – женщин боится, а командира полка вынести из огня не побоялся.

– В Буреломах был случай… Немец один, пулеметчик, пробрался нам в тыл, готов был стрелять, а тут Гриша – кинул в него масленку, оказалась под рукой. Не растерялся, в общем. А немец подумал, что это граната, уткнулся в снег, тут Гриша на него и сел верхом.