Приданое для Анжелики Деко Франсуа
Но возразить было нечего.
Потом они буквально за полчаса добрались до квартиры, снятой специально для нее. Анжелика поднялась по шлифованным каменным ступенькам и вежливо кивнула швейцару, услужливо открывшему дверь. Потом она показала заметавшейся гувернантке, куда поставить багаж, собранный для нее мадам Лавуазье, и впервые мысленно примерила чужую фамилию на себя.
«Мадам Матье». — Нет, это звучало ужасно.
Адриан повел ее по комнатам, знакомя с обстановкой, а заодно, видимо, и с тем достатком, который будет ей принадлежать после развода, но Анжелика так и не сумела остановиться.
«Мадам Матье, мадам Матье, мадам Матье».
Она решительно не могла привыкнуть к этому чудовищному насилию над языком и смыслом происходящего.
— Нравится? — с плохо скрываемой ревностью и нотками раздражения поинтересовался Адриан.
Он хотел, чтобы она оценила результат его заботы, и уже знал, что этого не будет.
«Вот так они все и живут», — поняла Анжелика.
— Нет.
Жених насупился, а Анжелика вдруг почувствовала, что ей здесь не хватает воздуха.
— Я хочу в свет.
Брови Адриана удивленно поползли вверх.
— Так это…
— Кто во Франции первая дама? — поинтересовалась Анжелика. — Или у вас больше нет таковой?
— Мадам Ролан, — после небольшой заминки сказал жених и пожал плечами.
— Значит, вези меня к мадам Ролан, — потребовала Анжелика.
Ее здесь не устраивало абсолютно все. Она вовсе не была неблагодарной. Просто сама эта обязанность быть признательной и бесила ее больше всего. Кусок хлеба, протянутый в кибитке грязной рукой, не злил девушку, а этот дом сводил ее с ума.
«Другим заплачено», — подумала она, и эта мысль завела ее окончательно.
— Ну что, повезешь?
Адриан Матье, пытаясь сохранять независимость, с показным равнодушием хмыкнул и заявил:
— Поехали.
Охотник получил сведения о том, что Адриан Матье впервые отклонился от обычного маршрута, буквально через полчаса. В записке, доставленной посыльным, было указано все: маршрут, адрес и даже время прибытия в дом, не занесенный в сыскные списки. С Адрианом была девушка и какой-то багаж.
Девушка сама по себе не значила ничего. В Париже их много. Не важен был и дом сам по себе. Охотник знал, что спекулянты часто живут на самой грани закона, так что никому неизвестная, заранее снятая квартира — скорее норма, чем неожиданность. Но вот багаж…
«Нет, рано!» — решил он.
Да, можно было нагрянуть, досмотреть и допросить, даже с жандармерией и комиссарами конвента в качестве свиты. Но в девяти случаях из десяти это привело бы к провалу. Испуганный поднадзорный просто залег бы на дно и порвал все опасные контакты. Следовало просто расширить наблюдение. Если Охотник и наносил удар, то только один раз, первый и последний.
Анжелику трясло. Беды, пережитые ею на долгом пути от Короньи до Парижа, казалось, лишили девушку последних остатков самолюбия. Люди утрачивали жизни за деревянную статую на судне, за одно лишнее слово. Да и вообще в тех краях человеческое самолюбие было слишком дорогостоящей собственностью, почти никому не по карману.
Две недели тяжких размышлений в доме у мадам Лавуазье лишь закрепили новую картину мира. Анжелика вроде как оставалась самой собой — симпатичной, неглупой, выросшей в достатке девушкой. Но в перспективе она могла быть только вещью, личной игрушкой Адриана Матье, любящего сигары, попойки и катавшего шлюх по Сене. Неважно, в какие слова будет обернут этот чудовищный договор купли-продажи.
И вдруг переменилось все. Договор состоялся, но оказался совсем иным. Адриан вручил ей дом, обещал оформить брак, гарантировал свободу развода. Теперь он вез ее в свет, тот самый, ради которого она и пошла на все это.
И все-таки мечта, прекрасная, обещавшая ей целый мир, в которой любовники, настигнутые на полпути к пиратскому кораблю, обращаются в две скалы, была попрана. Погоня осталась далеко позади. Вместо превращения во что-то вечное и прекрасное ее ждала обычная торговая шхуна, присланная по контракту.
Экипаж остановился, к карете метнулся лакей. Он откинул ступеньку и ловко поймал медяк, лихо брошенный Адрианом. Затем были долгие пологие ступени и огромная зала, сияющая золотом.
— Позвольте представить, моя невеста Анжелика Беро. — Адриан подвел ее к не слишком красивой даме в годах, и девушка тут же утонула в этом изобилии невиданных кружев, изысканных слов и красноречивых взглядов.
Уже через пять минут, под руку с одной из законодательниц высокой парижской моды, она переходила от дивана к дивану, слушала, отвечала, подавала редкие реплики. К ночи количество вина, выпитого дамами, превысило все разумные пределы.
Тогда-то ей и задали главный и, как оказалось, не вполне невинный вопрос:
— Где вы остановились в Париже, мадемуазель Беро?
Анжелика задумчиво подняла брови. Она не знала своего нового адреса.
— Я не могу сказать, где это. Рядом, совсем неподалеку.
Дамы рассмеялись.
— Вы купили квартиру, не глядя на адрес?
— Ее Адриан снял, — отмахнулась Анжелика. — Мой жених.
Дамы переглянулись.
— Неужели Адриан обещал вам, что женится?
— Как непохоже на него.
— Ах, как узнаваемо! Обещает девушке жениться, снимает для нее недорогую квартирку и тут же хвастает перед светом очередной добычей.
Анжелика хлопнула глазами. Ее откровенно втаптывали в грязь. Она не знала, что ответить. Силы были заведомо неравны.
— Простите, мне пора, — сухо попрощалась она.
— Куда же вы?
— Мне надо найти подругу, — бросила девушка и назвала единственное имя, какое помнила: — Терезию Кабаррюс.
Дамы рассмеялись.
— Терезия де Фонтене уехала из Парижа.
— А что ей здесь делать? Члены конвента для нее — пройденный этап.
— Но если вам нужен совет насчет Адриана, то обращайтесь именно к ней.
— Такая подруга просто обязана вам помочь.
— Особенно в таком деле.
В ушах у Анжелика зазвенело. Она развернулась, быстро двинулась к выходу, сбежала по нескончаемым ступенькам, забралась в мгновенно подъехавший экипаж Адриана Матье и только здесь горько расплакалась.
Сначала Охотнику доложили, что Адриан Матье выехал из дома с той самой девушкой, затем — что он прибыл с ней в салон мадам Ролан. А потом пришла третья записка. Агент, лакей мадам Ролан, еще не знал имени девушки, но уже слышал, что она невеста Адриана Матье.
Вот оно!
Охотник сосредоточился. Девушка как таковая была бесполезна. Ему следовало узнать, где находилось то, что нужно Аббату.
В квартире? Не обязательно. Амбруаз Беро мог просто сказать дочери, где это лежит. Нужен был допрос без присутствия жениха. Охотник поджал губы. Он еще не знал, какого рода отношения связывают Анжелику и Адриана, а разлучить их следовало тихо и быстро — прямо сейчас.
«Придется ехать в салон мадам Ролан», — решил он.
Риск случайно встретиться с Адрианом существовал, но и ставки были высоки.
Прибыв домой, если можно назвать так то, что она сегодня увидела в первый раз, Анжелика взбежала на второй этаж, схватила подсвечник и кинулась к багажу, собранному для нее мадам Лавуазье, но так и не распакованному. Она понятия не имела, что станет делать, но находиться здесь в таком положении было нестерпимо больно.
«Как угодно, но только не так!» — решила девушка.
Она вывернула прямо на пол вещи, подаренные ей, чтобы понять, чем в действительности владеет — честно, без этих грязных сделок, и замерла. Посреди тряпок чернел маленький потрепанный томик Библии. Да, тот самый, который болтался в кармане ее балахона, прямо под грудью, всю дорогу до Парижа. Его сунул ей отец Жан, когда озвучивал последнюю волю ее отца. Эту Библию держал в руках распухший, неузнаваемый человек в отцовской одежде.
Девушка поняла, что мадам Лавуазье нашла Библию во вшивом балахоне, приготовленном к сожжению в печи, и сунула ее в багаж. Она подняла единственный, оставшийся от прежней жизни предмет, прижала книгу к груди, и ее охватил стыд. Умирающий отец завещал ей чтить Писание, а она даже ни разу не открыла его. Нет, она их уважала по-своему, но прочесть Библию целиком ей так ни разу и не удалось. На это у Анжелики не хватало ни сил, ни терпения.
— Прости, папа.
Анжелика зажмурила глаза. Она хотела получить совет от отца или от Бога. Девушка открыла книгу где-то посредине и ткнула пальцем. Стих, выбранный случайно, исключительно Божьей волей, мог подсказать ей, что делать.
Анжелика осторожно открыла глаза и замерла. Это был вексель на предъявителя. Палец указывал прямо на сумму — 2.176.782.336 ливров.
Анжелика растерянно моргнула, недоуменно тряхнула головой и стремительно пролистала страницы. Под обложкой Библии скрывались ценные бумаги. Каждая стоила в тысячи раз больше, чем вся их плантация на Мартинике.
— Бог мой, папа, это что?
Адриану довольно быстро сообщили, что его невеста уехала.
— По-моему, ей чего-то наговорили. — Не слишком близкий, но все-таки хороший знакомый их семьи сокрушенно цокнул языком.
Адриан ругнулся, выбежал из салона и жестом подозвал свободный экипаж. Он сунул извозчику пару ливров и стремительно прибыл в дом, снятый для Анжелики. Молодой человек взбежал на второй этаж и сразу увидел, что дело плохо. Багажа, тщательно собранного для невесты семьей Лавуазье, по сути, простейшего приданого, на месте не было.
— Где мадемуазель? — Он повернулся к испуганно вздрогнувшей гувернантке и понял, что невольно перешел на крик. — Извини. Где она?
— Сказала, что съезжает.
— Куда?!
Гувернантка сжалась. Она очень дорожила этой работой, с которой ей необыкновенно повезло.
— Простите меня, мсье. Мадемуазель этого не сказала.
Адриан вспомнил, что не видел своего экипажа у парадного, прикусил губу и спросил:
— Она уехала в моем экипаже?
— Нет, мсье. — Гувернантка, готовая расплакаться, шмыгнула носом. — Экипаж она сразу отослала к салону мадам Ролан — для вас. А сама ушла пешком.
— Пешком? — изумился Адриан. — И куда же она пошла?
— Туда. — Гувернантка ткнула пальцем.
Адриан стремительно подошел к окну и отдернул штору. Там, на фоне чернеющего колодца внутреннего двора, виднелось яркое светлое пятно — проход на соседнюю улицу.
— Но почему?
Гувернантка виновато опустила голову и сказала:
— Простите меня, мсье, но мне кажется, что она боялась случайно встретиться с вами. Мадмуазель оставила вам записку.
— Где?!
— Да вот же, на столе.
Он схватил бумажный квадратик и поднес к подсвечнику.
«Спасибо. Простите, но я так не могу».
Адриан сокрушенно хлопнул себя по лбу.
«Я последний дурак!»
Пожалуй, предлагая ей этот единственно разумный выход, он следовал той же схеме, по которой работал с прожженными армейскими интендантами. Адриан объяснил ей суть ситуации, упомянул о степени риска и возможном бонусе в случае успеха. Ей просто нечего было возразить на эти железные доводы. Но стоило ему на мгновение выпустить ее из-под контроля, и Анжелика поступила так, как повелел ей ее женский бог.
Охотник злился — впервые за много лет. Согласившись принять под руководство агентуру Аббата, он был вынужден поменять привычную тактику и теперь проигрывал на каждом этапе. Агенты работали отлично, они изумительно быстро и точно сообщали ему обо всем, что происходит, но шли вслед за событиями, а потому просто опаздывали. Каждый раз!
Когда эти люди доложили ему, что невеста Адриана Матье найдена, она уже покинула салон мадам Ролан. Потом они доложили, что Анжелика покинула салон, а она уже бежала и из дома. Когда Охотник узнал об этом, ее уже и след простыл.
Сбил агентов с толку и экипаж Адриана, отосланный девчонкой обратно в салон. Они должны были блокировать дом со всех сторон, но вместо этого потратили драгоценные силы на слежку за экипажем, который оказался пустым.
Там, за шторкой окна на втором этаже, ясно виднелись две тени: Адриана Матье и его гувернантки. Адриан в бешенстве размахивал руками, гувернантка оправдывалась. Все указывало на то, что жених и понятия не имеет, куда направилась его невеста.
Лелея беспочвенные надежды возвратить хоть что-то из прошлого, Анжелика могла попытаться вернуться на Мартинику. На этом пути разыскать ее было довольно просто.
А если не на Мартинику, то Анжелика могла оказаться где угодно.
Аббат едва удержался. Желание застрелить Охотника прямо сейчас и здесь, в кабинете, было нестерпимым. Однако он выслушал его до конца и признал, что во всем виноват сам. Охотник и впрямь имел собственный почерк работы. Его манеру не следовало смешивать с обычным сыском. Варенье и луковый суп сочетать, конечно, можно, однако результат будет именно таким.
Аббат кивнул, разрешил Охотнику действовать самостоятельно и назначил руководить агентами нормального человека, бывшего офицера жандармерии. Портрет Анжелики Беро, набросанный со слов лакея мадам Ролан, у них был, остальное — вопрос времени. То, чем предположительно обладала Анжелика, не могло не всплыть.
Тем временем революция вошла в следующую фазу. Уже в конце октября правительство было вынуждено вбросить очередную порцию ассигнатов — четыреста миллионов, а в конце ноября — еще шестьсот. Армии остро не хватало ресурсов.
Ясно, что долг правительства перед гражданами вырос, но дело того стоило. Дюмурье вошел в Бельгию, и вскоре устье голландской реки Шельда стало французским. Новая революционная армия, полная простонародья, училась побеждать.
Победы французской армии — это вообще было самое важное на сегодняшний момент. Депутаты, почти каждый из которых имел с войны какой-то барыш на поставках или на скупке аннексированного добра, вошли во вкус и открыто объявили, что Франция предоставит братскую помощь каждому народу, который пожелает восстановить свою свободу.
К 19 ноября созрел и декрет о содействии пропаганде войны. Французские революционеры рекомендовали народам Европы уничтожить старые режимы, отменить феодальные права и отобрать у церкви все ее имущество. Комиссары уже готовились принять руководство над братскими землями, конфисковать все, что было закуплено по феодальным правилам. Они стремились хоть сколько-нибудь поддержать бумажные ассигнаты Франции церковным золотом освобожденных стран. Министр финансов Камбон объявил об этом бельгийским патриотам прямым текстом.
Вопрос был не пустой. Нищая, голодная провинция бунтовала. Восстал Тур, требующий от конвента умерить налоговые аппетиты, хлебные бунты потрясали Бос и Шартр. Было похоже на то, что вскоре вся Франция скажет «Хватит!».
Это было именно то, что надо. Буржуа, измерявшие все деньгами, не видели выхода из назревающего тупика. Его перекрывал Аббат. Его люди энергично и уже довольно давно сеяли идеи о твердой цене хотя бы на самые основные продукты. 19 ноября, синхронно с декретом о содействии войне, выборщики Сены и Уазы подали петицию об установлении твердой цены на хлеб.
Аббат улыбнулся. В конвенте так никто и не понял, что произошло. Там начался новый этап революционного брожения. Депутаты обсуждали, имеют ли они право судить короля. Вопрос был нешуточный. Людовик уже ничем не управлял. За это время депутаты порядком наворовали. В идеале следовало обвинить бывшего самодержца во всех, даже текущих финансовых провалах и как можно быстрее казнить его.
Между тем ключевым вопросом современности была вовсе не судьба короля и даже не ликвидация монархии как таковой, а твердые цены. Потому что лишь они действительно уравнивали всех, были последним этапом процесса перетирания французов в однородную массу, не крупнее мучной пылинки.
Первым делом Адриан опросил всех до единого извозчиков, работавших в этом районе Парижа. Оказалось, что никто из них девушки с вещами никуда не подвозил! Тогда Адриан обошел все пристани Сены, выяснил, кто из лодочников работал в ту ночь, и опросил каждого. Пусто!..
«Утопилась?» — грешным делом подумал Адриан и поежился.
Ему доводилось опознавать утопленницу. Очень давно, когда он был самым юным членом клуба. Эти воспоминания были весьма неприятными.
Он даже обратился в жандармерию и щедро — из рук в руки — оплатил офицеру все урочные и внеурочные действия агентов. Жандармерия действительно провела колоссальную работу, но не нашла никаких следов девчонки.
Тогда Адриан развел руками, решительно преодолел жгучий стыд, совершенно неуместный в такой ситуации, и принялся за работу. Внезапная пропажа его невесты, едва представленной свету, стала тем самым фактом, которым тыкали ему в лицо все знакомые и незнакомые. Он был сыт по горло и кошмаром всеобщего порицания, и всем этим бесконечным сюрпризом по имени Анжелика Беро.
А коммерция тем временем обрела новые, доселе невиданные черты. Адриан, читающий каждую продажную газетенку Парижа и уже имеющий массу собственных агентов, видел мир совсем не таким, каким его пытались представить пламенные революционеры. С огромным вниманием он изучил петицию выборщиков Сены и Уазы об установлении твердых цен. Именно в этом департаменте работали крупнейшие спекулянты, пропускавшие через свои руки добро, аннексированное в Бельгии и Северной Пруссии.
Что бы ни говорил с трибуны Бурдон, «бешеный» депутат от Уазы, за каждым его словом явственно ощущались деньги. Причем очень большие.
Адриан уже отлично понимал разницу между честной коммерцией и аферой. Он хотел быть готовым к любому повороту событий. Но когда 29 ноября делегаты коммуны обвинили торговые дома, банки и патриотические кассы в заговоре с роялистами и в желании привести народ к деспотизму и голоду, молодой человек поначалу растерялся. Да, среди финансистов было полно мошенников, но он всей своей шкурой прирожденного спекулянта чувствовал, что дело не в них.
Тем временем газеты уже взахлеб кричали о праве народа на расправу над кровавым тираном из Тюильри, о повсеместном предательстве, о неблагодарных бельгийцах, требующих независимости от освободившей их Франции, о голодающих детях. Они напоминали о мадемуазель Гильотине, давно уже ждущей всех спекулянтов зерном.
«Зерно, — подумал Адриан. — Нет, не может быть! Сезон-то ушел. Да и выгребли они все давно!»
Потом он краем уха услышал, что армию начали массово покидать добровольцы, утратившие иллюзии, в то время как членам конвента, вошедшим во вкус, уже требовалось не менее полумиллиона солдат. Подчиняясь скорее интуиции, чем расчету, Адриан начал выводить деньги из оборота.
Пожалуй, это была самая грандиозная афера, какую он только мог представить. Банкиры по собственному опыту знали, что такое народный гнев, направляемый коммунами. Они по достоинству оценили угрозу установления твердых цен и приспустили ставки.
Конвент развернул бешеную кампанию против аристократов и феодалов. Коммерсанты, живущие на только что присоединенных землях, видели это и испугались. Никто не хотел держать на складах то, что можно объявить реквизированным и крайне необходимым французской армии. Прежде всего зерно. Цены на него упали повсеместно.
Это была сказка. 8 декабря власть, только что пугавшая спекулянтов твердыми ценами, резко передумала и приняла решение о свободной торговле мукой и зерном. Уже 14 декабря правительство вбросило еще 300 миллионов ливров — скупай сколько влезет! Драка за распределение денег меж департаментами была жуткая. Заработать на резком колебании цен хотели все.
Адриана это не касалось. Свободные деньги у него были. Он, насвистывая, вложил в зерно все, до последнего сантима.
Теперь, когда ему оставалось только ждать, начался настоящий ужас. Адриан, плотно вошедший в сумасшедший ритм жизни спекулянта средней руки, не знал, куда себя деть. Он пришел в клуб, и уже через пять минут ему стало скучно.
Приятели пригласили его принять участие в «травле медведя», но Адриан лишь горько усмехнулся. Он этим занимался и так — прямо с утра, едва начинал просматривать биржевые сводки. Риск, азарт и расчет уже давно перестали быть для него редким развлечением, он этим жил. Но хуже всего было то, что молодой человек стал думать об Анжелике.
Эта девушка выкинула финт, к которому он готов не был. Адриан был наслышан о жадности и расчетливости женщин, точно знал, что более всего они боятся внезапной отмены свадьбы, и теперь ткнулся лицом в то, чего объяснить не мог. Это было больно.
Анжелика поняла, что натворила, как только вышла за пределы уютного, благопристойного квартала, подобранного для нее Адрианом. Этот ночной Париж не полыхал огнями салона мадам Ролан. Повсюду шныряли мальчишки с глазами прожженных воров. На каждом углу стояли сутенеры, предлагающие услуги своих девиц вчерашним фронтовикам, шумным, нетрезвым, сорящим деньгами. Ее хватали за руки и за плечи. Воришки почти сразу разрезали узел, в который она упаковала приданое от мадам Лавуазье, но вернуться было немыслимо.
Она пробродила так всю ночь, а когда под утро вышла на маленькую рыночную площадь у Сены, ее окликнули:
— Анжелика! Это ты?!
Она повыше подбросила узел, сползающий с плеча, и медленно повернулась. Это была девушка из кибитки.
— Это же я, Луиза!
Анжелика помнила ее совсем другой. Теперь на Луизе было нарядное платье с хорошими кружевами и премиленький шелковый чепчик, а сама она стояла под матерчатым навесом длинного торгового ряда.
— Какая ты нарядная, Луиза!
Девушка засмеялась и обняла ее.
— Это я-то?! Не смейся. Обычные тряпки из Франкфурта. — Она отстранилась и оглядела Анжелику. — А вот ты одета хорошо. Сразу видно дорогое платье. На каком рынке купила?
Анжелика пожала плечами. Она не знала, где мадам Лавуазье взяла это платье.
Луиза прищурилась.
— Что-то я не пойму. Ты нашла своих? И почему с узлом? Садись рядышком, прямо здесь, на вещи, рассказывай.
Анжелика огляделась, вздохнула, с облегчением присела и сказала:
— Нашла.
— А жениха?
Анжелика кивнула, Луиза погрустнела и спросила:
— Что-то не заладилось? На тебе лица нет.
— Не заладилось, — подтвердила Анжелика. — Не смогла я.
Луиза досадливо цокнула языком и вдруг повеселела.
— Может, оно и к лучшему. Тогда, может, к нам? Торговать? А то вещей из Пруссии везут полно, и я совсем не управляюсь! Жить можешь со мной, а плату за комнату — пополам. У нас все честно!
Вообще-то, Анжелика так устала, что хотела сейчас лишь одного: чтобы ее не трогали. Просто сидеть, смотреть на Сену и дышать. Но идти было некуда, а ценные бумаги отца, подшитые в корешок старой Библии, не казались ей реальностью.
Анжелика, уже чувствуя, что согласится, пожала плечами и спросила:
— А что надо делать?
— Я расскажу! — обрадовалась девушка. — Тут все просто! Я тебе растолкую.
Как оказалось, товарки отправили Луизу в Париж с первой же партией барахла, взятого у пруссаков. Тряпки были дрянные, а самые лучшие, как нарочно, были порезаны, пробиты штыками, испачканы кровью. Луиза ночами стирала да штопала, а днем продавала.
Зато сейчас пошли совсем другие вещи! То серебряный сервиз, — Луиза знала теперь и такое слово! — то старинный золотой перстень, снятый безвестным гвардейцем с пальца самого герцога Брауншвейгского.
Сейчас Луиза и впрямь не управлялась. Война за освобождение всех народов Европы, которую вела республика, все ширилась. Парижские рынки на глазах разбухали от новых, никогда прежде не виданных товаров.
Луиза не раз передавала на фронт просьбы, чтоб прислали ей в помощь хоть кого-нибудь. Но война — работа трудная, каждодневная. Ей все время отвечали одно и то же. Мол, найди себе помощницу сама.
— Так что, пойдешь?
И Анжелика согласилась.
День за днем, прячась от промозглого ноябрьского, а затем и декабрьского тумана в прусские меховые шубки, они призывали парижан совершить самую выгодную в их жизни покупку. Граждане могли за бесценок ухватить отличный казан, который в Гамбурге стоит целых шестнадцать ливров, или совсем уж по смешной цене взять то, чему позавидует и Манон Ролан, — хрустальный набор для индийских приправ.
К вечеру прохожие исчезали в сером тумане. Тогда девушки принимались оплачивать из выручки все, что должны. Деньги уходили хозяину рынка, посыльному от гильдии воров, мсье жандарму, налоговому сборщику местной маленькой, но чрезвычайно влиятельной коммуны и владельцам тележек, возящим товар от рынка до склада и обратно.
Все-таки работали они с выгодой. Анжелика, в общем-то и не державшая ассигнаций в руках, поскольку на Мартинике для нее все было оплачено, оставалась довольна. Она хорошо питалась, сама платила за койку в светлой мансарде с окнами на Сену. У нее даже что-то копилось. Уже на второй месяц набралось целых двадцать шесть ливров. Тогда осторожная Луиза уговорила ее не рисковать и доверить ассигнаты надежной патриотической кассе.
Когда Луиза уходила к своему парню и Анжелика оставалась одна, она доставала из узла черный томик и принималась считать, сколько же здесь денег. Каждый раз у нее выходило по-разному. В какой-то момент девушка переставала верить в реальность таких цифр. Бумаг было немного, но ни одной, мерявшейся меньше, чем какими-то невероятными миллионами, она так и не нашла.
Иногда Анжелика мечтала о том, как придет в банк или предъявит одну такую бумагу — самую маленькую — векселедателю, но ей почти сразу становилось страшно. И еще девушке почему-то все время казалось, что от этих красивых тисненых бумаг, всего-то чуть больше суток находившихся в стенах инквизиции, так до сих пор и веет чем-то, прихваченным оттуда — то ли ужасом, то ли смертью.
Мария-Анна узнала о пропаже Анжелики Беро в числе первых. Адриан Матье, мечущийся по всему Парижу, посетил сразу после ее исчезновения. Но, как ни странно, никаких особых чувств это неожиданное событие у нее не вызвало. Да, девчонка была совершенно не готова к самостоятельной жизни, но представить, что она попала в беду и молит о помощи всех встречных-поперечных, у мадам Лавуазье не получалось.
А вот Антуан ее тревожил. Муж стал читать газеты и не начинал опыты, пока не выяснял все, что ему было нужно. Но Мария-Анна так и не поняла, что именно он там искал.
Пресса обсуждала начавшийся суд над Людовиком, 167 актов обвинения, слабую попытку испанской короны обменять жизнь родственника на деньги, решение конвента отправлять на гильотину всех, кто предлагает разорвать единство республики. Франция, разбухшая за счет чужих земель, уже не могла без них обойтись. Госпожа Война требовала все новых и новых ресурсов.
Лишь 30 декабря 1792 года Мария-Анна поняла, чего ждет муж. Их дом внезапно посетил комиссар одного из комитетов конвента. Они закрылись в лаборатории. Комиссар вышел оттуда только через четыре часа, красный и злой.
Мария-Анна метнулась к мужу и спросила:
— Чего они хотят?!
Антуан поднял на нее отсутствующий взгляд и ответил:
— Моего возвращения в арсенал.
Сердце Марии-Анны ухнуло вниз. По тому, в каком настроении уходил комиссар, было видно, что муж отказал.
— Зачем ты так, Антуан? Ты что, не понимаешь, что как только начнешь делать им порох, у нас появится надежда?!
— О чем ты говоришь? — Антуан устало вздохнул. — Какая у нас может быть надежда?
Мария-Анна разозлилась.
— Так, рассказывай! Все, от начала до конца.
Антуан горестно хмыкнул и начал говорить, точно выбирая термины, описывая детали просто и лаконично, как он это умел.
Его не собирались принимать в арсенал на прежних условиях, да и говорили с ним вовсе не от имени конвента. С Антуаном беседовал человек из той самой группировки, которая и подмяла под себя арсенал. Этим дельцам требовались его ум и опыт.
Селитра приходила разносортная, сера — грязная. Да и древесный уголь теперь поставляли не те люди, которые заботились о его качестве. Для них важнее всего было отдавать в виде бонусов столько, сколько с них запросят.
По правилам, на каждую партию следовало составлять собственный уникальный рецепт, и вот этого делать не умел никто. Только Антуан Лоран Лавуазье. Но самое главное состояло в том, что у них постоянно чего-то не хватало, а главнокомандующий требовал пороха буквально каждый день.
— Знаешь, что это значит?
Мария-Анна догадывалась.
— Недовложения? — уточнила она.
— Точно, — кивнул муж. — Не пройдет и недели, и я вынужден буду подписывать рецепты с меньшим количеством серы или селитры. А когда грянет скандал, меня выставят роялистом, намеренно делавшим для республики плохой порох.
Мария печально покачала головой. Муж был прав. Такие вещи делались в республике постоянно, на каждом шагу.
— Но это не все. — Антуан глотнул и продолжил: — Они хотят получить акции Ост-Индской компании, те самые, которые записаны на тебя.
Женщина похолодела и спросила:
— А почему они не обратились к отцу? Эти субъекты не знают, кто настоящий хозяин акций?
— Он им отказал.
Мария-Анна замерла. Она хорошо понимала, что если они уже сейчас в нарушение всяких приличий давят на членов семей генеральных откупщиков, то когда дело дойдет до суда, ничего святого для них не будет.
— Постой, — опомнилась она. — Они тебе хоть что-то предложили взамен твоей работы, моих акций?
Антуан покачал головой.
— Ничего. Они не считают нужным покупать, если можно отнять.
Женщина нащупала спинку стула и присела.
— С гиеной нельзя договориться, Мария-Анна. — Антуан покачал головой. — Вот я и не стал.
Он опять был прав. Видит бог, она бы с легкостью обменяла эту правоту на гарантии для себя и всех, кто ей дорог. Но с гиеной договориться нельзя.
На следующий день, 31 декабря 1792 года, бывший министр финансов Клавьер заявил, что республике не хватает как минимум 300–400 миллионов ливров. Он выразил удивление, что ликвидационный комитет генерального откупа все еще не завершил работу. Это была ясно выраженная воля тех, кто стоял за Клавьером, фактически приказ об уничтожении.
Парни начали посматривать на Анжелику с самого первого дня ее появления на рынке, и это было совершенно новое ощущение. На Мартинике за ней всегда стояло состояние ее отца, довольно приличное по тамошним меркам, и это мешало.
Даже те мужчины, которым она определенно нравилась, не могли выкинуть из головы ясной перспективы войти в управление огромной плантацией. Они смотрели на нее, а думали о том, что старому больному Амбруазу Беро осталось совсем чуть-чуть.
Совсем иначе поглядывали на Анжелику солдаты на всем ее пути из Нижних Пиренеев до Парижа. Они видели красивую молодую послушницу, пусть и не давшую монашеского обета, но все-таки практически недоступную. В каждом солдатском взгляде ясно читалось: «Как жаль!»