Жили-были на войне Кузнецов Исай
Просьбу его удовлетворили, но отправили не на фронт, а в запасной саперный батальон, куда-то за Урал. А поскольку у него был прекрасный, почти каллиграфический почерк, то и определили его в писари. Примириться с таким положением Марат Гаврилович никак не мог и всеми силами добивался отправки в действующую армию. Своего он добился, но ему снова не повезло: и на фронте, опираясь на данные его личного дела, его опять-таки назначили писарем.
Надо сказать, что Марат Гаврилович обладал не только красивым почерком, но еще и склонностью к сочинительству. До войны он регулярно посылал в местную газету статейки о трудовых подвигах простых советских людей, и одна из них, правда в сильно урезанном виде, была даже напечатана. И, конечно, во фронтовой газете “За Родину” время от времени появлялись его заметки о подвигах солдат и офицеров части, в которой он служил.
Так и вышло, что представления к награждению орденами и медалями бойцов своего понтонно-мостового батальона писал именно он, Марат Гаврилович Сухоруков.
Особо гордился он тем, что все, на кого он писал представления, получали именно те награды, к которым их представляли. Марат Гаврилович хорошо знал, какие подвиги соответствуют, скажем, ордену Славы, какие – ордену Отечественной войны первой степени, а какие – ордену Отечественной войны второй степени. Он хорошо изучил все эти тонкости.
Было у него, не скроем, одно тайное, как теперь сказали бы, “хобби”: в спокойные периоды, когда передовые части уходили далеко вперед и на переправах царило относительное спокойствие, Марат Гаврилович развлекался тем, что писал представления к наградам на самого себя, измышляя при этом самые красивые, самые героические подвиги. Никакой корысти в этом не было, меньше всего писарь Сухоруков рассчитывал на какую-либо награду. А было это порывом вдохновения, в какой-то мере – психологической компенсацией.
Во всяком случае, это занятие отчасти примиряло его ущемленное самолюбие с малопочетной должностью и давало выход страсти к сочинительству.
В списке на награждение, который вручил ему майор Лосев, кроме Говяды значились еще двое понтонеров, с точки зрения Марата Гавриловича заслуживавших той скромной награды, в виде медалей “За боевые заслуги”, к которой их представляли.
Но фамилия Говяды, представляемого к ордену Красного Знамени, вызвала у него возмущение. Он воспринял это как кощунство, как насмешку над одной из самых высоких боевых наград. Подумать только – орден Красного Знамени! За что?
За какую-то задницу!
С трудом сдерживая негодование, срывающимся голосом он объявил майору Лосеву, что писать наградную на Говяду категорически отказывается.
– Это почему же? – пряча улыбку, спросил майор.
– Потому что это не подвиг, а черт знает что! – уже не сдерживаясь, выпалил Марат Гаврилович.
Майор рассмеялся.
– Н-да… Особой красотой подвиг Говяды не блещет, что и говорить, – согласился он. – Однако переправу он, как ни верти, все-таки спас. К тому же – приказ генерала. Так что придется тебе, друг любезный, наградную на Говяду сочинить.
– Не могу, товарищ майор! – взмолился Марат Гаврилович. – Пусть кто-нибудь другой напишет! У меня рука не поднимается!
– А ты подними, – усмехнулся майор. – Придумай ему что-нибудь этакое, героическое, ты это умеешь. Лучше тебя никто не напишет.
Конечно, Марат Гаврилович был польщен словами майора, но примириться с награждением Говяды никак не мог.
– Говяде – орден Красного Знамени! Ну, пусть медаль какую-нибудь, Красную Звезду, наконец! Но Красное Знамя! За что? За то, что у него жопа широкая?!
Лосев снова рассмеялся.
– Ладно… Иди и пиши!
В Шпремберге штаб расположился в двухэтажном особняке пастора, бежавшего из города вместе с женой в страхе перед русскими. Марат Гаврилович занимал комнату на втором этаже, с массивным письменным столом, шкафами, заполненными толстыми книгами в рыжих тисненых переплетах, украшенную портретами благообразных немцев в черных, доверху застегнутых сюртуках и белых стоячих воротничках. Был вечер, штаб опустел. Все разошлись: майор Лосев справлял свой день рождения. Марат Гаврилович, в полном одиночестве, мрачно поглощал вишневый компот из банки, какие во множестве хранились на полках в подвале пасторского дома. Внезапно его осенила счастливая мысль: написать все, как оно и было, не выдумывать ничего героического, именно так – заткнул дыру в понтоне собственной задницей!
Там, наверху, только посмеются, и никакого ордена этот болван, конечно, не получит!
Марат Гаврилович повеселел и, напевая песенку про то, что броня крепка и танки наши быстры, спустился в подвал и принес оттуда еще две банки компоту, на этот раз клубничного и абрикосового. Компоты он обожал с детства, а у немцев они оказались отменными.
Но едва он открыл банку клубничного, как новая мысль вернула его в прежнее настроение: Лосев ни за что не подпишет такое издевательское представление. Придется все-таки придумывать этому толстозадому ублюдку такой подвиг, какой предусмотрен в положении об ордене Красного Знамени.
Уставясь на портрет седовласого немца с постным выражением длинного лошадиного лица, он тупо ел клубничный компот, пока не почувствовал некоторую тяжесть и легкое урчание в животе. И одновременно – запах папиросы. Марат Гаврилович не курил и к запаху табачного дыма испытывал отвращение. Обернувшись, он увидел, что в дверях, с папиросой во рту, стоит старший лейтенант Голубков. И, как всегда при виде Голубкова, у него засосало под ложечкой.
Сергей Иванович Голубков не отличался молодцеватой выправкой и выглядел не слишком импозантно. Военная форма сидела на нем мешковато и ничуть не скрывала его сугубо штатского облика – до войны он преподавал историю партии в ветеринарном техникуме. Марат Гаврилович подумал, что чем-то он напоминает этих немецких пасторов, на которых он поглядывал, поедая компот. Да и улыбка такая же постная, будто приклеенная.
Старший лейтенант держался в батальоне обособленно, ни с кем из офицеров не дружил, да никто, собственно, дружбы с ним и не искал: старший лейтенант Голубков был из СМЕРШа, что расшифровывалось как “Смерть шпионам”, то есть представлял контрразведку, или, как было принято говорить, – “органы”.
Марата Гавриловича он навещал частенько, как бы по-дружески, что хотя и льстило самолюбию писаря, но не избавляло от неясных ему самому опасений. Что же касается старшего лейтенанта, то его интерес к Марату Гавриловичу объяснялся, на мой взгляд, просто: мало кто пускался с ним в доверительные беседы, а работа смершевца требовала широкой и обстоятельной осведомленности о людях, вверенных его бдительному попечению, об их настроениях и разговорах. Марат Гаврилович, человек простой и словоохотливый, был для него прекрасным источником информации. К тому же они были земляками, и не только из одного города, но и с одной улицы.
– Ну что, земляк? Отдыхаешь от трудов праведных? – спросил Голубков, усаживаясь в кресло, с которого услужливо соскочил Марат Гаврилович.
– Какой там отдых, – вздохнул тот, – к утру надо составить представление к награде.
– Ну, для тебя это дело привычное.
– Привычное-то оно привычное, да не по душе мне это!
– Что так?
Марат Гаврилович охотно поделился с Голубковым своим возмущением по поводу представления Говяды к такому почетному ордену.
Голубков слушал внимательно, насмешливо прищурившись. Историю, приключившуюся с Говядой, он уже слышал, но рассказ писаря натолкнул его на мысль, что дело, пожалуй, попахивает умышленной дискредитацией почетной награды и потому им следует заняться.
– А что он из себя представляет… эта говяда? – после некоторого раздумья спросил Голубков.
– Именно что говяда, – улыбнулся Марат Гаврилович шутке смершевца. – Из этих он, которые в оккупации побывали. Вроде бы пастухом был, да на большее и не тянет. Солдат никудышный, как говорится, сено-солома. А вот задница у него…
– Про задницу наслышан, – кивнул Голубков.
– Ну, конечно, мечтает, чтобы колхозы после победы распустили, – добавил словоохотливый Марат Гаврилович.
– Почему “конечно”? – насторожился старший лейтенант.
– Ну, они все, которые из-под немцев, мечтают об этом, – пробормотал писарь, жалея, что заговорил на эту скользкую тему, и стараясь не глядеть на Голубкова.
– Не только те, что из-под немцев, Марат, – сухо проговорил Голубков. – Есть и другие, к сожалению.
– Про других не знаю, Сергей Иванович.
– А этот, Говяда, он сам тебе про колхозы говорил?
– Ну… какие у меня могут быть с ним разговоры… Рассказывал кто-то… – И, чтобы уйти от опасной темы, Марат Гаврилович вернулся к тому, что его волновало: – Ну, скажите, Сергей Иванович, можно такому орден Красного Знамени давать? Скажите, можно?
– Не знаю, не знаю… – думая о своем, проговорил Голубков. – Кстати, там у вас еще кто-то есть из его села?
– Есть, Ильчук Микола. Они с Говядой в одном отделении. Только не очень-то ладят. Вроде бы Говяда девку у него отбил.
– В одном отделении? – прищурился старший лейтенант. – Это кто же до такого додумался?
Марат Гаврилович поначалу не понял, что в этом плохого, но потом сообразил: видимо, нельзя двух парней из бывших под немцами в одном отделении держать.
– Ладно, черт с ними, с говядами, – сказал Голубков и, взяв банку с компотом, стал пальцами доставать из нее ягоды. – Так, говоришь, девку отбил? Это с такой-то задницей? – усмехнулся он.
– А кто их, баб этих, поймет… – пожал плечами Марат Гаврилович.
– Да уж, одно слово – бабы, – согласился Голубков, утирая рот тыльной стороной ладони. – Ну, что пишут из дома? Радуются нашим победам? А?
Поговорили немного о родном городе, и Голубков ушел.
О Говяде больше не было сказано ни слова.
Второй взвод третьей роты, в котором числился Степан Говяда, занимал небольшую гостиницу под названием “Гольденер Шванн”, что в переводе означает “Золотой лебедь”.
Солдаты, если не дежурили на мосту и не шатались по городу, заглядывая в пустующие дома в поисках трофеев и в непустующие – в расчете развлечься с более или менее покладистой немкой, проводили свободное время в гостиной, обставленной мягкими креслами и диванами.
Сержант Стариков с помощью цветных карандашей пририсовывал на огромном портрете Гитлера петлю, затянутую на шее фюрера. А наш герой любовался золотыми часами, найденными в каком-то брошенном доме. Часы были карманные, с крышкой. Если нажатием кнопки крышку открыть, то они играли музыкальную фразу из немецкого гимна “Дёйчлянд, Дёйчлянд юбер аллес”. Говяда, как завороженный, открывал и закрывал крышку, с блаженной улыбкой вслушиваясь в мелодию.
– Махнемся? – предложил ему пройдошливый Витька Шерстобитов, показывая кинжал в серебряных ножнах.
– Не-а, – осклабился Говяда. – Я их деду подарю.
– А на что ему часы? Старики на время не смотрят.
– Музыку будет слушать, – все так же улыбаясь, сказал Говяда. – Он музыку очень обожает, на балалайке играет – заслушаешься.
То, что деду Степана девяносто два года, а он еще работает на пасеке, знали все.
– Так он этой твоей музыкой всех пчел переполошит. А кинжал – вещь полезная, и хлеб тебе резать, и мясо, а в случае чего и защита! – не унимался Витька. – Ну, махнемся?
– Не-а, – повторил Степан и спрятал часы в нагрудный карман.
– А у деда твоего такая же задница, как у тебя? – спросил кто-то.
– У деда-то? Не, у деда зад тощий, – засмеялся Говяда, – как у козленка, можно сказать, и нет вовсе.
– Да, – задумчиво сказал Стариков, – повезло тебе, что зад у тебя отцовский, а не дедовский, тощим задом ордена не заработаешь.
Все засмеялись, в том числе и Говяда.
– Ну, Степан, вернешься домой, Машка – твоя! – не без зависти сказал рыжеватый паренек, тот самый Ильчук, что был из одного села с Говядой. – За орденом она и про твой зад забудет. Только не рассказывай, как тот орден тебе достался, – засмеет.
– Не засмеет, – уверенно заявил сержант. – Орден, он и есть орден. Только его еще получить надо. И между прочим, домой вернуться. Война пока еще не кончилась.
И тут в гостиную вошел долговязый, усыпанный веснушками солдат в голубых погонах, один из двоих, составлявших подразделение старшего лейтенанта Голубкова.
– Рядовому Ильчуку приказано срочно явиться к старшему лейтенанту Голубкову! – объявил он. – Срочно!
Все молча глядели на Ильчука. Тот побледнел.
– Кому? Мне? – спросил он растерянно.
– А то кому? Ты один у нас Ильчук. Пошли!
Ильчук обвел притихших солдат испуганным взглядом и покорно последовал за посланцем СМЕРШа.
Тем временем Марат Гаврилович сочинял для Говяды подвиг, достойный ордена Красного Знамени. Пожертвовал даже ему один из тех, что сочинил для себя. Такой уж он был, Марат Гаврилович. Возмущался, негодовал, обзывал Говяду разными поносными словами, но стоило ему взять перо, как сам Говяда куда-то исчез, а на его месте оказался настоящий герой, статный, мужественный, с риском для жизни спасающий решающую для победы переправу.
Перечитав написанное, Марат Гаврилович, довольный собой, принялся за компот, на этот раз грушевый, попутно размышляя о том, что хорошо было бы собрать все написанные им наградные и напечатать отдельной книжкой, а на обложке, рядом с именем автора, – знак понтонеров, якорь и скрещенные топорики. Это был бы подлинный гимн мужеству понтонеров!
Утром, положив на стол майора Лосева свое сочинение, Марат Гаврилович, застенчиво улыбаясь, следил за выражением лица начальника штаба. Но тот читал, как ему показалось, без достаточного внимания. Майор выглядел мрачным и после затянувшегося до поздней ночи, если не до утра, празднования дня рождения не вполне протрезвевшим.
Кончив читать, Лосев долго тер лоб, потом, вздохнув, стал бессмысленно перебирать лежавшие на столе бумаги.
– В общем, так… – проговорил он наконец, не глядя на писаря. – Представления на Говяду посылать не будем. Нету больше Говяды.
– Нету? – не понял Марат Гаврилович. – Как это… нету?
– А вот так! Нету, и все. Увезли Говяду.
– Куда?
– А об этом ты у своего земляка спроси, – сказал он, как-то странно взглянув на писаря.
Расспрашивать старшего лейтенанта Марат Гаврилович, разумеется, не стал и удовольствовался слухами. Говорили, что Ильчук на допросе заявил Голубкову, что Говяда активно сотрудничал с немцами, выдавал им партизан, заходивших в село. Был и вовсе дурацкий слух, будто Говяда не Говяда вовсе, а самый настоящий немец, оставленный для проникновения в ряды армии с диверсионными и шпионскими целями. Впрочем, в то, что Говяда – немец, мог бы поверить только тот, кто не видел его своими глазами и не слышал, как он произносит букву “г”.
Вообще-то Марат Гаврилович мог бы радоваться, что Говяда не получит никакой награды за свой нелепый подвиг. Однако не радовался. Конечно, не такой уж это великий подвиг – заткнуть дыру в понтоне собственной задницей, но все же и не повод, чтобы отправить человека в лагерь. А то, что арест Говяды непосредственно связан с его подвигом, Марат Гаврилович не сомневался. Почему-то вспомнилось, как в тридцать седьмом их соседа арестовали за то, что в его сортире нашли газету с портретом товарища Сталина.
После ухода писаря майор Лосев достал из заднего кармана узенькую фляжку и, сделав пару глотков, поморщился, облегченно вздохнул и отправился к переправе.
На мосту было все в порядке, машины шли без заторов, и Лосев, еще раз приложившись к фляге, собрался уходить, когда вдруг увидел сидящего в понтоне Ильчука с разбитой в кровь физиономией.
– Что с тобой? – спросил он, нагнувшись над ним.
Но Ильчук только охнул и застонал.
– Упал с настила, – равнодушно сказал стоявший рядом сержант Стариков. – Упал, знаете ли, прямо мордой. Нехорошо упал.
Майор пристально посмотрел на сержанта. Тот усмехнулся:
– Да вы не беспокойтесь, товарищ майор. Все в порядке. До свадьбы заживет. В другой раз будет осторожней.
Лосев чуть заметно улыбнулся и одобрительно кивнул. Сержант, откозыряв, отошел. А майор снова отхлебнул из своей фляжки и направился обратно в штаб.
Усевшись за свой стол, он попытался взяться за работу, но в голову ничего не шло. Вглядевшись в лежащий перед ним листок, не сразу сообразил, что это представление на награждение Говяды, оставленное писарем. Он перечитал его еще раз, вспомнил разбитую физиономию Ильчука и вдруг решительно поставил под сочинением Марата Гавриловича свою подпись.
Майор Лосев хорошо знал, что все бумаги идут по строго заданным маршрутам и редко перекрещиваются. Так что наградная на Говяду пойдет совсем не по тем каналам, по которым пойдут сведения об его аресте.
Ни в какую вину Говяды майор не верил, поскольку в личном его деле имелись сведения о том, что соответствующую проверку он прошел и в связях с немцами не замечен. И все-таки для перестраховки поставил на сопроводительной бумаге вчерашнюю дату – дескать, подписано до того, как Говяду арестовали. Усмехнувшись своими мыслям, имевшим прямое отношение к старшему лейтенанту Голубкову, он снова воспользовался фляжкой и, решив, что являться к командиру батальона в таком виде не стоит, отправился к себе вздремнуть часок-другой.
Назавтра, окончательно протрезвившись, он изрядно перетрухнул, вспомнив свою вчерашнюю, в сущности, совершенно бессмысленную выходку. Решил остановить отсылку этой опасной бумаги, но оказалось, что комбат подмахнул ее, по-видимому не разобравшись в сложившейся ситуации, и она уже ушла. Майор подумал, подумал и решил выкинуть это из головы, поскольку исправить уже ничего нельзя. Были к тому же дела поважней – батальон получил задание навести переправу на Эльбе.
А в начале мая, в Дрездене, Марат Гаврилович узнал, что его земляк получил звание капитана и награжден орденом Красного Знамени. Марат Гаврилович представления на него не писал, все шло по другим каналам. Однако ему очень хотелось бы знать, какие именно подвиги, соответствующие положению об ордене Красного Знамени, Голубкову приписали. А приписать, конечно, приписали, так как ни в каких боевых операциях он не участвовал и никакого подвига, даже такого нелепого, как Говяда, совершить не мог. Разве что это тот редкий случай, когда незаметный подвиг не прошел уж вовсе незамеченным. Но Марат Гаврилович не верил в “незаметный” подвиг и понимал, что орден Голубков получил за “разоблачение” бедняги Говяды. Что ж, значит, ТАМ это считается подвигом. Незаметным, то есть таким, который и не должен быть замечен. И подумалось: вот так же, как он сам сочиняет подвиги, ТАМ сочиняют несуществующие преступления. И за разоблачение этих выдуманных преступлений получают высокие награды… Подумал и… оглянулся, будто кто-то мог подслушать его крамольные мысли.
А вскоре пришла Победа. И радость была такой безмерной и оглушительной, что никто больше и не вспомнил о бедняге Говяде.
Марат Гаврилович был награжден медалью “За боевые заслуги”, что оказалось для него полной неожиданностью, потому что сам он на себя наградной не писал. И только потом узнал, что писал лично майор Лосев, что было особенно лестно.
На этом можно было бы и закончить этот рассказ о беспримерном подвиге понтонера Говяды и “незаметном” – старшего лейтенанта, а ныне капитана, а может быть, уже и майора Голубкова, если бы он не имел продолжения.
На встрече ветеранов понтонно-мостовой бригады в шестьдесят третьем году Марат Гаврилович узнал от бывшего сержанта Старикова, что в пятьдесят четвертом Степан Говяда вышел из лагеря и был полностью реабилитирован.
Но больше всего поразило его то, что еще через шесть лет Говяда был вызван в Москву, где ему в торжественной обстановке вручили орден Красного Знамени.
– Такая вот хреновина, – заключил Стариков свой рассказ.
Майора Лосева на встрече не было, и объяснить, как это могло произойти, было некому.
Итак, “награда нашла героя”, как принято писать в таких случаях.
– А еще вот что, – усмехнувшись, добавил Стариков, – в лагере Говяда, как ни странно, лишился своей замечательной задницы, она стала тощей, как у козленка. Такой задницей дыру в понтоне уже не заткнешь.
Подарок оружейников Зуля
Поскольку личность в этой истории значения не имеет, можно бы обозначить ее героев просто по званию: Сержант, Капитан, Полковник и так далее. Это соответствовало бы смыслу самой истории и звучало бы вполне современно.
Но тогда она приобретет очень уж притчеобразный характер, чего не хотелось бы, поскольку сержант, да и все остальные, не некие символы, а вполне конкретные лица, к тому же хорошо знакомые автору. Впрочем, автор должен признаться в некоторой старомодности и даже консерватизме, а заодно и в склонности ко всякого рода подробностям, подчас – и даже как правило – вовсе не обязательным.
Следует, между прочим, заметить, что к уже упомянутым участникам этой истории надо добавить неизвестного автору оберштурмбаннфюрера СС. Однако непосредственного участия в ней он не принимает, а потому ограничимся только его упоминанием.
Начнем с сержанта.
Эта история началась именно с того, что случилось с ним солнечным днем двадцать девятого мая сорок пятого года в городке Копице на Эльбе.
Вадим Травников, получив после трехмесячного пребывания в учебной роте запасного понтонно-мостового батальона звание сержанта, был с маршевой ротой отправлен на фронт и назначен командиром отделения, состоявшего из десятка сравнительно немолодых вологодцев. А поскольку в силу своей застенчивости не мог обращаться к подчиненным иначе как на “вы”, используя при этом такое не подходящее для армии слово, как “пожалуйста”, при полном отсутствии в голосе командного тона, то на этой должности не задержался.
Присмотревшись к сержанту, командир роты, старший лейтенант Сергей Подлеснов от командования его отстранил и, испытывая уважение к его интеллигентности, назначил химинструктором роты.
Работа химинструктора была, что называется, не бей лежачего, в его обязанности входило проведение занятий по противохимической обороне, оказавшихся, к счастью, ненужными, и составление актов о списании противогазов. Списывались они после каждой бомбежки, так как выбрасывались сразу после получения как бесполезная и обременительная тяжесть.
К чести сержанта надо признать, что своим положением он не злоупотреблял, принимал непосредственное участие в сборке паромов, наводке и строительстве мостов и даже был ранен на Сандомирском плацдарме.
Впрочем, все это никакого отношения к нашей истории не имеет, а имеет к ней отношение то обстоятельство, что в детстве к нему ходила некая Эмма Карловна, обучавшая его немецкому языку. Языком Травников владел весьма прилично, что и пригодилось: когда его часть попала на территорию Германии, он оказался единственным, кто мог общаться с местным населением на его родном языке.
В городок Копиц батальон прибыл в конце мая для ремонта моста между Копицем и Пирной, которая находилась на другом берегу Эльбы, а сам Копиц был как бы ее пригородом. Военная комендатура находилась в Пирне, а в Копице никаких частей, кроме понтонного батальона, не оказалось. Впрочем, и это обстоятельство имеет значение не столько для истории Второй мировой войны, сколько для той, в которой Вадиму Травникову предстояло сыграть ключевую роль.
В тот день, двадцать девятого мая, капитан Подлеснов – теперь уже капитан – распорядился доставить для помощи на мосту пятнадцать, как он выразился, “работоспособных немцев”. Доставить их предстояло Травникову, который и до этого выполнял подобные поручения.
Дело было несложное, однако нарушало личные планы сержанта, собравшегося в тот день ехать в Раатен, в горы Саксонской Швейцарии, в сопровождении прелестной немочки Анхен Роор, покоренной отчасти симпатичной внешностью сержанта, отчасти возможностью общаться с ним не только языком жестов.
Наскоро забежав к Анхен и огорчив ее тем, что их прогулка в Раатен откладывается, Травников отправился к ратхаузу.
Возле ратхауза, трехэтажного здания из красного кирпича со стрельчатыми окнами и помпезным подъездом, толпилось с десяток женщин, наперебой излагавших свои беды немолодому однорукому немцу в поношенном солдатском мундире. Заметив приближавшегося к ним Травникова, они сразу, как по команде, смолкли.
– Где мне найти бургомистра? – спросил Травников.
– Сбежал бургомистр, – мрачно буркнула пожилая, необъятных размеров немка.
– Пауль Митвох, – представился однорукий, вытянувшись по стойке “смирно”. – По просьбе сограждан выполняю обязанности отсутствующего бургомистра. Что желает господин офицер?
– Сержант, – поправил его Травников.
– Прошу прощения… Что желает господин сержант?
– Соберите и приведите сюда пятнадцать работоспособных мужчин для помощи на мосту.
– Будет исполнено! – отрапортовал господин Митвох и что-то негромко приказал одной из женщин, которая тут же убежала.
Сержант присел на ступеньки и закурил. Его тут же обступили оставшиеся женщины и заговорили все сразу.
Господин Митвох прикрикнул на них, и они смолкли.
– Извините, господин сержант, – обратился он к Травникову. – Есть кое-какие проблемы, и мы не знаем, к кому обратиться. Может быть, вы поможете их решить?
– Какие проблемы? – поинтересовался Травников.
Проблем было много: от учиненного нашими солдатами разгрома маленького ресторанчика – гастхауса – на окраине города до изнасилования двух женщин, из которых одна – более чем преклонного возраста.
Вадим развел руками, дескать, война, что вы хотите, и ваши солдаты вели себя в России не лучше, а если говорить напрямую, то и гораздо хуже!
Однако главной проблемой, беспокоившей самого Пауля Митвоха, были коровы. Русские девушки, работавшие на ферме господина Цвейфингера, разбежались, сорок коров стоят недоенные и исступленно мычат.
– Что делать? Что посоветует господин сержант?
Господин сержант, не лишенный некоторого тщеславия, почувствовал себя важной фигурой, можно сказать, полномочным представителем победившей армии и, приняв значительный вид, задумался.
– Значит, так! – сказал он подчеркнуто строго. – Соберите женщин из семей руководящих нацистов и отправьте их доить коров, а молоко раздайте детям. Бесплатно!
Женщины одобрительно закудахтали, не все, впрочем, некоторые, насупившись, помалкивали. Сам Вадим находил свое решение и с деловой точки зрения, и с политической весьма удачным, что тут же подтвердил господин Митвох.
– Очень мудро! – закивал он. – Так и сделаем. – И, проникшись уважением к мудрому сержанту, предложил: – Не хотите ли, господин сержант, пока соберут людей, осмотреть наш ратхауз? Здание построено в семнадцатом веке, вам будет интересно. К тому же есть еще одна проблема.
Травников не возражал.
Митвох, отперев массивные резные двери медным ключом соответствующего размера, распахнул перед ним обе створки.
– Прошу! – пригласил он сержанта, слегка пригнув голову в полупоклоне.
Они поднялись по широким мраморным, кое-где изрядно выщербленным ступеням лестницы мимо каменных статуй древних германцев в крылатых шлемах. Митвох, гремя связкой ключей, открыл двери в огромный, высоченный трехцветный зал. Сквозь цветные стекла витражей синие, красные и желтые блики падали на многометровые столы, расставленные покоем. Вдоль столов стояли высокие резные стулья, а на столах лежало множество самого разнообразного оружия – автоматы, винтовки, револьверы, охотничьи ружья, сабли, кинжалы и даже короткие ножи с эсэсовской эмблемой на рукоятке.
– Собрано у населения в соответствии с приказом, – пояснил Митвох. – Что нам с этим делать?
Травников не знал, что с этим делать.
– Я доложу своему командованию, – сказал он неуверенно, поскольку не сомневался, что возиться с этим оружием командование батальона вряд ли пожелает.
Он прошелся вдоль столов, разглядывая оружие, и вдруг заметил плоский, длинный ящик из орехового дерева с затейливой инкрустацией. В правом верхнем углу крышки была привинчена золотая пластинка, на которой готическим шрифтом выгравирована дарственная надпись: “Высокоуважаемому, горячо любимому оберштурмбаннфюреру Эрвину Кноху от оружейников Зуля в день его тридцатилетия. Хайль Гитлер! 12 марта 1939 года”.
Вадим поднял крышку. В ящике лежала мелкокалиберная спортивная винтовка, отдельно ствол, отдельно казенная часть с прикладом. Тонкая, искусная гравировка покрывала металлические части, а приклад, как и крышка ящика, инкрустированы ценными породами дерева.
Травников смотрел на это великолепное произведение оружейного искусства с восхищением. С восхищением и вожделением: еще до войны он обладал значком ворошиловского стрелка первой степени и выбивал девяносто пять очков из ста.
– Работа знаменитого оружейного мастера Гельмута Вальдорфа, – сказал Пауль Митвох. – Лучший мастер в Зуле. Ему заказывал оружье сам Герман Геринг! – Упомянув имя Геринга, он запнулся, с испугом взглянул на сержанта и, чтобы замять неловкость, неожиданно предложил: – Может быть, господин сержант желал бы иметь эту замечательную вещицу?
Сержант желал.
– Что ж… Пожалуй… – согласился он с притворным равнодушием.
– Если господина сержанта не затруднит… – смущенно произнес Митвох. – Может, вы напишете расписку?.. Если не затруднит…
Травников написал расписку – дескать, получил от исполняющего обязанности бургомистра города Копица, господина Митвоха, мелкокалиберную спортивную винтовку производства оружейного мастера Гельмута Вальдорфа. Господин Митвох благоговейно сложил расписку и сунул ее в карман.
Когда с ящичком под мышкой Вадим вышел из ратхауза, то увидел выстроившихся у подъезда пятнадцать “работоспособных немцев”. Он скептически оглядел их – большинство явно преклонного возраста, несколько подростков и даже три женщины.
– Женщин не надо! – сказал он и повел “работоспособных” к мосту.
К вечеру, когда работы на мосту закончились, капитан Сергей Подлеснов – будем называть его просто Сережей, поскольку он был непозволительно молод для своего звания, направился к себе составлять рапорт и остановился возле брошенного местным нацистским лидером розового особнячка, в котором размещалось хозяйство старшины Белякова.
У ограды стояла широкая, плоская телега на резиновых шинах, запряженная двумя могучими, мохноногими першеронами. Почтальон Новоселов, ерник и матерщинник, по привычке матерясь, грузил на телегу солдатские посылки. Невдалеке медсестра Маша Карасева, сидя в мягком парчовом кресле, не выпуская изо рта папиросы, доила черно-белую корову в широкую фарфоровую вазу с изображением трех танцующих пастушек.
Мельком глянув на нее, Сережа мысленно осудил подобное использование мейсенского фарфора. Столь же неодобрительно поглядел он и на груженную посылками телегу. Ему не по душе было недавнее разрешение на посылки.
Несмотря на то что за время войны Сергей достаточно нагляделся на всякое, он все же сохранил романтическое отношение к Красной армии как к армии– освободительнице, и возня с посылками вызывала в нем досаду и огорчение.
Конечно, много добра, брошенного немцами, погибало, затаптывалось, пропадало впустую, это он знал. Но знал и то, что разрешение на отправку посылок приводило к самому беззастенчивому мародерству, а порой и к откровенным грабежам.
Сам он ни одной посылки не отослал из принципа, над чем многие офицеры откровенно посмеивались. Ему, конечно, хотелось иметь какой-нибудь сувенир в память о четырех годах войны и победы над гитлеровской Германией. Но что это должно быть, он не очень себе представлял. Во всяком случае, нечто, подтверждающее свое германское происхождение, красивое и не такое громоздкое, как хрустальная люстра, которую возит с собой Шерстенюк, командир второй роты, и уж, безусловно, не мейсенский сервиз на двадцать четыре персоны, отправленный с оказией в Москву начальником штаба майором Проворовым.
А пока в его чемодане хранился лишь комплект масляных красок да дюжина великолепных кистей. Дело в том, что еще в школе он мечтал стать художником, для чего у него были все данные. Помешала война. В сорок первом, окончив школу, он попал в военно-инженерное училище, откуда вышел лейтенантом и был направлен в Кириллов, где формировалась понтонно-мостовая бригада. В альбоме, с которым он не расставался, сохранились наброски тамошнего монастыря и близлежащих окрестностей. Альбом от случая к случаю пополнялся портретами его подчиненных и сценками армейской жизни.
Теперь он мечтал об одном – демобилизоваться и поступить в художественное училище. К сожалению, это ему не светило. Он считался одним из лучших офицеров бригады, и шансов на демобилизацию у него не было – его имя стояло в списках направляемых на учебу в военно-инженерную академию, о чем ему уже намекнул командир батальона, полковник Сухарев, намекнул не без ехидства, зная о его желании выйти в отставку и заделаться профессиональным художником, что, по мнению полковника, чистейшее мальчишество и глупость.
Сережа снова взглянул на Машку – неплохо было бы зарисовать эту экзотическую сценку. Но та уже закончила дойку и, приподняв тяжелую фарфоровую вазу, обливаясь, пила из нее теплое парное молоко.
Капитан усмехнулся и направился во владения старшины Белякова. Бывшая гостиная особняка, превращенная в каптерку, была забита ящиками и мешками, круглый полированный стол завален консервными банками, пачками сигарет, коробками с печеньем и шоколадом, бутылками вина и буханками хлеба, а в углу громоздилась куча солдатского обмундирования.
Старшина сидел на диване с Травниковым, разглядывая плоский деревянный ящик, качал головой и восхищенно цокал языком.
– Взгляните, товарищ капитан, какая великолепная работа! – обратился он к Сереже.
Сережа полюбовался инкрустацией на крышке и, приподняв ее, увидел именно то, что могло бы стать тем сувениром, о котором он подумывал. Бережно вынув из ящичка ствол винтовки, он стал разглядывать выгравированный на нем рисунок.
– Потрясающе! – проговорил он. – Откуда это?
Травников рассказал о своем посещении ратуши и как этот подарок оружейников Зуля оберштурмбаннфюреру Кноху оказался у него.
В каптерку вошел Степан Каблуков, ординарец комбата. Описывать его нет необходимости, в нашей истории он играет роль, так сказать, промежуточную. Достаточно заметить, что в соответствии со своей должностью, как бы представляющей персону самого комбата, держался он не то чтобы заносчиво, но с подобающим его положению достоинством, сохраняя определенную дистанцию в общении с подчиненными своего “хозяина”, как он его почтительно называл.
Оглядев помещение, в частности все, что громоздилось на столе, отобрав пару бутылок бренди и коробку шоколадных конфет, он заглянул через плечо капитана на уже описанный нами оберштурмбаннфюреровский подарок.
– Игрушка! – буркнул он презрительно.
– А как сработано! – сказал старшина.
– Подумаешь… У нас в Туле и похлеще делают, – пожал плечами Каблуков. – Я тут кое-что взял для полковника. Запиши.
– Да ладно, бери! – бросил старшина, и Каблуков степенно удалился.
Тем временем Сережа собрал винтовку и разглядывал ее уже в собранном виде. Скептическая реплика Каблукова нисколько не охладила его. Ему еще больше захотелось иметь это чудо оружейного искусства. Однако просить сержанта отдать ему винтовку он не осмеливался, будучи по своей природе человеком деликатным. Разобрав винтовку, вздохнул и аккуратно уложил ее в ящик.
На помощь пришел Беляков, догадавшийся о чувствах и мыслях стеснительного капитана.
– И что ты собираешься делать с этой штуковиной? – спросил он Травникова.
– Ну… Рано или поздно должен же я демобилизоваться. Возьму с собой.
– Отберут. На первом же пропускном пункте отберут, – усмехнулся старшина. – До дома не довезешь, не надейся!
– Ты думаешь? – уже понимая правоту Белякова, все же спросил Травников.
– Не сомневайся, сержант! – уверенно объявил старшина. – Лучше подари капитану. – Он чуть заметно подмигнул, кивнув на Сережу, все еще державшего в руках ящик с винтовкой. – Ему дозволят.
– Возьмите, товарищ капитан, – стараясь не показать своего огорчения, сказал Травников. – Пусть будет ваша.
Сережа покраснел. Случается, и капитаны краснеют. Пока молоды.
– Не жалко? – спросил он смущенно.
– Да ведь прав старшина – отберут. – Травников даже постарался улыбнуться.
– Ну, спасибо… – стеснительно пробормотал Сережа.
Так подарок оружейников Зуля оберштурмбаннфюреру Кноху оказался у капитана Подлеснова, пробыв во владении сержанта Травникова не более семи-восьми часов.
Эту главку один мой друг, замечательный тонкий прозаик, советовал пропустить, а предназначенные для нее события изложить, так сказать, ретроспективно. Возможно, он прав. Даже очень вероятно, что прав. Однако у меня свои счеты с сюжетом и моими героями. И если сержанту и капитану посвящены отдельные главки, то лишить этой привилегии полковника было бы с моей стороны совершенно неприлично. Тем более что ему предстояло стать генералом.
Итак – полковник Сухарев, Александр Кондратьевич.
Сухарев удостоился повышения в звании и должности командира роты в то лето, когда вслед за Тухачевским и Якиром лучшие офицеры и генералы Красной армии были или расстреляны, или отправлены в места, именуемые не столь отдаленными. Александр Кондратьевич, крепкий, жилистый, со скуластым, слегка оплывшим лицом, был не глуп, отлично знал устав воинской службы и еще лучше то, что в уставе не сказано, но что следует знать офицеру, желающему сделать карьеру. Был всегда в ладу с высшим начальством, что немало способствовало его продвижению по службе: к началу войны он был уже майором, в сорок втором получил звание подполковника, а в сорок четвертом – полковника.
В тот вечер Александр Кодратьевич был занят изучением последнего, довольно пространного приказа, поступившего из штаба фронта.
Как известно, дисциплина в армии в мирное время и во время войны несколько разная. Конечно, дисциплина всегда дисциплина, и без нее армия не армия. Однако расстегнутый ворот гимнастерки или, к примеру, недолгая самовольная отлучка во фронтовых условиях далеко не всегда приводят к дисциплинарному взысканию. Да и другие, подчас более серьезные проступки проходят как бы незамеченными. А в Германии солдаты и офицеры почувствовали такую свободу, что для многих – разумеется, для тех, кто остался в живых, – весна сорок пятого стала едва ли не самым приятным воспоминанием в жизни. Заплечные рюкзаки солдат и чемоданы офицеров распухли от далеко не всегда честно добытых трофеев. Да и ласки немецких девушек и женщин, подчас вынужденные, а нередко и добровольные, вносили в их жизнь те радости, которых они были лишены все четыре года войны.
Читать бесплатно другие книги:
