Дети войны. Народная книга памяти Коллектив авторов

Гордиевская Нина Павловна, 1926 г. р

Родилась в деревне Парамоново Дмитровского района Московской области.

Все отцы из деревни Парамоново ушли на фронт, а вернулись инвалидами. Один был в плену, а потом его на 10 лет посадили.

У всех в войну были землянки, и все семьи от бомбежки скрывались в землянке (а некоторые в домах).

Немецкая разведка пришла на край деревни Парамоново к Савельевой тёте Нюре. Разведка пришла из деревни Жуково узнать, как пройти на Яхрому. У них не могла иначе пройти тяжелая техника. Немцы на тот момент дислоцировались в деревне Борносово. Им никто ничего не сказал. Они оставили детям шоколад и сухую колбасу. Дети не притронулись к подарку от немцев.

Церковь бомбили в деревне Дьяково в ноябре 1941 года. Упала бомба, и церковь сгорела.

Деревню Жуковка немцы, уходя, сожгли и пошли в Степаново.

Нас, ребятишек, было много, потихоньку мы умирали

Пименова (Лебедева) Фаина Михайловна, 1938 г. р

Родилась я, Лебедева Фаина Михайловна, в городе Мурманске 30 сентября 1938 года. Отец – Лебедев Михаил Андреевич, мать – Лебедева Клавдия Павловна, уроженцы Ярославской области.

Сестра рассказывала, как во время бомбежки я пряталась под кровать и молилась: «Хопсиси, помилуй, хопсиси, помилуй». Она смеялась и плакала.

Почему назвали меня Фаиной? Родилась 30 сентября, в день святых – Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. В 1938 году были страшные репрессии, ни за что могли донести, посадить, расстрелять родителей. Крестили меня дома, как говорила мама, меня и еще одну девочку, которая потом умерла. В семье нашей у родителей уже были дети: старший брат Валентин,

1928 года рождения, сестра Тося,

1931 года рождения, и брат Павел,

1935 года. В июне, в канун войны 1941 года, родилась еще Тамара.

Война. Бомбежка города Мурманска, родители оформляли документы, уходили из дома, я оставалась с сестрой. Мне было 2 года 9 месяцев. Сестра рассказывала, как я пряталась под кровать и молилась: «Хопсиси, помилуй, хопсиси, помилуй». Она смеялась и плакала.

Потом отец проводил нас на вокзал в поезд, а сам остался в Мурманске. Во время пути нас несколько раз останавливали, бомбили. Поезд шел на Дальний Восток. Но мама вышла в Костромской области, деревня Рудино (была переименована из Костромской области в Ярославскую).

Там нас встретил дедушка, отец мамы. В дороге у нас умерла Тамарочка: у мамы пропало молоко, и мы привезли трупик. Поселились мы вначале у дедушки, бабушки родной уже не было, была мачеха Ольга Васильевна. Нас было четыре человека, мама пятая. Я очень была больна, был страшный рахит и больные ноги. Я почти не ходила. Мачеха нас, конечно, выгнала, такую ораву. Дед нас перевез в другую деревню, в Соколово. Там жил папин брат Сергей со своей тоже большой семьей. У них был большой дом и две избы, одна летняя, другая зимняя. Мы поселились в летнюю избу.

Отец шлет нам письма очень часто, его пока на фронт не взяли, он болел воспалением легких и в каждом письме писал маме, чтоб она ни в коем случае не оставалась в деревне и не вступала в колхоз и нас вывезла из нее. И так мы поселились в другой деревне. Помню, была печка русская, на ней сушили зерно колхозное – рожь. И мама меня сажала на печь и грела мне ноги в зерне. Так она подняла меня. Старший брат Валентин и средний Паша пасли деревенских овец, и нам приносили кто картофель, кто зерно, молоко.

К маме часто приходили какие-то люди в военной одежде и хотели ее забрать на фронт – рыть окопы под Москвой. Но она каждый раз отказывалась – нас четверо, больной отец (дедушка). Ей угрожали.

Так мы начали деревенскую жизнь. Надеть нечего, обуть нечего, есть нечего.

Лебедев Михаил Андреевич, отец Фаины

Мама, как могла, подрабатывала, то в поле помогала, рожь серпом жала, потом с ней рассчитывались зерном, я помню это хорошо. Я ходила к ней на поле, сильно кололи босые ноги. Был свой огород: сажали картофель, капусту и другие овощи. Одно лето мать работала на молокозаводе в другой деревне. Мы с сестрой ходили к ней пешком. Я видела, как расстилали творог на брезент – сушили и получали казеин. И пока из начальства никого не было, мы ели этот творог на брезенте (было очень строго, нельзя было трогать), поедим и обратно в свою деревню через лес, речку, у которой был сломан мост, и я очень боялась ходить – у меня кружилась голова.

Летом было легче жить: ходили в лес, собирали грибы и ягоды. Один раз у нас с сестрой отняли малину вместе с корзинкой мальчишки из соседней деревни. Она мне крикнула: «Беги» – а сама крепко держит корзинку. Так они прокусили сестре руку, и она отпустила корзинку. Мама ходила разбираться, мальчишки оказались сыновьями председателя колхоза, а корзинку нашу нашли на чердаке дома.

Я иногда сейчас задумываюсь: мы ходили босые, голые, и нас никто не покусал – ни змеи, ни осы, ни другие насекомые.

Отец писал нам очень часто с фронта. В каждом письме просил маму не оставлять нас в деревне и просил всегда беречь меня; мама читала нам эти письма, а потом я и сама читала, мы долго хранили эти письма и ждали отца. Я помню строки из письма, что, как разобьем этих гадов, так и вернемся домой.

Помню, один раз зимой мама с Валентином (старший брат) ушли куда-то ночью, а утром я проснулась и вижу большую лошадиную ногу. В колхозе подохла лошадь, но брать мясо было нельзя, ее увезли в лес и бросили на морозе. Вот мама с братом, чтобы никто не видел, сколько могли увезти на санках, столько и привезли. Я думаю, не только нам досталось, но и другим. Тогда нельзя было ничего брать колхозного, очень строго было, сразу кто-то докапывался, и забирали. И потом с концами. В какой-то праздник мама напекла лепешек как ватрушки, только вместо творога картофель, и пришли цыгане, две или три цыганки, маму заговорили, жив или не жив папа, и попросили показать эти ватрушки. Взяли в руки, оплевали их и сказали: «И ты будешь кормить детей ими?», забрали их у нас, унесли.

Отец писал нам очень часто с фронта.

В каждом письме просил маму не оставлять нас в деревне и просил всегда беречь меня; мама читала нам эти письма, а потом я и сама читала, мы долго хранили эти письма и ждали отца. Я помню строки из письма, что, как разобьем этих гадов, так и вернемся домой.

Так как отца не брали на фронт по болезни, он пошел добровольцем-ополченцем – на десять человек у них был один автомат. Первое сражение было на станции Лопухи, и они не пропустили немцев. Немцы хотели занять выход к морю.

Но вернуться домой так и не пришлось. Принесли извещение: «Ваш муж, товарищ такой-то, погиб в бою за социалистическую родину, верный воинской присяге, проявил геройство и мужество, погиб 18 мая 1942 года. Похоронен – прочерк».

Фаина, 18 лет

Узнав о таком горе, заболел дед. Он в 1943 году зимой умер, и мы остались одни до конца войны.

Мама писала в Мурманск письма, где было наше жилье, ответ пришел – дом разрушен, жилья нет.

У мамы был паспорт, и старшему брату 21 сентября исполнилось 16 лет. Он тоже получает паспорт в 1945 году. Не знаю, как мама узнала о вербовке на восстановление Ленинграда, ее завербовали вместе с моим братом, как рабочую силу.

Мама, конечно, готовилась заранее к этой поездке. Заработала зерна ржи, нам даже не дали смолоть эту рожь на мельнице, маму не отпускали из деревни. Председателем колхоза был папин брат, который вернулся с фронта. Эту рожь смололи на жерновах, получили муку, напекли лепешек и на санках отправились из деревни до Костромы. Взяли с собой икону Спасителя, папино благословление и что могло уместиться на двух санках в феврале 1946 года. На одних санках везли меня, на других поклажу, останавливались в каких-то чайных, ночевали и ехали дальше. Из Костромы поездом добрались до Ленинграда. Хотели нас вернуть обратно, так как мало было рабочей силы, но с трудом оставили.

Поселили нас в Сосновой Поляне, где и проживаем до сих пор. Я сразу заболела свинкой. Потом меня отдали в детский сад. Валя, старший брат, пошел на стройку с мамой, Тося, сестра, – в ФЗО на прядильную фабрику. Паша, средний брат, помогал маме, его взяли собирать металлолом, которого было достаточно в этом районе.

В Сосновой Поляне было всего шесть домов двухэтажных, коридорная система. Нам дали комнату. Остальные дома были разрушены, со временем их восстановили. Нас, ребятишек, было много, мы потихоньку умирали: и дифтерия, и туберкулез, и тонули в воронках, и рвались на минах. (Немцы, отступая, наоставляли их достаточно.) Я тоже маме помогала – ходила за гнилушками, в Лигове были поля с картофелем, и весной он лежал наверху поля. Собирали крахмал и пекли лепешки. Старшие меня не брали с собой, так как были большие овраги (они и сейчас есть, не доходя «Рубежа»). Короче, в 1946–1947 годы был страшный голод. Мама получала на нас карточки. На них получали жмых, сою, дуранду и другие продукты.

Фаина у обелиска, где похоронен отец

Так мы начали городскую жизнь. Много можно еще что написать, навспоминать, но остановлюсь.

Нашла я место, где погиб мой отец, – в Заполярье, в районе 63-го километра дороги Мурманск – Печенга. На большом обелиске выбиты и его фамилия, имя, отчество. Всех мне пришлось похоронить на Красненьком кладбище в Автово: маму, старшего брата Валентина, сестру Тоню, брата Павла. Я осталась одна. А у меня большая прекрасная семья. Мне 76 лет.

На работу выводили под конвоем

Маурер Валерия Иосифовна, 1930 г. р

Я родилась 21 мая 1930 года в г. Красноармейске Саратовской области в Автономной советской социалистической республике немцев Поволжья. Немцы поселились в этих краях по приглашению Екатерины Второй в 1764 году.

Тридцатые годы – это было голодное время, шла коллективизация, начались репрессии. Арестовали моего деда, сослали в Магадан, где он был расстрелян (по другой версии – умер). В ссылку попали два моих дяди. Должны были отправить туда и моего отца – в 1938 году. Его отпустили неожиданно, в связи со сменой руководства КГБ.

Было очень страшно.

Когда я представляла, что к нам во двор явятся фашисты, меня охватывал такой ужас, что я боялась разрыва сердца.

Когда началась война, мы жили на Северном Кавказе в городе Ессентуки. Отец был военнообязанным и сразу явился в военкомат, но его не мобилизовали. Вскоре у нас появилась масса беженцев из Украины и Белоруссии, а город начали готовить к бомбежкам. Рылись окопы, на оконные стекла наклеивались бумажные полоски, чтобы стекло не рассыпалось. Окна надо было завешивать темными тканями, чтобы не проглядывал электрический свет. Было очень страшно. Когда я представляла, что к нам во двор явятся фашисты, меня охватывал такой ужас, что я боялась разрыва сердца.

Валерия

Поступали эшелоны с ранеными. В санаториях курорта расположили госпитали. Все горожане встречали бойцов с цветами и подарками. Школьники собирали у населения фрукты, овощи, сладости, курево, предметы необходимости и посещали раненых, помогали ухаживать за ними, читали письма, писали ответы, выполняли их просьбы, проводили концерты. Балетная студия дома пионеров, в которой я училась, тоже давала концерты. Там я выступала на сцене в последний раз. До боли было тяжело смотреть на молодых ребят, прикованных к постели, ослепших, без рук, ног, на их страдания.

Родители уже знали, что немцев Поволжья выселили в Сибирь, на север, в Казахстан, что идет переселение изо всех районов страны. Нам объявили о высылке 30 сентября. На сборы дали 48 часов. С собой можно было брать только самое необходимое: посуду, постель, одежду. Оставлять свой любимый город было невыносимо тяжело, ведь в указе было сказано, что выселяют навечно, а в случае самовольного выезда с места поселения грозила ссылка на 25 лет.

Труднее всего было с туалетом – надо было подолгу терпеть. Когда поезд останавливался, все устремлялись из вагонов и садились вдоль состава, подлезали под вагоны. Все рядом: мужчины, дети, женщины.

Весной 1941 года по стране ездила отборочная комиссия Большого театра в поисках молодых талантов. Посетили и нашу студию. Выбрали меня. Осенью мы всей семьей собирались переехать в Москву, где я должна была продолжить учебу при ГАБТ. Нам давали квартиру – видимо, я подавала большие надежды.

И вот вместо этого мы отправлялись в Сибирь. Балет, без которого я не мыслила жизни, был для меня закрыт навсегда. Нет слов, чтобы передать мои страдания о нем во все последующие годы.

Второго октября наш состав отправился в путь. Ехали в товарных вагонах с чугунной печкой-буржуйкой в середине, а по бокам – нары. На верхней полке была наша семья из трех человек, семья из четырех человек и еще двое. На каждой полке было по девять человек, 36 человек в вагоне. Было так тесно, что, если кто-то поворачивался на другой бок, должны были поворачиваться все.

Внизу лежали мать и сестра отца, жившие от нас отдельно.

Труднее всего было с туалетом – надо было подолгу терпеть. Когда поезд останавливался, все устремлялись из вагонов и садились вдоль состава, подлезали под вагоны. Все рядом: мужчины, дети, женщины. Удаляться от вагона опасно, остановки были до сигнального гудка паровоза, и надо было за считаные минуты забраться в вагон, чтобы не отстать от поезда. Это давалось нелегко – ступенек не было, пол вагона высоко.

Нам надо было ехать вдоль линии фронта и пересечь ее на станции Лиски (тогда она называлась – Свобода, потом – Георгиу Деж, сейчас опять – Лиски). Поезда шли без расписания, а в соответствии с обстановкой. Ввиду того что почти все передвигались в товарняках, железнодорожные линии были загажены вдоль всего пути. Лиски были узловой станцией, точкой, на которой шел поворот на Сибирь. Она более всего приближалась к передовой и часто бомбилась. Не всем составам удавалось ее проскочить. Мы проезжали там после того, как Ростов-на-Дону был отбит нашими войсками. Перед ним на станции Батайск скопилось множество эшелонов, ожидавших свою очередь перегона в Лиски. Наша очередь дошла через двое суток. Ехали под бомбежками. Как только раздавалась тревога, мы должны были не высовывать носа из вагонов. Охранники с винтовками, сопровождавшие нас, закрывали вагон на засов. Те, кто не успели добежать до вагона, прятались во ржи, кукурузе и других растениях. Поля в этот год ломились от урожая. Урожай погибал на корню. Как жаль было смотреть на это! Всем этим мы пользовались в пути. Остановки были, даже успевали иногда сварить суп в самоваре.

Поезд, отправленный перед нами, разбомбили на станции Лиски. Нам повезло – мы проскочили. Когда поезд остановился у вокзала, мы с мамой пошли в туалет. Вокруг валялись чемоданы с рассыпанными вещами, фотографии, оторванные руки, ноги, раздробленные головы.

Трупы успели захоронить – более 300 человек в одной могиле. В тупике стояли обгоревшие вагоны. Жуткая картина. От страха я покрепче вцепилась в руку мамы. На вокзале и вокруг было выломано все, что горело: заборчики, скамейки, деревья и др. Их использовали для печек в вагонах и костров на стоянках при приготовлении пищи, чая.

С родителями

Проехав опасную зону, люди оживились. На крупных станциях в больших городах мы на вагон получали два ведра супа и мешок хлеба. Жизнь шла своим чередом: люди болели, рождались, умирали. Трупы везли в последнем вагоне, был и изолятор, из вагонов доносилось хоровое пение. Пели любимые песни о тяжелой русской доле: «Бежал бродяга с Сахалина», «Раскинулось море широко» и другие.

Ехали больше месяца. На конечную станцию Асино прибыли седьмого ноября. Выгружались в мороз под валившим пеленой снегом. Все складывали здесь же, и оно мгновенно покрывалось снегом.

У мамы начался приступ желчнокаменной болезни, но нам удалось найти квартиру на пару дней.

Людей разместили в залах клуба, школы и т. п. Все лежали на полу грязные, завшивленные. В одном углу кто-то кричал от приступа аппендицита, в другом – дети. Тут же лежала женщина со страшным ожогом, полученным в пути во время спешного погружения в вагон с горячим самоваром. Наши вещи прожаривали, а мы мылись в бане, после чего нас развезли по дальним деревням Томской области. Мы попали в Берлинку, а вскоре нас перевезли в Зырянку, это был районный центр в 50 км от железной дороги. Бабушка с тетей отправились еще на 20 км дальше, в эстонское село Березовка. Опять повезло – в райцентре была школа, и я пошла в пятый класс. Нам преподавали военное дело, во всех классах учили делать повязки, ползать по-пластунски и т. п.

Все дети были голодные, на уроках жевали кто что принесет: чечевицу, смолу с деревьев и так далее. Нас ругали за это, но ничего не могли поделать. На улицу было боязно выходить – могли обозвать жидовкой, фашисткой.

Все дети были голодные, на уроках жевали кто что принесет: чечевицу, смолу с деревьев и т. д. Нас ругали за это, но ничего не могли поделать. На улицу было боязно выходить – могли обозвать жидовкой, фашисткой.

Несмотря на запрет брать нас на умственную работу, отца взяли бухгалтером в колхоз. Председателя должны были судить за растрату. Учет был запущен.

Отец был опытным бухгалтером, навел порядок в документах, выступил на суде, и председателя оправдали. Отцу заплатили горохом, мукой и молоком. Жили мы в комнате рядом с конторой.

После нового 1942 года мужчин начали отправлять в трудармии. Отца мобилизовали в марте. Было голодно. Мы жили на продуктах, выменянных на вещи: одежда, обувь, постель, посуда. Приходилось ходить по деревням все дальше, уже за 30 км. Мама брала меня с собой, так как походы иногда затягивались не на один день и она не хотела меня оставлять одну. Мне было тяжело, бывало, сяду и не могу встать. Картошку делили поштучно по дням. Варили суп с лебедой. 400 граммов хлеба на двоих. Хлеб был похож на кусок хозяйственного мыла, тяжелый, только черный. Его делили на три части, а не съедали сразу. Мама работала в артели, делала деревянные ложки. Я сидела у окна, глядя вдаль на дорожку, где она должна появиться в перерыв на обед, с трудом сдерживаясь, чтобы не начать обед без нее. В августе мы пошли работать на сенокос. Свозили сено к месту стогования. Мама обвязывала копну веревкой, а я вела быка за рога. Нам давали по тарелке супа с горохом и 800 граммов хлеба.

Осенью забрали в трудармию женщин с шестнадцати лет. Мы сидели на призывном пункте, я держалась за маму и дрожала от страха. Ведь неизвестно было куда, на сколько, увидимся ли еще или нет. Когда дошло до погружения на подводы, детей, даже двухлетних, отрывали от матерей и матерей угоняли.

Осенью забрали в трудармию женщин с шестнадцати лет. Мы сидели на призывном пункте, я держалась за маму и дрожала от страха. Ведь неизвестно было куда, на сколько, увидимся ли еще или нет. Когда дошло до погружения на подводы, детей, даже двухлетних, отрывали от матерей и матерей угоняли. Стоял рев, плакали и окружавшие нас сельчане. Многие дети замерзли на дорогах, ходя по деревням за милостыней. Некоторых приютили и вернули матерям после войны. Я осталась одна. Хорошо еще, что мы недавно выменяли картошку и немного муки.

Со мной в комнате осталась женщина с дочками двух и пяти лет из блокадного Ленинграда, которых к нам подселили. Мы с ней ездили за хворостом в лес, за рекой Чулым. Однажды ей дали лошадь с санями, и мы поехали далеко на заготовку дров. Стояли сильные морозы, до минус 42 градусов, с холодным порывистым ветром. Я выросла из пальто, оно было короткое, руки торчали из рукавов, валенки дырявые, длинных теплых рейтуз у меня не было. Пока мы добрались до делянки, я так замерзла, что думала, останусь на дороге. Хотя всю дорогу шла больше, чем ехала. Мы спилили деревья, срубили сучья и погрузили их. Стало жарко, но на обратном пути опять чуть не замерзла совсем. Все эти деревья я должна была с кем-нибудь распилить, а потом сама расколоть, а были и толстые чурки с сучьями – топора было мало. Надо было бить по нему тяжелой кувалдой.

После того как мы запаслись дровами, она решила, видимо, от меня избавиться. Кто-то открыл отдушину, где лежала моя картошка, и я осталась без еды. Печь она протапливала, когда я была в школе, чтобы я не могла из муки сварить затируху. Я была вынуждена бросить школу и перебраться к родным в деревню, за 30 км. Это далось очень тяжело, так как предстояло перевезти все наше имущество, привезенное с собой при переселении. На нашей улице был карантин из-за болезни лошадей. По соседству был элеватор, и посторонних лошадей не допускали. Помогли наши знакомые – на санках перевезли вещи к себе, а от них я их увезла, наняв лошадь. Почтового сообщения между деревнями не было, предварительно я сходила к бабушке с тетей одна. Шла и дрожала – боялась волков и медведей. Кричали какие-то птицы, эти звуки я принимала за храп медведя. Боясь его, шла осторожно, стараясь не скрипеть снегом, чтобы не разбудить его.

В селе, куда я переехала, школы не было, пришлось бросить школу. Зато там можно было выменять продукты – село эстонское было, богаче русских деревень. Я батрачила у хозяйки: носила воду с колодца для скота. Коромысло с деревянными намокшими ведрами (в них входило воды больше, чем в обычное ведро) было неподъемным. Мыла некрашеные деревянные полы, выскабливая ножом, ткала дорожки. Питаться должна была отдельно от родных. Научилась печь себе хлеб. За молоком себе и бабушке с тетей (и для них брала масло, сметану) ходила на хутор. Это 2–3 км по лесу, безлюдному, опять боялась волков, каждый раз радовалась, что была живая после похода. Из выкопанной из-под снега оставшейся в земле картошки пекла лепешки на плите без масла. Старики и мужчины, оставшиеся в деревне, соревновались, кто сделает нож или его замену, которые снимали бы с картошки шелуху потоньше. Так прошла зима. Радио не было – глушь беспросветная.

Осенью 1943 года приехала женщина, Люся Петровна, из зоны, в которой была мама, с разрешением забрать свою престарелую сестру, еще чью-то старушку, меня и пятилетнюю девочку, а также забрать свои вещи. Я должна была срочно вернуться в Зарянку – все были там и ждали меня. Перед ней надо было перейти большущую реку Чулым, а на ней стояла вода. Люди с противоположного берега кричали, что идти опасно, лед тонок, но я пошла одна, без провожавшей меня женщины. На пути к железной дороге предстояло еще пересечь две реки. У сестер были все их вещи, в том числе ножная машина «Зингер» с чугунным основанием. Их дочери были в той же зоне. Набралось три тележки тяжелых. Люся Петровна наняла двух женщин с сыновьями-подростками. Третью мы тащили все вместе. Дорог не было, шли по бездорожью – по месиву из глины, земли и снега растаявшего, по лужам, покрытым льдом. Колеса засасывало в грязь так, что приходилось всем вытаскивать одну телегу за другой. Путь удлинился втрое. Проходили около семи километров в день от одной деревни до другой, где ночевали, заплатив за ночлег. Так прошли половину дороги до реки. Это был настоящий ад. Еда кончилась в первые же дни. Сапог не было, на мне были туфельки с галошами. Все промокло и натерло мне ноги до кровяных мозолей, пришлось их снять и идти в чулках. Для переправы с трудом уговорили мужчину с лодкой. Дело в том, что по реке шла шуга (куски льда), которая скапливалась вдоль берегов, и лодка не могла причалить. Мне пришлось помогать нанятым людям перетаскивать багаж с тележек на лодку, а потом с лодки на берег, находясь по пояс в ледяной воде. Провожатые отказались идти дальше. Оставшийся путь нас везла нанятая грузовая машина.

На станции Асино выдали пропуск и билет только на Люсю Петровну и девочку. Я оказалась без денег, еды и крова, сидела на вокзале и плакала. Подошла женщина, спросила, почему я плачу. Я рассказала. Она оказалась железнодорожницей и взялась меня довезти до города Томска в служебном вагоне. В Томске была пересадка, а у нее начальник станции был знакомым, она рассчитывала у него взять мне билет. В этом же поезде ехала Люся Петровна. Но начальник оказался в отъезде. Надо было как-то пробраться в вагон. Когда началась посадка, толпа отъезжающих нахлынула ко входу в вагон. Проводница еле сдерживала натиск. Все совали ей билеты под нос. Мы заранее рассчитали все так, чтобы стоять среди первых у вагона. Люся Петровна имела два билета, проводница не успевала толком рассматривать. Видела нас двоих, а девочка незаметно, согнувшись, проскочила в вагон. Всю дорогу я пряталась на багажной полке за тюками и чемоданами. Было страшно, так как вагоны прочесывала милиция, проверяя пропуска. Меня бы арестовали.

Приехала я к маме на шахту «7 ноября», находящуюся в семи километрах от Ленинск-Кузнецка Кемеровской области, в день моего рождения, 21 мая. Началась новая жизнь в зоне – лагере для заключенных. Я на верхних нарах, мама внизу. На работу выводили под конвоем. Жить в зоне безработным было запрещено. Меня и девятилетнего мальчика, приехавшего к отцу, отправили поливать капусту. Стояла жара, палило солнце. Воду из бочки надо было растаскивать по огромному полю в тяжеленных деревянных ведрах. Голова была не покрыта. Солнечный удар был неизбежным, если бы мы не сбежали во время перерыва. Отсидели в тени до конца рабочего дня и вернулись в зону. Наотрез отказались идти на такую работу. Меня отправили работать на эстакаду, куда поступал уголь из шахты, породоотборщицей. Мы стояли у транспортерной ленты, на которой двигался уголь к вагончикам для породы, – мы ее отбирали и бросали в вагонетку, которую отвозили на террикон высыпать. Работать должна была наравне со взрослыми, хотя в ночную смену закон запрещал использовать несовершеннолетних. Осенью мне разрешили пойти в школу. Нас с мамой выпустили из зоны на частную квартиру. В клубе шли фильмы о войне, бравшие за душу, мы их смотрели со слезами, хотелось на фронт – помогать бойцам, подносить снаряды.

Перед нашим домом было подобие площади с трибункой. Я в 1945 году заканчивала седьмой класс. 9 мая выдался ясный день, навсегда запомнилось синее небо с плывущими легкими белыми облачками. Я выбежала на площадь и вместе со всеми радовалась, обнималась, целовалась, плакала. Стали возвращаться фронтовики. В поселок приехал родственник наш, немец, служивший в армии в момент объявления войны, командир поменял ему фамилию на русскую, и он прошел всю войну, вернулся с наградами.

В восьмой класс я уже пошла в городе.

Вернулся отец, жили на съемной квартире в городе. В 1948 году я закончила школу. Серебряную медаль, которую я заслужила, мне не дали. Учиться дальше было некуда пойти, ехать куда-то нельзя.

Мне повезло. Началось воссоединение семейств, разбросанных в войну. Наш комендант был очень хорошим человеком, он предложил отцу отправить меня к родственникам, туда, где есть вуз, и включил в список отправляемых в Свердловск, к сестре мамы. Ехала, как в войну, на нарах в товарняке, просидев двое суток на чемодане – вагон был набит до отказа. Сдавала экзамены с опоздавшими. Сдала. Все годы учебы отмечалась в комендатуре тайком, чтоб никто не знал, стыдилась.

Закончила с отличием Свердловский государственный университет, химический факультет – немногим из нас удалось получить высшее образование. Несмотря ни на что, когда умер Сталин, проливала слезы, казалось, что без него небо рухнет на землю. Эта любовь была привита с детства.

Несмотря ни на что, когда умер Сталин, проливала слезы, казалось, что без него небо рухнет на землю. Эта любовь была привита с детства.

В 1956 году нас реабилитировали. Но комплекс бесправного изгоя остался на всю жизнь.

В 1956 году нас реабилитировали. Но комплекс бесправного изгоя остался на всю жизнь.

Без отрыва от работы защитила кандидатскую диссертацию. Работала начцеха на заводе п/я № 942, в ряде НИИ: Уральском филиале АН, курортологии и физиотерапии, Институте народного хозяйства, в Центральном НИИ тяжелого машиностроения младшим, потом старшим научным сотрудником. Имею награды: медаль «Ветеран труда», нагрудный знак «Изобретатель СССР» и «Победитель соревнования» от Министерства тяжелого машиностроения и ЦК профсоюзов.

Организовала пять лабораторий, две из них возглавляла. Многие девушки моего поколения не выходили замуж – наши женихи полегли на фронтах. Мне было еще труднее найти спутника жизни – на бывшей «фашистке», заклейменной многие годы, не каждый решился бы жениться, но опять повезло, хоть поздно, но я обрела семью и дочь.

Местные жители называли нас «выковырянными»

Смирнова Валерия Герасимовна, 1929 г. р

Я родилась 10 мая 1929 года. Когда началась война, мне уже исполнилось 12 лет. В этот момент я была в гостях у отца (родители развелись) под Ленинградом – он работал инженером по водоснабжению на Назиевском торфо-предприятии, недалеко от станции Жихарево, в направлении Волховстроя.

22 июня мы с отцом пошли на озеро, навстречу нам попался какой-то местный работяга, сказал: «Лексеич, куда идешь – война началась». На следующий день я поехала в Ленинград.

Валерия с отцом

Мы с мамой жили на углу проспекта 25-го Октября и Знаменской улицы[9] – там стояла красивая церковь Знамения, ее взорвали за два месяца до начала войны. На фундаменте этой церкви сейчас расположен павильон метро «Площадь Восстания». А церковь собираются восстанавливать, только пока непонятно где.

Я не помню, чтобы была паника. На коммунальную кухню мама меня не пускала.

Но однажды, когда ввели карточки, я услышала, как одна соседка говорила маме:

«Я по карточкам столько хлеба получила, сколько никогда не покупала».

Поскольку отец работал на Назиевском торфопредприятии, он настоял, чтобы мама отправилась в эвакуацию с этим предприятием.

Нас с мамой повезли в Свердловскую область, на станцию Адуй. От этой станции начиналось Лосиное торфопредприятие, которое состояло из трех поселков. Мы попали в 3-й поселок. Приехали в августе, а с середины года мама устроила меня в школу. 6-й и 7-й класс я проучилась в этом поселке. 7-й класс был там выпускным. В 8-м классе я училась уже в 1-м поселке.

В школе были эвакуированные дети из Москвы, Минска и Ленинграда. Местные жители называли нас, эвакуированных, «выковырянными», но относились к нам неплохо. Лучше всех относились к ленинградцам. Москвичей считали «воображулями».

Мама сначала устроилась на работу в охрану, потом чернорабочей, ходила работать во второй поселок, а я ходила собирать валежник для дома. Тогда я впервые взяла в руки топор.

Помимо занятий, мы обеспечивали школу дровами – старшие рубили высокие сучья, младшие их подбирали.

В мае, в 7-м калссе, мы ходили на сушку, укладку торфа для завода, который поставлял оружие на фронт. Под большой сильной струей воды промывали торф, размытая масса торфа превращалась в полужидкую массу, которуя под большим давлением выливалась на специально подготовленные участки. Когда излишки воды из этой массы испарялись или уходили в землю, тогда пускали фрезерные машины – они разрезали ее на прямоугольники, подобные кирпичам. Потом мы должны были из них укладывать змейки. Кирпичи были очень тяжелые, торф сырой, работа неквалифицированная. Кирпичи клали друг на друга, чтобы проветривались. Это называлось «змейка». Когда кирпичи проветривались, то складывали клетки. Из змеек клали клетки, потом укладывали в штабеля – это уже делали старшеклассники. Штабеля клали так, чтобы торфушки (специальные работницы, завербованные из других областей Предуралья) могли их погрузить в состав и отправить на Верхний Иссецкий завод (ВИС), который работал на оборону.

Мама Валерии

Норму мы должны были выполнять. И выполняли. «Все для фронта, все для победы!» – для нас были не пустые слова. Не платили ни копейки, перчаток никаких, естественно, не давали (руки я себе на этой работе изуродовала), на обед давали по одной чайной ложке сахарного песка, кипяток и по маленькой булочке (зато без карточки).

Валерия (наверху) с подругами

Учителей не хватало. Конституцию, химию, русский и литературу вел у нас бывший счетовод, инвалид Валентин Иванович, которого не взяли на войну. Математику вел Степан Гаврилович, тоже инвалид, на протезах, он очень хорошо к нам, детям, относился и у нас пользовался огромным уважением.

Преподавали нам и военное дело – учили ползать по-пластунски, на уроках сангигиены учили перевязывать раны.

Книг было мало, один одноклассник,

Сенька Большаков, давал мне почитать свои книги.

Но несмотря на военное время, школу убирали уборщицы, были чернила-непроливайки и писали мы 86-м пером. Тетрадей не было, вместо них использовали всякую бумагу, конторские книги. Но за все время пребывания в этой школе я не помню ни одного случая воровства.

Голод утоляли сосновой жвачкой – смолу подогревали, начинали жевать, сначала она крошилась, потом превращалась в вязкую массу. С тех пор терпеть не могу никакую жвачку.

Эта школа была семилетка, в 8-й класс я перешла в другую школу, на 1-й участок, куда надо было идти километров шесть. Зимой нас возили по торфяной узкоколейке в вагонах для груза. Вагоны были холодные. Но даже в это суровое время специально для нас организовывали доставку в школу.

Иногда на школу нам выдавали несколько пар хлопчатобумажных чулок (они были дефицитом, да что говорить – все было дефецитом). Вначале учителя спрашивали: у кого очень плохие чулки? Мне было стыдно говорить, что у меня самые плохие (все заштопанные), и я молчала. Наверное, по той же причине молчали и другие.

Не помню скандала по поводу распределения чулок.

Директором торфопредприятия был Башкиров, жил он в одном из домов на первом этаже. И однажды у него в доме все застучало – открывались, закрывались и хлопали то крышка подпола, то дверь… Говорили, что это происходит из-за того, что он заставил торфушек выйти на работу в день Пасхи, а они не хотели идти. Говорили, что чертей к нему подселили. Приезжали всякие комиссии, пытались выяснить – в чем дело.

В конце концов Башкиров переехал в другой такой же дом, и у него снова все застучало. Башкиров даже попросил своего ямщика привезти одного колдуна. Но колдун сказал, что тот, кто напустил порчу, гораздо сильнее, и он помочь не сможет.

Чем закончилась эта история – не знаю. Мы уехали в 1944 году. 1 декабря были в Ленинграде. Квартиру без нас продали. Отчим – он очень хорошо ко мне относился – пропал без вести на фронте. Вызвали нас знакомые – на станцию Саперную. По дороге брат подцепил корь, и мама пошла в больницу. Ей дали справку, что ребенок в больнице, посоветовали – идите устраиваться на работу. А мама – учительница начальных классов, и ее чернорабочей никуда не брали (из-за образования), наконец взяли в отдел труда и зарплаты на завод Ленина. Жили мы то у одной знакомой, то у другой, год я не училась. Одна мамина знакомая нас пустила жить при условии, что я буду следить за ее дочкой и заниматься хозяйством.

Весь апрель 1945 года настроение было приподнятое – ждали окончания войны.

В ночь с 8 на 9 мая кто-то стал барабанить в нашу дверь с криками «Война кончилась!». Люди бросались на шею друг другу, обнимались, в тот момент нам казалось, что все наши беды остались далеко позади.

В 1948 году в Ленинграде я окончила 313-ю школу. В 1953 году я с отличием закончила Ленинградский государственный университет и начала работать в школе. Я преподавала русский язык и литературу более 50 лет, до 2007 года, получила звание заслуженного учителя русского языка и литературы, я – ветеран труда, отличница народного просвещения.

Дети в оккупации

Меня поразили слова «…а до смерти четыре шага». Много позднее я узнал, что именно из-за них цензоры не хотели пропускать песню. А ведь Алексей Сурков писал не песню вовсе, а фронтовое письмо в стихах своей жене. И лишь благодаря настойчивости композитора Константина Листова дал ему этот текст, не веря, что песня получится.

Жизнь на оккупированных территориях

Руководство Третьего рейха имело особые планы в отношении территории СССР. Архивные документы показывают, что с территории Польши и Советского Союза задумывалось выселить до 75 % людей. План был рассчитан на 30 лет, а к его реализации предполагалось приступить после победы Германии в войне против СССР.

При этом повседневная жизнь оккупированных территорий была трагичной – руководство рейха ставило вопрос об эксплуатации природных ресурсов и физическом уничтожении евреев, цыган, гомосексуалистов, коммунистов, психически больных и прочих «нежелательных элементов». В экономическом же отношении ставка делалась на эксплуатацию продовольственной и нефтяной отраслей.

В годы войны под контролем Германии оказались территории Белоруссии, Украины, Прибалтики и 13 областей РСФСР. Кроме того, Молдавская ССР и некоторые районы УССР перешли под управление Румынии, а часть Карело-Финской ССР была занята войсками Финляндии.

Некоторые из этих территорий считались владением Третьего рейха и имели гражданскую администрацию (рейхскомиссариаты, которые возглавлял назначавшийся из Берлина чиновник), другие же имели военную администрацию.

Рейхскомиссариаты в административно-территориальном отношении состояли из генеральных округов, областей (гебитов), округов, районов, уездов, волостей, которые возглавляли генеральные, гебит– и районные комиссары. Всего было создано шесть рейхскомиссариатов: «Норвегия», «Нидерланды», «Бельгия – Северная Франция», «Дания», «Украина» (включал УССР и БССР) и «Остланд» (включал Прибалтику и Западную Белоруссию). Территории к востоку от рейхскомиссариатов «Остланд» и «Украина» находились под военным управлением главнокомандующего немецкими сухопутными войсками, командующих группами войск и армий.

На оккупированных территориях области были переименованы в губернии, учреждены уезды и волости, произведена регистрация населения. Во главе городов и уездов назначались бургомистры, волостные управления возглавляли волостные старшины, в селениях назначались старосты. Для разбора уголовных и гражданских дел, не затрагивавших интересы германской армии, действовали мировые суды.

Для советских граждан в возрасте от 18 до 45 лет была введена трудовая повинность, при этом рабочий день даже на вредных производствах длился 14–16 часов в сутки. Всё трудоспособное население было обязано работать на предприятиях, открытых немцами, на строительстве укреплений, в сельском хозяйстве, на ремонте и расчистке шоссейных и железных дорог. В соответствии с «новым порядком землепользования» колхозы были ликвидированы и образованы общинные хозяйства, вместо совхозов образованы «госхозы» – государственные хозяйства немецкой власти. Населению предписывалось беспрекословно выполнять установленные немцами нормы поставок мяса, молока, зерна, фуража и т. п. для германской армии. Кроме того, немецкие солдаты грабили и уничтожали государственное и общественное имущество, выгоняли мирных жителей из их домов. Люди были вынуждены проживать в неприспособленных помещениях, землянках, у них отбирали тёплые вещи, продукты, скот.

Среди прочего в Германии для оккупированных территорий был разработан так называемый «План голода» (Der Hungerplan), который также называют «план Бакке» по имени его автора – статс-секретаря немецкого министерства продовольствия и сельского хозяйства Герберта Бакке. Он еще в 1940 году заявил о том, что пищевой промышленности Германии может угрожать опасность, и предложил решить эту проблему за счет Советского Союза. Идея состояла в том, чтобы сократить население оккупированных территорий СССР до тридцати миллионов человек, а излишки продовольствия направить на нужды немецких войск и Германии.

План голода привёл к массовой гибели гражданского населения и советских военнопленных, которые почти не получали питания. Например, евреям было запрещено приобретать яйца, масло, молоко, мясо, овощи. Так называемая «порция» для евреев в Минске и других городах в пределах контроля центральной группы армий не превышала по энергетической ценности 420 килокалорий в день.

Хотя план голода был разработан для Советского Союза, он вскоре был использован в оккупированной Польше. К середине 1941 года в Польше немецкое население получало 2613 килокалорий в день, поляки – 699 килокалорий и евреи в гетто – 184 килокалории. Еврейский же рацион составлял 7,5 % ежедневной потребности в пище, польский рацион – 26 %. Только рацион, выделенный немцам, содержал достаточное количество калорий.

В конце 1943 года план привёл к стабилизации системы обеспечения продовольствием немецкого населения. Осенью 1943 года, впервые с начала войны, продовольственные пайки для немецких граждан, которые ранее были сокращены в несколько раз, были снова увеличены. Полностью же план голода не был реализован – немцам не хватало людских ресурсов для полноценной «продовольственной блокады» советских городов, и они не смогли конфисковать все продукты питания.

На оккупированных территориях немцы организовывали политические школы – специальные учреждения по пропаганде и агитации. Публичные лекции на политические темы в обязательном порядке проводились на предприятиях и в организациях. Читались лекции и доклады через местное радиовещание.

Было введено обязательное школьное обучение с использованием учебников, из которых удалялось всё, что не соответствовало нацистской идеологии. Родителей, не посылавших своих детей в школы, принуждали к этому наложением штрафов. С учителями проводились собеседования в гестапо и организовывались двухнедельные политические курсы. С апреля 1943 года преподавание истории было запрещено и введены так называемые «уроки текущих событий», для которых требовалось использовать немецкие газеты и специальные немецкие политические брошюры.

Порядок в сельских районах обеспечивали полицейские, в крупных населённых пунктах – подразделения СС и охранные части. Был введён строгий учёт местного населения, которое подлежало регистрации в полиции.

Жителям запрещалось без разрешения властей покидать места постоянного проживания.

Распространенным наказанием за нарушения служила смертная казнь через повешение – например, за пользование колодцами, которыми пользовались немецкие солдаты, или за нахождение в запретной зоне железной дороги, или же за распространение слухов. Кроме того, смертной казнью карался отказ от работы, сопротивление грабежу и насилию, помощь партизанам, членство в коммунистической партии и комсомоле, принадлежность к еврейской и цыганской национальностям. Также применялись штрафы, заключение в концлагеря, реквизиция скота и пр.

Еще одной особенностью жизни на оккупированной территории становились еврейские гетто, которые нацисты создавали в крупных городах. Крупнейшее гетто было создано в Варшаве, в нём содержалось до 480 тысяч человек. На территории СССР крупнейшими были львовское гетто (409 тысяч человек) и минское гетто (около 100 тысяч человек).

Всего же на оккупированной территории в годы войны погибло более 7 миллионов 420 тысяч мирных жителей.

Я думал, что отец привезет нам с войны новую игрушку

Владимир Дмитриевич Пименов, 1936 г. р

До войны

Деревня Сухлово, где я родился, стоит на шоссе Псков – Новгород, как раз посередине. В этом месте вдоль дороги протекает река Шеронь. Она берет начало в окрестностях города Порхова и впадает в озеро Ильмень. Протяженность реки около ста километров. Ширина метров 50–70 и глубина 5–6 метров. В довоенное время была перегорожена плотинами во многих местах, где строились мельницы. Благодаря этим плотинам поддерживался большой уровень воды, и в реке было много рыбы.

Деревня наша насчитывала до войны 89 домов. Двести лет назад она имела статус волости, население было около пятисот человек, был полицейский участок, два магазина, две кузницы. В деревне имелся постоялый двор – одноэтажное здание, сделанное из камня.

В нем располагалась кузница и прочие мастерские для ремонта саней и карет, которые ездили по тракту Псков – Новгород.

После революции, когда организовали колхоз «Свободное Сухлово», в этом здании был гараж для колхозной полуторки. Разобрали его в шестидесятых годах прошлого столетия за ненадобностью.

Деревня стоит на левом северном берегу реки, вдоль дороги, на возвышенности, поэтому и называется от слова «сухо».

В деревне была построена часовня. В довоенное время служила моргом и по большим праздникам там проходили службы.

Три брата Пименовы, слева Владимир, в центре Александр, справа Евгений

Колхоз «Свободное Сухлово» занимал территорию в 3500 га. Имелся свой колхозный лес, луга и поля. В деревне была школа, где я впервые начал учиться в 1943 году. Она была большая, но одноэтажная. Проучился там сентябрь месяц, и школу закрыли в связи с началом военных действий. Довоенное время я, конечно, не помню, но отдельные эпизоды жизни запечатлелись в памяти очень ярко.

Семья наша к 41-му году состояла из семи человек. Дедушка и бабушка по матери, отец и мать и нас, трое сорванцов: Женя, я – Вова и Саша. Женя родился в 1932 году, я – в 1936 году и Саша в 1937-м. Дед Иван Иванович Большаков – 1868 года рождения. Он был очень мудрый человек, так как прожил большую жизнь, работал все время на земле, был охотником и рыбаком, занимался садом и пчелами, все последние годы был бессменным лесником колхозного леса. Отец был кузнецом и работал в колхозной кузнице. Кузница находилась недалеко от дома, и я там часто бывал.

В кузнице работали еще два кузнеца. Они были все трое страстные рыбаки (а отец еще и охотник), а также много чудили. Про кузницу всегда в деревне ходили всякие слухи. Например, кузнецы могли, увидев, что кто-то идет по дороге мимо кузницы, нагреть на горне нужную в хозяйстве железяку и бросить ее на дорогу. Человек, увидев вещь, брал ее в руки. Больше всего доставалось глухонемому дяде Жене. Доставалось частенько и мне.

Вероятно, в детстве у меня была неплохая память, и я знал много частушек. Когда в кузнице не было отца и я туда приходил, они всегда просили спеть частушку, и непременно плохую и громко. Я, конечно, пел, меня хвалили, и потом никак не мог понять, почему тут же появлялась мать с ремнем. Она в это время работала в огороде возле дома и, конечно, все слышала.

В летние месяцы в кузнице было много работы. Ремонт колхозной техники: бороны, плуги, косилки и женейки. Работали без выходных. Обычно по воскресеньям приходили на работу пораньше. Клали на наковальню старый лемех от плуга и в три кувалды полчаса лупили по звонкой железяке, после этой операции закрывали кузню и огородами уходили за реку, где с раннего утра уже были заготовлены сети и лодки. Правление колхоза было недалеко от кузни, и все начальство слышало, что кузня работает.

Деревня Сухлово

Правление колхоза находилось как раз напротив нашего дома. Это было большое двухэтажное здание. На первом этаже половину здания занимало правление, вторую половину магазин и весь второй этаж – клуб. В клубе часто показывали кино, и я там бывал с родителями. Конечно, содержания я не помню, но треск аппарата и яркий луч остались в памяти. Ходил я часто и в правление колхоза. Там сидел счетовод дядя Миша. У него не было одной ноги, и он ходил на протезе, с тростью.

Я просил у него книжечку колхозника, пел частушку ему, он вставал из-за стола, открывал старинный сундук, стоявший в углу, я брал одну книжку, бежал домой и рисовал, мне очень нравился запах из этого сундука, запах типографской краски и бумаги.

Немного помню морозы сорокового года. Нас из дома бабушка в морозы не выпускала на улицу. Мы с Сашей, вероятно, ей надоедали, и она сдавалась. Мы одевались, выходили на улицу, и сразу замерзали носы, руки и дышать было почему-то трудно. Мы быстро возвращались домой, и бабушка спрашивала, почему мы так быстро вернулись.

Еще одно воспоминание осталось о финской войне. Моего отца взяли на войну, она быстро закончилась, и наступил день, когда наши деревенские солдаты возвращались домой. С утра уехала наша колхозная полуторка в город Порхов. Туда наши солдаты приехали на поезде из Ленинграда, и вот, вечером, мать встретила отца, и они пошли домой. Отец привез нам с Сашей подарок – легковую заводную машинку. Мы ее заводили и играли целый день, а вечером во главе со старшим братом ее разобрали, и, конечно, получили хорошую взбучку от матери.

Начало войны. Проводы

Еще осталось много отдельных ярких воспоминаний о днях нашей мирной жизни в сороковом году, и вот наступил год 1941, который я помню достаточно хорошо. Началась война. Мы с Сашей еще не понимали толком, что это такое. Мама все чаще плакала, бабушка с дедом даже на наши шалости не обращали внимания, и все деревенские стали серьезными, прекратился смех и гулянки вечером на пятачке возле часовни. Вскоре деревенские мужики получили повестки, и в назначенное время мы пошли провожать отца в армию. На окраине деревни стояла наша колхозная полуторка, отец нес Сашу на руках, справа шли мама и брат Женя, я шел слева, рядом с отцом. Я думал о том, что отец скоро вернется, как и в финскую войну, и привезет нам новую игрушку. Игрушку мы с Сашей не хотели, а просили отца, чтобы он привез нам две красных звездочки.

Из нашей деревни ушли на фронт пятьдесят два человека, а вернулись восемь.

На проводы собралась вся деревня. В основном все женщины плакали. Потом поступила команда садиться, и наша колхозная полуторка повезла наших отцов в город Порхов. Машина в деревню больше не вернулась. Ее мобилизовали на войну.

Из нашей деревни ушли на фронт пятьдесят два человека, а вернулись восемь. Из их рассказа получилось следующее. В Порхове их обмундировали, выдали оружие, скомплектовали войсковое подразделение и отправили на боевые рубежи под город Волгу. Прибыли туда поздно вечером, стали занимать оборону. Утром оказалось, что они уже окружены. День они кое-как оборонялись. Оружия не было, на пятерых одна винтовка, гранат и патронов было мало, командиры или были убиты, или сбежали. Ночью провели что-то вроде собрания. Решили разделиться на три группы. Первая группа голосовала за то, чтобы сдаться в плен. Немцы целыми днями и ночью кричали в громкоговорители и обещали золотые горы. Вторая группа говорила, что нужно идти к своим, вырываться из окружения. Третья группа решила, что нужно идти в партизаны. На отца мы получили извещение в 1944 году, что он пропал без вести.

Шофер нашей колхозной полуторки дядя Коля прошел всю войну и вернулся домой стариком, совершенно глухим, его очень сильно контузило, и он потерял слух.

Жаркое лето 41-го

Наступил июль 41 года. По шоссе со стороны Пскова потянулся непрерывный поток отступающих. Шли, в основном, повозки, много было беженцев, которые тянули на себе тачки всяких конструкций, шли солдаты, санитарные машины, шли так плотно, что нельзя было перейти на другую сторону. Много жителей ушло из нашей деревни, особенно колхозный актив. Наши деревенские дошли до Новгорода и, перейдя Волхов, обосновались кто где мог. Там они работали всю войну в колхозах и на предприятиях. Все они вернулись домой в конце 44 года, когда нас освободили.

Наш дед Иван пережил войну 1914 года, и опыт жизни в военное время у него был. Самое первое, что он сделал, – это выкопал на краю нашего огорода землянку. Она была небольшая, метра три квадратных, но глубокая и имела потолок.

Все колхозное имущество, которое не забрали в армию, распределили по дворам колхозников. Так у нас появилась телега, лошадь, плуг, борона.

Где-то в десятых числах, часа в три, мы с Сашей пошли купаться на реку. В середине деревни река делала изгиб, и наш северный берег был песчаный и мелководный, здесь брали песок для хозяйственных нужд, и весь берег был изрыт углублениями. Возле воды был чистый песок, там мы купались и загорали. Лето было жаркое, и вся деревенская малышня пропадала там целыми днями. И вот, в один из дней, на берегу реки около нашего деревенского пляжа, в полдень, остановилась воинская часть. Было жарко. Солдаты, конечно, раздевались, мылись и купались. На берегу между дорогой и берегом стояла походная кухня. Солдаты накупались, пообедали, стали собираться в дальний поход. Мы с Сашей в это время находились на пляже. Вдруг из-за леса, на другом берегу реки, вылетел самолет. Он летел низко вдоль реки. Я увидел, как что-то отделилось от самолета и полетело вниз. Раздался взрыв. От нас это было метров 300.

Следующий взрыв произошел в реке. Поднялся очень высокий столб воды. Самолет летел дальше, на восток, уже над деревней. Следующий взрыв произошел в конце деревни. Бомба попала в дом моего деда по отцу. Дом был большой, но в нем уже не жили.

У отца была большая семья: 5 братьев и одна сестра. Дед уже умер, бабушка сильно болела, и потом, когда пришли немцы, она уже умерла. Остальные дети жили в разных городах со своими семьями, все были взрослые.

Я увидел, как полетели бревна в разные стороны, и, что удивительно, дом не загорелся. Папина мать, моя бабушка, находилась в другом доме. В это время прибежал к нам брат Женя, ему было почти десять лет, и увел нас домой, посадил в землянку, принес мешок с сушеными яблоками и приказал сидеть, а сам куда-то убежал. Пришел он к нам часов в восемь вечера и привел нас домой. Дома топилась печь, что меня сильно удивило, я раньше никогда не видел, чтобы печь топили вечером. Бабушка жарила мясо, потом пекли хлеб. Нас мама накормила и уложила спать. Было еще очень светло, вдруг над деревней пронеслось низко несколько самолетов. Они пролетели над деревней на восток, не стреляя и не бомбя. Через минут десять они вернулись назад, пролетев на запад. После этого все стихло, и мы с Сашей уснули.

Наши женщины, вооружившись ведрами и коромыслами, принесли в наш лагерь эти сваренные немецкими поварами макароны. Макароны были с консервами и много масла.

Проснувшись утром, я увидел запряженную в телегу лошадь. Из разговоров старших я слышал об эвакуации. Я не знал, что это такое, но предположил, что нужно куда-то ехать. Часов в десять утра дед посадил нас на телегу, и мы поехали. Ехали мы в сторону леса на север. Там в лесу, километра через три, протекала река Ситня. Она текла с запада на восток, в основном все время по лесам. Впадала она в нашу реку через 15 километров. Река неширокая и неглубокая, но вода в ней очень чистая и холодная. Вот к этой реке мы и приехали. Там я увидел почти всех наших деревенских. Было как-то очень интересно, мы, ребятня, купались в Ситне и плюс ко всему могли целый день ловить раков. Потом сюда пригнали коров и всю живность, готовили пищу на костре в большом чугунном котле. По ночам слышалась канонада, часто летали самолеты, их обстреливали. Там мы прожили с месяц.

В течение этого месяца произошли важные события. Возле нашей деревни произошел бой. Деревня наша с севера и востока окружена лесом. Но лес от деревни начинался через полтора-два километра. С юга была река Шелонь, а на другом берегу – Дновский район, и на берегу реки стояла деревня Кипрово.

Отступая, наши части поставили за деревней, в начале леса, танки, и, когда немцы начали наступать, завязался бой. В результате этого боя были подбиты две немецкие машины. Одна машина была набита продовольствием – макаронам, крупами, галетами и прочим, – другая буксировала кухню. Наши танки были подбиты и сгорели, немецкие были сразу убраны. Немцы почему-то бросили и кухню, и машину с продуктами, и даже не подожгли.

Наши женщины, вооружившись ведрами и коромыслами, принесли в наш лагерь эти сваренные немецкими поварами макароны. Макароны были с консервами и много масла.

После этого боя наступило затишье. И вот однажды к нам в лагерь верхом на лошади приехал немецкий офицер. Он подозвал к себе ребят постарше и спросил, показывая рукой на реку: «Ситня?» Ребята сказали да, он еще посмотрел на карту, потом свернул ее, сунул в планшет, развернулся и уехал в сторону деревни. Так впервые мы увидели немца. Пока мы там жили, дед выкопал окоп на высоком берегу Ситни. Тогда те, у кого были возможности, выкопали окопы, сделали потолки из бревен, поставили внутри, верней, заготовили буржуйки. Эти окопы нам очень пригодились зимой с 43 на 44 год, там нам пришлось прожить два месяца.

Вскоре после встречи с немцами все деревенские вернулись в деревню. Когда приехали домой, все оказалось на месте, деревня была цела. Вокруг деревни находились поля, засеянные рожью. Поля были наполовину смяты гусеницами танков. На нашем огороде стояла немецкая легковая машина около бани. Возле переднего левого колеса была маленькая воронка. Осколок от взрыва пробил капот и перебил рулевую трубу, и все, в остальном машина была исправна. Машина в таком виде простояла до зимы. Мы боялись что-нибудь брать с нее, но так как немцы к ней интереса не проявляли, то дед стал ее потихоньку использовать. Сначала он снял колеса и достал камеры. Там была красная резина очень хорошего качества. Из этой резины впоследствии дед наклеил всем галоши и валенки. Снял внутреннюю обшивку кузова, и мать сшила мне куртку, которую я проносил всю войну. Братья постарше растащили весь щиток приборов. Так она простояла до 44 года. Когда пришли наши, весной 44-го, – сняли двигатель и мосты, а кузов забрали позже. Так что мы с Сашей играли в настоящей машине, где были руль, педали и прочее. А когда выросли, проработали всю жизнь шоферами.

Жизнь в оккупации

Итак, мы начали жить в оккупации. Немцы нас не обижали, не грабили, и поэтому нашим деревенским удалось собрать колхозный урожай и запастись продуктами на зиму 42 года. Немцы постоянно у нас не жили. Они назначили старосту, который должен был доводить до сельчан все немецкие приказы, касающиеся населения. На деревенском сходе поделили колхозную землю между собой. У всех были приусадебные участки, каждой семье выделили землю возле дома, а кому было мало, можно было брать на дальних полях. Коровы были у всех довоенные. Осенью убрали урожай и стали ждать зиму.

До революции в деревне был определенный уклад жизни. С приходом советской власти и колхозов этот уклад был нарушен. В чем он заключался? Все весеннее и летнее время деревня занималась сельхозработами, то есть выращиванием продуктов питания, а когда наступала зима, крестьяне занимались промыслом. Промысел был связан с изготовлением телег, саней, валенок, шуб, тулупов, хомутов, сбруи и прочих крестьянских вещей, необходимых в деревенском быту. Занимались этим промыслом в каждой деревне, но по какой-то одной профессии. Так, например, Сухлово славилось кузнецами. У нас было в старину две кузницы. Деревня Вошково, расположенная в трех километрах от нашей, славилась плотниками. Там можно было заказать телегу, построить дом, сделать раму и прочие столярные изделия. Там делали телегу из дерева, потом ее привозили в Сухлово, и наши кузнецы обковывали ее железом.

В Кипрове и Костыжицы катали валенки. В деревне Порушка жили печники, в Козловичах занимались шкурьем. Там выделывали шкуры и шили шубы, тулупы, изготавливали хомуты и прочую упряжу. В каждой деревне зимой не сидели сложа руки, где-то шили обувь, вязали свитера, носки, варежки, где-то шили летнюю обувь. Когда стали колхозы, всем этим заниматься запретили, это все считалось нетрудовыми доходами, но люди втихую этим делом занимались, потому что альтернативы этому не было. Этих вещей нигде нельзя было купить, да и денег у крестьян не было, работали в колхозе за трудодни, можно сказать бесплатно, так как весь урожай в колхозе сдавали государству по плану, потом сверх плана, и если в районе узнавали, что в колхозе что-то осталось, то просто отбирали. Как это происходило, правдиво показано в фильме «Председатель». Это единственный кадр, где была показана правда о сельской жизни до войны и после войны.

В сорок первом году этот промысел расцвел пышным цветом. Все старики – это бывшие мастера своего дела. В деревне все стало на свои места. Сшить одежду и что-то сделать было без проблем. Зимой 41-го дед нанял портного, который жил у нас месяца два. Он сшил нам троим по пальтишку, маме красивый полушубок, деду новую шубу и много чего по мелочи. Денег не было, и расчет шел по бартеру, в основном зерном.

Когда пришли немцы, то в деревне осталось много беженцев, которые не успели уйти. Они заняли клуб и пустые дома, из которых ушли наши жители на восток. Конечно, у них пропитания не было, но они помогали другим по хозяйству и этим зарабатывали на жизнь. Беженцы жили у нас до конца войны, и все-таки в конце сороковых все уехали на свою родину, это Западная Белоруссия и Украина. Жили, конечно, не то чтобы хорошо, но особенно сильно не голодали, даже беженцы.

Первую зиму они прожили в землянках, а в следующее лето построили там деревню, где и прожили всю жизнь. Когда он после войны в 47 году приехал один на родину, к нам в гости, и посмотрел, как мы живем, сказал: «Спасибо товарищу Сталину, что он сослал нас в Сибирь». Сосланные люди были кулаки, а это самые трудолюбивые люди.

У моей мамы был родной дядя Гриша, самый старший, и две сестры, старшая тетя Аня и младшая тетя Надя. Во времена НЭПа вся семья Большаковых сумела купить маленькую мельницу в деревне Козловичи. На этой мельнице мололи муку. В тридцатые годы дядю Гришу раскулачили. Отобрали мельницу, а его с женой и двумя детьми сослали на Урал. Как он потом рассказывал, привезли их в лес в районе Кочконора, вывели из вагонов, поезд ушел, а они остались. Первую зиму они прожили в землянках, а в следующее лето построили там деревню, где и прожили всю жизнь. Когда он после войны, в 47 году, приехал один на родину, к нам в гости, и посмотрел, как мы живем, сказал: «Спасибо товарищу Сталину, что он сослал нас в Сибирь». Сосланные люди были кулаки, а это самые трудолюбивые люди.

Во время войны деревенские организовали бригады строителей. Строители уходили в тайгу и там добывали золото и платину. Там им простили все грехи и за сданное золото хорошо платили. Продукты были все, а также купить можно было любые вещи. Потом дядя Гриша приезжал к нам в деревню много раз, в Кочконоре у него родились еще две дочки.

Две мамины сестры жили до войны в Петродворце, и обе работали кондукторами в местном автобусном парке.

В сентябре месяце 41 года немцы выбросили десант между Стрельной и Петродворцом. Они оккупировали Петродворец. Тетя Аня на автобусе уехала в Ленинград, а обратно вернуться не смогла, дорога была перерезана. В Ленинграде их автобус отдали в медсанбат, а тетя Аня стала санитаркой. До 44 года она была при госпитале в воинской части и погибла в 44 году. При отступлении немцы минировали все крупные сооружения. Когда приходили наши части, то эти сооружения использовали для своих нужд. Так они использовали в Эстонии большое сельскохозяйственное здание под госпиталь. Примерно через неделю, ночью, над этим зданием пролетел немецкий самолет. Он дал сигнал по радио, и все это сооружение взлетело на воздух. Тетю Аню придавило бревнами, и она погибла. У нее остались дочь Соня 14 лет и сын Коля 12 лет.

Выгрузив из вагона, немцы построили их в отряд и стали отбирать мальчиков. Тетя Надя не растерялась и переодела Колю в Сонину одежду. Так как девочек не брали, то Коля остался цел.

Когда немцы пришли в Петродворец, то все мирное население собрали южнее Петродворца. Жили они там целый месяц в железнодорожной будке. Тетя Надя, Соня и Коля. Через месяц их погрузили в вагоны и привезли в Латвию, недалеко от Пскова. Выгрузив из вагона, построили в отряд и стали отбирать мальчиков. Тетя Надя не растерялась и переодела Колю в Сонину одежду. Так как девочек не брали, то Коля остался цел. После этого их расселили по хуторам к латышам в дома и дали справки, что они беженцы. Благодаря этим справкам они двинулись в путь к нашему дому. Расстояние в 500 километров они прошли за полмесяца, и где-то в ноябре, на большую радость деда и бабушки, они пришли к нам. Так наша семья стала составлять девять человек.

В сентябре 41 года открыли школу, и деревенская детвора в возрасте до четвертого класса пошла учиться. Учились в школе по советским учебникам, так как других не было. В школе ввели Закон Божий и раз в неделю из Опок, где была действующая церковь, приезжал батюшка и читал проповеди. В сентябре и октябре по ночам в деревню приходили солдаты нашей армии. Они тихонько ночью стучали в окно и просились переночевать и поесть. Их, конечно, пускали. Кормили, и они оставались ночевать. Они шли группами и по одному, с оружием и без. Обычно их прятали в банях или в гумнах, на окраине деревни, чтобы в случае прихода немцев они могли уйти. К нам тоже приходили солдаты, и дед их прятал в бане. Они день отдыхали, а в ночь уходили. Шли они, в основном, на станцию Батецкая, многие шли босиком и, чем могли, им помогали.

Только один раз получился прокол. Два наших солдата рано утром зашли в гумно. Они там легли спать. Одна женщина видела. Днем по деревне ехали два немца на мотоцикле. Эта женщина остановила их и сказала, что в гумне находятся два партизана. Немцы сначала не хотели туда идти, но женщина настояла. Они развернули мотоцикл и поехали к гумну. Солдаты наши, видимо, со сна растерялись. Вероятно, патронов у них не было, они выскочили из гумна и побежали по ржаному полю в сторону леса. Немец снял винтовку, передернул затвор, встал на правое колено, левый локоть поставил на левое колено и выстрелил. Он с двух выстрелов убил обоих. Эту женщину немцы потом наградили, а когда пришли наши в 44 году, ее забрали сразу, и больше мы ее не видели. Ночью один наш колхозник отвез тела на лошади в лес и там в бору их похоронили. Потом, когда я ходил с первого по четвертый класс в нашу школу, мы ко Дню Победы ходили, украшали эту могилку.

Немцы. Лжепартизаны. Листовки

Пришла зима 41–42 года, начал выпадать снег, и ударили очень сильные морозы. До нас стали доходить слухи, что в Ленинграде очень сильный голод. Немцы дали распоряжение чистить дорогу Псков – Новгород. Движение по ней было большое. Наш участок, примерно 5 километров, территория нашего колхоза, разделили на количество дворов. Нам достался участок за деревней метров 50 и участок в деревне. Всю зиму мы должны были содержать свой участок в чистоте, иначе, как гласит приказ, – расстрел. Правда, до расстрела дело не дошло ни разу, но все приказы заканчивались этими словами.

У нас в середине деревни стоял пустой скотный двор. Он пустовал, так как колхозных коров не было. Немцы облюбовали его под склад. До Порхова из Германии боеприпасы шли в вагонах, а из Порхова до Новгорода их возили на лошадях и машинах. Из Порхова до нас боеприпасы возили на лошадях и разгружали в этот скотный двор. Телеги были большие и на резиновом ходу. В зависимости от веса, запрягались четыре, шесть, восемь лошадей. Если были снаряды, то восемь лошадей, а если амуниция или продукты, то четыре или шесть лошадей.

Морозы в январе 42 года стояли сильные. На этих немцев-кучеров было жалко смотреть, они были обуты в сапоги, на голове – пилотка и в шинели. Слово «кольт» [10] не сходило с губ. Они все время прыгали и махали руками: «Кольт, кольт!» Утром они выезжали из Порхова и 35 километров ехали часа четыре. Разгружались и ехали обратно. Потом, ближе к весне, на машинах увозили это все в Новгород. Там была линия фронта, а у нас прифронтовой тыл.

В феврале 42 года в один из дней к нам пришел староста. Он сказал деду, что к нам в деревню в воскресенье приедет большое немецкое начальство. В деревне, кроме деда, охотников не осталось, все на фронте. И поэтому дед должен сходить с ними на охоту. Дед все приготовил для охоты, сходил, поставил флажки в лесу. Рано утром к нам во двор приехала шикарная легковая машина. Из нее вышли три больших чина. Они были тепло одеты: в белые полушубки, валенки. Погода стояла очень холодная, но солнечная. Они встали на лыжи и во главе с дедом пошли на охоту. Водитель этого лимузина, укутав моторный отсек ватным одеялом, остался в нашем доме. Через каждые полчаса он ходил прогревать машину. Мать по выходным ставила на стол швейную машинку и чинила наше детское бельишко. Немец сел рядом, и они «разговорились». Немец немножко говорил по-русски. Он показывал фото жены, родителей, двух дочерей. Был он из богатой семьи. Войны, конечно, он не хотел и говорил, что нужно Гитлера и Сталина посадить в одну клетку, и пусть они там воюют. Кто победит – того и победа. Потом, когда ходил к машине, брал и меня с собой и сажал на пассажирское сиденье рядом с собой. На левом переднем крыле были прикреплены лыжи. Он один раз даже снял их и предложил мне покататься. Увидев шестилетнего ребенка на двухметровых лыжах, рассмеялся и положил их на место. Вечером они вернулись с охоты и уехали в Порхов. Вечером дед восторгался их ружьями. У нас была собака, сибирская лайка. С этой собакой они и ходили на охоту. Пес был молодой. Звали его Тузик. Он так понравился немцам, что они приехали через неделю и купили его у деда. Нам было очень жаль Тузика, но успокаивало то, что у нас была еще одна охотничья собака – Дунай, с ней охотился наш отец.

Летом 42 года жизнь протекала спокойно. Работали очень много и усердно. Дед был хороший и опытный хозяйственник. Он сеял много гороха и овса. Всю последующую зиму мы ели овсяную и гороховую кашу. Даже нас, детей, дед заставлял работать. Так я в шесть лет возил навоз. Дед дома, со двора, грузил навоз в телегу, потом сажал меня на телегу, давал в руки вожжи, и я ехал в поле. В поле меня встречала мать, выгружала и разбрасывала навоз по полю, и я ехал домой к деду. Осенью так же во время уборки мы помогали убирать урожай.

Немец немножко говорил по-русски. Он показывал фото жены, родителей, двух дочерей. Был он из богатой семьи. Войны, конечно, он не хотел и говорил, что нужно Гитлера и Сталина посадить в одну клетку, и пусть они там воюют. Кто победит – того и победа.

Страницы: «« ... 1112131415161718 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

У Алисы Стрельцовой настоящий талант свахи – ее брачное агентство «Зимняя вишня» преуспевает! Только...
В романе действуют разведчики – под легендами прикрытия, с использованием агентуры и поддельных доку...
Достижения в спорте наших близких людей неизменно вызывает в нас чувство гордости. Мы болеем и переж...
Хоккей вот уже более двух столетий является игрой, которая не только теряет свою популярность, но и ...
Игра в хоккей способствует укреплению здоровья, благотворно сказывается на деятельности систем и орг...
Интересуетесь хоккеем? Тогда эта книга для вас. В ней мы расскажем вам о самых известных фигурах рос...