Приданое для Анжелики Деко Франсуа
— Да, такое не прощают, — эхом отозвался Адриан. — Но я хочу, чтобы ты жила. — Он замолчал, снял руку с ее плеча и медленно, с трудом развернулся к ней лицом. — Анжелика Беро, в моей жизни не было дня, чтоб я тебя не вспомнил, — глядя ей в глаза, с трудом произнес Адриан. — Здесь, перед лицом Бога, я предлагаю тебе любовь и свою руку. До конца. Когда бы это ни случилось. Ты выйдешь за меня?
Анжелика всхлипнула.
Зная, что ему невозможно нагнуться, она поднялась на колени, поцеловала его и сказала:
— Да, Адриан Матье.
Ничто не предвещало беды. Богатейший Бордо, центр всего жирондистского движения, направленного против «бешеного» конвента, держал свою линию спокойно и уверенно. Нелегитимных декретов здесь не признавали. Представителям Парижа Трейларду и Мэтью вежливо, но решительно указали на дверь. Вся республиканская армия ничего не могла с этим поделать. Столкнуться с жирондистами лоб в лоб Робеспьер откровенно боялся вплоть до 18 сентября 1793 года.
Терезия, занятая в основном ребенком и переоформлением финансовых документов, не следила за жизнью города. Поэтому она поняла, что дело нешуточное, лишь тогда, когда городской гарнизон оказался в руках якобинцев. Почти сразу в Бордо въехали комендант Гильом-Мари-Анн Брюн, присланный из Парижа, и военный комиссар Марк-Антуан Жюльен.
Переворот случился настолько внезапно, что горожане, привыкшие к законности, даже не успели сообразить, что происходит, а на следующий день стало поздно. Все должностные лица были уже арестованы.
Ясно, что Терезия тут же схватила ребенка, бумаги и помчалась в порт. Но тот оказался окружен солдатами. Туда пускали только тех людей, у которых имелись паспорта, выданные республикой, то есть никого из горожан.
Через два дня солдаты пришли за ней.
— Гражданка Кабаррюс, — зычно объявил ей здоровяк, дышащий чесноком. — Вы обвинены в измене как жена эмигранта маркиза де Фонтене.
— Бывшая жена, — поправила его Терезия.
Здоровяк удивился, вчитался в бумагу и кивнул.
— Да, верно, как бывшая жена.
Терезия поцеловала сына, показала гувернантке, где лежат деньги на хозяйственные расходы. Уже спустя час железная дверь городской тюрьмы с грохотом захлопнулась за ее спиной. В битком набитой камере стояли и сидели самые известные женщины города, жены депутатов, издателей и коммерсантов.
— Кто-нибудь знает, чего они хотят? — спросила Терезия, глядя в полутьму.
— Всех на гильотину, — мрачно прозвучало из-за угла. — Таков личный приказ Робеспьера.
Никто не возразил.
К ночи в камеру сунули еще несколько женщин. Охранник с факелом посчитал их по головам и захлопнул дверь. Потом о них забыли: только хлеб, вода и молчание в ответ на все вопросы. А за окном заработала гильотина. Этот звук, пока еще не знакомый жителям Бордо, Терезия помнила хорошо.
— Эй! — Она кинулась к двери и замолотила по железу. — Гражданин охранник! Подойдите, пожалуйста!
— Что тебе?
— Нам назначили комиссара?! Кто руководит трибуналом?
В камере повисла мертвая тишина. Женщины хорошо понимали, сколь многое зависит от ответа.
— Назначили. — Охранник усмехнулся. — Вас будет судить Жан-Ламбер Тальен.
По камере пронесся гул. Никто толком не знал, что ждать от этого человека.
Потом кто-то сказал:
— Есть такой. С ним можно договориться.
Все повернулись на голос. Это была мадам Лагранж, супруга местного редактора.
— Взяточник он, — с усмешкой произнесла женщина. — Как все они, когда начальство не смотрит. В Эндре и Луаре сколотил огромное состояние на таких беднягах, как мы.
Женщины возбужденно загудели. Было крайне важно понять, сколько он берет. Узницы расспросили об этом мадам Лагранж и приутихли. В целом впечатление о комиссаре складывалось нехорошее.
Этот сын дворецкого выучился на деньги господина и им же был устроен в прокуратуру клерком. При якобинцах он ненадолго попал в газетное дело и с тех пор изображал из себя простого типографского рабочего, самостоятельно поднявшегося с самых низов. Тальен пытался издавать газету, но дальше слабого подражания Марату не пошел. Он всегда примыкал к сильным. Этот опытный взяточник сначала запугивал и лишь потом начинал брать.
— Он еще не одну голову срубит, — мрачно предрекла мадам Лагранж.
Спустя примерно полчаса дверь загрохотала, и на пороге возникли два солдата. Они увели с собой Терезию Кабаррюс.
Анжелика собралась ехать к подруге немедленно. Одна из сестер, еще три недели назад понявшая, что эта женщина не любит козырять документами, достала свои.
— Держи, Жанетта. У меня плохие бумаги, я жена казненного, но если тебя ищут, то это лучше, чем ничего.
— Удачи тебе, Жанетта! — Монашки высыпали к выходу из барака. — Храни тебя Бог!
Анжелика всхлипнула и обернулась к часовне. Адриан, прижимая бок рукой, стоял в дверях и смотрел на нее.
— Я найду тебя, — почти беззвучно, одними губами произнес он.
— Я знаю, — так же тихо ответила она.
Через две недели бесконечных проверок на каждом крупном перекрестке она прибыла в Бордо. Документы, выданные на аристократическое имя Марии-Анжелики Буайе-Фонфред, вызывали настороженность, но не более того.
Анжелика знала, где искать Терезию, прошла в представительство французской Ост-Индской компании, но в этом здании теперь размещался якобинский клуб. Девушка начала спрашивать прохожих, но они лишь испуганно шарахались от нее, словно имя Терезии могло их скомпрометировать. Лишь спустя полдня она отыскала нужный дом.
— Мадам Кабаррюс арестована, — сказала гувернантка и всхлипнула. — В тюрьме она сейчас. Даже меня с малышом к ней не пускают.
Анжелика ужаснулась и лишь тогда поняла, что происходит. То, что Париж пережил год назад, здесь только начиналось. В ход пошли повальные аресты, массовые убийства, весь патентованный набор пламенных революционеров.
— Я могу у вас остановиться?
— Ох, не надо, мадемуазель. — Гувернантка покачала головой. — Этот дом небезопасен.
Анжелика вздохнула, попрощалась, проехала несколько кварталов от центра и сняла первую же мансарду. Она спрятала под матрас отцовскую книгу и деньги, перекусила в какой-то харчевне, преодолела острый страх и отправилась к тюрьме. Следовало узнать, насколько серьезно положение мадам Кабаррюс.
Когда Терезию вели по коридору, гильотина где-то во дворе чавкнула еще раз, и колени женщины подогнулись. Она видела, как работает эта жуткая машина, помнила это униженное, беспомощное и по-настоящему страшное положение гильотинируемого человека: руки связаны за спиной, все тело притянуто веревками к доске, а голова свисает с края. Терезия, вызванная на допрос в числе первых, на все это была обречена.
Солдаты провели ее по серой, густо покрытой пятнами лестнице на второй этаж, старший постучал в простую, даже не окрашенную суриком дверь. В следующий миг она оказалась в просторной комнате, залитой октябрьским солнцем. За огромным столом у окна сидел молодой мужчина в черном парике по якобинской моде. Рядом с ним устроился секретарь с кипой бумаг на коленях.
— Гражданка Терезия Кабаррюс? — Мужчина в парике заглянул в одну из бумаг, рассыпанных на столе.
Как все якобинцы, он демонстративно игнорировал правила приличия и не желал представляться.
— Гражданин Жан-Ламбер Тальен? — задала она встречный вопрос.
Мужчина угрожающе сдвинул брови и оторвал взгляд от бумаг.
— Вы не ответили на мой вопрос.
— Я не слышала, чтобы вы представились.
Мужчина вскипел, схватил со стола густо исписанный листок, вскочил и выкрикнул.
— Да! Меня звать Жан-Ламбер Тальен! Но не в вашем положении, гражданка Кабаррюс, задирать нос! Жена маркиза-эмигранта…
— Бывшая жена, — поправила его Терезия.
— Акционер изменнической французской Ост-Индской компании!
— Бывший акционер, — поправила его Терезия.
Эти акции давно были переписаны на Бартоломью-Мишеля Кабаррюс.
Комиссар конвента как споткнулся.
«Да, — отметила Терезия. — Им всем нужны наши деньги».
— Бывший!.. — Тальен язвительно хмыкнул и углубился в текст. — Можно подумать, республика ничего больше на вас не накопает. Ну да, вот оно: имела контакты с изменниками, осужденными трибуналом, состояла в связи с… так, это не то.
Повисла пауза, и вдруг Жан-Ламбер поднял на нее взгляд, полный презрения и при этом сальный.
— А ведь это о вас писала «Скандальная хроника». Прекрасная маркиза спит со всеми друзьями дома.
Терезия кивнула.
— Да, обо мне. Журналисту, написавшему эту гадость, не удалось затащить меня в постель.
— Не стройте из себя монашку, — заявил комиссар. — Ваша слава идет впереди вас.
Терезия усмехнулась.
— Я не строю из себя монашку, Жан-Ламбер. Я знала многих мужчин. — Она поймала его взгляд и со значением добавила: — Но это были настоящие мужчины. Никому из них и в голову не пришло тащить меня в постель под угрозой публикации грязной статьи или гильотины.
Комиссара как ударили.
— Я вас, гражданка Кабаррюс, еще в постель не тащил.
— А я еще ни слова не сказала о вас, Жан-Ламбер. Я не имею привычки в чем-то обвинять людей, которых не знаю.
Тальен пожевал губами и хмуро указал на стул.
— Садитесь, Терезия Кабаррюс.
— Благодарю, Жан-Ламбер. — Терезия присела.
Но комиссар так и не мог успокоиться. Видимо, арестантка ударила его в больное место.
— Напрасно вы так. Нет, не вы лично. Но почему-то аристократы видят только то, что им выгодно. Раз якобинец, так обязательно бесчестный человек.
Терезия пожала плечами.
— По делам судим. Убедите нас, аристократов, что это не так, и вас начнут уважать. А пока выходит, что республика ненавидит меня, например, потому, что я с кем-то разделила ложе.
— Никто вас не ненавидит, — буркнул комиссар и приказал секретарю: — Принеси-ка мне кофе.
Терезия улыбнулась так мягко, как только могла, проводила выходящего секретаря глазами и сказала:
— Жан-Ламбер, мы оба знаем, что акций у меня уже нет. Нам известно, что я никак не причастна к эмиграции бывшего мужа. Он уехал уже после нашего развода. Мы не сомневаемся в том, что меня ждет отделение головы…
Тальен молчал.
— Хуже того, — с напором добавила Терезия. — Судя по газетам, меня ждет еще и посмертная слава дешевой шлюхи. Просто потому, что Робеспьеру и всем этим содомитам никогда не войти в круг мужчин — таких, как мой отец. Это не правосудие, а именно ненависть. Не мужская, Жан-Ламбер.
Тальен покраснел.
— Я не имею к этому отношения.
Терезия пристально посмотрела ему в глаза.
— Значит, у меня есть шанс.
Она знала мужчин и намеренно поставила Жана-Ламбера перед выбором: поступить с ней честно, то есть оправдать, или позволить считать его причастным к содомии. Комиссар был еще слишком молод, чтобы просто переступить через эту условность.
Адриан делал все так, как ему сказали, держал пост и молился. Его шатало, в глазах плыло, а потом наступил момент, когда горячки просто не стало. Заживающая рана еще болела, но его уже не трясло, а глаза и губы разом перестали покрываться гнилостным налетом.
— Теперь можно тертую морковочку, репку. — Священник улыбнулся ему. — И молись, молись, молись.
Адриан сердечно поблагодарил его, обнял и… в тот же день отправился в Париж. Он ехал в том же порезанном, зашитом и кое-как отстиранном от крови васильковом мундире, с теми же бумагами на имя Жана Молле, но республика им не интересовалась.
Все говорили о гильотинировании некогда арестованных депутатов-жирондистов во главе с бывшей первой дамой республики мадам Ролан да о том, что гражданская война вот-вот кончится. Люди за прошедший год сильно от всего этого устали. Париж выглядел опустошенным.
Адриан подъехал к своему дому, не без труда вышел из экипажа и поднялся по лестнице, но швейцара в дверях не обнаружил. Полы были грязны, на стенах пятна. Охая от боли, он взошел на второй этаж, и от сердца отлегло. Отец так и сидел в том же кресле, но уже без вина и дворецкого в качестве вечного партнера по игре в кости. Он читал книгу.
— Здравствуй, папа.
Старый Аристид обернулся, и Адриан отметил, как тот сдал за несколько минувших месяцев.
Они обнялись, и сын сказал главное, что его переполняло:
— Я сделал предложение Анжелике Беро.
Старый Аристид удовлетворенно улыбнулся.
— Наконец-то ты понял, что родители плохого не посоветуют.
— Я ее люблю, папа.
— Ну, это уже не так важно, — отмахнулся отец. — Лучше скажи, как твоя коммерция?
Адриан пожал плечами и присел напротив.
— Я увидел, что грязные деньги все-таки бывают, папа.
Отец насмешливо фыркнул.
— Чушь.
Адриан улыбнулся и вытащил восстановленный по памяти список векселей из Библии Амбруаза Беро.
— Посмотри на это, отец. Что скажешь?
Старый Аристид взял мятый листок, поднес ближе к глазам и тут же помрачнел.
— Ты куда свой нос засунул, дурак? Откуда это у тебя?!
Адриан забрал бумагу, аккуратно сложил ее и сунул в карман.
— Чьи это деньги, отец?
Аристид поджал губы.
— Уж тебя эти векселя точно не касаются.
— Уже касаются, — возразил Адриан. — Меня из-за этих бумаг даже на прусском фронте отыскали. Так ты мне скажешь?
Отец испугался, не без труда взял себя в руки и уставился в пространство перед собой.
— Эти деньги начали выводить с рынков тридцать два года назад. Крупная коммерция: рабы, сахар, табак, ром. Агенты Людовика выискивали их, чтобы конфисковать, даже обещали проценты за донос, но сумели взять самую малость. Тебя-то как угораздило с этим связаться?
— Это не важно, — отрезал Адриан.
— Это как раз и важно! — закричал отец. — Это не те люди, с которыми можно договориться!
— Кто они?
— Забудь.
— Так это грязные деньги, папа?
Отец потупился. Он всю жизнь объяснял сыну, что грязных денег не бывает.
— Это страшные деньги, сынок. Ты думаешь, почему Антуана Лавуазье отправляют на гильотину?
— А его уже отправляют?! — ужаснулся Адриан.
Отец вздохнул.
— Антуан и Жак Польз арестованы. Всю их семью ждет гильотина.
— Но за что?
— Аббат Террэ, их дедушка, отщипнул кусочек от чужого пирога, когда был советником при Людовике. Радовался, что акции Ост-Индской компании на семью оформил, дурак. Теперь, наверное, в гробу переворачивается.
Адриан похолодел.
— Ты хочешь сказать, что Робеспьер?..
Старик презрительно фыркнул.
— У них таких робеспьеров как мелочи в кармане. Ты ведь не думаешь, что всю эту республиканскую махину можно было запустить без денег?
Адриан растерянно пожал плечами. Отец был прав. Без денег все мертво точно так же, как и без крови.
Старик сокрушенно покачал головой.
— Вот теперь я все понял. Это ведь у Анжелики лежит?
Адриан замер, но врать уже не имело смысла.
— Да.
Отец досадливо цокнул языком.
— Амбруаз, царство ему небесное, по молодым летам попал в трудное положение, просил у меня денег, а я не дал. Виноват я перед ним. Вот он, видимо, и вошел в это дело. А теперь пришло время платить по счетам. Поэтому он и попросил меня за дочку, понимал, что его все равно уберут.
Адриан сглотнул и спросил:
— Так у меня и Анжелики есть надежда? Если как-то вернуть…
Отец помрачнел и закрыл лицо руками.
— Нет у вас никакой надежды, — тихо произнес он. — Вы для них ореховые скорлупки, вылетевшие из щипцов.
Адриан не собирался совать голову в щипцы правосудия.
— А если бежать? В Америку! Вложить в какое-то новое дело?..
Старик отнял руки от лица, с трудом поднялся, подошел к шкафу, вытянул оттуда огромный том и швырнул его на стол.
— Загляни.
Адриан осторожно открыл книжищу и обмер. Точно такие же балансовые таблицы он видел у Франсиско Кабаррюса.
— Ты тоже ведешь учет?!
— Все его ведут. Мы присматриваем друг за другом. Тебе не спрятать этих денег, куда бы ты их ни вложил. Хоть в Америке, хоть в России, но тебя обязательно найдут. — Отец помолчал немного и добавил: — А главное, все персоны, которым ты можешь предъявить эти векселя, так или иначе повязаны с их хозяином. Один раз тебе безропотно выдадут эти деньги, думая, что ты пришел от него, второй, третий… а у четвертого плательщика тебя просто зарежут.
Арест бывших генеральных откупщиков спровоцировал «бешеный» депутат Бурдон из Уазы.
— Я требую, чтобы эти общественные пиявки были арестованы! — орал он с трибуны конвента. — Если они через месяц не сдадут отчета, то конвент просто обязан предать их мечу закона!
Разумеется, никто не вспомнил о том, что сроки для сдачи отчета были передвинуты. Аудиторы так ничего и не нашли, а все обвинения, в том числе и в попытке отравить всю нацию исключительно из ненависти к свободе, выглядели смешно. 24 ноября откупщиков, живших в Париже, начали брать одного за другим.
Антуан, отдававший работе каждую минуту, узнал, что подлежит аресту, от Марии-Анны, когда вернулся с очередных военных сборов.
— Уже?! — испугался он. — Господи! Я же ничего не успел закончить!
Мария-Анна горько усмехнулась. Более всего муж боялся разлучения с единственной его возлюбленной — наукой. Когда он помылся и поужинал, пришел настоящий страх, уже за себя.
— Так меня искали?
Мария-Анна кивнула.
— И здесь, и в старой квартире, в арсенале. Всех отправляют в форт Свободы. Может, встретишься с моим отцом? Он пока не арестован, а главное, лучше нас понимает, что происходит.
Антуан судорожно замотал головой.
— Нет, лучше я пойду к Люка! У консьержа академии меня искать не станут. Да и в Лувре можно пересидеть. Мне обязательно следует написать в комиссию мер и весов! Нет, со мной нельзя так! У меня ведь даже свидетельство о благонадежности есть! — Он никак не мог смириться с тем, что все кончено.
Мария-Анна вздохнула. Антуан вообще не имел отношения к обвинению, предъявленному прокуратурой. Он не входил в число комиссаров, попавших под подозрение, покинул генеральный откуп еще тогда, когда быть его частью не считалось преступлением, вообще не был вовлечен в основные дела. Его там держали исключительно за светлую голову. Когда у откупа начал исчезать табак тысячами фунтов, только Антуан смог разобраться в причинах. Оказалось, что все дело в способе контроля влажности. Стоило отладить единую технологию, и учет мгновенно восстановился!
— Езжай к отцу, — еще раз посоветовала Мария-Анна. — Он опытнее тебя в этих играх, знает, когда что надо делать.
Впрочем, она сама уже понимала: дело не в том, что Антуан Лавуазье — откупщик. Четырнадцать бывших генеральных откупщиков даже не заинтересовали якобинскую прокуратуру. Им не грозили ни аресты, ни проверки. Робеспьер уничтожал вполне конкретные семьи. Они с мужем имели несчастье принадлежать к одной из них.
28 ноября 1793 года Антуан Лавуазье и его тесть Жак Польз сдались правосудию и были посажены в форт Свободы.
В конце ноября Аббат получил письмо от совета, полное вопросов и раздражения. Свои соображения выложили все: Аякс, Магомет, Гертель, Сулла и, само собой, Спартак. Но все это было ничто. Половина членов совета ничего не значила, а вторая прекрасно знала, что в своем ремесле Аббат — лучший и заменить его попросту некем. Сейчас, когда Анжелика вбросила третий вексель, можно было даже не переживать по этому поводу.
Если бы Аббат верил в Бога, то он сказал бы, что руку этой девицы направляли высшие силы. Она предъявила вексель именно тому, кому надо, в том месте, какое нужно, и в самое подходящее время. Да, если бы два предыдущих векселя предъявлены не были, то карта Европы смотрелась бы совсем иначе. Но Аббат отлично знал, что сослагательное наклонение здесь неуместно. Оставалось взять Анжелику Беро и отыграть назад все, что возможно.
Пока же Франция шла именно туда, куда ей было предначертано. Все старорежимные названия уже начали менять на новые. Виллы и бурги становились коммунами. Даже ликвидация церкви Христовой прошла тихо и быстро. Священники, помнившие сентябрьскую резню и наслышанные о массовых казнях духовенства Вандеи, молчали. Конвент уже занялся подготовкой проекта о введении нового общегражданского культа Разума.
Жернова республики продолжали быстро перемалывать коммерцию, теперь уже среднюю по размерам. Ценовой потолок обрек заводчиков работать в убыток, вел к разорению. При этом фабриканты, остановившие производство под изменническим предлогом убыточности, попадали в число подозрительных, а значит — на гильотину. Момент, когда все производство страны можно будет передать в государственное управление, был не за горами.
Сдвинулось с мертвой точки и следствие по делу Ост-Индской компании. Кое-кто бежал, но большинство значимых лиц было обречено.
Пожалуй, хуже всего дело обстояло с откупом. Уголовники, назначенные аудиторами, плохо понимали финансовые тонкости. Поэтому они пока предложили вменить откупщикам воровство четырнадцати процентов от веса табака. Именно столько воды добавлялось в готовый продукт в ходе технологического процесса.
В такой ситуации можно было приступать к ликвидации всех, кто делал грязную работу. Отлетела голова Байи, первого мэра коммуны Парижа, взяли несколько родственников Дантона. Да и якобинский клуб перестал быть священной коровой. Революционеры старались не предавать трибуналу бывших товарищей по борьбе. Обычно их находили где-нибудь на пустыре с выпущенными кишками или дома — принявшими яд. «Бешеные» выполнили свою часть работы, пришло время послушных.
После допроса Терезию отправили в ту же камеру, и женщины встретили ее гробовым молчанием. Никто прежде сюда не возвращался. Все попадали туда, где стригут волосы и обрезают воротники, чтобы не затупить лезвие до срока. Но главное, вдруг замолчала гильотина. А на следующий день, на втором допросе, она увидела, что Жан-Ламбер Тальен, пусть и сам еще не знающий об этом, без памяти влюблен в нее.
Это не доставило ей радости. В первый раз с ней это произошло чересчур уж рано и совсем не так, как надо бы. Наверное, поэтому Терезия не могла потерять головы. Ни с кем. Без памяти она любила только одного мужчину — Девина Теодора, своего сына, и теперь благодаря Тальену получала шанс к нему вернуться.
Тальен тем временем ясно демонстрировал, что усвоил преподанный урок. Он что есть силы изображал человека пусть простого, но благородного. Терезия уже видела, что между ними ничего сегодня не будет, потому что именно так Жан-Ламбер понимал честность и благородство.
После целого дня утонченной беседы за кофе и пирожными ей снова пришлось возвращаться не к сыну, а в камеру. Гильотина, как оказалось, молчала весь день, и женщины тоже. Они видели, что происходит, и не завидовали ей, пахнущей хорошим кофе.
Конечно же, на третьем таком вот свидании Жан-Ламбер отбросил все приличия.
— Ты всегда будешь моей, — к вечеру произнес он и зарылся лицом в ее грудь.
Терезия и сама знала, что комиссар Жан-Ламбер Тальен, присланный конвентом отделять головы, ее уже не отпустит.
— Да, Жан-Ламбер. — Она погладила его по волосам.
— Тебе никогда не придется жалеть, что ты сменила маркиза на комиссара, — пообещал он.
— Не знаю, Жан-Ламбер, — тихо произнесла женщина. — За маркиза де Фонтене мне не было стыдно ни дня.
Он замер, и Терезия знала, что угодила в самое больное место. Сын дворецкого, узнавший грамоту лишь благодаря помощи своего господина, Жан-Ламбер Тальен вряд ли простил тому эту благотворительность. Его бесил даже самый тонкий намек на собственную второсортность.
— Ты!..
Терезия обхватила его голову и чуть отодвинулась.
— Тише, Жан-Ламбер, я не сказала, что ты хуже. Я просто тебя не знаю.
Он вырвался и сел.
— Ты хоть представляешь, чем я рискую?!
Терезия это понимала. Супруга редактора мадам Лагранж многое объяснила ей.
— Да, Жан-Ламбер, представляю. Они все на тебя доносят в Париж, каждый день — комендант, военный комиссар и еще с десяток подонков.
Тальен болезненно выдохнул.
— Тогда зачем ты так?
Терезия развернула его к себе — глаза в глаза.
— Нам никогда не уйти от этого, Жан-Ламбер. Тебе — от твоих, а мне — от моих. На тебя будут доносить, а мне — плевать вслед.
Тальен зарычал и затряс головой.
— Я не оставлю тебя! Не дождутся!
Терезия покачала головой.
— Не в этом дело, Жан-Ламбер. Ты и сам прекрасно знаешь, что останавливает доносы: деньги. Пока ты им платишь, они молчат.
Тальен замер, и она знала почему. Он уже выпускал заключенных за деньги в Эндре и Луаре, значит, делился. Но коснуться такой темы в разговоре с ней, после всех этих демонстраций честности!..