По большому льду. Северный полюс Пири Роберт
Этот переход дался нам сравнительно легко, за исключением, может быть, начального этапа, когда на протяжении первых пяти миль пришлось делать зигзаги, обходя ухабы по неровному льду. Пройденное расстояние составило, по меньшей мере, двенадцать миль. В ту ночь мы остановились лагерем на большом старого ледяном поле, укрывшись с подветренной стороны за высоким пригорком изо льда и снега.
Мы только-только успели закончить строительство наших иглу, как раздался взволнованный крик одного из эскимосов, стоявшего на вершине пригорка:
– Клинг-мик-су! (Собаки идут.)
Мгновение – и я стою рядом с ним на пригорке. Довольно далеко на юге, там, где мы недавно прошли, виднелось маленькое облачко белого серебристого тумана. Без сомнения, это собаки. Скоро Сиглу, эскимос из партии Борупа, управляя упряжкой из восьми собак с легкими нартами, влетел в лагерь, доставив мне записку от Марвина, в которой тот сообщал нам радостную весть: их с Борупом партии ночевали в предыдущую ночь на стоянке, отстоящей от нас на два дневных перехода; следующую ночь они планируют провести на стоянке в одном дневном переходе от нас, с тем, чтобы догнать нас на следующий день. Партия, которая шла сзади с ценным грузом керосина и спирта, уже пересекла «Великую полынью»!
Партия Хэнсона тут же получила команду выезжать с утра пораньше с тем, чтобы пробивать дорогу для следующих пяти переходов, а доктору Гудселу я велел вместе с двумя своими компаньонами следующим утром возвращаться на сушу. Остальные должны были оставаться на месте, чтобы, ремонтируя нарты и просушивая одежду, дождаться Марвина и Борупа, а я в это время собирался заняться перераспределением грузов и отослать назад лишних людей, собак и нарты.
В ту ночь душа моя успокоилась, и я спал, как дитя. Ранним утром Хэнсон отправился на север с передовой партией из трех эскимосов, Ута, Аватингва и Кулутингва, нартами и упряжками собак. Чуть позже д-р Гудселл с двумя эскимосами, Вешаркупси и Арко, одними нартами и двенадцатью собаками отправился в обратный путь.
Доктор помогал мне, как только мог, но использовать его здесь, на работах в полевых условиях, было совершенно нецелесообразно. Естественно, его место было на корабле, где все еще оставалась большая часть людей, для которых совсем не лишней была бы моральная поддержка с его стороны. Если пока никто не нуждался в его услугах как медика, совершенно неоправданно было подвергать его опасности при переходах через полыньи по тонкому льду. Доктор повернул обратно, дойдя до широты около 84°29'.
К вечеру 14 марта, на юге, вдали над нашим следом появилось облако серебристого дыма, и вскоре к нам во главе своей партии подъехал Марвин. От людей и собак валил пар, как от эскадры боевых кораблей. Они привезли изрядный запас горючего, но груз оказался достаточно тяжелым, что не давало им возможности двигаться так быстро, как хотелось бы. Сколько раз в прошлом после разлуки я с радостью встречал открытый взгляд Росса Марвина, но никогда я не радовался ему так, как в тот раз.
Отремонтированные к тому времени нарты, а я насчитал их двенадцать, были укомплектованы набором стандартных грузов, которые я описывал выше. В результате у нас образовался излишек людей и собак, поэтому, когда Макмиллан показал мне свою отмороженную пятку и сообщил, что она беспокоит его уже несколько дней, я решил, что единственный способ помочь ему – это отправить его обратно.
Для меня было большим огорчением лишиться Макмиллана так рано; я надеялся, что он сможет пройти до более высокой широты, но тот факт, что он вышел из строя, не влиял на общий ход событий. В моем распоряжении находилось достаточно много людей, продовольствия, нарт, собак, причем в случае необходимости люди, как и оборудование, могли заменять друг друга.
Как-то на мысе Колумбия я сказал Бартлетту, что в своем стремлении достичь точки, дальше крайней северной отметки Абруцци, рассчитываю на его активное участие и крепкие плечи; что касается остальных членов экспедиции, то здесь, справедливости ради, следует отметить, что ни один из них не знал, как далеко ему придется пройти или когда он должен будет повернуть назад. Тем не менее, это не отражалось ни на работоспособности людей, ни на их энтузиазме.
Естественно, у меня была определенная программа; но постоянно меняющиеся обстоятельства и неожиданные происшествия порою требовали настолько быстро и радикально ее корректировать, что я сильно сомневался в необходимости доводить ее до ведома моих спутников. Немногие путешественники, если вообще хоть кто-нибудь, могли похвалиться такой эффективной и слаженной командой, как я в этот последний раз. Каждый готов был подчинить свои личные чувства и амбиции конечной цели – успеху экспедиции.
Марвин сделал замер глубины океана приблизительно в полумиле к северу от нашей стоянки; глубина оказалась равной 825 морским саженям. Это подтверждало мое предположение о том, что мы уже миновали «Великую полынью», открывающуюся, по-видимому, прямо за континентальным шельфом, который, как показала эта цифра, находится между этим местом и четвертой стоянкой (или между четвертой и пятой стоянками), в районе 84 параллели. Континентальный шельф – это просто ушедшее под воду плато, окружающее весь континент, а «Великая полынья» обозначает северную границу этого шельфа, где глубина океана резко увеличивается.
В понедельник 15 марта день тоже был ясный и холодный, температура достигала отметки 45–50° ниже нуля. Ветер снова сменил направление и дул теперь с востока, пронизывая насквозь. Бартлетт и Марвин сразу после утреннего чая и пеммикана вышли с ледорубами вперед, а остальные члены их партий вместе с Борупом и его людьми, отправились за ними следом, как только были уложены нарты.
Макмиллан с двумя эскимосами, двумя нартами и четырьмя собаками взял курс с мыс Колумбия. В основной партии насчитывалось теперь 16 человек, 12 нарт и 100 собак. Одни нарты пошли на запчасти для починки других, трое нарт были отправлены назад с возвращающимися партиями, а еще двое оставили в лагере, чтобы использовать на обратном пути. Из тех нарт, которые продолжили путь, семь были новой модификации Пири, а пять – старой эскимосской конструкции.
Попрощавшись с Макмилланом, я двинулся на север вслед за тремя другими партиями, держась в хвосте, как и прежде. Этот переход проходил так же хорошо, как и предыдущий: мы двигались по большому ледяному полю. Боль в поломанной ноге, которая время от времени докучала мне на пути от мыса Колумбия, теперь почти полностью прошла.
Во второй половине дня лед напомнил о себе громким рокотом, ему вторил распространявшийся во всех направлениях шипящий звук перемещающегося молодого льда. Это означало, что пространство открытой воды перед нами увеличивалось. Скоро прямо на нашем пути открылась полынья, и было видно, как движется лед на дальней, северной ее стороне. Казалось, что полынья сужается к западу, и мы немного сдвинулись туда, пока не подошли к месту, где было много больших плавучих льдин, некоторые из которых имели от 50 до 100 футов в поперечнике. Мы переправлялись, перетаскивая нарты с собаками с одной льдины на другую, как будто по понтонному мосту.
Когда Боруп перетаскивал свою упряжку через открытую трещину между двумя плавучими льдинами, собаки соскользнули и упали в воду. Сделав резкий рывок вперед, наш энергичный молодой атлет сумел удержать нарты от падения и, ухватившись за ремни собачьей упряжи, вытащил из воды и животных. Человек послабее и не с такой быстрой реакцией, как у Борупа, мог потерять всю упряжку вместе с нартами и ценным 500-фунтовым грузом припасов, которые, если учесть, что мы находились далеко в ледяной пустыне, значили для нас гораздо больше, чем алмазы такого же веса. Конечно, уйди нарты под воду, они утащили бы за собой на дно океана и собак. Мы с облегчением перевели дух и, добравшись до твердого льда на другой стороне этого понтонного моста, снова ринулись на север. Мы успели пройти совсем немного, как прямо перед нами лед с громким треском разошелся, образовав еще одно разводье, так что мы просто вынуждены были остановиться и разбить лагерь.
Температура в ту ночь была 50° ниже нуля; из-за близости полыньи воздух был довольно влажным, а в соединении со свежим юго-восточным ветром казался просто обжигающим, и строить иглу в такую погоду было малоприятным занятием. Но мы были так благодарны судьбе за то, что нам чудом удалось избежать потери нарт с ценным грузом, что этой мелкой неприятности не придавали большого значения.
Глава XXVI. Крайняя северная точка Борупа
Это была одна из самых шумных ночей, какие мне довелось провести в иглу, и все мы плохо спали. Час за часом лед то рокотал, то жалобно стонал. Если бы льдина внезапно раскололась, а трещина прошла прямо через наш лагерь или даже через иглу, нас бы, пожалуй, это не сильно удивило. Ситуация была не из приятных, поэтому все были только рады, когда пришло время снова двинуться в путь.
Утром мы нашли место, немного восточнее нашего лагеря, где можно было по отдельным льдинам, которые смерзлись и затвердели в течение холодной ночи, пересечь полынью. Пройдя лишь несколько сотен ярдов, мы наткнулись на иглу Хэнсона, что отнюдь не сулило нам быстрого продвижения вперед.
Еще через шесть часов пути мы достигли следующего иглу, построенного Хэнсоном, что меня не особенно удивило. Опыт подсказывал, что вчерашние подвижки льда и образовавшиеся в результате этого полыньи измотают отряд Хэнсона и основная партия догонит его. Я не ошибся: следующий переход оказался еще короче. Часа через четыре с небольшим мы обнаружили Хэнсона на стоянке. Его люди были заняты тем, что пытались соорудить нарты из остатков двух других саней. Поломка нарт и явилась причиной задержки.
Поскольку во время этого перехода след проходил, по большей части, через обширную зону торосящихся льдов, мои нарты тоже слегка пострадали, поэтому вся партия была остановлена для осмотра и ремонта.
После непродолжительного сна я отправил Марвина вперед пробивать дорогу с тем, чтобы подготовить ее для двух длинных переходов и таким образом сократить отставание.
Марвин ушел очень рано, чуть позже за ним последовали Бартлетт, Боруп и Хэнсон с ледорубами, планируя улучшить трассу, проложенную Марвином. Следом ушли нарты их партий, а я, по обыкновению, замыкал шествие, наблюдая, что делается впереди и вообще, как идут дела. Марвин обеспечил нам хорошую трассу на протяжении, как минимум, семнадцати миль. Сначала трасса проходила через торосы, затем – по более крупным и ровным ледяным полям, соединяющимися значительными участками молодого льда.
Вечером 19-го марта по окончании перехода, пока эскимосы сооружали иглу, я изложил остальным членам экспедиции, Бартлетту, Марвину, Борупу и Хэнсону, программу моих действий с этого момента. Завершив следующий переход (то есть на расстоянии пяти переходов от того пункта, где отправились в обратный путь Макмиллан и доктор), Боруп с тремя эскимосами, двадцатью собаками и одними нартами повернет обратно, после чего в моем распоряжении останется основная партия – двенадцать человек, десять нарт и восемьдесят собак. Еще через пять переходов к судну отправится Марвин с двумя эскимосами, двадцатью собаками и одними нартами, а в моем распоряжении останется основная партия из девяти человек, семи нарт и шестидесяти собак. Еще через пять переходов в обратный путь тронется Бартлетт с двумя эскимосами, двадцатью собаками и одними нартами, оставив основную партию в составе шести человек, сорока собак и пяти нарт.
Я надеялся, что, если будет хорошая погода и лед не хуже того, с которым нам до сих пор пришлось иметь дело, Борупу удастся пересечь 85 параллель, Марвину – 86-ю, а Бартлетту – 87. В конце каждой серии из пяти переходов я буду отправлять обратно самых слабых собак, наименее боеспособных эскимосов и нарты в самом плохом техническом состоянии.
Как показало время, это программа была выполнена без задержек, а в результате каждого перехода мы покрыли даже большее расстояние, чем я рассчитывал.
На этой стоянке с тем, чтобы, забрать их на обратном пути, были оставлены припасы и снаряжение группы Борупа, что избавляло их от необходимости возить целых 250 фунтов груза туда и обратно на следующем перегоне.
19 марта ярко светило солнце. Полярный день постепенно набирал силу, так что солнце, кружа по небу, как всегда на этой широте, почти половину суток оставалось над горизонтом, в то время, как и в течение второй половины по-настоящему густой темноты не наблюдалось – только серые сумерки.
Судя по замерзшему коньяку и пару, окутывающему собак, температура в тот день была где-то около пятидесяти, однако пузырьки воздуха во всех моих спиртовых термометрах мешали точно определить показания на шкале. Эти пузырьки появлялись из-за того, что столбик спирта разбивался на части от постоянной тряски нарт, когда они натыкались на ледяные ухабы. Избавиться от пузырьков можно было во время ночевки в лагере, но ночи еще надо было дождаться, а точная фиксация температуры во время нашего шести– или семинедельного марша к полюсу и обратно не представлялась настолько важной для нашего предприятия, чтобы заниматься ремонтом термометра еженощно. Когда я не слишком уставал, то избавлялся от пузырьков.
Марвин, по-прежнему прокладывая путь во главе нашей пионерской партии, обеспечил нам 15-ю милями, или даже больше, прекрасной трассы – сначала по тяжелому торосистому льду, а затем по большим ледовым полям с достаточно гладкой поверхностью. Но хочу, чтобы читатель понимал: та поверхность полярной зоны, которую мы называем гладкой, в любом другом месте, безусловно, считалась бы неровной и ухабистой.
По завершении этого перехода мы оказались где-то между 85°7' и 85°30' или приблизительно на той широте, где три года назад располагался наш штормовой лагерь; однако, в этот раз мы прибыли сюда на 23 дня раньше, а что до снаряжения, провизии и общего состояния людей и собак, то здесь и вовсе не могло быть никакого сравнения. По оценке Бартлетта наш лагерь находился на отметке 85°30', согласно Марвину – на 85°25', а по моим представлениям – на 85°20'. Истинное значение, вычисленное позднее в точке, где, благодаря более высокому положению солнца над горизонтом, мы впервые смогли произвести широтное наблюдение, оказалось равным 85°23' северной широты.
Ранним утром партия Бартлетта, снова взяв на себя функции передового отряда, выступила вперед на двух нартах с двумя эскимосами и шестнадцатью собаками. Чуть позже Боруп с тремя эскимосами, шестнадцатью собаками и одними нартами отправился в обратный путь на сушу.
К сожалению, обстоятельства вынуждали меня отправить на сушу Борупа, возглавлявшего вторую вспомогательную партию; этот Йельский атлет был весьма ценным членом экспедиции. Вкладывая в работу душу, он управлялся со своими собаками, запряженными в тяжелогруженые нарты, ловко и умело, не хуже опытного эскимоса, чем снискал восхищение всего отряда, и если бы отец мог видеть его в такие моменты, то по праву мог бы им гордиться. Но при всей его кипучей энергии, он был недостаточно опытен в работах на коварном полярном льду; я же не хотел и дальше подвергать его жизнь риску, к тому же, у него, как и у Макмиллана, была отморожена пятка.
Для Борупа было большим разочарованием, что ему пришлось возвращаться, но у него были все основания гордиться своей работой, да и я гордился им не меньше. Он доставил цвета Йейля (своего университета) до отметки 83°30', пронеся их через многие мили полярных льдов и пройдя такой же путь, как и Нансен за все путешествие от корабля до своей крайней северной точки.
У меня и сейчас еще стоит перед глазами его живое умное молодое лицо, по которому пробежала легкая тень, когда он в последний раз обернулся, а потом, вместе со своими эскимосами и окутанными облаком пара собаками, умчался по торосистому льду обратно.
Через несколько минут после того, как Боруп скрылся в южном направлении, Хэнсон с двумя эскимосами, тремя нартами и двадцатью четырьмя собаками отправился по следу Бартлетта на север. Мы с Марвином, четыре эскимоса, пять нарт и сорок собак должны были оставаться в лагере еще 12 часов, чтобы дать Бартлетту возможность опередить нас на один марш. После ухода вспомогательной партии Борупа основная партия экспедиции имела в своем составе 12 человек, 10 нарт и 80 собак.
Когда мы уходили из лагеря, каждая партия имела в своем составе по три человека вместо четырех; тем не менее, я не снизил ежедневную норму чая, молока и спирта на партию. Это означало, что ежедневное индивидуальное потребление этих продуктов несколько увеличилось, но я считал это вполне оправданным, поскольку мы продолжали двигаться, не снижая темпа. Интенсивная работа способствовала повышению аппетита, так что три человека легко могли справиться с нормой чая, рассчитанной на четверых. Дневную норму пеммикана и галет я увеличить не мог. В иглу троим тоже было удобнее, чем четверым, кроме того, на постройку меньших иглу требовалось меньше времени и энергии, тем более, что и людей для строительства стало меньше.
Мы возобновили порядок следования опережающей и основной партии, который нарушился во время двух последних переходов. Установившийся полярный день позволял внести некоторые изменения в схему наших перемещений так, чтобы партии встречались каждые сутки. После ухода опережающей партии основная оставалась в лагере еще около 12 часов. Опережающая партия завершала переход, разбивала лагерь и устраивалась на ночлег. Когда основная партия преодолевала проложенные предыдущим отрядом мили пути и достигала стоянки, пионерская партия собиралась и отправлялась в путь, давая возможность основной занять иглу и отдохнуть.
Таким образом, я имел возможность каждые 24 часа встречаться с Бартлеттом и его партией, поддерживать бодрость духа наших людей, а, если в этом возникала необходимость, перераспределять грузы. На этой стадии похода вместе с партией Бартлетта шли Хэнсон и его люди, а вместе со мной шел Марвин со своими людьми.
Такая договоренность позволяла держаться ближе друг к другу, что морально поддерживало опережающую партию и вдвое снижало вероятность для какой-либо партии быть отрезанной от других внезапно открывшейся полыньей.
Иногда, если возникала такая необходимость, я перебрасывал того или иного эскимоса из одного отряда в другой. Как я уже говорил, управлять этим удивительным народом подчас бывает трудно; и если Бартлетту или еще кому-то из членов экспедиции не нравился какой-нибудь эскимос, или у него были с ним проблемы в работе, я забирал этого эскимоса в свой отряд, отдавая взамен своего, – я мог поладить с любым из них. Иными словами, я предоставлял членам экспедиции право выбора, а себе забирал оставшихся. Конечно, когда подошло время формировать группу для финального рывка, я выбирал своих любимцев и лучших эскимосов.
Во время следующей стоянки Марвин произвел замеры океанских глубины и, к нашему удивлению, выяснил, что дно находится всего в 310 саженях от нас. К несчастью, когда мы сматывали проволоку, она оборвалась, и в результате и грузило, и часть проволоки были потеряны безвозвратно.
Вскоре после полуночи мы с Марвином двинулись в путь и за короткий переход – всего около десяти миль – добрались до лагеря Бартлетта. Его партия задержалась, так как сломались одни их нарт, и я застал одного из его людей с партией Хэнсона за ремонтом. Сам Бартлетт к тому времени уже ушел вперед; вскоре после нашего прибытия за ним последовали и остальные.
Марвин попытался сделать еще один замер, но, вытравив 700 саженей проволоки, так и не достал дна; при этом во время подъема лота из воды были потеряны 2 ледоруба, которые должны были заменить свинцовое грузило, и часть проволоки. После этого мы улеглись спать. Был прекрасный день, сияло солнце, дул легкий северный ветерок, а температура держалась за минус сорок градусов.
Следующий переход пришелся на 22 марта и был удачным: мы прошли не меньше 15 миль. Начало пути давалось нам с трудом: мы шли по торосистому тяжелому льду, который испытывал на прочность нарты, собак и погонщиков, но потом наша дорога пошла прямо через большие плоские ледяные поля. Закончив переход, я узнал, что Бартлетт с одним из своих эскимосов уже ушел, а Хэнсон все еще в своем иглу. Укеа, эскимос из партии Бартлетта, чьи нарты поломались накануне, тоже был в лагере. Чтобы не задерживать Бартлетта, я передал Укеа нарты Марвина и вместе с Хэнсоном велел ему отправляться вперед, а поломанные нарты с легким грузом переправил Марвину. Нельзя сказать, чтобы на этом этапе пути у нас не было трудностей, но наш план работал без сбоев, мы были полны надежд, а приподнятое настроение придавало нам сил.
Глава XXVII. Прощание с Марвином
До этого времени не проводилось широтных наблюдений. Солнце стояло над горизонтом так низко, что делать замеры было бессмысленно. Кроме того, мы шли в хорошем темпе, и усреднения величин пройденного пути, вычисленных Бартлеттом, Марвином и мною на основании предыдущего опыта переходов по льду, было вполне достаточно для навигационного счисления. В ясный тихий день с температурой не ниже минус 40 все благоприятствовало проверке счисления, поэтому я поручил эскимосам строить снежное укрытие от ветра, чтобы Марвин мог заняться определения широты, измерив высоту солнца при прохождении через меридиан. Предполагалось, что Марвин будет проводить все необходимые наблюдения до своей крайней северной точки, а Бартлетт – соответствующие наблюдения до своей. Это делалось отчасти, чтобы поберечь мои глаза, но, главным образом, чтобы получить независимые данные наблюдений, с помощью которых можно было бы уточнить и проверить маршрут нашего продвижения.
Ртуть нашего искусственного горизонта[60] прогрелась в иглу; полукруглый ветровой щит над двумя рядами снежных блоков был поднят, открываясь в южную сторону; на снег внутри положили шкуру мускусного быка; мой ящик со специальными инструментами положили с южной стороны и, плотно вдавив в снег, создали, таким образом, горизонтальную поверхность; искусственный горизонт, который был изобретен именно для такой работы, поставили сверху и, заполнив ртутью почти доверху, закрыли стеклянной крышкой.
Марвин, лежа на животе с головой, устремленной к югу, упершись локтями в снег, удерживал секстант таким образом, чтобы край солнечного диска совмещался с очень узкой линией искусственного горизонта. Карандаш и записная книжка под его правой рукой служили для регистрации наблюдаемых данных.
Согласно результатам наблюдений Марвина, мы находились приблизительно на отметке 85°48' северной широты, рассчитанной с поправкой на лучепреломление только до температуры минус 10° по Фаренгейту – самой низкой температуры, для которой у нас были таблицы. Именно из этой точки, считая, что за последние два перехода мы прошли 25 миль, мы вычислили, что девятнадцатый лагерь, откуда Боруп повернул назад, находился на отметке 85°23' северной широты, в отличие от наших оценочных значений в 85°20', 85°25' и 85°30'. Это наблюдение показало, что в среднем за один переход мы преодолеваем одиннадцать с половиной минут широты.
В число рассматриваемых для усреднения переходов входили и четыре коротких марша, и я надеялся, что в дальнейшем нам удастся избежать подобных простоев. Я был уверен, что если бы нашему продвижению не препятствовала внезапно возникающая на пути открытая вода, перед которой бессильны все человеческие расчеты, мы вполне могли бы стабильно увеличивать это среднее значение.
Следующий переход совершался при температуре минус тридцать в тумане, причиной которого было, очевидно, соседство открытой воды. Милях в пяти от лагеря четырем из пяти нарт удалось на самой большой скорости проскочить через расходящуюся трещину, а перетаскивание последних отняло несколько часов, так как нам пришлось при помощи ледорубов сооружать ледяной плот, чтобы переправить нарты, собак и погонщика через полынью. Этот импровизированный паром был вырублен на нашей стороне, а передвигали мы его через полынью, используя два линя, связанных вместе и протянутых с одной стороны на другую.
Когда льдина была вырублена, двое моих эскимосов перепрыгнули на нее; мы перебросили линь на другую сторону полыньи, а эскимосы, которые находились на ледяном плоту, ухватившись за него, перетянули себя вместе с льдиной к противоположному берегу полыньи. После этого собаки, нарты и три эскимоса заняли место на плавучей льдине, и мы перетянули их всех на нашу строну. Занимаясь этим, мы видели резвившегося в полынье моржа.
Завершив следующий переход и пройдя при этом около пятнадцати миль, мы пересекли 86-ю параллель и добрались до следующего лагеря Бартлетта, где застали в иглу партию Хэнсона. Немедля я отправил их вперед и вместе с ними передал Бартлетту короткую вдохновенную записку, в которой сообщал, что его последний лагерь находится дальше 86° северной широты и что он в эту ночь он, по-видимому, побьет норвежский рекорд, а также настоятельно просил его поторапливаться.
Следующий переход дался нам нелегко. Часть пути мы прошли по небольшим плавучим обломкам старых ледовых полей, которые образовались в результате извечной нескончаемой борьбы льда с ветрами и течениями. На этих более или менее плоских льдинах встречались и гребни тяжелого торосистого льда, через который мы с трудом перебирались. Зачастую погонщик тяжело нагруженных нарт должен был приложить все силу, чтобы перетащить их через препятствие. Тем, кто в своем воображении рисовал картины комфортно устроившихся в санях и проезжающих сотни миль по гладкому, как каток, льду путешественников, не мешало бы посмотреть, как мы поднимаем и тащим наши нарты с пятисотфунтовым грузом, изо всех сил помогая нашим собакам.
День был мглистый, в воздухе висела изморозь, и оседавший на ресницах иней склеивал их, мешая смотреть. Иногда, когда я открывал рот, чтобы отдать эскимосам какую-нибудь команду, слова застревали в горле от неожиданной резкой боли – оказывалось, что усы примерзли к бороде.
В этот пятнадцатимильный переход мы продвинулись дальше норвежского рекорда Нансена[61] и, судя по записям, опередили его на 15 дней. Мои передовые нарты еще застали Бартлетта и Хэнсона в лагере; но они снова ушли торить путь, прежде чем я достиг лагеря, все так же замыкая процессию.
Во время этого перехода поломались нарты Эгингва, но поскольку теперь, после многих дней пути наши припасы несколько поредели, то могли уместиться и на четырех нартах. Мы разобрали поврежденные нарты Марвина и, используя этот материал, починили остальные. Марвин с двумя эскимосами должен был из следующего лагеря отправляться обратно, поэтому, чтобы попусту не таскать грузы, я оставил на этой стоянке часть его оборудования и запасов продовольствия. Время, потраченное на ремонт нарт и перемещение грузов, мы наверстали, сократив свой сон, поэтому после короткого трехчасового отдыха мы уже снова были в пути с четырьмя нартами с упряжками по 10 собак в каждой.
Следующий переход оказался удачным. Бартлетт отреагировал на мою настойчивую просьб, как безупречно воспитанный человек. С Божьей помощью, невзирая на плохую видимость из-за бури, он пропахал добрых двадцать миль. Температура, которая колебалась от 16° до 30° ниже нуля, указывала на то, что на западе, откуда дул ветер, есть открытая вода. Во время этого перехода мы пересекли несколько полыней, покрытых тонким льдом, коварно подстерегавшим нас под недавно выпавшим снегом. У одной такой полыньи мы заметили свежий след белого медведя, ведущий в сторону запада более чем в двухстах милях от суши.
Утром 25-го марта в половине одиннадцатого я встретился в лагере с Бартлеттом и Хэнсоном, где они, следуя моей инструкции, вместе со своими партиями ждали меня после завершения пятнадцатого перехода. Собравшись все вместе, они бросились ремонтировать нарты, перераспределять грузы, выбраковывать самых малопригодных собак и перетасовывать эскимосов в оставшихся отрядах.
Пока шла вся эта работа, Марвин, пользуясь ясной погодой, вторично произвел широтные наблюдения и с учетом соответствующих поправок определил наше местоположение – 86°38' северной широты. Согласно расчетам, за последние три перехода мы покрыли расстояние в пятьдесят минут широты, в среднем проходя по шестнадцать и две трети мили за прогон. По времени мы опережали итальянский рекорд на 32 дня.
Я был вдвойне рад результатам этих наблюдений. С одной стороны, это была победа самого Марвина, работа которого была бесценна – он вполне заслуживал того, чтобы пройти на север дальше, чем Нансен и герцог Абруцци; с другой стороны, его наблюдения делали честь Корнельскому университету, выпускником одного из факультетов которого он был (кстати, двое других выпускников и покровителей этого университета внесли большой вклад в фонды Арктического клуба Пири). Я всегда питал надежду, что Марвин сможет измерить глубины в самой северной точке, которой он достигнет, но вблизи этого лагеря не было молодого льда, в котором можно было бы сделать лунку.
Около четырех часов пополудни Бартлетт с Укеа и Карко на двух нартах и с 18 собаками двинулись вперед. Бартлетт шел вперед с твердой решимостью в следующих пяти переходах пересечь 88-ю параллель (после чего он должен был отправиться в обратный путь). Я искренне надеялся, что за отведенное время ему удастся одолеть отделявшие его от этой точки мили, ибо он вполне заслуживал того, поставить свой рекорд.
Позднее мне стало известно, что он намеревался пройти 25–30 миль за время первого перехода, и ему это было вполне под силу, не сложись обстоятельства по-другому. Несмотря на усталость после длительного перехода и целого дня тяжелой работы в лагере, несмотря на кратковременный сон в предыдущую ночь, я не мог позволить себе отдыхать после ухода Бартлетта. Было множество дел, которые требовали моего персонального внимания. Нужно было написать письма и подготовить распоряжения, чтобы передать с Марвином вместе с инструкциями, касающимися запланированной им поездки на мыс Моррис-Джесеп.
На следующее утро, в пятницу 26-го марта, дав людям выспаться, я поднял всех в пять часов. Как обычно позавтракав – пеммикан, галеты и чай, – Хэнсон, Ута и Кешунгва с тремя нартами и 25 собаками двинулись по следу Бартлетта.
Марвин с Кудлукту и Харриганом на одних нартах и с 17 собаками в половине десятого утра отправились на юг.
Тень дурных предчувствий не омрачала этого расставания. Было ясное, свежее утро, солнце сияло и его лучи отражались ото льда и снега, собаки были бодры и энергичны после длительного отдыха, полярный воздух был холоден и свеж, да и сам Марвин, хотя и не был в восторге от того, что ему приходится возвращаться, в душе ликовал, потому что пронес цвета Корнелла до точки, расположенной севернее отметки Нансена и герцога Абруцци и что, кроме Бартлетта и меня, он, Марвин, он один из всех белых вступил на эту исключительную территорию, что простирается за 86°34' северной широты.
Мне всегда будет радостно сознавать, что Марвин шел со мной в эти последние дни. Шагая рядом с нартами, мы обсуждали планы его похода на мыс Моррис-Джесеп, намечали те точки, в которых следует провести серию замеров глубины по пути на север. Возвращаясь на сушу, он был преисполнен надежд на будущее – будущее, которое ему не суждено было знать. На прощанье я сказал ему:
– Друг мой, будь осторожен с полыньями!
Мы пожали друг другу руки, расставаясь в этом безлюдном белом пространстве; Марвин обратил свое лицо к югу, навстречу смерти, а я снова повернул на север, к полюсу.
Глава XXVIII. Мы бьем все рекорды
По странному стечению обстоятельств, вскоре после того, как Марвин покинул нас, отправившись в то последнее трагическое путешествие, свернув от широты 86°38' в сторону земли, солнце скрылось во мгле, а все небо окутал свинцовый туман. Серая мгла, контрастирующая с мертвенно-белой поверхностью льда и снега, и странный рассеянный свет создавали неописуемый эффект. Это был свет, в котором не было теней и в котором ничего нельзя было рассмотреть на сколь-нибудь значительном расстоянии.
Такой свет без тени – нередкое явление для льдов северного океана; однако, это был первый случай, когда мы встретились с ним после того, как покинули землю. Тот, кто ищет наиболее подходящую иллюстрацию для полярного ада, найдет ее в этом сером свете. Более призрачную атмосферу не представил бы себе и сам Данте – небо и лед кажутся тусклыми и как будто нереальными.
Несмотря на то, что я оставил позади все крайние северные пределы моих предшественников и вместе с восемью моими товарищами, шестьюдесятью собаками и семью полностью загруженными нартами приближался к своему абсолютному рекорду в условиях, лучших, чем те, о которых я только мог мечтать, странный мрачный свет, сопровождавший нас в тот день после прощания с Марвином, вызывал у меня необъяснимое смутное беспокойство. Еще на самых примитивных стадиях своего развития человек со свойственным ему эгоизмом всегда считал, что между природой и событиями и ощущениями человеческой жизни существует некая тонкая взаимосвязь. Поэтому, в свете последних событий, я должен признать, что призрачная серость того дня вызывала у меня какой-то особый трепет, и считаю это только проявлением неискоренимого инстинкта, присущего мне как одному из представителей рода человеческого.
После ухода Марвина 26-го марта, первые три четверти перехода мы, в целом, прошли благополучно, практически по прямой, через большие плоские, покрытые снегом ледяные поля различной высоты, окруженные старыми плавучими льдинами средней торосистости; последняя же четверть пути почти полностью проходила по молодому льду, толщиной, в среднем, около одного фута, изрезанному и побитому; идти по его поверхности в этом призрачном свете было адским испытанием. Но не будь следа, проложенного для нас Бартлеттом, этот переход дался бы еще труднее.
На исходе дня мы снова несколько отклонились к западу из-за полыньи. Когда температура поднималась выше минус 15°, как это было в начале дня, мы уже знали: предстоит встреча с открытой водой. Но как раз перед тем, как мы подошли к лагерю передового отряда Бартлетта, серая мгла, сквозь которую мы продирались весь день, рассеялась, и выглянуло солнце, ясное и сверкающее. Температура снова упала до минус 20°. Когда мы прибыли, Бартлетт как раз собирался выдвигаться; и по его, и по моим прикидкам, за последний переход было пройдено добрых 15 миль.
Утром следующего дня, а это было 27 марта, сияло ослепительное арктическое солнце, а на искрящуюся голубизну неба и белизну снега просто больно было смотреть, несмотря на то, что все участники похода были в защитных дымчатых очках. С начала арктической весны, когда солнце снова стало выходить из-за горизонта, мы носили эти очки постоянно.
Во время этого перехода температура упала от минус 30° до минус 40°, дул обжигающий восточный ветер и собаки бежали в белом облаке пара. Передвигаясь по полярному льду, мы были рады жестокому холоду, потому что повышение температуры и легкий снежок, как правило, сопровождалось появлением открытой воды, а, значит, опасностями и задержками. Конечно, такие мелкие неурядицы, как отмороженные кровоточащие щеки и носы, не брались в расчет во время большой игры. Отмороженные пятки или пальцы ног, безусловно, более серьезная неприятность, так как это лишает человека возможности двигаться, а ведь продвижение вперед и есть то, ради чего мы здесь. Просто боли и неудобства неизбежны в такой ситуации, но, в целом, они не имеют существенного значения.
Этот переход был, во многих отношениях, самым трудным за все эти дни. Во-первых, под ногами у нас все еще был изломанный торосистый лед, с зазубринами и острыми краями; временами казалось, что он прорежет и камики, и заячьи чулки и обязательно поранит ноги. Потом мы пробивались сквозь ледяные валуны, покрытые глубоким снегом, где нам пришлось буквально пропахивать путь, поднимая и выравнивая нарты, до боли напрягая мышцы.
В тот день мы наткнулись на следы двух песцов в этом глухом и диком крае, почти на 240 морских миль удаленном от северного побережья Земли Гранта.
В конце концов, пробираясь между хаотично разбросанными обломками тяжелых ледовых полей, разбросанных во всех направлениях, куда ни кинь взгляд, мы вышли к лагерю Бартлетта. Он только-только успел забраться в иглу; его люди и собаки, измотанные тяжелой работой по пробиванию пути, нуждались в отдыхе.
Я дал ему возможность хорошенько выспаться перед тем, как снова пускаться в путь. А пока мои люди строили иглу, разгрузил нарты Бартлетта примерно на сотню фунтов, чтобы они легче перенесли этот ухабистый путь. Для наших нарт, идущих по уже проторенному следу, добавка веса была не так уж и ощутима. Несмотря на безумно тяжелый путь, этот переход на добрых 12 миль приблизил нас к цели.
Мы уже пересекли 87-ю параллель и вошли в зону постоянного дневного света: солнце за время нашего последнего перехода не уходило за горизонт. Осознание того, что мы пересекли 87-ю параллель, сохранив людей и собак в хорошем состоянии, да к тому же со значительным запасом продуктов, позволило мне с легким сердцем лечь спать в ту ночь. Всего в шести милях от этой точки, на широте 87°6', около трех лет назад, я вынужден был повернуть назад с изможденными собаками, подходящими к концу запасами и с тяжелым, исполненным отчаянья сердцем. Мне тогда казалось, что история моей жизни дописана и на ней поставлен жирный крест.
И вот теперь, постарев на три года и оставив за плечами еще три года постоянной усталости и горестей этой неумолимой игры, я снова стоял за пределами 87-й параллели и стремился вперед к цели, которая манила меня столько лет. Но даже в этот момент, поставив свой персональный наивысший рекорд и имея хорошие перспективы, я не смел возлагать слишком больших надежд на этот белый искромсанный лед, расстилавшийся передо мной на 180 морских миль к северу, а именно это расстояние отделяло меня от последней точки маршрута. Я столько лет верил, что смогу это сделать и что это – мое предназначение, но я всегда напоминал себе о том, как много людей, лелеявших эту мечту, в конце уходили ни с чем.
Когда я проснулся на следующий день, 28-го марта, небо было ясным и сверкающим, но впереди лежала плотная дымчатая грозная мгла, которая плыла над ледяным пространством, и дул жгучий северо-восточный ветер, а на языке Арктики это читается просто: «открытая вода». Неужели снова неудача? На этот вопрос никто не мог дать ответа. Бартлетт, конечно, покинул лагерь и пошел прокладывать путь задолго до того, как мы с моими людьми проснулись. Это соответствовало моему ранее разработанному генеральному плану: пока основная партия спит, опережающая идет вперед, и наоборот, так чтобы оба отряда встречались каждый день.
Пройдя в хорошем темпе шесть часов по следу Бартлетта, мы вышли к лагерю у широкой полыньи. Небо на северо-западе, севере и северо-востоке было черным, как будто наполненным влагой, а внизу лежал густой туман, который мы видели впереди на протяжении всего нашего пути. Чтобы не беспокоить Бартлетта, мы разбили лагерь в сотне ярдов поодаль, стараясь как можно меньше шуметь, поставили иглу и после обычного ужина, состоящего из пеммикана, галет и чая, улеглись спать. Мы прошли 12 миль, причем шли по гораздо лучшей, чем последние несколько переходов, дороге, почти не отклоняясь в стороны, напрямик по большим ледяным полям, перемежающимся молодым льдом.
Я только начал проваливаться в сон, как услышал треск и рокот льда совсем недалеко от иглу, но поскольку шум был еще не слишком сильный и длился недолго, я счел, что происходит закрытие полыньи, расположенной прямо перед нами. Удостоверившись, что рукавицы лежат так близко, что в случае чего я смогу сразу же до них дотянуться, я перевернулся на бок на оленьей шкуре и снова настроился на сон. Я уже почти задремал, как вдруг услышал чей-то отчаянный крик снаружи.
Вскочив на ноги и выглянув через смотровое окошко нашего иглу, я пришел в ужас: широкая полоса черной воды отделяла два наших иглу от лагеря Бартлетта, а кромка воды находился прямо у выхода из иглу. На противоположной стороне полыньи стоял один из людей Бартлетта; он истошно орал и отчаянно жестикулируя, как только может кричать и жестикулировать до смерти испуганный эскимос.
Разбудив своих компаньонов, я ногой выбил снежную глыбу, закрывавшую вход в иглу, и стремглав выскочил наружу. Льдина треснула в футе от того места, где была привязана моя упряжка, и собак отделяли от воды всего несколько дюймов. Вторая упряжка чуть не оказалась погребенной под ледяным гребнем – ледяная глыба чудом остановилась, накрыв только трос, которым были привязаны собаки. Иглу Бартлетта двинулось в дрейф, направляясь на восток на осколке плавучей льдины, а вокруг, насколько можно было рассмотреть сквозь исходящий от полыньи туман, была только черная вода и ничего более. Похоже было на то, что ледяной плот, уносящий партию Бартлетта, должен через какое-то время причалить к нашей льдине, и я крикнул его людям, чтобы они запрягали собак и были готовы при первой возможности рвануть к нам.
После этого я стал оценивать наше собственное положение. Два наших иглу, Хэнсона и мое, находились на небольшом обломке старого ледяного поля, который в нескольких ярдах от нас отделялся трещиной и невысоким гребнем торосистого льда от большого ледяного поля, лежащего западнее. Было совершенно очевидно, что достаточно небольшого растяжения или сжатия, чтобы мы оторвались от ледяного поля и пустились в дрейф подобно отряду Бартлетта.
Я выгнал Хэнсона и его людей из иглу, приказав всем немедленно собираться и запрягать собак, а пока они этим занимались, выбрал место, где можно было перебраться через трещину на большое ледяное поле западнее нас. С помощью ледорубов мы выровняли лед, засыпав трещину осколками, и получили поверхность, по которой могли пройти нарты. Как только с перевозкой грузов было покончено, мы в сравнительной безопасности разместились на большом ледяном поле и стали в полной боевой готовности ждать у края полыньи, когда же появится возможность помочь Бартлетту и его партии вместе с нартами перебраться на нашу льдину.
Ледяной плот подплывал все ближе и ближе, пока одна его сторона не уперлась в наше ледяное поле. Оба ледяных края были практически на одном уровне, поэтому он пристал к нашей льдине, как лодка к причалу, и мы без труда перетащили к нам Бартлетта с его людьми и нартами.
Всегда существует риск того, что полынья откроется прямо посреди большого ледяного поля, например, того, на котором мы находились, но тратить время, необходимое для сна, сидя и ожидая, не случится ли чего, мы не имели права. Наши прежние иглу были для нас потеряны навсегда, поэтому не оставалось ничего другого, как строить новые и незамедлительно готовиться ко сну. Что и говорить – эта лишняя работа не принесла нам особенного удовольствия. В ту ночь мы все спали в рукавицах, в любой момент готовые к неожиданностям. Если бы новая полынья открылась прямо под спальным местом нашего иглу и опрокинула нас в воду, нам следовало не удивляться, оправившись после шока от освежающей ванны, а выбираться, вытряхивать воду из меховой одежды и готовиться к следующему шахматному ходу нашего заклятого врага – льда.
Несмотря на страшную усталость и рискованное положение нашего лагеря, этот последний переход существенно продвинул нас вперед по сравнению с нашим рекордом трехлетней давности – в прошлый раз мы, очевидно, остановились на отметке 86°12' – поэтому я лег спать с чувством удовлетворения от того, что я, наконец, побил свой собственный рекорд, и не важно, что принесет нам грядущий день.
Следующий день, 29 марта, не был для нас удачным. Хотя мы устали и нуждались в отдыхе, но не собирались устраивать пикник на берегу этого арктического Флегетона[62], который, час за часом, с севера, северо-востока и северо-запада извергал черный дым, как во время пожара в степи. Это облако, образовавшееся из сконденсировавшегося пара и отражающееся в черной воде, было таким плотным, что мы не видели противоположного берега полыньи, если, конечно, у нее вообще был берег на северной стороне. Все, видимое нами, свидетельствовало о том, что мы разбили лагерь на самом краю открытого полярного океана, который, по представлениям мифотворцев, был вечной преградой на пути человека к северному концу земной оси.
От одного этого перехватывало дыхание, но сделать мы не могли ничего – только ждать. После завтрака мы осмотрели все нарты, отремонтировали то, что требовало ремонта, высушили одежду, а Бартлетт попытался измерить глубину океана, но вытравив 1260 саженей проволоки, так не достиг дна. Он не решился использовать всю длину проволоки, опасаясь, что вследствие какого-либо дефекта, она может порваться и тогда мы лишимся какой-то ее части; нам хотелось сохранить как можно больше из того, чем мы располагали, для «крайнего северного предела», и мы надеялись, что это будет Северный полюс. У нас осталось теперь только одно грузило, и я не мог позволить Бартлетту рисковать им здесь, предложив ему воспользоваться парой металлических полозьев для нарт, которые мы сняли с поломанных и везли с собой именно для этой цели.
Отметив по часам, что пора ложиться спать, – ведь теперь мы не могли по солнцу определить, когда наступает ночь, так как оно светило круглосуточно – мы снова вернулись в свои иглу, наскоро выстроенные после волнующих событий прошлой ночи. Лежавшая перед нами чернота глухо рокотала, напоминая шум отдаленного прибоя, и этот рокот постепенно нарастал. Для людей неопытных он мог казаться угрожающим, но на нас он подействовал ободряюще, так как мы знали, это означает, что преградившая нам путь полынья сужается, а, может быть, даже закрывается. Поэтому в ту ночь мы сладко спали в наших ледяных жилищах.
Глава XXIX. Бартлетт на отметке 87°47' северной широты
Наши надежды скоро оправдались, потому что в час ночи 30 марта, когда я проснулся и посмотрел на часы, рокот сужающейся полыньи перерос в хриплый рев, перемежающийся звуками, похожими на ружейные выстрелы, затихающие вдали с западной и восточной сторон, подобно звукам на линии фронта. Выглянув в смотровое окошко, я увидел, что черная пелена стала значительно тоньше, а за ней проглядывала еще одна такая же, только еще чернее – свидетельство того, что впереди еще одна полынья.
К восьми утра температура упала до минус 30°, обжигающий ветер дул с северо-запада. Лед перестал крушиться и скрежетать, дым и мгла рассеялись, как всегда бывает при закрытии или замерзании полыньи. Мы двинулись вперед, пока лед не раскрылся снова. Весь этот день мы шли вместе: Бартлетт, Хэнсон и я. На пути все время попадались узкие полосы молодого льда, который совсем еще недавно был поверхностью открытой воды. Во время этого перехода нам пришлось пересечь озеро молодого льда, тянувшееся 6–7 миль; лед этот был настолько тонким, что гнулся под нами, когда мы, разогнавшись как можно быстрее, пересекали его в надежде добраться до противоположной стороны. Мы старались изо всех сил наверстать отставание предыдущего дня, и когда, наконец, стали лагерем на толстом старом ледяном поле, за спиной у нас осталось добрых 20 миль пути.
Все те территории, которые мы за последние четыре перехода оставили позади, не сулили нам ничего хорошего. Мы слишком хорошо понимали, что жестокие ветры всего за несколько часов легко разрушат лед по всем направлениям. Пересечь такую зону идя на север – это еще полдела, главное – представлять себе, как мы будем возвращаться. И хотя девизом Арктики должно быть «Довольно для каждого дня своей заботы»[63], мы горячо надеялись на то, сильные ветры подуют лишь после того, как мы покинем эти области, возвращаясь на юг.
Следующий переход должен был завершить продвижение Бартлетта, на север, и он выкладывался, не жалея себя. Дорога была хорошей, но погода стояла пасмурная, обжигающий северный ветер постоянно дул прямо в лицо, температура держалась около минус тридцати. Однако этот северный ветер, несмотря на то, что с ним приходилось вступать в единоборство, был для нас меньшим злом, чем восточный или западный, потому что и тот, и другой могли заставить нас пуститься в дрейф по открытой воде, тогда как при теперешней ситуации ветер закрывал все полыньи позади нас и, таким образом, облегчал обратный путь Бартлетту и его вспомогательной партии. Правда, давление ветра приводило к тому, что лед, по которому мы шли, сдвигался к югу, следовательно, мы теряли мили расстояния, но замерзшие полыньи с лихвой оправдывали эти потери.
Бартлетт так быстро преодолевал последнюю половину перехода, что, если я вдруг останавливался по какой-то причине, мне приходилось запрыгивать на нарты или бегом догонять партию, чтобы не отстать. Последние несколько миль я шел рядом с Бартлеттом впереди. Он был спокоен и хотел и дальше идти вперед, но по плану ему следовало отсюда вернуться к судну во главе четвертой вспомогательной партии, кроме того, чтобы увеличить основной отряд, у нас недоставало продуктов. Решись мы включить партию Бартлетта в основную группу, чтобы они могли пройти вместе с нами путь до северного полюса и обратно, нам бы пришлось выделить им необходимое для этого количество продуктов, но тогда нам всем на обратном пути к суше грозил голод.
Если бы стояла ясная погода, мы бы, без сомнения, преодолели за этот переход 25 миль пути, но, пробивая трассу в тумане, не удается держать такой же темп, как в безоблачную погоду, поэтому в тот день мы прошли только 20 миль. Мы понимали, что если мы и не достигнем 88-й параллели или, по крайней мере, не приблизимся к ней к концу этого прогона, то винить в этом надо будет лишь северные ветры последних двух дней, которые сдвигали лед к югу, круша молодой лед в полыньях между нами и сушей.
Солнце выглянуло как раз в тот момент, когда мы готовились разбить лагерь. Похоже было на то, что на следующий день будет ясно и это даст Бартлетту возможность провести астрономические измерения и точно определить своей крайний северный предел.
Когда наши иглу были готовы, я сообщил двум эскимосам, Кешунгва и Карко, что завтра им вместе с капитаном предстоит отправиться в обратный путь, поэтому необходимо как можно лучше просушить одежду, так как позже во время форсированного марша к дому у них, скорее всего, не будет на это времени. Бартлетт должен был вернуться с этими двумя эскимосами, одними нартами и восемнадцатью собаками.
Проспав почти четыре часа, я поднял всех в 5 часов утра. Всю ночь, не переставая, с севера дул сильный ветер.
После завтрака Бартлетт двинулся в путь, чтобы пройти еще 5–6 миль на север и убедиться, что 88-я параллель им все-таки достигнута. На обратном пути ему предстояло измерить высоту солнца над меридианом и определить точку нашего нахождения. Пока его не было, я отобрал лучших собак из его упряжки, заменив их более слабыми животными из упряжек основного отряда. В целом, собаки были в очень хорошем состоянии, по крайней мере, в гораздо лучшем, чем в любой из наших предыдущих экспедиций. Я постарался оградить себя от бремени передвижения на слабых собаках – тех, которым, скорее всего, суждено было погибнуть, приберегая лучших собак для последнего штурма.
Согласно моему методу, когда это было возможно, следовало в полной мере при проведении различных работ использовать вспомогательные партии, стремясь сохранить силы основной партии для финального марша. Поэтому тем эскимосам, которых я с самого начала рассчитывал включить в состав основной партии, – а это Ута, Хэнсон и Эгингва – нужно было обеспечить наилучшие условия на протяжении всего маршрута экспедиции. Всякий раз, когда у меня была такая возможность, я облегчал им нарты и давал самых лучших собак, а более слабых придерживал для упряжек тех эскимосов, которые, я знал, будут возвращаться назад. Поэтому для того, чтобы сохранить силы основного отряда до конца пути, вспомогательным партиям предназначалась самая тяжелая работа, и это было частью продуманного плана.
С самого начала у меня на примете было несколько эскимосов, которые, я знал, дойдут со мной до полюса, если, конечно, не помешают непредвиденные обстоятельства. Были и другие, которые, как я предполагал, не пойдут со мной далеко, имелись и третьи, которые годились для любого маршрута. Если бы с теми эскимосами, которых я присмотрел с самого начала, произошли несчастные случаи, я, согласно своему плану, заменил бы их лучшими из числа тех, что годились для любого маршрута.
Когда Бартлетт вернулся, эскимосы соорудили обычное убежище от ветра, которое было мною описано выше, и Бартлетт занялся определением широты. В результате им была получена величина в 87°46'49'' северной широты.
Барлетт, естественно, был разочарован, узнав, что даже во время своего 5-мильного марша на север в то утро он так и не дошел до 88-й параллели. Это было следствием северного ветра, который дул в течение последних двух дней и гнал льды к югу, пока мы пробивались через них на север. Мы прошли на полных 12 миль больше, чем показали его наблюдения, но потеряли их из-за того, что позади нас разрушался молодой лед и закрывались полыньи.
Именно Бартлетту выпало произвести здесь астрономические измерения, и он справился с этой задачей, как и Марвин пять лагерных стоянок назад, отчасти, чтобы поберечь мои глаза, а с другой стороны – чтобы у нас были независимые данные наблюдений разных членов экспедиции. После того как расчеты были закончены, мы сделали две копии – одну для Бартлетта и одну для меня. Теперь капитан был готов отправиться в обратный путь, держа курс на юг во главе моей четвертой вспомогательной партии с двумя эскимосами, одними нартами и восемнадцатью собаками.
Глубоко опечаленный, смотрел я на удаляющуюся широкую спину капитана. По мере увеличения расстояния он становился все меньше и меньше, пока, наконец, его широкоплечая фигура ни скрылись за ледяными холмами среди белого сверкающего простора, уходящего на юг. Однако времени для грусти не было; я резко повернулся и принялся за работу, которая требовала моего непосредственного участия. О Бартлетте я не тревожился. Я знал, что вскоре снова увижу его на корабле. Работа ждала меня впереди, а не за спиной. Бартлетт оказал мне неоценимую услугу, когда обстоятельства сложились так, что я вынужден был возложить на него львиную долю тяжелого бремени прокладывания пути, хотя изначально я планировал разделить эту работу между несколькими людьми.
Разочарование Бартлетта из-за того, что он не достиг 88-й параллели, было вполне естественным, но, вместе с тем, у него были все основания гордиться не только своей работой, но и тем, что он превзошел рекорд итальянцев на градус с четвертью. Я удостоил его чести возглавлять мою последнюю вспомогательную партию по трем причинам: во-первых, потому что он блестяще управлялся с «Рузвельтом»; во-вторых, потому что с самого начала экспедиции своим оптимизмом и ровным благожелательным отношением он умел сгладить возникавшее иногда напряжение; в-третьих, учитывал тот славный вклад, который внесла Великобритания в полярные исследования, я считал вполне естественным, чтобы именно британский подданный получил возможность сказать, что наряду с американцем он ближе всех стоял к Северному полюсу.
После ухода Бартлетта основная партия теперь имела в своем составе группы Хэнсона и собственно мою. Моими помощниками были Эгингва и Сиглу; а Хэнсону помогали Ута и Укеа. В нашем распоряжении было пять нарт и сорок собак, лучшие из тех 140, с которыми мы покидали корабль. С ними теперь мы и готовились выйти на финишную прямую нашего путешествия.
В тот момент мы находились в 133 морских милях от полюса. Меряя шагами лед за грядой ледяных торосов, под прикрытием которой были построены наши иглу, я разработал план. Нам следовало напрячь все свои силы и сделать пять переходов, как минимум по 25 миль каждый, ужав их по времени так плотно один за другим, чтобы завершить последний, пятый переход к полудню и успеть провести соответствующие замеры для определения широты. Я верил, что смогу справиться с поставленной задачей, если только позволят погода и полыньи. В последнее время лед становился все лучше, да и ветры дули северные, так что я надеялся, что серьезных неприятностей с продвижением вперед не будет.
Если бы что-нибудь помешало мне и я не смог покрыть эти расстояния в срок, у меня в запасе имелось два способа наверстать упущенное. Один заключался в том, чтобы соединить вместе два последних перехода, то есть преодолеть отведенное для четвертого перехода расстояние, сделать остановку, но не располагаться на ночлег, а просто пообедать, выпить горячего чаю, дать немного отдохнуть собакам, а затем снова отправиться в путь, так и не поспав. Второй способ состоял в следующем: после завершения пятого перехода двинуться дальше с легкими нартами, двойной упряжкой собак и с одним или двумя помощниками, оставив остальных в лагере. Даже если бы дорога оказалась хуже, чем мы ожидали, то восемь таких прогонов, как те три от 85°48' до 86°38', или шесть аналогичных нашему последнему, позволили бы нам достичь цели.
Но, просчитывая возможные варианты, я прекрасно понимал, что одних суток хорошего шторма будет вполне достаточно, чтобы открыть полыньи и нарушить все эти планы.
Пока я ходил взад и вперед, вырабатывая свой план, я вспоминал, что три года назад в этот день по пути на север мы пересекли «Великую полынью», и было это 1-го апреля 1906 года. Сравнение тогдашних и теперешних условий давало мне право надеяться на успех.
Приближался момент, ради которого я берег свои силы, момент, к которому я готовился 22 года и ради которого отказался от многого, тренируясь, словно перед соревнованиями. Несмотря на свой возраст, я чувствовал, что смогу удовлетворить те требования, которые предъявит ко мне будущее, и всем существом стремился поскорее подвергнуть себя этому испытанию. Что касается моих помощников, оборудования и продовольствия, то они были выше предела моих мечтаний прежних лет. Мою партию была просто мечтой во плоти: мои коллеги были так же сплочены и послушны моей воле, как пальцы моей правой руки.
Четыре мои эскимоса виртуозно владели приемами обращения с собаками, техникой санных перегонов по льду и борьбы с холодом, впрочем, как и подобает представителям коренных жителей Севера. Хэнсон и Ута вместе со мной три года назад достигли крайней северной точки той экспедиции, а Эгингва и Сиглу входили в состав отряда Кларка, оказавшегося на волосок от гибели и вынужденного в течение нескольких дней утолять голод моржовой шкурой своих сапог, так как ничего другого у них не осталось.
Пятым был молодой Укеа, который никогда до этого не принимал участия в моих экспедициях, но который, опережая всех остальных, если это было возможно, желал идти туда, куда я скажу. Потому что он всегда помнил о тех несметных сокровищах, которые, как я обещал, ждут каждого, кто дойдет со мной до конца: вельбот, винтовка, охотничье ружье, патроны, ножи и тому подобное. Такое благосостояние, находясь за пределами самых дерзновенных мечтаний эскимосов, даст ему возможность завоевать сердце дочери старого Иква с мыса Йорк.
Все эти люди слепо верили, что я непременно доставлю их обратно на сушу. Я отчетливо осознавал, что именно на мне сосредоточено внимание моей команды и движущей силой экспедиции являюсь я сам. Какой ритм я задам, в таком пойдут и остальные; но если я выдохнусь и выйду из игры, все остановится, как автомобиль с проколотой шиной. Я не перекладывал вину на обстоятельства, но со всей ответственностью шел им навстречу.
Глава XXX. Начало штурма
Настал момент, когда уместно сказать несколько слов о том, почему я выбрал именно Хэнсона в качестве компаньона для прохождения последнего этапа, заканчивающегося непосредственно на полюсе. При выборе я руководствовался теми же принципами, что и последние 15 лет, комплектуя состав экспедиций; все эти годы он неизменно находился рядом и вместе со мной доходил до крайней северной точки. Более того, из всех людей, которых я готовил для такой работы, Хэнсон оказался наиболее подходящим, за исключением, может быть, эскимосов, которые, в силу естественной приспособленности своего народа к условиям жизни среди льда и навыков обращения с нартами и собаками, были в некоторых вопросах мне даже полезнее к качестве членов моей собственной партии, чем любой представитель цивилизованного мира.
Конечно, они не могли бы руководить экспедицией, но они могли следовать указаниям и управлять собаками лучше, чем любой белый.
Хэнсон, со своим многолетним опытом работы в полярных условиях, был таким же умелым работником, как любой эскимос. Он прекрасно управлялся с собаками и нартами, он был частью этой движущейся машины. Если бы я взял еще кого-нибудь из членов экспедиции, тот был бы пассажиром, и для него потребовалось бы везти дополнительный запас продовольствия и снаряжения, а, значит, пришлось бы брать на нарты лишний груз. Взяв Хэнсона, мы экономили на весе.
Вторая причина заключалась в том, что если Хэнсон был для меня полезнее любого другого участника экспедиции, когда она отправлялась со мной по полярным льдам, то на этапе возвращения на сушу, он был менее компетентен, чем белые участники экспедиции. Если бы Хэнсон был отправлен обратно с одной из вспомогательных партий, когда мы уже глубоко зашли во льды, и если бы ему пришлось столкнуться с обстоятельствами, аналогичными тем, с какими мы столкнулись на обратном пути в 1906 году, ему со своей партией никогда бы не добраться до суши. При том, что он был беззаветно мне предан, а находясь рядом со мной во время длинных санных перегонов оказывался полезнее любого другого, но в силу специфики своего характера не был способен на смелые, дерзкие поступки, лишен инициативы, в отличие от Бартлетта или Марвина, Макмиллана или Борупа. Все это обязывало меня не подвергать его опасностям и не использовать в ситуациях, требующих смелости взять на себя ответственность, с которыми он, в силу своего темперамента, не справился бы.
Что касается собак, то большую часть нашей своры составляли мощные, крепкие, как сталь, самцы, без единой унции лишнего жира. Они находились в прекрасной физической форме; кроме того, чувствуя, что о них заботятся, они, как и люди, пребывали, в хорошем настроении. Нарты, которые в тот день были в ремонте, тоже были в хорошем состоянии. Запасов пищи и горючего у нас было вполне достаточно на 40 дней, а при постепенном употреблении самих собак как резерва питания, можно было протянуть и до 50 дней, по крайней мере, если бы возникла такая необходимость.
В первый день апреля мы отдыхали, а эскимосы занимались ремонтом нарт. Время от времени они прерывались, чтобы перекусить отварной собачатиной, которой наделила их возвращающаяся на корабль партия Бартлетта. Пристрелив одну из самых слабых собак, они сварили мясо, использовав в качестве топлива ненужные деревянные части поломанных нарт. Это внесло разнообразие в их пеммикановую диету. Свежайшее, еще горячее мясо доставило им большое удовольствие. И хотя я помнил много случаев, когда во время сильного голода я был рад есть даже сырое собачье мясо, в тот день у меня не было желания присоединяться к пиру моих смуглых друзей.
Вскоре после полуночи, утром 2-го апреля, после нескольких часов полноценного и освежающего сна в теплой постели, сытно позавтракав, я отправился пробивать путь на север, а остальным отдал приказ собираться, вязать упряжки и двигаться за мной следом. Перебираясь через ледяную гряду за нашими иглу, я вынужден был затянуть пояс потуже, сместившись еще на одно деление. Надо заметить, что это было уже третье деление после того, как я покинул сушу 32 дня назад. Все мы, – и люди, и собаки – отощали и ходили с плоскими и твердыми, как доски, животами.
Раньше я намеренно держался в хвосте, следя за тем, чтобы была выровнена наклонившаяся на бок упряжка, или оказана помощь человеку, у которого поломались нарты, и вообще, проверяя, чтобы все было в порядке. Теперь я занял свое место в голове процессии. Несмотря на то, что я старался держать себя в руках, поднявшись на ледяную гряду и вдохнув этот очищенный мощными льдами, кристально чистый, пронзительно острый воздух самого полюса, я ощутил необъяснимый восторг, почти эйфорию.
Эти чувства нисколько не ослабели, когда я, спускаясь с ледяной гряды, до середины бедра провалился в воду – под напором торосов край плавучей льдины с северной стороны опустился, и вода просочилась под снег. Мои сапоги и штаны прилегали настолько плотно, что вода не попала внутрь, но сразу же повисла сосульками на меху штанов, поэтому мне пришлось соскребать лед лезвием остроги, которую я носил с собой, и это было так же малоприятно, как и мое непреднамеренное утреннее купанье. Я вспомнил свою стоявшую без дела ванну на «Рузвельте», в трехстах тридцати морских милях к югу, и улыбнулся.
Погода благоволила нам во время этого утреннего перехода: день был ясный, светило солнце, температура держалась на отметке минус 25°, ветер, не утихавший все предыдущие дни, теперь успокоился и превратился в легкий бриз. Это был самый удачный переход за все время нашего путешествия по льду Северного Ледовитого океана. Перед нами лежали большие поля старого твердого и плоского льда с вкраплениями сапфировой синевы – озера прошлого лета. Окружавшие их гряды были огромны, порой достигая пятидесяти футов в высоту, но при этом перебрались мы через них без особого труда, где-то проходя по расщелине между ними, а кое-где поднимаясь по пологому склону огромного снежного наноса.
Сияющее солнце, хороший легкий ход, которому помехой были разве что ледяные гряды, сознание того, что мы успешно стартовали на этой последней дистанции и радость от того, что мы снова идем впереди, опьяняли меня, как вино. Казалось, с моих плеч соскользнул груз прожитых лет, я ощущал себя так, как в те дни 15 лет назад, когда я шел во главе своей маленькой партии по величественному ледяному куполу Гренландии, день за днем оставляя позади моих лыж двадцать-двадцать пять миль, а в дни больших переходов доводя эту дистанцию до 30–40 миль.
Наверное, человек всегда мысленно возвращается к началу своего пути, когда чувствует, что его труд близится к завершению. Появление в этот день на севере ледяных полей, больших и плоских, сияющая голубизна неба, пощипывающий ветерок – все, за исключением ледовой поверхности, которая на ледниковом куполе совершенно плоская, образующая прямую линию на горизонте, напомнило мне те наши переходы много лет назад.
Самое большое различие было в тенях, которые на ледниковом куполе полностью отсутствуют, а на фоне полярного льда, где огромные ледяные гряды образуют мощный рельеф, тени глубокие и темные. К тому же, как я упоминал выше, на полярном льду видны маленькие, сапфирового цвета, озерца из воды прошлогоднего лета. На ледниковом куполе Гренландии много лет назад, подгоняемый нуждой, я напрягал все свои силы, стремясь настичь мускусных быков прежде, чем у нас исчерпаются запасы еды. А теперь я напрягал все свои силы, стремясь успеть добраться до своей цели прежде, чем круглый лик полной луны взбудоражит приливно-отливные течения и полыньи раскинут свои сети на нашем пути.
Через несколько часов меня нагнали нарты. После целого дня отдыха собаки были столь активны, что мне то и дело приходилось на несколько минут запрыгивать на нарты или бежать рядом с ними самому, чтобы не отстать, чего до сих пор еще делать не приходилось. Наш маршрут лежал почти точно на север, пересекая льдину за льдиной, одну ледяную гряду за другой, направляясь прямо на какую-нибудь горку или бугор, который лежал на пути, выверенном мною по компасу.
Так мы двигались часов десять без остановки и прошли, я был в этом уверен, миль тридцать, хотя, я предпочел оценить наши успехи скромнее – 25 миль. Мои эскимосы говорили, что мы прошли столько же, как от «Рузвельта» до залива Портер, а это, по моей зимней маршрутной карте, 35 миль. В любом случае, мы точно пересекли 88-ю параллель и оказались в областях, где до нас не ступала нога человека. Какое бы расстояние мы не прошли, теперь, когда ветер перестал дуть с севера, мы надеялись, что сможем подтвердить этот рекорд. Возможно даже, что в результате ослабления давления ветра лед более-менее сдвинулся в обратном направлении и вернул нам те с трудом завоеванные мили, которые он украл у нас в предыдущие три дня.
К концу перехода я вышел к открывающейся полынье. Это была полынья шириной ярдов 10 и находилась прямо передо мной, а в нескольких сотнях ярдов к востоку было место, по которому еще можно было перейти, там, где единственная трещина разветвлялась. Я дал сигнал, чтобы нарты незамедлительно трогались; потом я побежал к этому месту, и мне как раз хватило времени расчистить путь по движущимся льдинам и вернуться, чтобы помочь перетащить упряжку до того, как полынья расширится, и ее невозможно будет перейти. Я перепрыгивал с одной льдины на другую, выбирая такой путь, чтобы быть уверенным, что льдина не накренится под тяжестью собак и нарт; возвращался к первой льдине, на которой были собаки, помогал собакам перебраться вперед, а погонщик в это время переправлял нарты с одной льдины на другую и перебегал то на одну, то на другую сторону, чтобы удержать равновесие и не перевернуть нарты.
Мы протащили нарты через несколько трещин такой ширины, что собаки перескакивали их без труда, а людям приходилось проявлять большую активность, чтобы поспевать за длинными нартами. К счастью, это были двенадцатифутовые нарты усовершенствованной модификации Пири. Если бы это были семифутовые эскимосские нарты старого образца, нам бы пришлось использовать для переправы веревки, организовав переправу нарт на ледяных плотах.
Непросто заставить собак прыгать через расширяющуюся трещину, но опытные погонщики умеют делать это с ходу, пользуясь обычными средствами – кнутом и голосом. Неопытный погонщик в этом случае, скорее всего, утопит всю упряжку. Чтобы заставить собак преодолеть страх перед открытой водой, иногда приходится прибегать к некоторым хитростям, например, встать впереди, и, низко держа руку и делая вид, будто держишь в ней какое-то лакомство, побуждать их к прыжку.
Примерно через милю случилось так, что, когда я перепрыгнул на край льдины за узкой полыньей, лед подо мной проломился и я рухнул в воду почти по пояс; но поскольку вода не достигла пояса моих водонепроницаемых меховых штанов, я успел стряхнуть ее прежде, чем она успела замерзнуть.
Полынья, однако, была не особенно широка, и нартам далась без труда.
Когда мы остановились, чтобы разбить лагерь возле огромной ледяной гряды, солнце, которое постепенно поднималось все выше, казалось, стало пригревать. Сооружая иглу, мы заметили низкие водянистые облака, лежавшие на востоке и юго-востоке в нескольких милях от нас, и поняли, что в том направлении открывается широкая полынья. Приближающееся полнолуние явно принималось за работу.
Солнце продолжало свой путь, да и луна все кружила и кружила по небу напротив солнца – серебряный диск против диска золотого. Глядя на этот мертвенно-бледный призрачный лик, такой блеклый на фоне яркого солнца, трудно было представить, что он обладает такой силой, которая может взволновать огромные ледяные поля, силой, которая способна даже сейчас, когда мы находились практически в виду цели, выставить перед нами преграду – непреодолимую полынью.
Всю долгую зиму луна была нашим другом: она давала нам свет. Благодаря ей мы каждый месяц могли охотиться целую неделю. Теперь она уже не казалась нам другом, ее присутствие грозило нам опасностями и воспринималось со страхом. Ее сила, которая раньше приносила нам пользу, теперь могла стать источником неисчислимых бед.
Когда, проспав нескольких часов, мы проснулись утром 3 апреля, погода все еще была ясной и тихой. В начале перехода нам пришлось пробираться через огромные скопления тяжелого торосистого льда, пуская в ход ледорубы. Это несколько задержало наше продвижение, но пробившись через старые льды, мы постарались наверстать упущенное время. Так как стоял полярный день и дневной свет сопровождал нас все время, мы могли продвигаться, не привязываясь к времени суток, а спать как можно меньше. Мы снова прошли в быстром темпе, потратив на это, как и раньше, 10 часов и проделав всего лишь 20 миль пути из-за того, что поначалу задержались, расчищая дорогу ледорубами, а потом нас ненадолго задержала узкая полынья. Мы были на полпути к 89-й параллели, и здесь я вынужден был затянуть пояс еще на одну дырочку.
Во время этого перехода мы видели гигантские торосистые гряды, но, к счастью, они не лежали на нашем пути. Весь день со всех сторон раздавались звуки крушащегося и стонущего льда, но движения льдов не наблюдалось. Либо, освободившись от давления ветра, лед успокаивался и приходил в равновесие, подаваясь к северу, либо ощущал влияние весенних приливных течений, связанных с активностью Луны. А мы все шли и шли вперед, и мне не стыдно признаться, что у меня часто-часто стучало в груди сердце и я уже, казалось, нюхом чуял дыхание успеха.
Глава XXXI. В одном дне пути от полюса
По мере того, как проходили дни, даже эскимосы, несмотря на усталость после длинных переходов, стали проявлять оживленную заинтересованность. Как только мы останавливались на стоянку, они тут же залезали на ближайшую ледяную вершину и принимались напряженно всматриваться вдаль, повернувшись в сторону севера: не виден ли там полюс? Почему-то в этот раз они были уверены, что мы обязательно до него дойдем.
После короткого сна в ночь с 3 на 4 апреля мы незадолго до полуночи снова двинулись в путь. И погода, и скорость продвижения были еще лучше, чем накануне. Поверхность льда, за исключением время от времени попадающихся на пути торосов, была ровная, как по краю ледника от Хеклы до мыса Колумбия, вот только лед был тверже. В душе я ликовал при мысли, что, если продержится хорошая погода, я смогу завершить намеченные мною пять переходов к полудню 6-го числа.
Наш переход снова длился 10 часов, и мы отмотали как минимум 25 миль без остановок, собаки шли быстрым шагом, иногда переходя на бег. В тот день со мной случилась небольшая неприятность: я споткнулся, когда бежал рядом с упряжкой и полоз нарт проехал по моей правой ступне, но боль была не такая сильная, чтобы помешать мне продолжить путь.
Ближе к концу дня мы пересекли полынью, около сотни ярдов в ширину, по молодому льду, такому тонкому, что, ведя за собой собак, мне пришлось не шагать, а скользить, передвигаясь широко, по-медвежьи, чтобы равномернее распределить вес тела по ледовой поверхности. Погонщики в это время пустили собак с нартами бежать, как им вздумается, а сами скользящим шагом перебрались через полынью. Последние два человека перебирались на другую сторону на четвереньках.
Я с замиранием сердца наблюдал за ними с противоположной стороны и видел, как лед прогибается под тяжестью нарт и людей. Как только одни нарты приблизились к северной стороне, один из полозьев прорезал лед, и я с ужасом ожидал, что в следующее мгновение все – и нарты, и собаки – провалятся под лед и пойдут ко дну. Но этого не произошло.
Этот рывок напомнил мне тот день около трех лет назад, когда мы, чтобы спастись, предприняли отчаянную попытку снова перейти «Великую полынью» по такому же льду, как этот – льду, который прогибался под нами и о который я несколько раз порезал палец на ноге, когда скользил по нему на своих длинных лыжах.
В этих широтах у человека, который будет дожидаться, пока лед станет совершенно безопасным, мало шансов продвинуться далеко. Путешествуя по полярным льдам – хочешь не хочешь, приходится рисковать. Часто выбор у человека не велик: утонуть, если продолжишь путь, или умереть от голода, если остановишься. И тогда он, бросая вызов судьбе, выбирает более короткий и менее мучительный, на его взгляд, исход.
В ту ночь на нас навалилась страшная усталость, но, вместе с тем, мы были очень довольны тем, что так далеко продвинулись вперед. Мы были почти на 89-й параллели, и я написал тогда в своем дневнике: «Дайте мне еще три дня такой погоды!» Температура в начале перехода была минус 40°. В ту ночь я собрал всех слабых собак в одну группу и занялся их ликвидацией, чтобы обеспечить пропитание остальных – настала необходимость так поступить.
Мы остановились на короткий ночлег и ранним вечером того же дня, 4-го апреля, снова бросились вперед. Температура была минус 35°, проходимость такая же, но нарты всегда тащить легче, когда температура повышается, и собаки большую часть пути бежали рысью. В конце марша мы приблизились к полынье, раскинувшейся и на юг, и на север, и поскольку молодой лед был достаточной толщины, чтобы удерживать нарты с упряжками, мы продолжали двигаться в течение еще двух часов, собаки шли галопом и разматывали милю за милей так, что радовалось сердце. Легкий ветерок, дувший с юга первые несколько часов марша, сменил направление на восточный и усиливался с каждым часом нашего пути.
Я и не смел надеяться на такой прогресс, какой нам удалось сделать. Однако жгучий холод был бы непереносим, если бы нас не защищало непоколебимое стремление дойти до цели. Резкий ветер обжигал наши лица, так что лопалась кожа и еще много дней после этого, каждый раз, когда мы останавливались в лагере на ночлег, мы не могли уснуть от боли. Эскимосы очень жаловались и в каждом лагере укутывали своей меховой одеждой лица, поясницу, колени и руки. Жаловались они и на отмороженные носы, чего я раньше никогда за ними не замечал. Воздух был острый и обжигающий, как замороженная сталь.
В следующем лагере я уничтожил еще одну собаку. Исполнилось ровно шесть недель, как мы покинули «Рузвельт» и у меня было ощущение, что цель замаячила в поле зрения. У меня был план, если погода и лед позволят, пройти большую дистанцию, на полпути «вскипятить чайник» затем двинуться снова без сна и постараться наверстать те пять миль, которые мы потеряли 3-го апреля.
Во время этого марша мой ум и тело были настолько заняты тем, как пройти максимальное расстояние, что я не мог позволить себе наслаждаться красотой замерзшей пустыни, по которой мы продвигались. Однако в конце дистанции, пока шло строительство иглу, у меня выдалось несколько минут, чтобы оглядеться вокруг и осознать окружающую красоту и величие нашего положения – мы, единственные живые существа в бездорожной, бесцветной, недружелюбной ледяной пустыне. Ничего, кроме зловещего льда и еще более зловещей ледяной воды, не было между этим отдаленным местом на карте мира и зубчатой оконечностью Матери Земли.
Я, конечно же, знал, что у нас всегда была возможность оставить там наши жизни и что наша победа над неизведанными пространствами и безмолвием полярной пустоты может так и остаться неизвестной миру, оставшемуся позади. Это было тяжко сознавать. Но надежда, которая, как говорят, никогда не умирает в человеческой душе, вселяла уверенность, что мы обязательно вернемся той же белой дорогой, которая нас сюда привела.
Иногда я взбирался на вершину ледяной горы с северной стороны лагеря и пристально всматривался в бесконечное белое пространство, лежащее передо мной, стараясь представить себе, что я уже на Полюсе. Мы продвинулись так далеко и капризный лед выставил так мало препятствий на нашем пути, что теперь я распоясался в своей фантазии до того, что стал представлять себе образ, который волевым усилием всегда запрещал себе рисовать – самих себя у конечной цели.
Нам до сих пор везло с полыньями, но меня постоянно преследовал еще больший ужас от мысли, что в самом конце нам повстречается полынья совершенно непроходимая. С каждым успешным маршем этот страх все усиливался. За каждой ледяной грядой я, затаив дыхание бросался вперед, со страхом, что как раз за ней может быть полынья, и когда я взбирался на ее вершину, я вздыхал с облегчением, но только до следующей гряды.
5-го апреля я дал своему отряду возможность поспать дольше, чем в предыдущие разы, потому что мы страшно вымотались и нуждались в отдыхе. Я определил широту, по моим данным мы находились на отметке 89°25', или в 35 милях от полюса; я решил в следующий раз остановиться лагерем с таким расчетом, чтобы сделать наблюдения в полдень, если будет видно солнце.
К полуночи мы уже снова были в пути. Небо обложили тучи, и над нами висел тот же серый свет без теней, как тогда, когда Марвин уходил в обратный путь. Небо было окутано бесцветной пеленой, постепенно темнеющей до почти черного цвета на горизонте, а лед – призрачной меловой белизны, как на ледяной шапке Гренландии – именно такими красками художник с хорошим воображением написал бы пейзаж с полярными льдами. Как это было непохоже на сверкающие поля под голубым балдахином, освещенные солнцем и полной луной, по которым проходил наш путь последние четыре дня.
Однако шли мы еще лучше, чем прежде. На старых льдинах, усыпанных ледяными булыжниками, почти не было снега, а сапфировой синевы озера были больше, чем когда-либо. Температура повысилась до минус 15°, благодаря чему уменьшилось трение нарт и хорошее настроение людей передалось собакам. Некоторые бодро вскидывали головы, лаяли и повизгивали на ходу.
Несмотря на серый свет дня и мрачноватую картину окружающего мира, мое настроение сдвинулось в лучшую сторону и страх перед полыньей полностью меня покинул. Я теперь чувствовал полную уверенность в успехе и, несмотря на физическое истощение после форсированных маршей последних пяти дней, я продолжал без устали идти вперед, эскимосы следовали за мной почти автоматически, хотя я знал, что они должны ощущать такую усталость, какую не способен был почувствовать мой возбужденный мозг.
Когда мы прошли, по моим оценкам, хороших 15 миль, мы стали, выпили чая, перекусили и дали отдых собакам. После этого мы прошли, опять-таки по моим оценкам, еще 15 миль. Итак, за 12 часов реального движения мы преодолели 30 миль. Многих дилетантов удивляет, как нам удалось все время увеличивать темп продвижения после того, как мы отослали назад все вспомогательные партии, особенно после ухода последней. Любому, у кого есть опыт переброски войск, никакие объяснения не нужны. Чем больше группа людей и количество нарт, тем больше вероятность поломок и задержек по той или иной причине. Большая партия никогда не сможет передвигаться так быстро, как маленькая.
Возьмем, к примеру, полк. Полк не сможет преодолеть такую же большую среднюю ежедневную дистанцию за несколько форсированных маршей, как команда, отобранная из того же полка. Отборная команда не преодолеет такую же большую среднюю ежедневную дистанцию, как отряд, отобранный из той же команды, а этот отряд не даст таких же хороших средних показателей в форсированных маршах, какой даст самый быстрый солдат из всего полка.
Точно так же в моей партии, сокращенной до пяти специально подобранных людей, каждый человек, собака и нарты были под моим личным надзором, под моим непосредственным руководством. Все понимали, что наступил момент, когда каждый должен использовать все свои внутренние ресурсы, поэтому естественно, что мы увеличили скорость по сравнению с предыдущими маршами.
Когда от нас уходил Бартлетт, практически, все нарты были отремонтированы, собраны были самые лучшие собаки, и все мы понимали, что должны достичь нашей цели и как можно быстрее вернуться назад. Погода нам благоприятствовала. Средний марш за все путешествие от суши до полюса составлял не менее 15 миль в день. Несколько раз нам даже удалось пройти по 20 миль, а за пять маршей, если считать от точки, где мы расстались с последней вспомогательной партией, средняя дистанция была около 26 миль.
Глава XXXII. Мы достигли полюса
В 10 часов утра 6-го апреля мы закончили свой последний переход на север. Пять прогонов, как и планировалось, отделяли нас от пункта отправления Бартлетта на сушу, и мои вычисления показывали, что мы находимся в непосредственной близости от цели, к которой неуклонно стремились все это время. После того как был разбит лагерь и сделаны все необходимые приготовлений, приблизительно в полдень по меридиану мыса Колумбия я произвел первые широтные наблюдения в нашем лагере у полюса. Они показали, что мы находимся на отметке 89°57'.
Итак, мы завершили последний, такой долгий переход нашего путешествия на север. Полюс был в нескольких шагах от меня, но я чувствовал такую усталость, что не в состоянии был их сделать. Усталость, накопившаяся за все последние дни и ночи форсированных маршей, дефицит сна, постоянный риск и нервное напряжение – все это, казалось, в один миг обрушилось на меня. Я был настолько вымотан и изможден, что не в силах был в полной мере прочувствовать всю торжественность этого момента: цель моей жизни достигнута.
Когда иглу были построены и мы пообедали сами и дали собакам двойную порцию мяса, я прилег, рассчитывая забыться совершенно необходимым мне в тот момент живительным сном, предоставив Хэнсону с эскимосами разгружать нарты и готовить их к необходимому ремонту. Однако, я был так переутомлен, что не смог как следует выспаться, и уже через несколько часов был на ногах. Первое, что я сделал, когда проснулся – записал в дневник следующие слова: «Наконец – Северный полюс, приз трех столетий, моя мечта и цель двадцати лет жизни. Наконец-то он мой! Я не могу поверить, что сделал это. Все кажется слишком простым и обыденным».
К 6 часам пополудни все было готово для проведения астрономического наблюдения по меридиану мыса Колумбия, и будь небо ясным, мы бы его успешно провели, но в этот час, к сожалению, оно все еще было затянуто тучами, однако, все свидетельствовало о том, что вскоре прояснится, поэтому я с двумя эскимосами подготовил легкие нарты, на которые мы погрузили только инструменты, одну банку пеммикана и пару шкур. Мы впрягли двойную упряжку собак и отправились на север; по моим представлениям, нам нужно было пройти около 10 миль. По мере продвижения небо прояснилось, и в конце маршрута мне удалось провести серию удовлетворительных наблюдений в полночь по меридиану мыса Колумбия. Результаты засвидетельствовали тот факт, что мы перевалили через Северный полюс.
Для наблюдений широты можно пользоваться либо секстантом и искусственным горизонтом, либо небольшим теодолитом. Оба эти инструмента были взяты в санное путешествие, но теодолитом мы не пользовались из-за низкой высоты солнца. Если бы возвращение экспедиции задержалось до мая или июня, тогда теодолит представлял бы ценность для определения положения и отклонений компаса.
Метод меридианных наблюдений с помощью секстанта и искусственного горизонта в полярном санном походе следующий: если дует ветер, ставится защита из двух ярусов снежных блоков, расположенных полукругом и открытых с юга, Если ветра нет, то в этом нет необходимости.
Ящик с инструментами прочно устанавливается на снегу и снег вокруг него и под ним утаптывается для обеспечения хорошей устойчивости. После этого что-нибудь, обычно шкура, набрасывается на снег, во-первых, для того, чтобы предохранить его от солнечного тепла и не дать снегу растаять, а, следовательно, нарушить устойчивость ящика, а во-вторых – чтобы защитить глаза наблюдателя от яркого, отраженного снегом, света.
Лоток искусственного горизонта помещают на крышке ящика, и ртуть, хорошо прогретая в иглу, переливается в лоток, заполняя его. В нашем случае использовался деревянный лоток, специально изготовленный для последней экспедиции; в него можно было наливать ртуть до самого края, что давало возможность измерять малые углы, близкие к горизонту.
Лоток с ртутью имеет так называемую крышу – металлическую рамку, в которой закреплены два тонких матовых стекла, поставленных наклонно, как противоположные скаты крыши. Функция этой крыши – предохранять поверхность от малейшего дуновения ветра, вызывающего волнение и искажающего отражение солнца, а, кроме того, от попадания мельчайших снежинок или кристалликов льда, которые могут присутствовать в окружающем воздухе. Лоток на крышке ящика располагают так, чтобы больший диаметр был обращен к солнцу.
Затем на снег севернее ящика кладут шкуру, на ней головой к югу на животе устраивается наблюдатель так, чтобы его лицо и секстант были на некотором расстоянии от искусственного горизонта. Наблюдатель, упираясь локтями в снег, твердо держит секстант обеими руками и передвигает голову вместе с инструментом до тех пор, пока не увидит отражение солнца или части его на поверхности ртути.
Принцип определения астрономической широты местонахождения наблюдателя на основании высоты солнца над горизонтом очень прост. Он состоит в следующем: широта наблюдателя равна расстоянию центра солнца от зенита, плюс склонение солнца в данный день и час. Угол склонения солнца в любом месте и в любой час можно определить по таблицам, разработанным специально для этой цели. В них приведены углы склонения для полудня каждого дня на меридиане Гринвича, а также ежечасное изменение этого склонения.
На страницах, вырванных мною из «Морского альманаха навигатора», имелись соответствующие таблицы для февраля, марта, апреля, мая, июня и июля, равно как и стандартные таблицы поправок на рефракцию для диапазона температур до минус 10° по Фаренгейту.
Все в наших тогдашних обстоятельствах представлялось слишком необычным, чтобы до конца это осмыслить, но самым удивительным был тот факт, что в течение одного перехода, всего за несколько часов, я сменил западное полушарие на восточное и подтвердил свое местонахождение на вершине мира. С трудом давалось понимание того, что первые мили этого короткого перехода мы шли на север, а последние – на юг, хотя при этом не меняли направления. Трудно представить себе лучшую иллюстрацию того, насколько все относительно. Опять-таки, представьте себе такую непривычную ситуацию: для того, чтобы вернуться на нашу стоянку, необходимо было развернуться и снова пройти несколько миль на север, а потом – на юг, причем все это время идя в одном и том же направлении.
Когда мы возвращались назад по следу, которого никто здесь раньше не видел, да и вряд ли увидит когда-нибудь снова, меня посетили мысли, которые, думаю, можно назвать уникальными. Для нас перестали существовать такие понятия как восток, запад и север. Осталось одно-единственное направление – юг. Любой ветерок, который обдувал нас, независимо от того, с какой стороны горизонта нес он воздушные массы, был для нас южным ветром. Здесь один день и одна ночь составляли год, а сотня таких дней и ночей образовывала столетием. Останься мы здесь на шесть месяцев арктической зимней ночи, мы бы увидели, как все звезды северного полушария кружат в небе, каждая на одном и том же расстоянии от горизонта с Полярной звездой практически в зените.
Во время обратного пути в лагерь солнце двигалось по небу, описывая свои бесконечные круги. В 6 часов утром 7-го апреля, когда мы прибыли в Кэмп-Джесеп, я произвел очередную серию наблюдений, и они показали, что мы находимся в четырех-пяти милях от полюса в сторону Берингова пролива. Поэтому с усиленной собачьей упряжкой и на легких нартах я прошел по направлению на солнце расстояние приблизительно в 8 миль и, снова вернувшись в лагерь, успел в полдень 7 апреля провести серию окончательных и вполне удовлетворительных астрономических наблюдений по меридиану мыса Колумбия. Эти наблюдения, по сути, подтвердили результаты, полученные мной сутки назад на этом же месте.
К тому времени в моем распоряжении было 13 единичных или 6,5 двойных величин для высоты солнца, полученных в двух разных точках для трех разных направлений и четырех моментов времени. Все наблюдения производились при температурах от минус 11° до минус 30° по Фаренгейту при безоблачном небе и спокойной погоде, то есть в удовлетворительных условиях, за исключением, может быть, первого единичного наблюдения шестого апреля.
Привожу факсимиле типичного набора данных этих наблюдений.
Я допускал погрешность в своих наблюдениях приблизительно в десять миль, поэтому, пересекая лед в различных направлениях, я неминуемо должен был пройти через или очень близко к той точке, где север и юг, восток и запад сходятся воедино.
Невежество и заблуждения по многим вопросам, касающимся Арктики, вероятно, так глубоки и имеют столь широкое распространение, что, по-видимому, здесь имеет смысл привести исходные положения. Всякий, кому это интересно, может углубить свои знания, прочитав вступительные статьи любого хорошего школьного учебника по географии или астрономии.
Северный полюс, то есть географический полюс, в отличие от магнитного (что обычно и является главным камнем преткновения для несведущих обывателей) – это просто точка, где воображаемая линия, называемая земной осью, – то есть линия, вокруг которой Земля за сутки совершает полный оборот, – пересекается с земной поверхностью.
Недавние глубокомысленные дискуссии по поводу размера Северного полюса – размером ли он с четвертьдолларовую монету, шляпу или небольшой городок, – просто нелепы.
Если быть точным, Северный полюс – это просто математическая точка, а, следовательно, в соответствии с математическим определением точки он не имеет ни длины, ни ширины, ни толщины.