Сэлинджер Салерно Шейн

Глава 13

Его долгая темная ночь

Корниш, Нью-Гэмпшир; Нью-Йорк, 1953–1960

С конца 40-х годов Сэлинджер все более уходит в восточную философию и религию, особенно Веданту. Посещая нью-йоркский Центр Рамакришны-Вивекананды, уединяясь в отдаленных сельских районах штата Нью-Йорк и читая священные индуистские тексты, он основывает практически все решения в своей жизни на принципах Веданты. Согласно предписаниям Веданты, во второй стадии жизни человек должен стать домохозяином – жениться, создать семью и обеспечивать ее. Сэлинджер женится на Клэр Дуглас, ставшей прообразом героини повести «Фрэнни» и членом трех семей: собственной семьи Сэлинджеров, вымышленной семьи Глассов и третьей – семьи Уильяма Шона, редактора журнала New Yorker, разблокировавшего одержимость Сэлинджера, особенно его одержимость чистотой, молчанием и, в конечном счете, чистотой молчания. Сэлинджер пишет, как одержимый, в бункере, отделенном от главного дома. Сэлинджер разговаривает так, словно вымышленные им персонажи существуют в реальном мире, вне страниц его рукописей. Сэлинджер существует на ничейной земле среди членов вымышленных им семей, кланов Глассов и Колфилдов, в довоенном и послевоенном мирах, и в жизни молодых женщин, которых он пытается заманить в свое воображение и в свою жизнь. Как отец семейств, Сэлинджер жонглирует ими, пытается спасти свою довоенную детскую непосредственность от послевоенной травмы. Скрытая напряженность должна привести к разрушению.

Пол Александер: После случая с Ширли Блейни Сэлинджер решил выйти из своего уединения и установить отношения с людьми своей общины. Он стремился сдружиться с людьми постарше и ходил на вечеринки, на которые его приглашали.

Шейн Салерно: Осенью 1950 года Сэлинджер, которому тогда был 31 год, встретил Клэр Дуглас, которой было 16. Клэр училась в выпускном классе в Шипли, женской школе-пансионе в Брин Мор, штат Пенсильвания, и Сэлинджер встретил ее на вечеринке, устроенной художницей Би Стейн и ее мужем, переводчиком и автором журнала New Yorker Фрэнсисом Стигмюллером. Родители Клэр жили в том же многоквартирном доме, что и Стигмюллер и Стейн, на 66-й Восточной улице.

Маргарет Сэлинджер: На вечернику Клэр явилась на удивление красивой: с широко открытыми глазами, она казалась уязвимой, стоящей на краю, – как Одри Хёпберн в фильме «Завтрак у Тиффани» или как Лесли Кейрон в фильме «Джиджи»… Свои каштановые волосы Клэр зачесывала назад, открывая свой прекрасный лоб… В тот вечер, когда мои родители встретились, на ней было синее хлопчатобумажное платье с бархатным воротником более темного синего цвета, простое и элегантное, как цветок ириса[377].

Клэр Дуглас: Господи, мне так нравилось это платье… Оно идеально соответствовало цвету моих глаз. В жизни не носила ничего прекраснее.

Шейн Салерно: На вечеринке Джерри и Клэр не удалось толком поговорить, поскольку и он, и она пришли с другими людьми, но на следующий день Сэлинджер позвонил Би Стейн, поблагодарил ее и попросил адрес Клэр в Шипли. На следующей неделе Клэр получила письмо от Сэлинджера. В течение 1950/51 учебного года он звонил и писал ей.

Пол Александер: Сэлинджер увлекся Клэр, как только увидел ее. Она была привлекательной, красивой, хорошенькой в очень обворожительном смысле этого слова. В ней были мягкость и деликатность, которые Сэлинджер счел очень привлекательными… Становившегося старше Сэлинджера постоянно влекло к женщинам, которым еще не исполнилось 20. Была молоденькая венка, потом – Уна О’Нил, а теперь появилась Клэр.

Сэлинджер выяснил, что отцом Клэр был Роберт Лэнгтон Дуглас, известный британский арт-критик. Отец Клэр был существенно старше ее матери, так что в том, что ее тянуло к Сэлинджеру, не было ничего необычного.

Клэр Дуглас в годы учебы в Рэдклифф-колледже.

Дэвид Шилдс: Семья Клэр была известной: брат Клэр, который был намного ее старше, Уильям Шолто Дуглас, служил в британских ВВС большую часть периода с 1914 по 1947 год и участвовал в двух мировых войнах. В течение года он командовал британскими оккупационными войсками в Германии, а затем стал председателем совета директоров компании British European Airways. Он также стал пэром Англии и членом палаты лордов британского парламента. Отец Клэр, пошедший добровольцем на Первую мировую войну в возрасте 50 лет, был экспертом по искусству Сиены. Он умер во Флоренции в 1951 году. Клэр привыкла к тому, что ее окружали пожилые люди, сражавшиеся в мировых войнах. Как и Сэлинджер, она была наполовину ирландкой.

Маргарет Сэлинджер: В детстве мою мать не подготовили к пребыванию в каком-либо учреждении. Когда ей было пять лет, ее отправили в закрытый пансион для девочек, после чего она побывала в восьми разных приемных семьях, а потом попала в другой пансион[378].

Дэвид Шилдс: Сэлинджера интересовали очень, очень молодые девушки, собственно говоря, девочки, но то же самое можно сказать о многих мужчинах. Фиксация Сэлинджера на девочках показательна в том, что он рассматривает каждую из них, в сущности, как возможность побега в те времена, когда «никто не слышал о Шербуре или Сен-Ло, о лесе Хюртген или о Люксембурге» (Сэлинджер, рассказ «Посторонний» – журнал Collier’s, 1 декабря 1945 года).

Джеральдин Макгоуэн: Сэлинджер был необыкновенно привлекательным, у него был огромный заряд харизмы. Нам известно, что в начале отношений он буквально бомбардировал людей своей любовью. Объекты его привязанности были самыми лучшими, самыми восхитительными, самыми умными и одаренными людьми. А потом он получает от них то, что хотел, и все заканчивается.

Дэвид Шилдс: Летом после первого года обучения в Рэдклифф-колледже Клэр вернулась в Нью-Йорк, где работала моделью в магазине модной одежды Lord & Taylor.

Шейн Салерно: Клэр придет на квартиру Джерри в доме на 57–1 Восточной улице, где проведет ночь на его черных простынях, но секса у них не будет. Сэлинджер уже находился под влиянием «Провозвестия Шри Рамакришны», в котором сказано: «Избегай женщины и золота».

Клэр Дуглас: Черные простыни, черные книжные полки, черный кофейный столик и т. д. Все это соответствовало депрессии Сэлинджера. У него действительно возникали черные дыры, проваливаясь в которые он едва мог двигаться и мог только говорить[379].

Шейн Салерно: На ранних стадиях своих отношений с Сэлинджером Клэр скрыла от него некоторые моменты своей жизни. Она скрыла, что работает моделью в Lord & Taylor, поскольку понимала, что он отрицательно отнесется к ее работе.

В 1953 году, уже после своего переезда в Нью-Гэмпшир, Сэлинджер навещал Клэр в Рэдклифф-колледже и изводил ее долгими разговорами и прогулками по берегу реки. Но в промежутках между визитами он был далеко, и Клэр чувствовала себя покинутой. Когда Сэлинджер удивил ее предложением бросить колледж и переехать к нему в Корниш, она ответила отказом… Оскорбленный Сэлинджер исчез. Расстроенная Клэр поехала в Корниш, чтобы поговорить с ним, но не смогла его найти.

Пол Александер: Когда Клэр поначалу отказалась переезжать в его дом, Сэлинджер просто исчез.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер на несколько месяцев уехал в Европу.

Шейн Салерно: В течение этого времени он продолжал поддерживать контакт с Джин Миллер.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 1953 год):

Мне кажется, что я никогда никого не любил достаточно сильно для того, чтобы подняться и разбить стеклянные стены, в которые я заключаю любимого человека. Это очень тяжело для всех, кого это касается. Может быть, однажды я изменюсь. Честно говоря, не знаю. Я никогда не чувствовал, что настолько сильно привязан к кому-то, чтобы любить этого человека свободно. Я никогда не испытывал достаточно сильной любви даже к одному человеку, не говоря уж о любви к двадцати людям[380].

Пол Александер: Клэр пережила упадок физических и умственных сил. У нее был мононуклеоз и аппендицит, с которыми она на какое-то время слегла в больницу, где ее неоднократно навещал выпускник Гарвардской школы бизнеса по имени Коулмен Моклер.

Дэвид Шилдс: Клэр была отголоском восемнадцатилетней Уны О’Нил, какой она была десятью годами ранее, и провозвестницей первокурсницы Йельского университета Джойс Мэйнард, которая появится двадцатью годами позже. Сексуальное и романтическое воображение Сэлинджера маниакально кружило вокруг одного и того же образа обычно темноволосой, мальчишески сложенной девочки, повторявшей черты его матери, его сестры, Сильвии, Джин Миллер и так далее. И он воспроизводил треугольник Уна – Чаплин – Сэлинджер.

Клэр уже была связана с Моклером, который недавно и глубоко погрузился в христианский фундаментализм. Она провела с ним лето в Европе. А когда в середине сентября она вернулась в США, Сэлинджер не стал откликаться на ее телефонные звонки.

Шейн Салерно: В недатированном письме 1953 года Сэлинджер сообщает Джин Миллер, что его недавно опубликованный сборник «Девять рассказов» «продается очень хорошо, но никаких денег за него я не получу до сентября». (Книга вышла на первое место в списке бестселлеров New York Times и продержалась там 15 недель). В последующих письмах Джин Миллер Сэлинджер начинает обсуждать восточную философию.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 1953 год):

Это слово – ко-ан или просто коан. А коан – это неразрешимая рациональным путем проблема, которую ставят перед дзэнскими монахами их наставники. Просто рассказываю тебе коаны, которые приходят мне в голову.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 30 апреля 1953 года):

На эти выходные у меня два приглашения от местных жителей. Я соврал и сказал, что уезжаю в Бостон. Теперь, полагаю, я должен туда ехать. Чертовы люди.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 1954 год):

Несколько слов о тех двух книгах, что я послал тебе. Маленькая книжечка о стрельбе из лука – не подлинный дзэнский текст или что-то вроде того, но она прекрасна – чистый дзэн. И, кроме того, красота дзэн постоянно поглощает тот факт, что дзэн там, где его находишь.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 1954 год):

Я знаю, что это беспокоит некоторых моих друзей, в особенности тех, кому нравятся мои произведения. Полагаю, некоторые из них гадают, не стану ли я раньше или позже настоящим монахом, не откажусь ли я от литературы, женюсь ли я когда-нибудь и т. п. В данный момент я далек от всего этого. Какой бы низкой и обманчивой вещью была бы «религия», если она вела меня к отрицанию искусства, любви.

Дэвид Шилдс: После многочисленных посещений Клэр в больнице Моклер предложил ей вступить с ним в брак, и, вследствие молчания Сэлинджера, Клэр приняла это предложение. Но летом 1954 года ее навестил Сэлинджер; в момент его приезда она читала «Путь паломника». Сэлинджер увел Клэр у Моклера и от его христианского фундаментализма в Веданту, индуистскую философию, которая завладевала его жизнью. Вскоре Клэр развелась с Моклером. За четыре месяца до окончания Клэр Рэдклифф-колледжа Сэлинджер вынудил ее сделать выбор между ним и степенью, которую она получила бы при окончании колледжа.

Свидетельство о браке Дж. Д. Сэлинджера и Клэр Дуглас.

Шейн Салерно: Чувство к Сэлинджеру, которое питала Клэр, оставалось сильным, и после развода с Моклером она переехала к Сэлинджеру. 17 февраля 1955 года Сэлинджер женился на Клэр в Барнарде, штат Вермонт. В ненастный февральский день, в дождь со снегом, Сэлинджер и Клэр приехали на бракосочетание, которое совершил мировой судья. В свидетельстве о браке Сэлинджер сообщил, что этот брак у него первый, полностью устранив какие-либо юридические следы своей первой жены Сильвии Вельтер.

Джон Ско: Чтобы отпраздновать свадьбу, Сэлинджер закатил вечеринку, что было для него нехарактерно. На этой вечеринке присутствовали мать Сэлинджера, его сестра (о которой мало что известно, кроме того, что она одевалась в Bloomingdale и дважды была разведена). Присутствовал и первый муж Клэр. Чуть позже на городском собрании Корниша шутники избрали Сэлинджера Городским Харгривом, что было почетной должностью, которую в шутку дают человеку, который только что женился. Предполагалось, что в обязанности этого должностного лица входит сгон вырвавшихся на волю свиней. Сэлинджер не оценил эту шутку[381].

Пол Александер: Свадебным подарком Сэлинджера Клэр была рукопись повести «Фрэнни», образ которой, по всей вероятности, основан на личности Клэр, и нетрудно разглядеть в написанном Сэлинджером портрете мучительно заурядного приятеля Фрэнни Лейна Кутеля не слишком тонкую насмешку над Моклером.

Бен Ягода: Опубликованная в 1953 году повесть Сэлинджера «Фрэнни» вызвала сенсацию: люди говорили о ней по всей стране – о персонажах, ситуациях и особенно о том, что вызвало обморок героини повести Фрэнни. Был ли ее нервный срыв вызван экзистенциальным кризисом или же беременностью героини?

Джон Венке: Думаю, что когда Сэлинджер писал «Фрэнни», он действительно все еще хотел быть популярным писателем. С одной стороны, в то время быть разваливающейся на куски богатой девушкой, переживающей религиозный кризис, было очень модно, и, по моему мнению, повесть стала революционным актом в культуре середины 50-х годов, особенно в условиях более строгих правил, диктуемых администрацией Эйзенхауэра.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Гасу Лобрано, редактору журнала New Yorker, 20 декабря 1955 года):

Я все откладываю и откладываю это. Главным образом, из-за критических замечаний с Девятнадцатого этажа, где всем кажется, что дело, возможно, в беременности Фрэнни. Если бы это было главной мыслью, которая останется у читателя после прочтения повести, такая мысль кажется мне убийственной.

Дэвид Шилдс: Многие читатели New Yorker думали, что Фрэнни беременна. «На миг она напряженно застыла в этой почти утробной позе – и вдруг разрыдалась». Если тут дело не в беременности, то в чем тогда? Неужели в том, что Фрэнни, мифологический женский персонаж, страдает от послевоенного нервного срыва? Бестолковый поиск смысла мистиком удовлетворяется использованием тел молодых девушек. Матка – возродившаяся военная рана. Фрэнни – набожное свидетельство необходимости выживания ее создателя на войне.

Максуэлл Гейсмар: Как в любом хорошем рассказе Скотта Фицджеральда, сейчас утро субботы, дня решающего матча в Йельском университете… Лейн Кутель в непромокаемом плаще читает страстное любовное письмо Фрэнни… Фрэнни, слушающую Лейна с «выражением особого, напряженного внимания», одолевает неприязнь к его тщеславности и самодовольству. Она не может выносить не только самого Лейна, но весь образ его жизни, его привычки, ценности, стандарты. И в конце концов она выносит обвинение не только обществу американского высшего класса, но и почти всей западной культуре[382].

Дж. Д. Сэлинджер («Фрэнни», журнал New Yorker, 29 января 1955 года):

Лейн отпил глоток, сел поудобнее и оглядел бар с почти осязаемым чувством блаженства оттого, что он был именно там, где надо, и именно с такой девушкой, как надо, – безукоризненной с виду и не только необыкновенно хорошенькой, но, к счастью, и не слишком спортивного типа – никакой тебе фланелевой юбки, шерстяного свитера[383].

Пол Левайн: Отвергнув своего приятеля-студента привилегированного университета и все то, что тот представлял, Фрэнни обращается внутрь себя с помощью мистической книги о русском крестьянине, который, снова и снова повторяя Христову молитву, обретает Бога в биении своего сердца. Страдая от психосоматических спазмов, вызванных у нее средой, которую она не может более выносить, Фрэнни отвергает публичный комфорт ресторана ради неудобного уединения в уборной, где она может молиться, приняв странное утробное положение[384].

Пол Александер: «Фрэнни» – обвинительный акт (как, разумеется, и «Над пропастью во ржи»). Сэлинджер обрушивается не на что-то конкретное, определенное, а на общее, даже социальное. Фрэнни ненавидит неискренних людей и пустозвонов, однако вынуждена общаться с такими людьми в колледже. Хуже того, за ней ухаживает такой же пустой парень, и за это, пожалуй, ей некого винить, кроме самой себя, хотя на протяжении всего повествования она ни разу не берет на себя ответственность за неспособность порвать с ним. Вместо этого «Фрэнни», по-видимому, предполагает, что поскольку мир полон пустозвонов, все, что можно сделать, это уйти в какую-то религию. По словам Фрэнни, она ищет утешения в Христовой молитве. Впрочем, в конечном счете, даже религии недостаточно. Пытаясь справиться с проблемами своей жизни, Фрэнни цепляется за религию – и все глубже проваливается в умственное истощение до такой степени, что едва может сохранять здравомыслие. В «Над пропастью во ржи» Холден заканчивает тем, что оказывается в психушке. А Фрэнни оказывается в незнакомой комнате, беззвучно произнося молитву и не ведая, где она находится, и что будет делать дальше[385].

Джеймс Лундквист: Сэлинджер определенно не предлагает «Путь странника» и молитву Христову в качестве ответов на какие-либо вопросы… Одна из главных идей дзэн… заключается в том, что люди, слишком критически относящиеся к другим, слишком озабоченные анализом частностей, не могут постичь единства всех вещей, а в дальнейшем не могут и разложить себя на мельчайшие частицы[386].

«Путь странника»: Молиться надо непрестанно, всегда и повсюду… не только бодрствуя, но и во сне[387].

Джон Венке: Есть потребность, которую, например, испытывает Фрэнни, и на которую отвечает молитвой Христовой. Это не столько молитва, это желание чего-то такого, что заполнит пустоту. А персонажи Сэлинджера – люди, пустоту которых не заполнить.

Молитва Христова: Господи Иисусе Христе, помилуй мя, [грешного].

Шейн Салерно: После «Над пропастью во ржи» и «Девяти рассказов» Сэлинджер обрел такой авторитет, что на него снова смотрели как на человека, определяющего развитие культуры задолго до битников и первых последователей дзэн. Сэлинджер опять поймал момент еще до того, как он возник, но он был в более глубокой беде, чем сам думал. В то время он не понимал, что переживает кризис, но он переживал кризис в супружеских отношениях, как художник. И религиозный кризис. Годы спустя Сэлинджер поблагодарит своего духовного наставника Свами Вивеканаду за то, что тот провел его через «долгую темную ночь».

Генри Грунвальд: Как объекты коллекционирования, рассказы о его жене [Клэр] еще более редки и столь же ценны. Вот, например, случай, когда Сэлинджер встречался в клубе Stork с английским издателем, а Клэр с подружкой сидели за соседним столиком и прикидывались шлюшками. Или рассказ о времени после опубликования «Фрэнни», когда друзья, встречая Сэлинджера и Клэр, молча шевелили губами. Это была шарада для своих – воспроизведение последних строк повести «Фрэнни»: «Губы у нее беззвучно шевелились, безостановочно складывая слова»[388].

Шейн Салерно: Сэлинджер и Клэр взялись за строительство своей жизни в соответствии с чистотой своих религиозных убеждений и вне зависимости от господствовавшего в 50-х годах маниакального стремления к положению в обществе и внешнему виду. Это была жизнь, исполненная простоты, с акцентом на природу и духовность. Супружеская пара поклялась уважать все живое и, по словам Гэвина Дугласа, брата Клэр, отказывались убивать даже мельчайших насекомых. Их дни проходили в медитациях и занятиях йогой. Вечерами они уютно устраивались, прижавшись друг к другу, и читали «Провозвестие Шри Рамакришны» и «Автобиографию йога» Парамахансы Йогонанды. С начала их брака Сэлинджер беспокоился, что Клэр не сможет приспособиться к одиночеству и простоте жизни в Корнише.

Артур Дж. Пейс: Клэр Сэлинджер привлекло учение Йогананды[389], и она стала овладевать крийя-йогой[390]. Кумиром четы стал Лахири Махасайя, гуру (наставника) Йогананды, который был женат и доказал, что достижения в йоге открыты и для семейных мужчин и женщин[391].

Парамаханса Йогананда: Вы избраны для того, чтобы через крийя-йогу принести духовное утешение многим, искренне ищущим утешения. Миллионы людей, обремененных семейными узами и тяжкими мирскими обязанностями, получат новые сердца от вас, домохозяев, подобных им самим. Вам следует направлять их к пониманию того, что семейные люди не отлучены от высших достижений в йоге…

Покидать этот мир вас никакая необходимость не принуждает, ибо внутренне вы уже разорвали все кармические связи этого мира. Но не связь с этим миром, в котором вы все еще должны пребывать.

«Сын мой, – сказал Бабаджи, обнимая меня, – роль, которую ты играешь в этом воплощении, должна быть исполнена до того, как множество глаз обратят на тебя пристальное внимание. До рождения благословенный многими жизнями, проведенными в одинокой медитации, ты должен теперь войти в мир людей»[392].

Дэвид Шилдс: Маргарет Сэлинджер считала, что совет Лахири Махасайя дал ее отцу и матери благословение не только на брак, но и на рождение дочери.

Рисунок: беременная Клэр.

Клэр Дуглас: В ту ночь в поезде на пути в Корниш [после встречи с йогом в Вашингтоне в начале 1955 года], в купе спального вагона мы любили друг друга …Уверена, что в ту ночь я и понесла Маргарет[393].

Пол Александер: 10 декабря 1955 года Дж. Д. Сэлинджер стал отцом. У него родилась дочь Маргарет. Для Сэлинджера рождение его первого ребенка было экстатическим моментом. Но ирония заключалась в том, что после рождения дочери он стал иначе рассматривать Клэр. До появления дочери Клэр в значительной степени была образом девушки, еще не достигшей двадцатилетия, или женщины чуть за 20, которой он был очарован. Теперь Клэр стала зрелой женщиной, матерью его ребенка. Поэтому, хотя она все еще привлекала его, поскольку принесла ему этот огромный дар, его отношение к Клэр изменилось, и рождение ребенка оказало на отношения супругов постоянное воздействие.

Клэр была умной, привлекательной и, надо думать, энергичной женщиной, вышедшей из достойной английской семьи. Она училась в Рэклифф-колледже. Она была связана с миром. И рутинный порядок писательской жизни Сэлинджера положил конец их отношениям.

«Провозвестие Шри Рамакришны»: Человек может жить в горной пещере, натираться золой, поститься и соблюдать строгую дисциплину, но если его ум обращен к мирским предметам, к «женщинам и злату», я говорю: «Позор ему!» Но я говорю, что поистине благословлен тот человек, который ест, пьет и странствует, в мыслях своих отказываясь от «женщин и злата».

[Отвечая ученику, продолжающему жить половой жизнью с женой], Рамакришна говорит: «Тебе не стыдно? У тебя есть дети, а ты все еще получаешь удовольствие от сношений с женой. Не ненавидишь ли ты себя за то, что таким образом живешь как животное? Не ненавидишь себя за то, что тешишься телом, в котором только кровь, флегма, слизь и нечистоты?»[394]

Клэр Дуглас: Мы нечасто занимались любовью. Плоть – зло[395].

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Свами Никхилананда, 1972 год):

Между крайним безразличием к телу и самым крайним и ревностным вниманием к нему (хатха-йогой), по-видимому, вообще нет никакой полезной середины, и это представляется мне еще одной ненужной печалью майи[396].

Шейн Салерно: В то время, в середине 50-х годов, Сэлинджер познакомился и свел близкие отношения с одним из своих соседей, судьей Лерндом Хэндом, который стал крестным отцом Маргарет Сэлинджер. Согласно газете New York Times, Лернд Хэнд «наряду с Джоном Маршаллом, Оливером Уэнделлом Холмсом, Луисом Брандейсом и Бенджамином Кардозо принадлежит к светилам американского судейского корпуса и юридической мысли». Сэлинджер рассматривал Лернда Хэнда, которого часто называли «десятым членом Верховного суда», как «истинную карма-йогу». Это описание судьи показывает, насколько глубоко Сэлинджер ушел в язык и учение Веданты. В одном из писем Хэнду Сэлинджер задается вопросом, «продолжаю ли я заниматься писательством или перешел к пропаганде идей группы людей в набедренных повязках».

Для Клэр ситуацию усугубляло то, что в первый год их брачной жизни Сэлинджер был поглощен своей работой. Он часто уезжал в Нью-Йорк, где прятался от людей в редакции New Yorker, и в работу. С. Дж. Перельман, юморист New Yorker, знавший Сэлинджера как коллегу по журналу, часто навещал писателя в Корнише.

Лейла Хэдли Люс: Сид [С. Дж. Перельман] рассказывал: «Очень странно: он обзавелся бетонным бункером, где и работает, но в саду он установил огромную статую Будды, и там вокруг него вьется множество буддистских монахов». Сид считал Клэр просто типичной студенткой колледжа.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 1954 год):

Когда я приобрел дом, там все еще царил покой. Я уселся и часами предавался размышлениям. В конце концов, мне показалось, что если я должен выполнить работу, если я должен исполнить мой «долг» (ненавижу это слово) – т. е. исполнить его более или менее в духе Бхагавад-гиты, – мне следует держаться подальше от города, и жить в уединении.

Шейн Салерно: Должно быть, Клэр мечтала о жизни с Сэлинджером и семьей в спокойных лесах Нью-Гэмпшира, но вскоре поняла, что у ее мужа уже есть семья – Глассы.

Сэнфорд Голдстейн: Вы получаете очень, очень умную семейку – семью Глассов. Эта семья – очень концентрированное изображение встревоженной человечности, и мы хотим познакомиться с членами семьи. Мы хотим, чтобы они вышли за рамки своих проблем. Мы хотим учиться у них.

Джеральдин Макгоуэн: Одной из странностей сравнения настоящих детей с детьми Гласс заключается в том, что ни один человек не хотел бы, чтобы его дети были детьми Гласс. Все дети Гласс ужасно страдают. Большую часть времени они испытывают страшные мучения. Настоящие дети Сэлинджера, возможно, считают, что их отец отдавал предпочтение детям Гласс. Это убеждение – часть дисфункции, связанной с Сэлинджером: если действительно любишь своих детей, зачем желать им такой жизни?

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 3 февраля 1960 года):

У нас вот-вот родится второй ребенок, и я работаю без передышки, пытаясь обогнать время. Должно быть, у тебя есть отличная мысль о том, как сохранить здесь немного спокойствия после появления еще одного ребенка. И я согласен с тобой относительной старых дружеских отношений. Особенно тех, что сложились во время войны.

Этель Нельсон: Когда я начала ухаживать за его детьми, я получила приглашение через моего мужа Уэйна, который уже работал на Джерри. Клэр должна была родить Мэтью, и у них уже была маленькая дочка Маргарет. Они нуждались в помощи – надо было занимать Маргарет, чтобы Клэр могла делать то, что ей следовало делать. Джерри знал меня с тех времен, когда он встречался со мной и моими друзьями по виндзорской старшей школы, так что процесс найма прошел очень гладко.

Моим делом было ухаживать за Маргарет, которую мы звали Пегги. В то время Маргарет было четыре или пять лет, и она была очень славной девочкой. А Джерри – ну, я знала, что он где-то рядом, но никогда не видела его: он находился под холмом. Работал над своими книгами и попросту не появлялся дома. На самом деле, я не знаю, были ли дети в первые годы жизни хорошо знакомы с отцом. Я видела фотографии, на которых он несет Пегги на руках, но как часто такое случалось?

Дом у них был очень милый, этакий кукольный домик недалеко от дороги, с высоким забором для защиты. По-моему, перед домом росли какие-то цветы. Клэр пыталась устроить сад, и все выглядело замечательно, но почва была неплодородной. Землю не возделывали и не удобряли многие годы, и она была грубой, заросшей лесом или покрытой жесткой дерниной. За домом был крутой склон, и там, внизу, Джерри и построил еще одно убежище, где мог писать.

Это было не домом, а какой-то постройкой. Я бы сочла эту постройку каким-то динамитным складом. Туда он и уходил, в любое время, днем и ночью. И затворялся там. Его не было видно неделю, а то и больше. Он входил в режим писания, и тогда его надо было оставлять в полном одиночестве. Не думаю, что в той постройке, где он писал, было больше одной, может быть, полутора комнат.

Уэйн расчищал кусты, срубал мешавшие деревья, косил траву на лужайках, в общем, выполнял работу садовника. Уэйн спускался с холма и рубил деревья, расчищая путь от дома до постройки, где Джерри писал.

Я никогда не ходила вниз. А Уэйн однажды спустился к домику; он работал там, а Джерри подошел к двери и спросил, не хочет ли Уэйн попить чего-нибудь холодненького. Уэйн присел и поболтал с Джерри, что, как я знаю, случалось крайне редко. Они просто разговаривали, и Джерри спросил Уэйна, не хочет ли он получить экземпляр «Над пропастью во ржи» с автографом автора. А Уэйн ответил: «Нет, спасибо, Джерри, но я не больно-то много читаю». Мой муж был простым деревенским парнем и не слишком задумывался о литературе. Думаю, сегодня экземпляр с автографом автора стоил бы больших денег. Уэйн рассказал мне, что там, внизу, было в беспорядке навалено много бумаги. Полагаю, такой беспорядок царит и у других писателей, но других писателей я не знаю.

Когда я работала у Клэр, я очень редко видела Джерри. Я приходила в их дом и шла прямо на кухню, разговаривала с Маргарет и малюткой Мэтью, а до Джерри мне и дела не было. Джерри должна была заниматься Клэр. Я никогда не готовила. С этими делами отлично управлялась Клэр. Она хорошо готовила. Я просто убиралась в доме, играла с Маргарет и уходила домой.

К Сэлинджерам я приходила в половине девятого утра. Если на кухне была грязная посуда, я мыла ее. Обычно Пегги утром оставалась с матерью в другой комнате, а когда она выходила, моя работа по дому заканчивалась. Мы выходили из дому на прогулки, но далеко не уходили. Джерри не разрешал уходить далеко, так что мы гуляли рядом с домом, собирали цветы для мамы. Или же Маргарет вставала на стул и помогала мне мыть посуду. Или же мы раскладывали предметы по цвету. Много времени мы просто болтали, гуляли, разглядывали цветы и говорили о том, что находится за забором. Но, знаете, с трех-четырехлетними детьми особенно и не поговоришь.

Она была счастлива. Маргарет всегда была очень счастливой. Всегда сияла широкой улыбкой. Не помню, чтобы кому-нибудь приходилось говорить ей что-то дважды: она была хорошо воспитана и умела слушать то, что ей говорят. Думаю, ей действительно в детстве был нужен приятель. Таких детей всегда изображают как растущих для того, чтобы быть счастливыми. А мне просто больно думать о детях, растущих в одиночестве. Не думаю, что они когда-либо знали домашнюю, семейную жизнь, и сожалею об этом. Дом нужен каждому ребенку.

Думаю, что в то время, когда я работала у Сэлинджеров, Пегги не слишком страдала от одиночества. Ей было три или четыре года. Но, по-моему, когда ей было 8, 9, 10 лет, одиночество сказалось на ней. К тому времени Джерри уже устроил квартиру над гаражом и написал там «Выше стропила, плотники». Если Джерри был в доме или в той пристройке, детям не разрешали приближаться к нему. К нему нельзя было приближаться даже жене. Обычно думают, что если у людей есть деньги, они счастливы. Это не так.

Клэр произвела на меня сильное впечатление тем, что остро нуждалась в общении с мужем. Его просто никогда не было рядом, а она была типичной леди в длинном платье, хорошей прической и бокалом вина в руке, болтавшей с множеством людей из Нью-Йорка. Ну, такой она мне всегда представлялась. Казалось, что она играет не свою роль.

Джеральдин Макгоуэн: Клэр была очень молода, а Сэлинджер всегда обращался с женщинами так, словно их нельзя разбить. У него есть теория о том, что взрослых мужчин особенно влечет к маленьким девочкам. Думать так странно, даже дико. Но он так думает, и почти кажется, что в своих произведениях он создает образы городских Хайди[397] или городских Поллианн[398]. Эти маленькие девочки, которые появляются и спасают мир, не нуждаются в чьей-либо помощи, и неважно, как они страдают. Разумеется, это такие сказочные персонажи. В его произведениях у женщин есть сказочные свойства.

Эсме потеряла отца и мать, но помогает сержанту Х. Зуи говорит самые жуткие в мире вещи своей матери Бесси, но она нимало не смущается, а лишь беспокоится за Фрэнни. По мнению Сэлинджера, женщины не ломаются, они всегда готовы прийти на помощь очень ранимым мужчинам. Не думаю, чтобы он заботился о Клэр. Думаю, этот образ женщин был в нем настолько силен, что он даже не думал, что у него есть причина беспокоиться о Клэр, хотя, разумеется, любая женщина, оставшаяся одна с ребенком в возрасте 20 лет, без семьи, без друзей, нуждается в помощи. По-видимому, ему это и в голову не приходило.

Бен Ягода: В то время, в 1955 году, Сэлинджер определенно сосредоточился на вымышленной им семье Глассов. Вслед за «Фрэнни» вскоре вышла повесть «Выше стропила, плотники», великолепная новелла о членах той же семьи.

Брюс Мюллер и Уилл Хохман: Важность повести «Выше стропила, плотники» в творчестве Сэлинджера переоценить невозможно. В этой повести, опубликованной в 1955 году, собраны и представлены все члены семьи Глассов, и повесть можно рассматривать как водораздел в истории публикаций Сэлинджера[399].

Дэвид Шилдс: Казалось, что он натягивает на себя огромное одеяло: отныне он будет держать себя в тепле этой огромной, идеализированной, гениальной семьи, члены которой страдают склонностью к самоубийству. Его миссией, задачей станет растворение в Глассах.

Джеймс Лунквист: В основе повести [ «Выше стропила, плотники»] таинство и торжество, поначалу, впрочем, ироническое. Это повесть о бракосочетании Симора и Мюриель, но Симор не появляется, и Бадди, единственный член семьи, который может присутствовать на церемонии, вынужден втиснуться в машину вместе с четырьмя другими свадебными гостями для того, чтобы приехать на квартиру родителей невесты, где должна состояться вечеринка по случаю, как оказывается, несостоявшейся свадьбы. Для построения повести Сэлинджер использует ситуацию, классическую для водевиля и бурлеска[400].

Джон Апдайк: [Это] – лучшее из произведений о Глассах, магическая и уморительно смешная поэма в прозе, завершающаяся обворожительным эффектом мистической ясности[401].

Эберхард Элсен: Симор представлен читателю как высокообразованный и одновременно психически неустойчивый персонаж. Повествование ведется от лица брата Симора Бадди, и характер Симура проявляется через конфликт Бадди с разгневанными свадебными гостями и через попытки Бадди понять нестабильное поведение Симора. Эти попытки включают пространные цитаты из дневника Симора, в котором много ссылок на восточные религии, главным образом, на классический даосизм и индуистскую Веданту.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Свами Адисварананде, 1975 год):

Ежедневно, перед тем, как встать с постели, я немного читаю «Бхагавад-гиту»[402].

Лесли Эпштейн: Какая блистательная повесть «Выше стропила, плотники»! Эта повесть великолепна и служит превосходным противовесом рассказу «Хорошо ловится рыбка-бананка».

Шейн Салерно: В повестях «Фрэнни» и «Выше стропила, плотники» (обе повести были опубликованы в 1955 году) Сэлинджер все еще поддерживает почти правильное равновесие – 80 % текста уделено повествованию и персонажам, 20 % – религии и наставлениям.

Дж. Д. Сэлинджер («Выше стропила, плотники», New Yorker, 19 ноября 1955 года):

Мы жили на озере. Симор написал Шарлотте, пригласил ее приехать к нам в гости, и наконец мать ее отпустила. И вот как-то она присела посреди дорожки – погладить котенка нашей Бу-Бу, а Симор бросил в нее камнем. Ему было двенадцать лет. Вот и всё. А бросил он в нее потому, что она с этим котенком была чересчур хорошенькая. И все поняли это, черт меня подери: и я, и сама Шарлотта, и Бу-Бу, и Уэйкер, и Уолт – вся семья.

Я уставился на оловянную пепельницу, стоявшую на столике.

«Шарлотта ни разу в жизни не напомнила ему об этом. Ни одного разу».

Я посмотрел на моего гостя, словно ожидая, что он начнет возражать, назовет меня лгуном. Конечно, я врал. Шарлотта так и не поняла, почему Симор бросил в нее камень[403].

Дэвид Шилдс: Маргарет Сэлинджер в своей книге пишет, что и она не понимает, почему Симор бросает камень в Шарлотту, но ясно, что это иносказание: молоденькая, красивая Шарлотта слишком красива для того, чтобы остаться неповрежденной в этом мире. Маргарет, пожившая с Сэлинджером, не верит в ущерб как в откровение. Впрочем, эта тема одна из главных струн Сэлинджера. Симор в повести не появляется – если не считать прочитанных Бадди выдержек из его дневника и описания его поступков персонажами. Все это происходит за рамками повести как ритуальные похоронные омовения, обмывание тела умершего, которого готовят к духовному перевоплощению в тысячах обреченных смерти американских солдатах и евреев. Симор пишет[404], что поведал своей невесте Мюриель о том, что в буддийской легенде секты дзэн рассказывается, как одного учителя спросили, что самое ценное на свете, и он ответил – дохлая кошка. Потому что ей цены нет. Симор говорит матери Мюриель, что войне, кажется, никогда не будет конца, но он знает только одно: если наступит мир, и его отпустят из армии, в гражданской жизни он хочет быть дохлой кошкой.

Ихаб Хассан: В истории своей женитьбы и в хронике уединенной жизни Сэлинджер до предела доводит свои способности к духовной строгости и изобретению форм, и то, что духовные способности превосходят возможности формы, указывает на затруднения, с которыми писатель недавно столкнулся. Он стремится к совершению поступка, который – за рамками поэзии, за рамками всякой речи, – сделает единство возможным. Подобно тому, как поступок может обратиться в молчание, сатира может превратиться в хвалу[405].

Субхаш Чандра: Сэлинджер убивает Симора – главного героя нескольких его произведений – в одном из ранних рассказов [ «Хорошо ловится рыбка-бананка»]. В более поздних произведениях писатель с поразительным искусством продолжает воссоздавать и перестраивать все обстоятельства и причины трагического конца своего героя. Это позволяет Сэлинджеру строить свод расследования, но основе которого он медленно, но верно продолжает очерчивать свою концепцию мужчины. В процессе этого строительства происходит очень зримое изменение в форме повествования и структуре более поздних произведений, в которых становится ясно, что интерес к тематике берет верх над художественными интересами[406].

Филип Рот: Он научился жить в этом мире, но как? Не живя в нем. Целуя пяточки маленьким девочкам и бросая камни в голову девочке, которая ему нравится. Очевидно, что он святой. Но поскольку безумие нежелательно, а святость для большинства из нас недостижима, на вопрос о том, как жить в этом мире, остается без ответа, если не считать ответом утверждение, что жить в этом мире нельзя[407].

Дэвид Шилдс: Существовали семья Сэлинджера и семья Глассов, но была еще и третья семья – журнал New Yorker, в котором патриархом был Уильям Шон. Говоря современным языком, Шон служил для Сэлинджера деблокиратором: он поощрял лучшие тенденции Сэлинджера (его преданность литературе), но поощрял и худшие склонности писателя (к отшельничеству, уединению, к изоляции, к самоотречению, чистоте, даже к молчанию). Сэлинджер нашел в Шоне художественную, невротическую душу, и пока Сэлинджер пожинал заслуженные художественные блага, Клэр и детям оставалось каким-то образом самим о себе заботиться в наглухо закрытом раю, который Сэлинджер построил в Корнише для себя, а не для других.

Роджер Энджелл: Впервые придя в New Yorker, Сэлинджер работал с Гасом Лобрано [и Уильямом Максвеллом], но [после смерти Лобрано] редактором стал Уильям Шон… Когда я пришел в отдел художественной литературы, ни один из редакторов с Сэлинджером не работал – с ним работал только Шон[408].

Бен Ягода: В профессиональном плане Шон поднялся благодаря Второй мировой войне. Шон использовал войну для того, чтобы преобразовать New Yorker из журнала утонченного юмора в журнал, где публиковали серьезные журналистские материалы (кульминацией этой тенденции стала публикация статьи Джона Херши «Хиросима», которая заняла целый номер). Написанием этой статьи руководил Шон. Он вместе с Херши сформулировал исходную идею статьи, отстоял для нее целый номер журнала, отредактировал статью и отправил ее в печать. Это подняло положение Шона в редакции и в литературном мире.

Томас Канкел: Шон всегда хотел быть писателем и поэтому просто понимал писательскую душу так, как ее понимают очень немногие. Он понимал, что пытаются сделать писатели, и как трудно сделать то, что они пытаются сделать, но он также знал, как можно опубликовать произведения.

Уильям Шон, редактор журнала New Yorker и редактор произведений Сэлинджера, верный защитник и близкий друг писателя.

А. Скотт Берг: Шон не хотел быть заметным или известным. Он хотел публиковать своих авторов бескорыстно и знал, что зачастую момент, когда писатель сильнее всего нуждается в редакторе, наступает не тогда, когда книга уже написана, а тогда, когда писатель еще работает над книгой. Шон постоянно стоял за плечом Сэлинджера.

Вед Мехта: Шон был вовлечен во все мелкие дела журнала. Дж. Д. Сэлинджер писал об этой семейке гениев. В каком-то смысле атмосфера в редакции журнала была атмосферой большой семьи Сэлинджера. М-р Шон на самом деле не хотел быть мудрым отцом; он был кем-то вроде мудрого брата, сидящего на девятнадцатом этаже. С ним можно было советоваться по любым вопросам. Если человек нуждался в психоаналитике, надо было обращаться к Шону.

Шон никогда не распускал сплетни. Если ему что-то доверяли, он молчал как могила. Ни у кого не возникало беспокойства по поводу того, что, Господи Боже, будет, «если люди узнают, что мое произведение сократили на треть из-за того, что оно было плохо написано». Все это было строжайшим секретом. В конце концов, из всех, кого я знаю, за исключением, разве что Дж. Д. Сэлинджера, Шон был человеком, высоко ценившим неприкосновенность частной жизни и умевшим хранить чужие тайны.

Лоренс Вешлер: Вообразите человека, который сильнее всех в мире поражен фобиями. Этот человек живет в городе, со всех сторон окруженном водой. Этот человек боится всего – мостов, туннелей, автобусов, вертолетов, самолетов, паромов. Он не может заставить себя выбраться с острова, но он к тому же самый любопытный человек в мире. Он хочет знать все и всех, познакомиться со всеми местами. А теперь вообразите, что каким-то чудом этот человек получил огромное, неисчислимое богатство и может нанимать людей и отправлять их в качестве своих заместителей туда и сюда. Он говорит своим заместителям: «Поезжайте. Поезжайте и оставайтесь там настолько долго, насколько это нужно. Но пишите мне о том, что вы там видите, что там говорят люди и что они думают-чувствуют, как они живут, что их беспокоит – пишите мне обо всем этом, пишите полно и ярко, настолько ярко, чтобы у меня возникало впечатление, будто бы я сам нахожусь там». И каждую неделю он складывает из их писем и отчетов лист текста, который публикует в маленьком частном журнальчике, просто для самого себя. А все остальные как бы заглядывают ему через плечо (он не возражает, просто вряд ли замечает это). Вот на что была похожа работа Уильяма Шона. На самом деле он и был журналом New Yorker[409].

Роберт Бойнтон: Помимо и сверх того, что он совершил как редактор, Шон был важен вследствие того, что в литературных кругах возник культ его личности.

Томас Канкел: Шон был человеком строгих, раз и навсегда заведенных порядков. Он лично редактировал только некоторых авторов. У него было много предрассудков, но они были неотъемлемой частью его личности и, как мне кажется, одной из причин того, что авторы хорошо реагировали на его правку, являлось то, что его неуверенность и фобии на самом деле придавали ему чуть больше человечности.

Пол Александер: Ежедневно Шон ходил на ланч в Algonquin, где заказывал кукурузные хлопья.

Бен Ягода: Летом Шон носил шерстяные костюмы, свитера и плащи. В последние 50 лет своей жизни он покидал Нью-Йорк только однажды, чтобы навестить семью, жившую в Чикаго. Он был интровертом и никогда не давал интервью. Вся его жизнь, до последнего дня, ушла в New Yorker и в писавших для журнала авторов. Перед его кабинетом дежурили двое сотрудников, обязанностью которых было предотвращать вход к нему нежданных посетителей.

Том Вулф: Шон приходил на работу в редакцию журнала на 43-й улице с чемоданчиком. Как только он входил в здание, где находилась редакция, лифтер заграждал рукой вход в лифт, чтобы никто больше не входил в кабину. Шона доставляли в редакцию. В чемоданчике Шона лежал топорик – на случай, если лифт застрянет между этажами; тогда он мог бы выбраться с помощью топорика. А топором можно ведь и убить. Таков уж был Шон.

Томас Канкел: Маникальность в разных отношениях была очень в редакционном стиле New Yorker. Редакторы (а Шон был главным среди редакторов) столь же страстно относились к расстановке запятых и тире. Авторов доводили до стадии, на которой они отвечали на бесчисленные вопросы, а потом следовала вычитка гранок, вычитка новых гранок и очередная вычитка гранок.

Корректор, отвечавший за окончательный текст, находил место, где, по его мнению, должна была стоять запятая. Тогда корректор шел к Максвеллу, который смотрел на спорное место и говорил: «Да, мне кажется, что тут нужна запятая». Найти Сэлинджера они не могли и вставляли запятую на свой страх и риск. А когда рассказ выходил из печати, Максвелл говорил, что Сэлинджер глубоко расстроен этой запятой и никогда ее не забудет. «Никогда больше не вставлю ни единого знака препинания в рассказы Сэлинджера, не обсудив этого с ним самим», – говорил Максвелл.

Бен Ягода: Трудно много знать о подлинной природе сотрудничества Сэлинджера с Шоном, поскольку, честно говоря, мы имеем дело с двумя самыми замкнутыми людьми в истории литературы, а то и в мировой истории. Но нам известно, что когда в 1957 году Сэлинджер представил журналу повесть «Зуи», являющуюся продолжением «Фрэнни», редакторы отдела художественной литературы единодушно решили отвергнуть новое произведение.