Дети войны. Народная книга памяти Коллектив авторов

Мы двумя минами взорвали эшелон

Верещагин Леонид Тарасович, 1925 г. р

Леонид Верещагин семнадцатилетним юношей входил в подпольную комсомольско-молодежную группу, воевал в 752-м партизанском отряде (1-я Бобруйская партизанская бригада). Живет в Осиповичах, Могилевская область.

В ночь с 29 на 30 июля 1943 года на железнодорожной станции Осиповичи была совершена самая масштабная за всю историю Второй мировой войны наземно-транспортная диверсия. В огне было уничтожено несколько вражеских эшелонов с авиатопливом, боеприпасами и бронетехникой, в том числе 30 новейших немецких танков. Совершил диверсию один человек – комсомолец-подпольщик Федор Крылович.

Я еще учился в десятом классе, он комсомолец, и я комсомолец. Крылович был такой вспыльчивый, любил выпить даже. И подраться… Ну характер был такой, не любил, чтобы сильно возражали… Когда немцы заняли Осиповичи, они собрали бригаду электромонтеров при депо. В этой бригаде работал Крылович, я и еще человек двенадцать. Ставили столбы линий электропередач, на паровозах ремонтировали электрооборудование.

В 42-м из Кличевского района сюда, под Осиповичи, перебрался партизанский отряд. У нас уже была подпольная группа. Слушали радио, сводки с фронта, расклеивали листовки… Установили связь с этим отрядом. В ноябре мне и еще нескольким ребятам пришлось уйти в лес. Шли разными дорогами. Ну, если кто-то не дойдет, чтобы не выдал. А Крылович – остался.

В 1943 году к нам прибыл секретарь подпольного комитета комсомола Могилевской области Волошин Павел Фомич. Меня назначили к нему провожатым. Мы с ним обошли все отряды бригады… Был такой отряд «Храбрецы». Им нужна была связь с подпольщиками из Осипович. Договорились,

И примерно в час – в начале второго первая мина сработала… Начался пожар. Огонь перекинулся на составы, которые рядом стояли. Там были авиационные бомбы, боеприпасы, танки «Тигр». Зарево от взрывов такое, что за пять километров видно было.

что поможем наладить такую связь. А они передали нам две мины. Я их даже держал в руках… Они небольшие, как пепельницы, пластмассовые, но два сильных магнита. Эти мины потом передали Крыловичу.

…В тот день погас семафор, и Крыловича позвали его исправить. В чемоданчик с инструментами он и положил эти две мины. Там стоял поезд наливной, с цистернами, «бочками», с бензином, соляркой. И он поставил одну мину в голове поезда, а другую – в хвосте. В этот момент подогнали еще один состав, следом другой, третий, все поезда приняли в парке. Это было часов в 11 вечера, когда он поставил. Мины были заведены на два часа – чтобы взрыв произошел спустя 120 минут. Крылович рассказывал, что, когда он уже пришел домой, не мог уснуть. Думал, отгонят поезд, и он где-то в пути сгорит. А поезд не уходит. Что будет? И примерно в час – в начале второго первая мина сработала… Начался пожар. Огонь перекинулся на составы, которые рядом стояли. Там были авиационные бомбы, боеприпасы, танки «Тигр». Зарево от взрывов такое, что за пять километров видно было. Можете представить: подколесные пары – это ось и два колеса – летали метров за двести, такие взрывы были. Весь этот парк был перевернут. Целый день все горело… На следующий день Крылович, как было заранее оговорено, вместе с отцом пришел к нам в отряд. И стал командиром диверсионной группы.

Все ждали, что Крылович получит Героя Советского Союза, но дали только орден.

В праздники старались преподнести фрицам какой-нибудь сюрприз

Гуйдо Антонина Алексеевна, 1931 г. р

В годы Великой Отечественной была связной партизанского отряда (Полоцко-Лепельская партизанская зона). Живет в Минске.

Детские обязанности в отряде какие были? Собирать надо было дрова, ведь партизанам некогда было этим заниматься. Еду варить надо было. Иголка, нитки всегда с собой были, что-то починить, пуговицу пришить – это уже наша работа была. Костер развести. Они же мокрые все с задания приходили, под дождь попадут, или по болоту надо было идти. Вокруг костра развешивали одежду, портянки, сушились так…

Меню какое тогда было? Каши варили, суп варили. Курицу – в ведро, картошку порежут, травку какую… Ели на коленках, котелки еще были такие солдатские, мисок не было… Когда курицу разделывали, то жир собирали. Мне давали, а я уже в консервной баночке возле костра топила жир – нечем было смазывать оружие. Автомат мне не доверяли, а винтовку я умела почистить. Пока они отдыхают.

В шалашах жили. Партизаны ночью уходили на задание, а мы, дети, должны были повыгонять из шалашей комаров. Утречком, чуть свет, разжигали у шалаша костерок маленький, сырых щепок подбросишь, чтобы задымил, и вот так веткой какой загоняли, загоняли этот дым. Каждый шалаш надо было выкурить.

Летом к речке бегали мыться. Белья белого почти ни у кого не осталось, все пошло на бинты. Нам давали задание стирать эти полоски ткани. Постираем, развесим на кустиках, а как высохнут, скручиваем в трубочки такие.

Детские обязанности в отряде какие были? Собирать дрова, ведь партизанам некогда было этим заниматься. Еду варить надо было. Иголка, нитки всегда с собой были, что-то починить, пуговицу пришить. Костер развести. Они же мокрые все с задания приходили, под дождь попадут, или по болоту надо было идти.

У меня почерк хороший был. И командир приказал мне садиться рядом с радистом и записывать сводки с фронта. На всяких клочках писала, на упаковке от лекарства, газете, листках каких-нибудь. Потом сводки эти зачитывали на политинформациях.

В праздники старались преподнести фрицам какой-нибудь сюрприз. Или дорогу где-то взорвать, или нападение на гарнизон устроить. 1 мая 43-го я хорошо запомнила, мы всю ночь не спали, прислушивались. Ночь была ясная-ясная такая. В лесу, когда лежишь на земле, далеко слышно. Мы лежали и прислушивались к каждому взрыву, к каждому выстрелу. Ждали, хоть бы все вернулись. Такое главное желание было. А уже на рассвете слышим голоса наших партизан. Вернулись с задания. Пустили под откос эшелон, который шел в сторону Полоцка. И даже принесли какие-то продукты трофейные.

…Однажды пошли мы с мамой в разведку, на станцию. В лесу собрали черники, в деревне мамина сестра кусочек сала дала, чтобы на что-нибудь его поменять у немцев. Задание такое было: сколько там составов стоит, в какую сторону паровоз, что на платформах… Охрана нас задержала: а где вы ягоды собирали, там же партизаны в лесу? Там женщина была одна, уборщица наверное. Так она подошла и говорит: «Да мы все тут ходим, нет там никаких партизан!» Тогда отпустили. Но после того раза на станцию нас больше не посылали.

Мы помогали спасти военнопленного

Гулуева Неонила Кирилловна, 1925 г. р

В 16-летнем возрасте стала участницей минского подполья, узник концлагеря Майданек, живет в Минске.

Комсомольское озеро в Минске, его котлован, рыли и мои родители. Лопата, транспортер и тачка. И вот 22 июня – открытие. Я, конечно, побежала на это открытие озера. Чистая вода. Солнце светит. Играем в волейбол. Все прекрасно. И ровно в 12 часов вдруг объявили: Германия вероломно напала на Советский Союз. Бои идут под Брестом. Кто-то верил, кто-то не верил. Потому, что был заключен пакт о ненападении. Решили, что это какая-то провокация.

23-го все как обычно, отец мой пошел на работу, а уже ночью Минск бомбили… Мы жили в частном секторе на Ивановской, снимали квартиру. В конце улицы – через пять-шесть домов была воинская часть. Их сильно бомбили, и нам тоже досталось – у соседей стена дома обвалилась… Мы выскочили на улицу. Все освещено, видно, как самолет летит, как бросает бомбы.

Он разыграл такую сцену, что это – его жена, стал просить отпустить его домой. Немцы иногда так делали. Но нужен был документ, штамп в паспорте сестры поставить, что она замужем. Ребята с завода сделали такой штамп. И написали там, что хотели написать. Как там немцы могли разобраться?

Они и не проверяли особо.

Вой и взрывы, взрывы!

…Потом город заняли немцы. И был такой циркуляр: все трудоспособные от 16 лет и старше должны идти на биржу труда. Народ пошел регистрироваться.

Меня взяли на завод Ворошилова[20] уборщицей. На завод привели военнопленных. Они были такие несчастные, страшные, и все мне казались стариками.

Одежда у них была настолько грязная, пропитанная кровью и потом, смотреть было больно. А я с ведром и тряпкой стою. Там один военнопленный был. Подскочил и спрашивает: «У тебя кто-то из родственников есть?» – «Мама и сестра». – «А сестра маленькая или большая?» – «Большая». Так вот, говорит, беги домой и скажи ей, что ее муж попал в плен: «Петр Струве, запомни!» Я, как под гипнозом, побежала домой. Прибежала и кричу с порога: «Клава, Клава, твой муж попал в плен! Он сказал, чтобы ты его освободила». Мама с сестрой переглянулись. Мама так головой покачала, мол, ну-ну, то ли будет еще… А сестра подумала и говорит: «А пойдем, посмотрим, что там за муж еще у меня такой». И мы пошли.

Он разыграл такую сцену, что это – его жена, стал просить отпустить его домой. Немцы иногда так делали. Но нужен был документ, штамп в паспорте сестры поставить, что она замужем. Ребята с завода сделали такой штамп. И написали там, что хотели написать. Как там немцы могли разобраться? Они и не проверяли особо.

Старосты в деревнях помогали и партизанам, и немцам

Данилов Иван Петрович, 1924 г. р

Боец партизанского отряда имени Калинина (бригада Молотова, Пинское партизанское соединение). После войны – доктор медицинских наук, профессор, гематолог. Возглавлял Институт переливания крови, кафедру пропедевтики внутренних болезней Минского мединститута, работал в Институте радиационной медицины. Живет в Минске.

Гардероба как такового у нас не было. Кто в чем явился в партизанский отряд, тот в том и ходил. Единственное, украшали либо шапку, либо кепку красной ленточной наискосок. Все. Но и это не было обязательным. Те, кто отступали из-под Бреста, «окруженцы», они вначале ходили в армейской форме, потом форма эта износилась, они тоже перешли на гражданскую одежду.

У меня был такой небольшой короткий кожушок и была шапка из овчины зимой, а летом – обычный костюм. И все. Обувь – сапоги с портянками в основном, редко ботинки. Сапоги больше всего ценили, потому что они теплые, более удобные. Мне, например, на лошади было удобно в сапогах. В сапоги заправлены брюки, в сапогах удобно садиться на лошадь, удобно с нее спрыгнуть. Эта обувь ремонтировалась в мастерской, которая была при отряде…

Однажды мы сбили немецкий агитационный самолет, который разбрасывал листовки. В кабине было три летчика, мертвых. С них сняли одежду, обувь, крепкие такие ботинки, и раздали желающим.

Там работали бежавшие из гетто евреи, портные, организовали мастерские – и швейные, и обувные. Поэтому мы не испытывали никаких затруднений с одеждой. У местного населения были дубленые шкуры, которые некуда было девать. Немцы, когда почувствовали, что такое наши морозы, зимой 41-го даже начали собирать у местного населения эти овчины.

Мой приятель – он партизанил в Витебской области – рассказывал, что они испытывали нужду буквально во всем: голодно было, надеть нечего. Тут дело вот в чем: на территории Западной Украины и Западной Белоруссии до войны не успели провести коллективизацию. Были крепкие хозяйства, население так не бедствовало, как на востоке. Это, к сожалению, факт…

Военного обмундирования у нас не было. Все, в том числе и командир отряда, ходили в гражданском. Некоторые носили немецкие мундиры, что-то там перешивали, спарывали нашивки. Правда, если в такой одежке попадешься – немедленно расстреляют! Считалось, что форма была снята с убитого, значит, тот, кто ее носит, – партизан.

Однажды мы сбили немецкий агитационный самолет, который разбрасывал листовки. В кабине было три летчика, мертвых. С них сняли одежду, обувь, крепкие такие ботинки, и раздали желающим. И они носили. Несколько ребят, которые бежали из полиции, так до конца войны и проходили в полицейских шинелях. Только прицепили эти самые красные ленточки.

Да, бывали такие случаи, когда заходили в деревню, брали домотканое полотно у крестьян, отрез ткани на портянки, у некоторых оставалось еще фабричное сукно. Забирали, а что оставалось делать? Добром далеко не все соглашались давать. Но это все-таки были исключения.

Все были обложены партизанскими налогами. Овес для лошадей наших, сало, хлеб по заданию в деревнях выпекали… За мной была закреплена деревня Христино, за другим – другая, за третьим – третья и так далее… Нас было во взводе около 25 человек, и каждый имел свою деревню. Были в контакте, в основном, со старостами. Я приходил тайно к старосте и давал ему задание, что доставить за Днепро-Бугский канал. Он, бедняга, был вынужден выкручиваться, потому что надо было сдавать налоги и немцам, и партизанам… После войны его осудили на 15 лет. И он писал во все инстанции жалобы, доказывал, что помогал партизанам. Меня вызывали в КГБ, когда я уже был студентом, и просили подтвердить: правда ли? Я подтвердил. Это же самое сказал и мой командир… Этот староста прислал мне потом благодарственное письмо, писал, что его освободили из лагеря только из-за нашего заступничества. Как он выкручивался тогда, когда собирал по хатам для нас продукты, – не представляю. И никто ведь не донес на него. Такой мужик был неглупый.

Говорят, мол, партизаны практически никогда не раздевались, и спали, и ели в одежде. Не знаю, может, где-то так и было. У нас лишь однажды был такой период, когда мы попали в окружение… Мы тогда в течение двух месяцев действительно не раздевались. И нас одолели вши. Я заболел сыпным тифом. Лежал. Тяжелое состояние было, с бредом, у меня даже забрали оружие.

Мне было интересно у партизан

Делендик Анатолий Андреевич, 1931 г. р

Анатолий Делендик в десятилетнем возрасте был адъютантом партизанского командарма Василия Ивановича Козлова. После войны закончил медицинский и литературный институты, работал врачом, редактором на киностудии «Беларусьфильм». Автор ряда пьес. Член Союза писателей СССР и Гильдии сценаристов России. Живет в Минске.

Перед войной мой отец работал на Старобинской машинно-тракторной станции главным агрономом, а Василий Иванович Козлов, будущий секретарь подпольного обкома партии, командовал Минским партизанским соединением, был директором МТС. Наши дома стояли рядом, дружили семьями. Когда началась война, отец ушел на фронт, а мы с мамой уехали к деду, в деревню Амговичи – это Слуцкий район, – и жили там.

Утром моего дядю отвели на кладбище, дали лопату и приказали рыть себе могилу. Он вырыл, и его застрелили. Начальник полиции посмотрел в мою сторону и бросил: «Ну, этот щенок еще не сможет мстить».

Дом сожгли, крепкий такой дом был.

…У мамы была связь с партизанами. Ей давали задания по сбору информации о немцах. Мамин отец был портным, очень хорошим портным. Как-то раз на спор он по размерам мизинца пошил костюм – и тот полностью подошел. Дед ездил по деревням с сыном, брал заказы, шил кожухи и костюмы.

И помогал маме, встречался с партизанскими связными…

Однажды вечером полицаи ворвались в наш дом. Мы ужинали – большая семья, четырнадцать человек за столом.

Полицаи говорят: чего ж нас не угощаешь? Дед налил им самогонки. Они выпили, закусили. И сразу допытываться, чего это он в лес ездил. Выволокли в центр комнаты, стали избивать: признавайся! Женщины в обморок. Мой дядя, он чуть постарше меня был, из окна выпрыгнул на улицу, но там уже ждали полицаи. Они набросились на него, связали. А деда вывели на крыльцо и здесь же в затылок выстрелили… Наверное, кто-то выдал. Мы до сих пор не знаем кто.

Нас всех – женщин и детей – заперли в темную «холодную». Утром моего дядю отвели на кладбище, дали лопату и приказали рыть себе могилу. Он вырыл, и его застрелили. Начальник полиции посмотрел в мою сторону и бросил: «Ну, этот щенок еще не сможет мстить».

Нам сказали, чтобы мы вместе не жили, разъехались по другим деревням. И мы с мамой ушли… Переезжали из деревни в деревню, жили на хуторах. Однажды к нам пришли какие-то люди с оружием, сказали, что партизаны от Василия Ивановича Козлова. Предложили перейти в отряд. Спрашивают меня: «Хочешь в партизаны?» Конечно, хочу, мальчишка ведь, десять лет! Но мама не пошла с ними, боялась, что это провокация. Тогда много было такого…

А через какое-то время деревню, где мы жили, окружили полицейские. Хорошо помню, как мы бежали к спасительной ржи, за ней лес начинался. А по нам из пулемета! Но ни одна пуля не попала!..

…Попали в штаб Козлова. Мама ходила на задания, а меня Василий Иванович назначил своим адъютантом. Пошили мне форму, погоны, портупею дали, нашли пилотку моего размера. Дали финку и пистолет. И стал я жить вместе с Козловым и Бельским, начальником штаба Минского партизанского соединения. Выполнял все их поручения. Сбегай, сходи, принеси! Да я и сам ко всем приставал: дайте я вам помогу, дайте что-то сделаю! Энергии много было. С утра и до вечера был на ногах.

Штаб размещался в таком деревянном «будане». Помещение было довольно просторным, потому что приходили командиры партизанских отрядов, бригад, совещания проводили. Если было что-то секретное, то тогда кто-то из командиров говорил: «Мальчик, иди, посмотри погоду, сможет ли вечером самолет прилететь?» Мне было так обидно, что не доверяют… После совещания командиров обычно угощали обедом. И самогонка была, не без этого. Я злился, что меня не берут на боевые операции. Я говорил: «Вот полечу к Сталину, скажу, что вы не воюете, а самогонку пьете!» И они смеялись!

Однажды кто-то из партизан предложил мне насобирать чинариков. Спрашиваю: а что это такое? Окурки, говорит. Насобирал. Они накрутили из этого табака цигарки и курили. Одну мне дали. Тяну я эту цигарку, а тут выходит Василий Иванович. Увидел и тут же скомандовал: «Брось немедленно!» Я: «Не брошу!» Он снял ремень и отхлестал меня… Потом мы сидели вместе с ним на бревне, он обнял меня за плечи, успокаивал. С тех пор я не курю.

Часто с Василием Ивановичем ездили по партизанским отрядам и бригадам. У Тихомирова был такой замечательный комбриг. У них в бригаде была одна пушка и к ней один снаряд. Но они, когда ездили через деревни, всегда везли эту пушку. И население говорило: смотрите, у партизан и пушка есть! А то, что к ней только один снаряд, люди не догадывались.

Козлов первым из партизанских командиров решил строить аэродром, чтобы связываться с Москвой. Привлек бывших летчиков, которые из плена сбежали к партизанам, и те подсказывали, какой длины должна быть взлетная полоса, что надо построить рядом. И построили этот аэродром – недалеко от острова Зыслов[21]

Выбрали сухое место, расчистили его от кустарника, от деревьев, выровняли грунт. Население местное привлекли. Работа большая была проведена… А рядом построили ложный аэродром. Самолет сделали фанерный. Немцы, когда узнали про партизанский воздушный мост с Большой землей, прилетали его бомбить.

Самолеты прилетали по ночам. Иногда не успевали в ту же ночь улететь. Пока самолет разгружали, пока загружали, а ночи короткие! Тогда летчики оставались, а самолет откатывали в сторону и маскировали, и уже следующей ночью он улетал.

Рядом с аэродромом был госпиталь. Там землянки были, навесы. Я ходил читать газеты раненым. Раненых привозили издалека, потому что другого аэродрома у партизан не было в то время, только этот. И они ждали очереди, когда их отправят в тыл.

Первое время самолеты не садились, а сбрасывали контейнеры на парашютах. Случалось, ветер уносил их в сторону, в болото. И тогда ходили искать. Один такой контейнер как-то и я нашел, он был с медикаментами. Потом его лошадьми вытащили на тросах…

…Когда прилетал самолет, это был праздник для партизан. Из Москвы привозили оружие, взрывчатку – она была очень нужна, потому что шла подготовка к «рельсовой» войне. Медикаменты привозили, почту, газеты. Однажды привезли противотанковое ружье. Партизаны не знали, что это такое, не умели бороться с танками. Ну вот если танк на тебя идет? Если гранатой – так надо же подпустить его к себе поближе, и не всегда попадешь. А ПТР уже пробивало броню!.. При мне их испытывали, на березе.

Когда партизаны ждали самолеты, то костры выкладывали определенной формы, по договоренности с летчиками. Немцы, понятно, за нашими самолетами охотились. Тоже разжигали костры, на ложном аэродроме. Но какой формы они должны были быть, не знали!

Был такой случай: в 43 году на партизанский аэродром сел немецкий самолет. Летчики, их было трое, сдались. Понимали уже, видно, чем закончится эта война. И той же ночью за ними прилетел самолет, и их отправили за линию фронта. И самолет перегнали.

Когда партизаны ждали самолеты, костры выкладывали определенной формы, по договоренности с летчиками. Немцы, понятно, за нашими самолетами охотилась. Тоже разжигали костры на ложном аэродроме. Но какой формы они должны были быть, не знали!

…Пришло время, и меня с мамой самолетом отправили в Москву. Улетать я не хотел, мне было интересно у партизан. Но Василий Иванович настоял: «Тебе учиться надо!» Помню, когда перелетали линию фронта, по самолету с земли открыли огонь. Мама меня прижимала к себе. В наш самолет не попали, а тот, что летел следом, был пробит.

Я помогала пленным солдатам пробраться к партизанам

Зенько Валентина Михайловна, 1926 г. р

Валентина Зенько в 15-летнем возрасте была связной партизанского отряда Громова (бригада «Буревестник»). В настоящее время живет в Минске.

…Помню, как немцы вели наших военнопленных. Как скот гнали. Колонна за колонной. Там, у завода Мясникова (сейчас – Минский вагоноремонтный завод), был взгорок такой, а перед ним – яма. И тех, кто уже не мог идти, расстреливали и сталкивали в эту яму…

Нас было пятеро: три девчонки и два парня с нашего двора, – мы бегали к пленным, чтобы принести что-нибудь покушать: картошки там, хлеба, что было у нас. Я была такая малая драчунья, отчаянная, ничего не боялась. И все наперед заскакивала, прямо к военнопленным. И однажды немец меня как подфутболил ногой. Сапогом. А у них сапоги крепкие такие, халявы [22] широкие, и рассек мне кожу на пол-лица. И я настолько обозлилась. Ну, думаю, узнаете вы еще меня!..

Как отвлечется конвой, пленные солдаты – когда по двое, когда по трое – прыгали с платформы – и в кусты. И я отводила их к партизанам. Просила у соседей одежду, переодевала, потому что так нельзя было идти. Они уже знали, друг другу передавали, что есть девочка Валя, что она доведет.

Они верили мне.

…Пленных держали в концлагере под Минском, а сюда, на завод, привозили на работы большими группами. На заводе уже была подпольная группа. И мама знала их всех. На товарной станции со стороны улицы Железнодорожной ворота открывали. Там эти поезда делали маневры. А справа были кусты. Я в кустах тех сидела и ждала.

Как отвлечется конвой, пленные солдаты – когда по двое, когда по трое – прыгали с платформы – и в кусты. И я отводила их к партизанам. Просила у соседей одежду, переодевала, потому что так нельзя было идти. Соседи и кашу давали, сухари, чтобы покормить их. Я с ними в лесу ночевала или где-нибудь за деревней, чтобы безопасно было. Они уже знали, друг другу передавали, что есть девочка Валя, что она доведет. Они верили мне. А потом фрицы заметили, что много пленных пропадает, и поставили охрану. И я уже больше не водила пленных.

…Когда ходила на задание в город, брала скакалку и прыгала. А сама все подмечала. Потом как-то подумала: а как меня за эту скакалку возьмут и подвесят! Так страшно стало. И я уже больше скакалку не брала.

Чаще всего в Минск ходила. Сахарин покупала, медикаменты – стрептоцид, бинты, йод – все, что можно было достать. Возьмешь кусочек мяса килограмма на три за плечи, продашь и купишь что надо. Еще партизаны просили махорку. Соль была в большом дефиците.

Однажды на посту немцу нагрубила. Они что любили? Дай ему пару яичек, курочки поесть. Я протягиваю ему яйца, а он говорит: «Кляйне!» (Маленькие.) Я: «Чтоб тебя разорвало, курочка такие снесла!» А немец снимает с плеча винтовку и уже хотел стрелять, но тут немецкая машина подъехала, и он на нее отвлекся. Они на посту и немцев тоже проверяли. Я испугалась: «Простите, пан, это шутка!» Он меня матом в ответ. Но уже стрелять, видно, расхотел. Вот ведь как, оказывается, понимал по-русски!

Партизанский парад победы

Калинкович Леонид Николаевич, 1925 г. р

Воевал в 259-м партизанском отряде (8-я Рогачевская партизанская бригада), участник партизанского парада в Минске 16 июля 1944 года. Живет в Минске.

5 июля из Центрального штаба партизанского движения была разослана радиограмма о подтягивании к Минску партизанских отрядов и бригад. Мы шли форсированным маршем. Без сна и без долгих привалов. Дошли до Березины. У меня к этому времени мои партизанские ботинки за год партизанщины развалились. Я их за шнурок раскрутил и бросил в Березину… У деревни заметил группу пленных немцев. Подхожу к одному, показываю на ботинки: «Цвай унд фирцих?» (Сорок второй?) – «Найн». К другому – молодой парень: «Цвай унд фирцих?» – «Яя!» Он садится, разувается, я ботинки на босу ногу надел и пошел дальше.

Переправляться по воинскому мосту нельзя было, потому что воинские части шли. Поэтому нам было предложено переправляться вплавь. Для тех, кто не умел плавать, сделали плотик, и на этом плотике их перевезли. В том числе и нашу одежду – тех, кто согласился переправляться вплавь.

…Ночью шли. Солдаты мимо нас проходили. По пути встречали разложившиеся трупы немцев, потому что фронт прошел раньше. Подошли к Минску. Ночевали в поселке второго кирпичного завода по улице Харьковской, последнюю ночь перед партизанским парадом.

Мы даже не знали, что будет парад. Нас привели на улицу Мясникова, к штабу. Первый этаж там был каменный, а дальше – деревянная надстройка. Нам приказали написать, в каких операциях участвовали. Я написал, что в двух боевых операциях. Оказывается, потом на основании этих материалов нас награждали. Я получил в результате медаль «Партизану Отечественной войны» 1-й степени. Ну и тут же нам выдали справки партизанские. Она у меня и сейчас есть. Чувствуется, партизанскую справку писали наши же партизаны, потому что фамилия написана по-русски: «Калинкович», а то, в какой должности воевал, по-белорусски: «радавога»: «Калинкович Леонид Николаевич действительно состоял в партизанском 259-м отряде 8-й Рогачевской партизанской бригады с 1 августа 1943 г. по 28 июня 1944 г. Просьба к местным органам власти оказывать содействие в устройстве на работу».

Потом нам было объявлено: движемся на партизанский парад. И пошли мы городскими улицами… Город был пуст, весь разрушен. Людей не встречали.

Потом нам было объявлено: движемся на партизанский парад. И пошли мы городскими улицами… Город был пуст, весь разрушен.

Людей не встречали.

Проходим мы по улице Красноармейской, пересекаем Ульяновскую, и тут слева – станкостроительный завод им. Кирова. И где-то поближе к перекрестку, у излучины Свислочи, уже стояли колонны партизан. Все стояли в одном направлении, перед партизанским строем – небольшая трибуна. На трибуне стояли с десяток человек – в форме и без формы. Мы вообще-то не знали никого. Но среди партизан говорили: вот там маршал Рокоссовский! Потому что слава Рокоссовского среди партизан ходила. Это потом мы узнали, что этого полководца на трибуне не было, но тогда мы все были уверены – Рокоссовский принимает партизанский парад.

Выстроились. Подали команду: «Шагом марш!» И колонны одна за другой пошли. Появилось у нас и знамя, изготовленное, видимо, на скорую руку. До этого я бригадного знамени никогда не видел. Первая колонна – минские партизаны, Минской области. За одним из отрядов шел… обыкновенный козел, на рога которого была нацеплена немецкая офицерская фуражка. Все смеялись, конечно.

С трибуны звучали слова приветствия: «Да здравствуют партизаны Минской области!» Потом Гомельской, Могилевской… Все кричали: «Ура!» Никого из посторонних, из местного населения, на этом параде не было. Возле трибуны – да, стояли, но немного. Это было чистое поле, никаких строений вокруг. Партизанский парад проходил на Минском ипподроме. Прошли мимо трибуны и мы. И, наверное, тогда и поняли, что жизнь партизанская закончилась…

После парада – назад, на Мясникова. К строю подошла группа офицеров. Мы же не знали родов войск тогда. Для нас офицер в погонах – это чуть ли не белогвардеец, мы же не видели советских офицеров этих. Стали подходить, отсчитывали: сто человек, двести человек… Эти сюда, эти туда. В строю говорили: эти, наверное, поедут учиться, молодые же все. А вот тех – в пограничники, что ли… К нам подходят, отсчитали двести человек, говорят: ДРУД! Оказывается, дивизион регулирования уличного движения, милиция. Еще семьсот распределили по Минску. Я вам скажу, никого из наших партизан я больше не встречал. Все они попали под Кенигсберг, и многие без фронтового опыта и погибли там…

Разуваться в партизанском отряде было запрещено

Кононович Анатолий Леонтьевич, 1928 г. р

Я воевал в партизанском отряде имени Суворова. В настоящее время живу в Минске.

В деревнях было сложно жить, потому что немцы налетали на деревню и уничтожали ее. Перешли в лес. Этот лес был пересеченный, с болотом. Потому что, если бы ровный был, то танки могли бы до нас добраться…

Рыли землянки. Лес на месте был, его брали кругляком. Бревна никто не тесал, только ветки и сучья обрубали. Клали одно на другое, связывали, брали в замок такой… Землянки были длинные такие, чтобы можно было коридорчик иметь, а рядом – нары, из бревен поменьше. На них и спали.

Землянки маскировались так, чтобы сверху смотрелось как земля, чтобы ничего не было видно. Сделали накат – засыпали землей, сделали крышу – уложили дерном, ветками, чтобы сровнять ландшафт… К тому же надо было сделать так, чтобы с потолка в глаза не сыпался песок. Пошли в деревню, насобирали у крестьян радюшек[23], подбили ими потолок, и песок перестал сыпаться. Правда, до тех пор, пока не высох. Землянка же отапливалась, бочка железная стояла, вывели камин наружу. Топили. И песок высох, стал мелким и начал просыпаться через эту радюшку.

Под кухню приспособили шалаш такой. Помню как-то зимой пришли с задания. Голодные же все. А в этом шалаше корову подвесили. Мы топором кусок этой говядины отрубили, порубили на мелкие кусочки, с луком перемешали, зажарили на сковороде эти котлеты без сала и без хлеба и соли съели…

Спали не раздеваясь. Вот как надел этот кожух, так его зимой таскаешь каждый день и летом бросить не можешь. Потому что брось – другого не будет, а зима снова придет. Значит, человек все время должен эту тяжесть носить. А температура тридцать градусов летом, и тридцать градусов зимой.

Спали не раздеваясь. Вот как надел этот кожух, так его зимой таскаешь каждый день и летом бросить не можешь. Потому что брось – другого не будет, а зима снова придет. Значит, человек все время должен эту тяжесть носить. А температура тридцать градусов летом и тридцать градусов зимой.

Разуваться запрещалось даже в отряде. Все время в обуви. Если удавалось где-то снять сапоги, просушить портянки, то сразу опять надевай… Все время в обуви.

Вши донимали. Сначала же никто не мылся! Я до 43 года вообще в хате нигде не был! Так мы как делали: рубашку над костром крутили, вши трещат и падают в огонь. А вот с кожуха вшу не выгонишь никаким образом. Единственный выход – зарыть кожух в землю, а краешек небольшой оставить снаружи. Вши со всего кожуха соберутся на него. Потом взял топориком отрубил этот кусок полы – и в огонь. Все, откапывай кожух, какое-то время проходишь…

….Это было в начале марта 44 года, освобождение скоро, а у нас тиф начался в отряде. И я тоже в землянке лежал, вторым, кажется, заболел. Заходит комиссар и говорит врачу – он с ней жил, как с женой: «Мария, собирай все свое, мы должны уходить, немцы наступают на наш лагерь с танками». И она ему: «А этих куда?» Он: «Этих придется взорвать». Я притаился. Решил молчать… В это время где-то вдалеке взрыв – один, другой… Кто-то прибежал, говорит: отбой, немцы не пошли дальше, они потеряли 3 танка. Так я остался жить.

Все деревни сдавали партизанам продналог

Микульчик Евгений Васильевич, 1934 г. р

Связной партизанского отряда имени Чапаева (партизанская бригада «Пламя»). Живет в Минске.

Где-то на четвертый день войны в нашу деревню вошла колонна немцев. Нашлась одна семья, которая вышла их встречать с хлебом-солью. К ним первым и пошли. Скомандовали открыть ворота, въехала грузовая машина. С кузова попрыгали солдаты и начали ловить свиней, кур и грузить в машину. Хозяин запротестовал, стал что-то объяснять, а солдат, который в кузове принимал всю эту живность, как двинет ему сапогом в лицо. Вот они, твои освободители!

И так в каждом дворе. У нас был приличный подсвинок. Мой отец стал просить, чтобы не забирали, большая семья. А немец достал пистолет, выстрелил в ухо кабанчику, бросили тушу в машину и уехали.

Тут же начали в реку Свислочь бросать гранаты, рыбу глушить. Мы тогда не понимали, и сейчас я не могу понять: зачем? Вода стала белая-белая от рыбы. Тогда рыбы в Свислочи очень много было. Плотва, лещи, сомы, щука… Рыбу вилами грузили в машины и вывозили. Потом эта рыба разлагалась, гнила там… Как через деревню немецкая часть идет, так грабеж.

Немцы начали в реку Свислочь бросать гранаты, рыбу глушить. Мы тогда не понимали, и сейчас я не могу понять: зачем? Вода стала белая-белая от рыбы. Рыбу вилами грузили в машины и вывозили. Потом эта рыба разлагалась, гнила…

Как-то появились наши солдаты, выходили из окружения, видимо. Отец вышел на улицу: «Хлопцы, куда вы, на кого нас бросаете?» Один оттолкнул его, офицер видимо: «Уйди в сторону, уйди, не видишь сам, что творится!»

Когда наши отступали, побросали имущество – шинели, скатки эти, противогазы, оружие, боеприпасы… И мы стали собирать. Я умом одиннадцатилетнего ребенка понимал, что оружие надо собрать и спрятать. Солидол был. Солидолом смазывали патроны или там карабин – в бумагу и в землю! Или в реку. Нас в семье девять человек. У меня двое старших братьев. Мы такие были проворные, ничего мимо нас не прошло, целый арсенал собрали!

Когда начались вот эти грабежи, казни, целые деревни ушли в лес. К тому времени в нашем районе появились партизаны. Сначала группы, в основном из окруженцев, потом отряды. Дядька родной ушел в партизаны, брат мой старший ушел. Мы уже в лесу жили, в семейном лагере при отряде имени Чапаева. Землянку вырыли. Отец стал проводником, а меня использовали как связного. Тогда же мобильных телефонов не было. Нужно, например, собрать командиров, другое какое-нибудь донесение передать. Ноги в руки – и вперед!

В разведку ходили. Брали телегу, сажали туда ребенка и ехали в немецкий гарнизон под предлогом: вот, заболел ребенок, надо врачу показать, а на самом деле выполняли какое-нибудь задание. Нас в Белоруссии было примерно пять с половиной тысяч подростков в партизанских отрядах, таких как я. 88 участников партизанского и подпольного движения в Белоруссии стали Героями Советского Союза, из них 38 – подростки и молодежь, такие как Марат Казей, Зина Портнова… Это о чем-то говорит!

В разведку ходили. Брали телегу, сажали туда ребенка и ехали в немецкий гарнизон под предлогом: вот, заболел ребенок, надо врачу показать, а на самом деле выполняли какое-нибудь задание. Нас в Белоруссии было примерно пять с половиной тысяч подростков в партизанских отрядах, таких как я. 88 участников партизанского и подпольного движения в Белоруссии стали Героями Советского Союза, из них 38 – подростки и молодежь, такие как Марат Казей, Зина Портнова… Это о чем-то говорит!

Ходили в разведку в Марьину Горку, там сильный гарнизон стоял, в Пуховичи. Какие поезда стоят на станции, какую технику везут, как охраняются мосты. А охраняли их очень сильно. Посты с пулеметами и сверху и снизу, лес вырубили метров на пятьдесят по обе стороны, чтобы партизаны незаметно не могли подойти.

Однажды попали мы с товарищем в тяжелую ситуацию. В Марьиной Горке был военный городок. Когда наши ушли, казармы эти заняли немцы. Нам дали по десятку яиц в торбу якобы для того, чтобы обменять их на соль, и задание: посмотреть, что там сейчас в этих казармах, как охраняются. Потом пойти на вокзал и понаблюдать за движением поездов.

Как только подошли к казармам – идет немецкий патруль, два солдата: «Киндер, ком!» Подходим. Полезли к нам в торбы, стали доставать яйца и сразу пить. Потом стали что-то кричать, ругаться. Мы поняли, что здесь ходить нельзя. Развернулись и бежать. Один из патрульных выхватил пистолет и выстелил три раза нам вдогонку. Не попал…

В Пуховичах аптекарь был, я к нему ходил. Медикаменты – в лапти, он сам обувал, закручивал, инструктировал, и так проносили в отряд йод, порошки всякие, таблетки.

В тот же день разведали, как охраняется аэродром в Пуховичах. Наши самолеты разбитые стоят, а немецкие садятся – поднимаются, садятся – поднимаются. Такая обида была, такая злость у нас! Вернулись в отряд и все подробно рассказали начальнику разведки.

…Первое время очень трудно было. Ели все, что под руку попадало. Ели ворон, ели сорок, ели лягушек… Когда появились партизанские зоны, все деревни, в том числе и наша, сдавали налог. Приезжал партизан на подводе, и каждая семья сдавала по списку литр молока, несколько буханок хлеба, картошку… А днем немцы или полицаи приходили, спрашивали, кто тут был ночью: «Партизанен, партизанен?» И как было выкрутиться? Однажды приехали к нам в деревню трое партизан на лошадях. Зашли в хату, просят: «Нам бы чего поесть, хозяйка!» Мама быстро сварила картошку, заправила ее льняным семенем, хлеба дала, молока каждому налила. Один из партизан говорит: «Нам бы сальца». А где ж его взять?

Лекарств не хватало. В Пуховичах аптекарь был, я к нему ходил. Медикаменты – в лапти, он сам обувал, закручивал, инструктировал, и так проносили в отряд йод, порошки всякие, таблетки. Потом люди научились использовать лекарственные травы, собирали, сушили, настойки всякие делали. От головы, от живота. Когда у нас появился лесной аэродром, уже самолетами стали доставлять медикаменты, хирургические инструменты, тогда уже стало полегче. А так – пилой, ножом делали ампутации, и без обезболивания! Самогону внутрь дают раненому, и все, терпи!

Болели в основном простудными, кишечными заболеваниями. Воду ведь какую пили? Ее же не кипятил никто. И тиф был. Когда немцы видели, что в деревне тиф, – все, уже не заходили. Помню, умерла моя бабушка. Мы собрались в хате у покойной, родня, односельчане. И приехали немцы. Заходят во двор и сразу спрашивают: какая болезнь? Тиф? И бегом отсюда!

Однажды во время блокады трое суток просидели в «лисьей норе» – отрывалось такое укрытие рядом с землянкой, чтобы укрыться можно было. Лаз, а за ним такая ямка… Маскировалось все тщательно. Сидим мы, притихли, слышим шаги. Полез немец в нашу землянку и поджег ее. А дым к нам в нору потянуло. Мама шепчет: «Раздевайтесь, дети!» Сняли сорочки, и она ими стала щели вентиляционные затыкать. Землянка не хотела гореть, так они ее развалили, столбы, которые крышу поддерживали, повыбивали, все и повалилось… Долго сидели. Потом отец пришел, отвалил лаз, говорит: «Живы? Выходите, ушли немцы». Много в ту блокаду партизан погибло…

Лесная школа

Павлючик Нина Степановна, 1928 г. р

В 1944 году находилась в семейном лагере при партизанском отряде имени Кирова. В настоящее время живет в Дрогичинском районе Брестской области.

В семейный лагерь при партизанском отряде нас – меня, маму и младшего братика – привел отец. Он был инструктором подпольного обкома партии. В 44-м немцы сняли с фронта крупные силы для борьбы с партизанами. Оставаться в деревне было опасно, и папа отвел нас в отряд, в район Споровских болот[24].

Отряды располагались на островах, боевой отряд на одном острове, семейный лагерь – на другом. Между ними километра полтора. Были такие проходы, с гатью, но если не знаешь, где идти, – не дойдешь, провалишься в трясину, и все…

Нас – детей, ребят и подростков – в семейном лагере было, наверное, больше пятидесяти человек. Молодежь ходила на задания, в разведку или на посты. Собиралась группа: обычно, двое подростков и кто-то из старших, как правило старики. Надо было следить за переправой, чтобы никто чужой не пришел на остров. В дневное время девчата дежурили, ночью – мальчишки 12–14 лет. И бегали с донесениями, когда надо было что-то передать из боевого отряда в семейный или наоборот. Оружия нам не давали, но стрелять из карабина учили.

Надо было следить за переправой, чтобы никто чужой не пришел на остров. В дневное время девчата дежурили, ночью – мальчишки 12–14 лет. И бегали с донесениями, когда надо было что-то передать из боевого отряда в семейный или наоборот. Оружия нам не давали, но стрелять из карабина учили.

Еще помогали мамам по хозяйству, стирать, готовить. У нас было в отряде девять коров, мы с девчонками ходили их доить. А потом это молочко давали раненым и больным. За больными надо было ухаживать, даже комаров отгонять, он же не может, если ранен.

Малыши до десяти лет ходили в лесную школу. Был такой обыкновенный шалаш, в нем жили две учительницы. Одну звали Любовь Грицева, она арифметику преподавала, а другую – Мария Шляхтенко, она была литератором. Сама стихи сочиняла, песни разучивала с ребятами. Писали карандашами на старых газетах, на обрывках бумаги, бересту заготавливали и на ней тоже писали. А в летнее время просто дорожку такую расчищали на земле и палочками писали, задачки решали. Оценок никому не выставляли. Если хорошо учился – хвалили, а если отставал по какому-нибудь предмету – пожурят, и все. Предметы какие? Русский язык, арифметика, физкультура, пение. Мы потом концертики такие устраивали для своих пап и мам: и пели, и танцевали, и стихи читали.

Из одежды на тебе только то, в чем пришел в отряд. Правда, было такое правило: если обносился, можно было прийти в деревню, в любой дом, попросить свежее белье, а свое – оставить. У меня порвалась обувь, так командир нашего семейного лагеря дал мне солдатские ботинки. В тех ботинках я еще год ходила после освобождения. В них и в школу пошла, в шестой класс… В основном, люди носили такие резиновые ботинки, «сиговцы» их еще называли, или валенки, у кого были. А летом – все босиком.

Вши донимали. Там же бани нормальной не было. Мылись через месяц, через два. Землянка была, стоял «парник» [25]. Кипятили воду – носили с болота – и мылись… Какие-то порошки врач выписывал – от вшей, – мы их в воду сыпали. А стирали на золе – называлось это «лух». Обвязывали ушат полотном, сверху сыпали золу. Воду кипятили и заливали. И одежда, и белье очень хорошо отстирывались.

1 мая 1944 года меня и еще двух девушек приняли в комсомол. Это такое событие было! Я такая гордая ходила…

Имеешь оружие – в отряд зачисляют, Нет оружия – добывай

Пархимчик Владимир Васильевич, 1925 г. р

Подростком после окончания восьмого класса воевал в партизанском отряде «Беларусь» (Минская область).

Дело было зимой 1942 года. Летом накосили сена на Диком болоте для наших коров, а зимой на двух санях дядька, отец и я поехали за этим сеном. Дядька в снегу – снег глубокий был – нашел овечьи шкуры замороженные. Достали, стали рассматривать. Только ехать назад – выходят двое партизан. Они, оказывается, за нами все это время наблюдали. Отвели нас в отряд, в землянку. Там допросили, кто мы, откуда, зачем? Составили бумагу: каждый дал клятву, что не расскажет, что видел партизан… Домашние волновались, что нет нас долго, под утро только вернулись. О том, что случилось, – ни слова!

К тому времени я окончил восемь классов Шацкой средней школы. В Шацке стоял сильный гарнизон немецкий. Казармы у них были в зданиях школы и больницы. Там рядом сад большой. И в этом саду окопы были отрыты, точки пулеметные. Ко мне прислали связного из партизанского отряда и дали задание: разведать, какого возраста немцы в гарнизоне, в какой форме, чем занимаются? И я ходил.

Самым интересным для нас, подростков, было оружие. На районных соревнованиях я хорошо стрелял из мелкокалиберки, и мне дали значок «Ворошиловский стрелок». Тогда перед войной учили разбирать оружие, особенно винтовку хорошо знал… Когда наши отступали, через деревню шли поодиночке, группами – оружие бросали, особенно тяжелое. И там много чего осталось. Найдешь карабин, если патроны есть к нему – идем стрелять. Цель какую-то в елки поставим и палим. У нас же глухомань, что еще делать пацану? Станковый пулемет в деле попробовали. И разобрали, и собрали. Все сами. В поле родителям поможешь – и снова в лес… Гранаты бросали. Только проверим сначала, чтобы близко никого не было.

В одном месте там бугорок был и окопы. Раскопал я «лисьи норы» на том бугорке, песок легкий, и нашел сейф развороченный с деньгами советскими.

Если бы знал, что они могут пригодиться, можно было бы насобирать. Они еще после войны в ходу были, те деньги.

Раскопал я «лисьи норы» на том бугорке, песок легкий, и нашел сейф развороченный с деньгами советскими. Если бы знал, что они могут пригодиться, можно было бы насобирать. Они еще после войны в ходу были, те деньги.

Пулемет нашел «максим». Разобрал. Ствол отдельно, тележку отдельно. Закутал в плащ-палатку и спрятал. И патроны. Сейчас уже не помню, три или четыре металлические коробки. В болоте валялось много оружия. Можно было целый полк вооружить!

Стал гранаты и патроны домой носить. От деда остались ульи. Но не такие, домиком, а выдолбленные, из толстого дерева. Я туда стал их складывать. Мама нашла и вынесла за деревню, в яму, где глину копали. А мне – фартуком по ушам, чтобы не носил больше!

Однажды к нам в деревню пришли немцы. Я в огороде спрятался, в высокую ботву, а мама – осталась. И я видел, как один немец бил мою маму. Спрашивал: где твой гаденыш? С ними был мой одноклассник – переводчиком. У нас в классе почти у каждого «именушка» была. Меня за мою шустрость звали Молекула. А этого переводчика, у него лицо такое скуластое было, – Чингисхан… Никогда не забуду, как били маму. Она потом едва отошла… После этого и ушел в лес.

Как было: оружие имеешь – в отряд зачисляют, нет оружия – добывай! И добывали, кто как мог. У меня револьвер был и винтовка СВТ (7,62-мм самозарядная винтовки Токарева. – Ред). И штык, но не трехгранный, а кинжалом. Эта винтовка мне была тяжеловата. И тогда командир взвода предложил мне и еще одному партизану поменяться. У него была кавалерийская винтовка – она укороченная. Вот с этой винтовкой и револьвером я и бегал. Но патронов к револьверу не было. Так приспособились барабан рассверлить под автоматный патрон.

Летчик горел заживо, спасая нас

Тищенко Галина Петровна, 1933 г. р, и Форинко Владимир Петрович, 1940 г. р

Бывшие воспитанники полоцкого детского дома № 1. Сейчас живут в Минске. Их обоих эвакуировали на самолете в партизанский тыл во время операции «Звездочка».

В начале 1944 года оккупанты решили использовать воспитанников полоцкого детского дома в качестве доноров крови для раненых немецких солдат. Подпольная группа, которой руководил директор детского дома, решила помешать этому. Сначала директору удалось убедить немецкого коменданта, что детей нужно вывезти в деревню на оздоровление. Комендант согласился. Дети и сотрудники детского дома были переведены в деревню Бельчицы, в которой находился немецкий гарнизон. Уже отсюда партизаны и подпольщики сумели перевезти 154 воспитанника в возрасте от 3 до 14 лет вглубь партизанской зоны.

Следующим этапом операции «Звездочка» стала эвакуация детей по воздуху за линию фронта. В качестве аэродрома использовалось озеро Вечелье (это недалеко от населенного пункта Ушачи), весенний лед на котором еще оставался прочным.

В ночь с 10 на 11 апреля военный летчик Александр Мамкин прилетел за детьми в девятый раз. В Р-5 удалось вместить десять детей, их воспитательницу Валентину Латко и двух взрослых раненых партизан. На подлете к линии фронта наш самолет был атакован и подбит немецким истребителем. Пламя от загоревшегося мотора добралось до кабины пилота. На летчике горела одежда, горел шлемофон, плавились лётные очки, ноги Мамкина обуглились до костей, но он не бросил штурвал и сумел посадить самолет. Все пассажиры остались живы. Летчик от полученных ожогов умер в госпитале.

На подлете к линии фронта наш самолет был атакован и подбит немецким истребителем. Пламя от загоревшегося мотора добралось до кабины пилота. На летчике горела одежда, горел шлемофон, плавились лётные очки, ноги Мамкина обуглились до костей, но он не бросил штурвал и сумел посадить самолет. Все пассажиры остались живы.

Среди спасенных в том огненном рейсе ребят были Галина Тищенко и Владимир Форинко.

Вспоминает Галина Тищенко:

«В полоцкий детский дом мы – я, сестра моя младшая и брат младший – попали в 43 году, после того как нашу маму расстреляли немцы. Отец с первых дней войны был на фронте. Детей было много, разного возраста: были очень маленькие, но были и такие, которые решили с немцами воевать – подпольно. Была организована подпольная группа „Бесстрашные“. Возглавил ее директор детского дома – Михаил Степанович Форинко, у него была связь с партизанами.

…Однажды нас всех собрали, и Михаил Степанович сказал: „Уходим к партизанам“. Предупредил, что по дороге мы должны вести себя очень тихо, не разговаривать, не плакать, потому что немцы могут услышать. Рядом находился немецкий гарнизон, и часть домов рядом с нами занимали полицейские.

Младших посадили на сани, старшие шли пешком, несли какие-то пожитки свои. Дошли до леса, он был очень близко. На опушке нас встретили партизаны в белых маскхалатах. Пересадили еще на несколько саней, и мы все поехали до ближайшей деревни. Там переночевали. Утром повезли дальше, глубоко в тыл, в партизанскую зону.

…Это был последний рейс, на нем летели я, медсестра, мой брат, воспитательница, еще другие дети и два раненых партизана. Не повезло. Как раз в эту ночь какой-то немецкий самолет поднялся и стал охотиться за нашим самолетом.

А самое страшное было, когда мы сидели ночью на берегу озера в снегу и не знали, где мы находимся – на нашей стороне или на территории врага.

Страшно не было почему-то. Сначала.

Но потом, когда мы услышали, что по самолету как будто бросают чем-то – как камушки или горох, и увидели пламя в кабине летчика, вот тогда я испугалась. Летчик был весь в огне. Огонь и к нам подбирался, он был какой-то синий, шумный. На нас начала тлеть одежда. Летчик не бросал штурвал. У него горели руки…

Потом удар о землю. Летчика, видимо, выбросило из кабины, а самолет покатился дальше. А самое страшное было, когда мы сидели ночью на берегу озера в снегу и не знали, где мы находимся – на нашей стороне или на территории врага.

Утром старшие разошлись в разные стороны искать помощь. Увидели людей в маскхалатах, подошли поближе, смотрят – звездочки на шапках. Свои, партизаны!.. Оказалось, что фронт и немцы находились всего в двух километрах. Летчика нашли на просеке, он был жив, но без сознания. Весь обгорел, в крови, рана была на голове. И по документам установили, откуда он, с какого аэродрома. Связались, и тогда за нами, за летчиком, за ранеными партизанами прилетели несколько санитарных самолетов. Нас перевезли в тыл, потом в городокский детский дом. В Полоцк вернулись, когда город уже освободили».

Тесно было очень в самолете. Мы лежали, не могли пошевелиться, потому что нужно было вместить как можно больше детей. В воздухе слышал какой-то стук по обшивке самолета, я тогда еще не понимал, что это пули…

Вспоминает Владимир Форинко: «Помню, как нас сажали в самолет, и летчика помню, как он взял меня на руки. Тесно было очень в самолете. Мы лежали, не могли пошевелиться, потому что нужно было вместить как можно больше детей.

В воздухе слышал какой-то стук по обшивке самолета, я тогда еще не понимал, что это пули…

Не помню, кто и как меня вытащил, но вот что запомнил – заплаканное лицо воспитательницы, как она металась там между нами. И догорающий этот самолет…

Когда нас нашли партизаны на берегу этого озера и привезли в партизанскую зону, в землянки, там, на нарах, по-видимому, кто-то лежал. И меня посадили, как самого младшего, на эту, будем говорить, кровать. И тогда я понял, что рядом со мной лежал наш летчик. И мне стало очень страшно. Висела винтовка на стене, он в беспамятстве тянулся руками к ней, бредил, что-то пытался сказать…

Только спустя многие годы я узнал, что летчика звали Александр Мамкин. Это благодаря ему мы остались живы. Он совершил подвиг, сумел посадить самолет. Хотя мог выпрыгнуть с парашютом. Но тогда бы мы погибли».

Мы собирали лечебные травы

Щерба Нина Трифоновна, 1931 г. р

Нина Щерба в 1943–1944 годах ребенком находилась в семейном лагере при партизанском отряде им. Жданова. В настоящее время живет в городе Дрогичин Брестской области.

У нас в лагере много детей и подростков было. Там такие болота кругом, торфяники, что никак не пройдешь. Мы проходили по бережку. Там такие канавки, они узенькие, кажется, перепрыгнуть можно. Но торфяник, если оступился, то с головой. Все, оттуда не вылезешь…

Если кто-нибудь из раненых не находил дорогу к лагерю, дежурным приходилось помощь оказывать, провожать его, потому что в лесу дороги нет.

Старшая молодежь до девятнадцати лет – на постах. Лагерь семейный хорошо охранялся. Менялись: одни стоят на постах, другие помогают раненым, третьи помогают на кухне. Если кто-нибудь из раненых не находил дорогу к лагерю, дежурным приходилось помощь оказывать, провожать его, потому что в лесу дороги нет. Еще задание было – собрать лечебные травы: корень валерьяны, чабрец… Мы собирали эти лечебные травы, мыли, высушивали. Потом их самолетами доставляли в госпитали.

Носили то, в чем и пришли в лес, ту же одежду легонькую. Так до конца войны в ней и ходили, спали в ней же. Постелей не было – вместо них в землянке были полки из бревнышек. Мы один к одному прижмемся, чтобы согреться… Костров не зажигали – их с самолетов видно, а ночи холодные такие были… Так мы в мешки закручивались и грелись как могли.

Болели тифом, цингой… Поумирали многие… Я всех помню, все перед глазами стоят…

Обуви не было. Босыми ходили. Или шили такие башмачки из тряпочек. Я и сейчас с завязанными глазами сошью такие башмачки, если надо.

Обуви не было. Босыми ходили. Или шили такие башмачки из тряпочек. Я и сейчас с завязанными глазами сошью такие башмачки, если надо.

…Еще у нас школа была. Вот я говорю: школа… Можно подумать, что вот здание такое… Не-ет. Школа была под кустами.

Учительница ходила, переживала: все же переростки, три года в школу не ходили.

Она говорит: «Давайте я вас подтяну немножко, подучу!» Мы так обрадовались.

Нам в лагере не разрешили группой собираться, так как это уже могли заметить с самолетов, тогда мы пошли за лагерь, нашли широкую ель, обложили лапником, сделали из бревнышек столики такие маленькие, сели за эти столики и учились. Она нас подтянула крепко. Все устно, а если надо было писать, то мы брали молодую березовую кору, учительница делила карандашик на такие маленькие кусочки, мы их привязывали к палочке и писали на коре березовой…

Уже не помню, к какому празднику сшили нам костюмчики из парашюта. Но не из шелка, нет. Там какой-то другой материал был, как мешковина… Нам сшили эти костюмчики, сшили галстуки, покрасили их чем-то в красное, сделали из нас пионеров. Нам так радостно было!.. А когда нас освободили, мы, дети, сделали своим отцам сюрприз: концертик такой. Стишки, песни, частушки-критику про немцев.