Ложная память Мит Валерий

Смерть теперь приобрела современный стиль: ушли в прошлое черные катафалки, запряженные черными лошадьми, сменившись серебристым «Лексусом». Ушли в прошлое черные одеяния с мелодраматическими капюшонами, их заменили черные же слаксы, свитер от Джейн Барнс и кожаные шнурованные мокасины.

Кевларовые бронежилеты остались в пикапе, а пикап стоял в гараже, и поэтому Скит и Пустяк на сей раз были так же беззащитны, как и все остальные, а убийца наверняка не забудет выстрелить в голову.

— Оружие? — переспросил Лэмптон в ответ на вопрос Марти. — Вы имеете в виду — у нас?

— Нет, ну, конечно, нет, не смешите людей, — возмутилась Клодетта, как будто стремилась даже сейчас найти повод для очередного спора. — У нас нет оружия.

— Тогда жаль, что у вас нет по-настоящему смертельной идеи, — сказала Марти.

Дасти схватил Лэмптона за руку.

— С крыши есть вторая лестница. Вы можете выбраться на нее через комнату Младшего или хозяйскую спальню.

— Но почему… — начал было человек-норка. Он взволнованно моргал и подергивал носом, как будто пытался уловить запах, который объяснил бы точную природу опасности.

— Быстро! — прикрикнул Дасти. — Идите, все идите. На крышу подъезда, на газон, на пляж, и спрячьтесь в каком-нибудь из соседних домов.

Младший первым со спринтерской скоростью рванулся в дверь кабинета. Наверно, он еще не был подготовлен к тому, чтобы погрузиться в нечто большее, нежели абстрактная идея смерти.

Дасти последовал за ним. Он выдернул из-за стола Лэмптона кресло на колесиках и бегом покатил его перед собой к лестнице, тогда как все остальные кинулись в обратном направлении.

Нет, не все. Остался Скит, добрый, но бесполезный.

— Что мне делать?

— Черт возьми, Малыш, немедленно убирайся!

— Помоги мне, — раздался голос Марти.

Она тоже не сбежала. Она стояла перед буфетом шести футов длиной, возможно, изготовленным самим Шератоном[62], находившимся в широком коридоре прямо напротив лестницы. Одним движением руки она скинула с полки вазу и множество серебряных подсвечников, которые с приятным звоном посыпались на пол. Очевидно, она поняла, для какой цели Дасти предназначил кресло, но решила, что им потребуются и боеприпасы более крупного калибра.

Отставив кресло в сторону, они втроем оттащили буфет от стены и поставили вверх ногами перед лестницей.

— Теперь заставь его уйти, — попросил Дасти. Его голос был хриплым от страха; сейчас было даже хуже, чем в Санта-Фе, после того как их автомобиль после нескольких неторопливых переворотов замер вверх колесами. Тогда по крайней мере его несколько успокаивало то, что он отчетливо слышал шаги спускавшихся по склону убийц и знал, что у Марти в сумочке лежит «кольт». Ну а теперь у него не было ничего, кроме этого проклятого буфета.

Марти схватила Скита за руку и поволокла прочь. Он попытался сопротивляться, но женщина оказалась сильнее.

Внизу прогремела автоматная очередь, посыпалось стекло входной двери, послышался треск искалеченного дерева, пули с чмоканьем впились в стену вестибюля.

Дасти бросился на пол позади уныло торчавшего вниз головой буфета и посмотрел вдоль единственного марша лестницы.

Советник по инвестициям ворвался в разбитую пулями дверь. Глядя на то, как он штурмовал дом, можно было подумать, что этот выпускник Гарварда, специалист по управлению бизнесом проходил практические занятия на курсах командос. Он положил пилу для вскрытия трупов на стол в вестибюле, стиснул автомат обеими руками и медленно повернулся на сто восемьдесят градусов, поливая пулями комнаты первого этажа, расположенные с трех сторон от него.

Оружие было снабжено магазином повышенной емкости, вероятно, не меньше, чем на тридцать три патрона, но все же количество боеприпасов в нем было ограничено. Поэтому в конце описываемой дуги автомат защелкал впустую.

Запасные магазины торчали у Эрика из-за пояса. Он принялся возиться с автоматом, пытаясь снять опустевший магазин.

Нельзя было позволить ему пойти по комнатам первого этажа, потому что, войдя в кухню, он мог увидеть людей, спускающихся с крыши или убегающих на берег через задний двор.

Казалось, что в доме все еще продолжает греметь стрельба, но Дасти знал, что это только отзвук, порожденный резким звуком у него в ушах.

— Бен Марко! — громко крикнул он.

Эрик взглянул наверх, но не застыл в неподвижности, в его глазах не появилось знакомого остекленелого выражения. Он продолжил возиться с автоматом, который был явно незнаком ему.

— Бобби Лембек! — крикнул Дасти.

Пустой магазин загремел на пол.

Нельзя было исключить вероятности того, что в этом случае активизирующее имя было позаимствовано не из «Маньчжурского кандидата». Возможно, оно принадлежало персонажу из «Крестного отца», или «Младенца Розмари», или «Приключений Винни-Пуха», или еще откуда-то, но у него не было времени перебирать все известные ему популярные произведения беллетристики за последние пятьдесят лет в поисках нужного имени.

— Джонни Айслин!

Приложив новый магазин к оружию, Эрик сильным ударом ладони загнал его на место.

— Вен Чанг!

Эрик выпустил очередь из восьми или десяти патронов. Пули пробили насквозь твердую вишневую поверхность буфета — оспина, оспина, оспина, слишком много оспин, чтобы их считать, — пронзили ящики и основание и впились в стену зала позади Дасти, миновав его голову, но осыпав его крошками штукатурки. Высокоимпульсные патроны, подумал Дасти, и утяжеленные пули, возможно, даже с тефлоновой оболочкой.

— Джослин Джордан! — выкрикнул Дасти в резкую тишину. От контраста между грохотом выстрелов и резко сменившим его безмолвием у него забилась жилка в виске. Он внимательно прочел значительную часть романа, а оставшуюся часть бегло просмотрел в поисках имени, которое должно было активизировать его самого. Он помнил все имена. Его исключительная память была единственным подарком, который он получил, явившись в этот мир, — память да еще здравый смысл, который заставил его стать маляром, а не лезть в ряды Важных Шишек из мира Больших Идей, — но в романе Кондона было чертовски много главных и второстепенных действующих лиц, вплоть до таких незначительных, как Виола Нарвилли, которая появилась лишь однажды, на последней, трехсотой, странице, а ему может не хватить времени перебрать все персонажи, прежде чем Эрик разнесет ему голову.

— Алан Мелвин!

Выпуская короткие очереди, Эрик поднимался по лестнице.

Дасти слышал его шаги.

Эрик шел быстро, ничуть не обеспокоенный ловушкой в виде шератоновского буфета, которая была ему отчетливо видна. Он шел, как робот. Чем он, впрочем, и был в значительной степени: живым роботом, машиной из человеческой плоти.

— Элайт Айслин! — крикнул Дасти. Он был близок к тому, чтобы свихнуться от страха, но все же отчетливо сознавал, насколько смехотворным будет его финал: уйти в мир иной, перечисляя имена, словно участник какой-то сумасшедшей викторины, пытающийся обогнать бьющие часы.

— Нора Леммон!

Но и Нора Леммон не остановила Эрика. Он все приближался, и Дасти вскочил на ноги, резко толкнул буфет, метнулся влево, под защиту невысокой стенки лестницы, и услышал, как новая серия пуль смачно врезалась в прекрасное изделие мастера восемнадцатого века, превращающееся в груду изломанных вишневых дощечек.

Эрик зарычал и выкрикнул проклятие, но по грохоту, сопровождавшему падение буфета, нельзя было определить, удалось ли травмировать его или хотя бы свалить вниз, на первый этаж. Лестница была шире, чем уникальный предмет антикварной мебели, и у Эрика был изрядный шанс уклониться от него.

Прижавшись спиной к стене рядом с лестницей, Дасти пытался заставить себя выглянуть из-за угла, но не мог решиться на это. Среди пробелов в его образовании, помимо курса логики, следовало назвать еще и курс магии: он вовремя не научился ловить пули зубами.

И — боже, куда ты смотришь! — когда не успел еще стихнуть треск-скрежет-грохот с лестницы, как явилась Марти. Марти, которая, как предполагалось, ушла вместе со всеми остальными, толкала перед собой по коридору канцелярский шкаф на колесиках с тремя отделениями, позаимствованный из кабинета Лэмптона.

Дасти гневно уставился на нее. О чем, черт возьми, она думает? Может быть, она надеется на то, что у Эрика раньше кончатся боеприпасы, чем у них мебель?

Отпихнув Марти, Дасти схватил шкаф и, прячась за четырехфутовой металлической коробкой, подобрался к лестнице и выглянул.

Свалившийся буфет не только снес Эрика в вестибюль, но и придавил его левую ногу к полу. Но он не выпускал из рук автомат и продолжал стрелять вверх по лестнице.

Дасти вовремя убрал голову: прогремела еще одна очередь. Пули тяжело ударились в потолок, оставив пробоины в штукатурке. Большому канцелярскому шкафу не досталось ни единого выстрела.

Но сердце в груди Дасти колотилось с такой силой, словно в него летели рикошетом все пули, уродовавшие стены дома.

Когда же он еще раз осторожно выглянул вниз, то увидел, что Эрик вытащил ногу из-под буфета и пытается подняться на ноги. Неутомимый, как робот, действующий исключительно под влиянием заложенных извне инструкций, а не велений собственного разума или чувств, парень все-таки был слегка контужен.

— Эжени Рози Чейни!

Даже не прихрамывая, лишь негромко ругаясь, Эрик вновь направился к лестнице. Канцелярский шкаф не был и вполовину таким массивным, как буфет. И, если его сбросить, Эрик мог увернуться от него, даже не прерывая стрельбы.

— Эд Мэйвол!

— Я слушаю.

Эрик замер, не успев шагнуть на первую ступеньку. Жажда убийства разом растаяла на его лице, сменившись не тем тупым выражением мрачной решительности, с которым он подходил к дому, а остекленевшим вопросительным взглядом, отличавшим активированных.

Так, имя известно — Эд Мэйвол, — и это хорошо, но Дасти не знал нужного хокку. По словам Неда Мазервелла, сборниками хокку было заполнено несколько полок в книжном магазине, так что даже если бы те книги, которые Нед купил для него, оказались рядом, все равно в них могло не оказаться нужных строчек.

Внизу, у подножия лестницы, Эрик дернулся, мигнул несколько раз и вспомнил о своей программе.

— Эд Мэйвол, — опять сказал Дасти, и опять Эрик застыл и ответил:

— Я слушаю.

Это было не просто, но выполнимо. Раз за разом повторять волшебное имя, держать Эрика в состоянии активации, спуститься к нему по лестнице, вырвать оружие из рук, дать по голове рукояткой оружия, только не слишком сильно, так, чтобы он не умер, а потерял сознание, а затем связать тем, что попадется под руку. Не исключено, что, придя в сознание, он уже не будет роботоподобным убийцей. А если и останется в том же состоянии, то можно будет оставить его связанным, скупить все многочисленные сборники японской поэзии, сварить десять галлонов крепчайшего кофе, и читать все стихи подряд до тех пор, пока они не дождутся ответа.

Когда Дасти откатил шкаф в сторону, Марти испугалась.

— Ради бога, милый, не рискуй, — воскликнула она, и одновременно глаза Эрика загорелись от стремления убивать.

— Эд Мэйвол.

— Я слушаю.

Дасти бросился вниз по лестнице. Эрик смотрел прямо на него, но, казалось, совершенно не был способен не то что осознать, но даже ощутить происходящее. Пробежав треть пути, Дасти, на всякий случай, крикнул:

— Эд Мэйвол, — и Эрик Джэггер ответил:

— Я слушаю.

Когда осталась треть ступенек, Дасти еще раз сказал:

— Эд Мэйвол.

И уже в тот самый момент, когда он добрался до Эрика, тот ответил своим сочным голосом:

— Я слушаю.

Глядя прямо в дуло автомата, которое казалось сейчас широким, как железнодорожный туннель, Дасти ухватился одной рукой за ствол, отвернул его в сторону, выкрутил оружие из слабых рук Эрика и одновременно изо всей силы толкнул оцепенелого человека, сбив его на пол. Правда, при этом он сам споткнулся, тоже упал и покатился по усыпавшим вестибюль разбитым стеклам и щепкам, отколотым пулями от дверей и буфета. Автомат он прижимал к себе и больше всего боялся случайно нажать на спуск. Он оказался под стоявшим у стены вестибюля полукруглым столом, сильно ударился лбом о перекладину, соединявшую его три ножки, но не выстрелил себе ни в бедро, ни в пах, ни куда-нибудь еще.

Выбравшись из-под стола, Дасти увидел, что Эрик уже успел подняться с пола. Парень выглядел растерянным, но при этом разъяренным. Он опять вошел в состояние запрограммированного убийцы.

Марти торопливо спускалась по лестнице.

— Эд Мэйвол, — сказала она даже прежде, чем Дасти успел выговорить это имя, и внезапно ему показалось, что они играют в худшую из компьютерных игр, которую Марти когда-либо выдумывала: «Маляр против Советника по инвестициям»; один вооружен автоматическим оружием, а другой — мебелью и волшебными именами.

Такая мысль в этот момент могла бы показаться забавной, если бы он не посмотрел мимо Марти на верх лестницы, где с заряженным и полностью взведенным арбалетом стоял Младший.

— Нет! — крикнул Дасти.

Шсссссссс.

Арбалетный болт гораздо короче и толще обычной стрелы и летит намного быстрее, так что его гораздо труднее заметить в полете, чем стрелу из простого лука. И в груди Эрика Джэггера волшебным образом возник, словно выскочил из сердца, как кролик из шляпы, двухдюймовый конец смертоносного прута, выглядывающий из маленькой кровавой гвоздики.

Эрик опустился на колени, кровожадный блеск в его глазах померк, он посмотрел вокруг и с изумлением увидел незнакомый вестибюль. Потом он с таким же изумлением воззрился на Дасти, упал вперед и умер.

Дасти бросился наверх. Когда Марти попыталась остановить его, он отшвырнул ее в сторону и помчался дальше, перепрыгивая через две ступеньки сразу. Во лбу у него, там, где он стукнулся о перекладину, пульсировала боль, перед глазами все расплывалось, но не от ушиба, а потому, что все его тело было переполнено теми выделяемыми мозгом химикалиями, которые вызывают и поддерживают гнев. Его сердце перекачивало сейчас вместо крови одну только ярость, а ангельского вида подросток виделся ему сейчас в темно-красном цвете, словно глаза Дасти застилали кровавые слезы.

Младший попытался отбить нападение, заслоняясь своим оружием, как щитом. Дасти схватил ложу арбалета за середину, больно прищемив кожу на ладони воротком, вырвал арбалет из рук мальчишки и швырнул на пол. Схватив мальчишку за грудки, он толкнул его к стене, где прежде стоял буфет, и встряхнул с такой силой, что голова Младшего ударилась о стену с тем отчетливым чмоканьем, с которым теннисный мяч отскакивает от ракетки.

— Ты, мерзкий, гнилой, маленький подонок!

— У него была пушка!

— Я уже отобрал ее у него, — заорал Дасти, брызгая на мальчишку слюной, но тот продолжал настаивать:

— Я не видел!

Они повторяли эти бесполезные слова дважды и трижды, пока Дасти не выкрикнул с яростью:

— Ты видел! Ты знал! И все равно сделал это!

Его слова гулко отдались в пустом зале.

Тут появилась Клодетта. Она втиснулась между ними, загородив собой Младшего и повернувшись лицом к Дасти. Ее взгляд был тяжелее, чем когда-либо, глаза сделались свинцово-серыми, но все равно метали искры. Впервые за всю ее жизнь ее лицо не поражало красотой, ее сменила отвратительная свирепость.

— Оставь его! Оставь! Отойди от него!

— Он убил Эрика.

— Он спас нас! Мы все погибли бы, но он спас нас! — Клодетта пронзительно вопила, как ни разу в жизни, ее губы были бледными, а кожа серой, как будто это была какая-то ожившая каменная богиня, фурия, способная своей неукротимой волей изменить эту горькую действительность как ей хочется, что под силу лишь богам и богиням. — У него хватило мужества и ума, чтобы спасти нас!

Появился и Лэмптон и сразу начал извергать мощные потоки успокоительных речей, лавины банальностей, источать термины профессионального жаргона психологов, которые якобы помогали избыть состояние агрессивности настолько же эффективно, насколько нефтяное пятно, образовавшееся на месте разбитого вдребезги супертанкера, смиряет бушующее море. Он говорил, и говорил, и говорил, а его жена в то же самое время что-то скрипуче выкрикивала в защиту Младшего. Они оба болтали одновременно, и их слова были похожи на малярные валики, вразнобой закрашивающие разными цветами старые пятна.

При этом Лэмптон пытался забрать автомат, который Дасти все еще держал в правой руке, совершенно не замечая этого. Тот сначала не мог понять, чего от него хотят, но, чуть придя в себя, сразу же выпустил оружие, и оно брякнулось на пол.

— Лучше вызвать полицию, — сказал Лэмптон, словно не догадывался, что соседи уже давно сделали это, и поспешно удалился.

Осторожно подошел Скит. Он старался держаться подальше от матери, но тем не менее не решался и подойти к Дасти во время этого противостояния. Пустяк стоял в глубине зала и смотрел на происходящее так, словно наконец вступил в контакт с инопланетянами, о котором так давно мечтал.

Никто из них не сбежал из дома, как Дасти просил их поступить, или же они возвратились, добравшись до крыши черного хода. По крайней мере, Лэмптон и Клодетта должны были знать, что Младший заряжает свой арбалет, намереваясь принять участие в битве, и, очевидно, ни один из них не попробовал остановить его. Или, возможно, побоялись пробовать. Любые родители, обладающие крупицей здравого смысла или подлинной любовью к своему ребенку, в такой ситуации отобрали бы у него арбалет и уволокли его из дома. А может быть, мысль о мальчике с примитивным оружием, побеждающем взрослого человека, вооруженного современным пистолетом-пулеметом, — извращенное представление о концепции благородного дикаря, некогда сочиненной Руссо, которая приводит в восторженный трепет столько сердец представителей академического и литературного сообщества, — оказалась слишком восхитительной для того, чтобы ей воспротивиться. Дасти больше не мог притворяться, что понимает странные умственные процессы этих людей.

— Он убил человека, — напомнил Дасти матери, потому что для него никакое количество крикливых аргументов не могло изменить эту единственную правду.

— Сумасшедшего, маньяка, ненормального с пулеметом! — возразила Клодетта.

— Я отобрал у него оружие.

— Это ты так говоришь!

— Но так оно и есть. Я мог справиться с ним.

— Ты не можешь справиться ни с чем. Ты бросил школу, ты не умеешь жить и красишь дома, чтобы заработать себе на пропитание!

— Если говорить о справедливости, — сказал Дасти, зная, что говорить этого не следует, но не в силах удержаться, — мне следует быть на обложке «Тайм», а Дереку — в тюрьме и расплачиваться за загубленные жизни всех пациентов, которых он нае…л.

— Ты неблагодарный ублюдок.

— Не начинайте этого. Не начинайте. Если вы сейчас начнете, то это никогда не кончится, — взмолился Скит. Он казался совершенно убитым происходящим и чуть не плакал.

Дасти признался себе, что Скит совершенно прав. За все те годы, прожитые с опущенной головой, годы, когда он боролся за то, чтобы выжить, но должен был выказывать почтительность и быть сдержанным, накопилось столько проглоченных обид, столько походя брошенных и сразу же забытых одной стороной оскорблений, что сейчас искушение отомстить за все это одной жуткой вспышкой было необыкновенно сильным. И все равно он хотел избежать этого ужасного момента, но они с матерью сейчас, казалось, сидели в одной бочке посреди ревущей Ниагары, и им не оставалось иного пути, кроме как вниз по водопаду.

— Я знаю, что я видела, — настаивала Клодетта. — И ты не сможешь изменить мое мнение об этом, ни вы все, ни ты, Дасти.

Он не мог спустить ей этого с рук и остаться при этом самим собой.

— Тебя не былоздесь. А оттуда, где ты была, ты не могла ничего видеть.

Марти подошла к мужу, взяла его за руку и сильно пожала.

— Клодетта, то, что здесь происходило, видели только два человека. Я и Дасти.

— Я видела, — гневно заявила Клодетта. — Никто не может говорить мне, что я видела или не видела. За кого вы меня принимаете? Я не трясущаяся выжившая из ума старая сука, которой можно приказывать, что думать и что видеть!

Младший, все так же прятавшийся за спиной матери, улыбнулся. Он встретился взглядом с Дасти и, полностью лишенный стыда, не отвел глаз.

— Что с тобой? — перешла в наступление Клодетта. — Что с тобой случилось, что ты хочешь исковеркать жизнь своего брата из-за какой-то чепухи?

— Убийство, по-твоему, чепуха?

Клодетта ударила Дасти по лицу, ударила со всей силы, схватила его за грудки, попробовала толкнуть, а потом принялась трясти. С каждым рывком из нее по одному выскакивали слова:

— Ты. Не. Сделаешь. Мне. Такой. Ужасной. Гадости.

— Я не хочу сломать ему жизнь, мама. Этого я хочу меньше всего на свете. Ему необходима помощь. Неужели ты не видишь этого? Ему необходима помощь, и будет лучше, если кто-нибудь ее все-таки окажет.

— Не суди его, Дасти. — В том, как она произнесла его имя, чувствовалось неимоверное количество яда и горечи. — Ты же знаешь, что один курс колледжа не сделал тебя знатоком психологии. Он вообще не сделал из тебя ничего, кроме как неудачника.

— Мама, прошу тебя… — начал было Скит. Он уже плакал по-настоящему.

— Заткнись, — прикрикнула Клодетта, обернувшись к среднему сыну, — сейчас же заткнись, Холден. Ты не видел ничего, и не пытайся делать вид, будто что-то видел. Все равно такому ничтожеству, как ты, никто не поверит.

Пока Марти отводила Скита в сторону, подальше от драки, Дасти глядел через плечо Клодетты на Младшего, а тот смотрел на Скита и ухмылялся.

Дасти почти наяву услышал щелчок выключателя в своем мозгу, и его мысли внезапно встали на места, не оставив темных пятен в картине. Японцы называют это состояние сатори, момент внезапного озарения: странное слово, из тех, что было усвоено за год посещения колледжа.

Сатори. Существовал Младший, наделенный таким же прекрасным лицом и физическим совершенством, как и его мать. И с блестящими способностями. Нельзя отрицать, что способности у него блестящие. В ее возрасте она больше не могла иметь детей; он был последним и единственным, от кого можно было ожидать, что он оправдает ее надежды. У нее остался последний шанс стать не просто женщиной, преданной идеям, быть не просто женой творца идей, но оказаться матерью творца идей. Действительно, она видела мысленно (хотя этого не могло быть в действительности) последний шанс для себя оказаться навсегда связанной с идеями, которые могли изменять мир, потому что ее первых три мужа, как выяснилось, были людьми, чьи великие идеи оказались дутыми и не выдерживали даже булавочного укола. Даже Дерек, несмотря на успех, сопутствующий его жизни, был пестрым колибри, а не орлом, и Клодетта знала это. Дасти был, по ее мнению, слишком упрям, для того чтобы воплотить в жизнь свой потенциал, а Скит слишком слаб. А Доминик, ее первый ребенок, была давно и благополучно мертва. Дасти не знал свою сводную сестру, видел лишь одну ее фотографию, возможно, единственную: симпатичное, маленькое, нежное личико. Младший был единственной надеждой, оставшейся у Клодетты, и она была глубоко убеждена в том, что его сердце и разум столь же прекрасны, как и его лицо.

Еще пока она запугивала Скита, Дасти, как бы со стороны, услышал свой вопрос:

— Мама, отчего умерла Доминик?

В сложившейся ситуации вопрос был опасным, и он заставил Клодетту умолкнуть, хотя казалось, что это можно сделать только выстрелом в упор.

Он посмотрел ей в глаза и не превратился в камень, как она, вероятно, ожидала. Стыд — а не его отсутствие — не позволил ему отвести взгляд. Стыд за то, что он знал правду, сначала интуитивно, а потом подкрепив интуицию логическими умозаключениями, знал правду с самого детства, и отворачивался от нее, и молчал о ней. Стыд за то, что он разрешил ей и самодовольному папаше Скита, а потом и Дереку Лэмптону на протяжении долгих лет подавлять личность Скита, хотя, зная правду о Доминик, мог разоружить их и обеспечить Скиту лучшую жизнь.

— Ты, наверно, была убита горем, — сказал Дасти, — когда твой первый ребенок родился с синдромом Дауна. Такие высокие надежды, и такая печальная действительность…

— Что ты делаешь? — Ее голос теперь звучал тише, но был еще больше исполнен гневом.

Широкий коридор, казалось, становился уже, и потолок начал медленно снижаться, как будто все происходило в одной из тех губительных ловушек из наивных старых приключенческих кинофильмов, и можно было подумать, что всем им грозит смертельная опасность быть раздавленными заживо.

— А потом еще одна трагедия. Младенец внезапно умирает в колыбели. Как трудно выносить это… шепот, медицинское расследование, ожидание окончательного заключения о причинах смерти…

Марти медленно выдохнула воздух. Она понимала, к чему идет дело, и сказала:

— Дасти, — что означало: «Может быть, не стоит этого делать?»

Но он ни разу еще не говорил этого в то время, когда это могло помочь Скиту, и теперь был обязан сделать все, что мог, чтобы заставить их приняться за лечение Младшего, пока для этого еще оставалось время.

— Мама, одно из моих самых ясных детских воспоминаний — это день — мне было тогда пять лет, приближалось к шести… — недели через две после того, как Скита привезли домой из больницы. Ты родился недоношенным, Скит. Ты знаешь об этом?

— Я догадывался, — ответил Скит дрожащим голосом.

— Думали, что ты не выживешь, но ты все же выжил. А когда тебя принесли домой, то считали, что у тебя может быть травма мозга, которая рано или поздно проявится. Но ничего подобного, конечно, не было.

— А моя необучаемость? — напомнил Скит.

— Не исключено, — согласился Дасти. — Если она вообще была.

Клодетта смотрела на Дасти, как на змею. Ей хотелось растоптать его прежде, чем он свернется в кольца и нанесет удар, но она боялась возражать ему, чтобы не вынудить таким образом сделать тот шаг, которого она больше всего боялась.

— Мне было тогда пять лет, ближе к шести, — повторил он. — Ты была в странном настроении, мама. Это было такое странное настроение, что даже маленький мальчик не мог не понять, что должно произойти что-то ужасное. Ты достала фотографию Доминик.

Клодетта подняла сжатую в кулак руку, будто хотела еще раз ударить его, но рука застыла в воздухе.

В некоторых отношениях это было самое трудное дело из всех, которыми Дасти когда-либо приходилось заниматься, но, с другой стороны, оно было настолько легким, что ему самому стало страшно. Легким оно было в том же смысле, что и прыжок с крыши, когда точно знаешь, что он не повлечет за собой никаких тяжелых последствий. Но здесь последствий нельзя было избежать.

— Тогда я в первый раз увидел эту фотографию и вообще узнал, что у меня была сестра. Ты весь день носила ее с собой и то и дело принималась рассматривать. А уже под вечер я нашел эту фотографию на полу возле детской.

Клодетта опустила кулак и отвернулась от Дасти.

И опять он, будто со стороны, увидел, как его рука, словно она принадлежала другому, более смелому человеку, взяла мать за руку и развернула лицом к себе.

Младший шагнул вперед с таким видом, будто собирался защищать мать.

— Лучше подбери свой арбалет и заряди его, — предупредил Дасти, — по-другому ты меня не остановишь.

Младший отступил, хотя ярость в его глазах пылала даже ярче, чем тяжелый гнев — в глазах матери.

— Когда я вошел в детскую, — продолжал Дасти, — ты не услышала меня. Скит лежал в кроватке. Ты стояла над ним с подушкой в руках. Так ты стояла очень долго. А потом опустила подушку ему на лицо. Медленно опустила. И в этот момент я что-то сказал. Не помню что. Но ты узнала, что я находился там, и ты… остановилась. Тогда я не понимал, что чуть не произошло. Но потом… спустя годы, я понял, но не пожелал посмотреть правде в глаза.

— О боже… — сказал Скит. Голос у него был слабый, как у ребенка. — Добрый, ласковый Иисус…

Хотя Дасти глубоко верил в мощь правды, но все же не мог знать наверняка, поможет Скиту его сегодняшний рассказ или больше повредит. И был настолько встревожен мыслью о возможном несчастье, что его затошнило; он мельком подумал, что если его вырвет сейчас, то вырвет кровью.

Зубы Клодетты были стиснуты с такой силой, что челюстные мышцы непроизвольно подергивались.

— Несколько минут назад, мама, я спросил, является ли для тебя убийство чепухой, и ты отреагировала мгновенно, без малейшей паузы. А это странно, потому что мысль серьезная. И, если существуют проблемы, стоящие обсуждения, то эта — одна из основных.

— Ты закончил?

— Не совсем. После того, как я все эти годы таскал в себе это дерьмо, я заработал право договорить до конца. Я знаю все твои отвратительные стороны, мама, все. Я страдал из-за них, все мы страдали и готовы еще…

Клодетта впилась ногтями в его руку и, оставляя две тонкие кровавые полоски на его коже, высвободила свою.

— А не было бы хуже, если бы Доминик не родилась с болезнью Дауна, не умерла младенцем и прожила бы всю жизнь до этих самых пор? Не было бы это бесконечно хуже?

Она говорила все громче, меж тем как смысл ее речей становился все темнее, и Дасти понятия не имел, что же она хочет сказать.

Младший прижался к боку матери. Они стояли, взявшись за руки, черпая друг от друга какую-то странную силу.

Клодетта указала на мертвеца, растянувшегося на полу первого этажа. Этот жест, казалось, не мог иметь никакой связи с ее предыдущими словами.

— По крайней мере, «даун» — это бросающееся в глаза состояние. А что, если бы она казалась нормальной, а потом, когда вырастет… что, если она стала бы такой, как ее отец?

Отец Доминик, первый муж Клодетты, был более чем на двадцать лет старше жены. Психолог по имени Лайф Рейсслер, холодная рыба с бледными глазами и усами, которые казались нарисованными карандашом, к счастью, не сыграл никакой роли в жизни Скита и Дасти. Холодная рыба, да, но не монстр, как можно было заключить из слов Клодетты.

И прежде чем Дасти смог выразить свое недоумение, Клодетта заговорила снова. Несмотря на то что минувшие три дня, полные непрерывных потрясений, как казалось ему, должны были навсегда закалить его от любых неожиданностей, она нокаутировала его всего лишь несколькими словами:

— А что, если бы она оказалась точно такой же, как Марк Ариман?

Дальнейших пояснений не требовалось.

— Ты говорил, что он поджигает дома, стреляет в людей, что он антиобщественный тип, и этот ненормальный, лежащий там, внизу, каким-то образом с ним связан. Так ты хотел бы иметь его ребенка своей сводной сестрой?

Она поднесла руку Младшего к лицу и поцеловала ее, как бы желая сказать, что счастлива тем, что ей удалось избавить его от проблемы этой неудобной сестры.

Когда Дасти утверждал, что знает ее тайны, все худшее в ее жизни, она ожидала даже большего, чем предположения о том, что внезапная смерть младенца по имени Доминик на самом деле была безжалостным удушением.

Сейчас, глядя на реакцию старшего сына и его жены, Клодетта поняла, что сделать это открытие самостоятельно оказалось ему не под силу. Но вместо того чтобы умолчать о подробностях, она принялась объяснять:

— Лайф был бесплоден. У нас с ним не могло быть детей. Мне был двадцать один год, а Лайфу сорок четыре, и он мог стать великолепным отцом, с его огромными знаниями, его потрясающими озарениями, его теорией эмоционального развития. Лайф обладал блестящей философией детского воспитания.

Да, все они имели свои блестящие философии детского воспитания, потрясающие озарения и непреходящий интерес к социальной инженерии. Лечить, чтобы учить, и тому подобное.

— Когда я познакомилась с Марком Ариманом, ему было всего лишь семнадцать лет, но он поступил в колледж, когда ему было тринадцать с небольшим, и к моменту нашей встречи уже находился в докторантуре. Он был одареннейшим из одареннейших, и весь университет благоговел перед ним. Гений, почти сверхъестественный гений. Он ничуть не подходил на роль хорошего отца. Он был самовлюбленным воображалой-щенком из Голливуда. Но гены…

— Он знал, что ребенок от него?

— Конечно. А почему бы и нет? Ни он, ни я не были косными людишками.

Гул в голове Дасти, который являлся непременным музыкальным фоном для каждого его посещения этого дома, перешел в более зловещий тон, нежели обычно.

— А когда Доминик родилась с болезнью Дауна… мама, как ты восприняла это?

Она взглянула на кровавые следы на его руке, оставленные ее ногтями, а потом, взглянув ему прямо в глаза, ответила лишь одной фразой:

— Ты знаешь, как я восприняла это.

И она снова поднесла руку Младшего к лицу и поцеловала один за другим суставы его пальцев. На сей раз это выглядело так, будто она говорила, что все ее проблемы с дефективными детьми стоило перенести ради того, чтобы теперь у нее был он.

— Я имел в виду не то, как ты обошлась с Доминик, а как ты поступила с информацией о ее состоянии? Насколько я тебя знаю, у Аримана должны были уши завянуть. Готов держать пари, что в тех оскорблениях, которыми ты его осыпала, «самовлюбленный щенок из Голливуда» было, пожалуй, самым мягким из эпитетов.

— В моей семье никогда не было ничего подобного этому, — сказала она, подтвердив тем самым, что Ариману тогда пришлось выдержать всю тяжесть ее гнева.

Марти не могла больше сдерживаться:

— Так, значит, тридцать два года назад вы оскорбили его, вы убили его ребенка…

— Он обрадовался, когда услышал, что она мертва.

— Теперь, когда я его знаю достаточно хорошо, я уверена, что так оно и было. Но все равно, тогда вы оскорбили его. А потом, много лет спустя, человек, который дал вам Младшего, этого золотого мальчика…

Младший по-настоящему улыбнулся, как будто Марти собиралась обнять его.

— …человек, который дал вам этого мальчика, которого Ариман оказался не в состоянии зачать, ваш муж ищет любую возможность, чтобы задеть Аримана, высмеять его, вытирает о него ноги на каждом публичном мероприятии, куда ему доведется попасть, и даже непрерывно подкусывает его всеми этими мелкими пакостями, вроде Amazon.com. И вы не прекратили этого?

В ответ на обвинение, выдвинутое Марти, глаза Клодетты снова зажглись гневом.

— Я поддерживала эти действия. А почему бы и нет. Марк Ариман не может сделать книгу лучше, чем сделать ребенка. Почему он должен иметь больший успех, чем Дерек? Почему он должен иметь хоть что-нибудь вообще?

— Вы дура. — Очевидно, Марти выбрала это оскорбительное выражение, так как знала, что оно уязвит Клодетту сильнее любого другого. — Вы высокомерная бестолковая дура.

Скит, встревоженный прямотой Марти, боясь за нее, попытался оттеснить ее себе за спину. Но та схватила его за руку и крепко ее стиснула, почти так же, как Клодетта — руку Младшего. Но в отличие от Клодетты она не пыталась найти в нем опору, а наоборот, делилась своими силами.

— Не волнуйся, Малыш. — И, развивая атаку, она вновь обратилась к Клодетте: — Вы не имеете ни малейшего понятия о том, на что способен Ариман. Вы ни черта не знаете о нем — о его злобе, его безжалостности…

— Я все это знаю…

— Так какого дьявола вы все это натворили? Вы открыли для него дверь и позволили ему влезть в жизни всех нас, а не только в вашу собственную. Он и не посмотрел бы на меня, если бы я не была связана с вами. Если бы не вы, ничего этого со мной не случилось бы, и мне не пришлось бы… — она испуганно посмотрела на Дасти, который и без того сразу понял, что она имеет в виду двоих мужчин, лежавших в заброшенном колодце в глубине пустыни Нью-Мексико, — не пришлось бы сделать того, что я была вынуждена сделать.