Образование Маленького Дерева Картер Форрест

Ферма в долине

Той ночью, лежа рядом с дедушкой у ручья, я, кажется, удивился, когда выяснилось, что дедушка тоже когда-то был маленький. Но так оно и было.

Ночью память перенесла его в прошлое, и он снова был ребенком. В 1867 году дедушке было девять лет. Горы были его царством. Его мама, Алое Крыло, была чистокровной чероки, и он рос в свободе, как все дети чероки, и мог сколько угодно бродить по горам.

Местность была занята союзными солдатами, и ею правили политики. Дедушкин папа сражался на проигрывавшей стороне. У него были враги… так что он почти никогда не рисковал покидать горы. Если что-то нужно было в поселении, туда посылали дедушку, потому что на индейского мальчика никто не обращал внимания.

Во время одного из своих странствий, в глубине, между высокими горами, дедушка и обнаружил небольшую долину, сплошь поросшую сорняками и кустарником, увитым плющом. Дедушка заметил, что когда-то долину расчищали от деревьев и возделывали, но уже много лет как забросили.

На краю долины, у самых гор, стоял старый дом с покосившейся верандой и полуразвалившейся печной трубой. Поначалу дедушка не обратил на дом никакого внимания, но потом стал замечать в нем признаки жизни и понял, что дом обитаем. Он незаметно подобрался поближе, чтобы из-за кустов рассмотреть, кто в нем живет. Смотреть было почти не на что.

У них не было даже курицы, хотя кур держало большинство белых людей. Не было ни коровы, чтобы доить, ни мула, чтобы пахать. Не было ничего, кроме нескольких поломанных земледельческих инструментов, лежавших у старого сарая. Обитатели выглядели немногим лучше жилища.

Женщина показалась дедушке больной и изможденной. Двое ее детей были на вид еще хуже: маленькие девочки с лицами, как у старушек, и тонкими, как тростинки, ногами. Они были грязные, со слипшимися волосами.

В сарае жил старый негр. Он был лысый, если не считать белой бахромы вокруг головы. Дедушке показалось, что он вот-вот отдаст богу душу, потому что он шатался и едва переставлял ноги, согнувшись до самой земли.

Дедушка собрался было уйти, как вдруг увидел еще одного человека. Он был одет в остатки изорванной в клочья серой формы. Он был высокий, и у него была только одна нога. Он вышел из дома, ковыляя на обрубке ствола гикори, который был привязан к культе ремнем. Дедушка наблюдал, как одноногий и женщина идут к сараю. Они натянули на себя кожаную упряжь, и дедушка никак не мог взять в толк, что они собираются делать, пока не увидел, что они идут к заросшему полю перед домом.

Старый негр пошел за ними, спотыкаясь и волоча плуг. Они вышли в поле, впряглись в плуг и потащили его, согнувшись в три погибели, а старый негр пытался направлять плуг за ручки. Дедушка подумал, что они сошли с ума, потому что пытаются вместо мула тащить плуг. Но они его тащили. Не очень быстро — всего несколько шагов за один прием, — но они его тащили. Останавливались, потом начинали снова. Они почти не продвигались. Если старый негр нажимал на плуг, он слишком глубоко врезался в землю, и они не могли его сдвинуть с места. Тогда им приходилось пятиться, пока старый негр высвобождал плут, — падая и опять поднимаясь, — и пытался снова воткнуть его в землю. Плуг у них входил в землю слишком неглубоко, чтобы вспахать землю как следует. Дедушка подумал, что они никогда не вспашут это поле.

Вечером, когда он ушел, они все еще тащили по полю плуг. Он вернулся на следующее утро, чтобы посмотреть, что будет дальше. Они были уже в поле, когда дедушка занял свой наблюдательный пост. Они продвинулись так мало, что вспаханного участка не было даже видно за сорняками. Пока дедушка наблюдал, острие плуга зацепилось за корень, и старый негр упал на землю. Он долго стоял на четвереньках, прежде чем снова поднялся на ноги. Вот тогда-то дедушка и увидел союзных солдат.

Он отодвинулся в густые заросли папоротника, наблюдая за ними. Он не боялся союзного патруля.

Хотя дедушке было всего девять лет, он мог, как настоящий индеец, пройти прямо сквозь патруль так, чтобы его не увидели, и он это знал.

Патруль состоял человек из двенадцати, все верховые. Командовал высокий человек с желтыми полосами на рукавах. Они остановились поодаль, в сосновой роще, и некоторое время тоже наблюдали за пахарями. Потом они скрылись из виду.

Дедушка пошел к ручью, чтобы наловить рыбы, и вернулся со своим уловом поздно вечером. Они все еще пахали, но двигались так медленно и устало, что практически ползли. Потом ястребиные глаза дедушки увидели среди деревьев желтое пятно. Это был командир союзных солдат, стоявший в глубине сосновой рощи. Он был один, и он снова наблюдал. Дедушка скользнул на тропу, ведшую к дому.

Ночью он стал размышлять. Ему показалось, что союзный солдат затевает какую-то подлость, и он решил предупредить людей в старом доме, что за ними наблюдают.

На следующее утро он пришел, чтобы это сделать. Он спрятался, где обычно. Дедушка стеснялся людей. Он остался в своем укрытии, пытаясь придумать, как их предупредить. Они были в поле и снова тянули старый плуг. Он уже почти решился выскочить на поле, выкрикнуть свое предупреждение и убежать. Но было поздно: он увидел союзного солдата с желтыми полосами.

Пока что он был довольно далеко в соснах, и с ним была еще одна лошадь без всадника. Когда он приблизился, дедушка увидел, что это не лошадь, а мул. Это был самый плохой мул, какого дедушка видел в своей жизни. Ребра и тазовые кости выпирали из-под кожи, поникшие уши хлопали по костлявой голове, но это был мул. Союзный солдат гнал старого мула перед собой. Приблизившись к краю леса, солдат хлестнул старого мула хлыстом, и тот бросился бежать по полю. Солдат на лошади остался в лесу.

Женщина увидела мула первой. Она сбросила упряжь и уставилась на мула, бегущего по полю. Потом закричала:

— Боже милосердный! Мул! Бог послал нам мула!

Она бросилась догонять мула, прямо через кусты. Старый негр тоже побежал следом, падая на бегу и поднимаясь, пытаясь их догнать.

Мул бежал как раз туда, где прятался дедушка. Когда он был близко, дедушка вскочил и замахал руками, и мул повернул обратно в поле. Когда он добежал до леса на другой стороне, туда уже подъехал на лошади солдат, и мул, испугавшись, опять побежал в поле. Ни дедушку, ни солдата не заметили, потому что женщина и старый негр во все глаза смотрели на мула.

Одноногий тоже пытался бежать на своем обрубке гикори, который втыкался в землю, и через каждые несколько шагов падал. Две маленькие девочки с криками бегали по колючим зарослям, пытаясь помешать мулу убежать в лес.

Тут старый мул совсем растерялся. Он опять развернулся и пробежал прямо через всю их толпу. Женщина ухватила его за хвост. Она упала, но хвост не выпустила, и мул потащил ее через кусты, которые раздирали на ней платье. Старый негр бросился на мула и обхватил его за шею. Его швыряло, как тряпичную куклу, но он держался так, будто умрет, если отпустит. Старый мул сдался и остановился.

Подоспели одноногий и девочки. Одноногий обвязал мула за шею ремнем. Все они ходили вокруг старого мула кругами, гладили его и ласкали, будто это был лучший мул на свете. Дедушка подумал, что все это было старому мулу довольно приятно.

Потом все они окружили старого мула, опустились на колени, склонив головы к земле, и довольно долго оставались в таком положении.

Дедушка наблюдал, как они запрягают мула в плуг. Все по очереди принялись пахать, идя за мулом — даже маленькие девочки. Дедушка наблюдал из-за кустов, поглядывая на солдата, который, в свою очередь, наблюдал из леса.

И вот дедушка стал приходить в эту долину довольно регулярно и наблюдать, что в ней происходит. Он хотел узнать, как пойдет дальше пахота. За три дня они вспахали поле на четверть.

Утром на четвертый день дедушка увидел, что союзный солдат бросил на краю поля белый мешок. Одноногий тоже заметил солдата. Он поднял руку, чтобы ему помахать, нерешительно, будто сомневаясь, следует ли это делать. Союзный солдат махнул рукой в ответ и скрылся в глубине леса. В мешке была кукуруза для посева.

На следующее утро, когда дедушка добрался до долины, союзный солдат уже сошел с лошади и стоял перед домом. Он разговаривал с одноногим и старым негром. Дедушка подобрался поближе, чтобы услышать, о чем они говорят.

Через некоторое время союзный солдат уже пахал на старом муле. Он прокладывал борозды ровно и ловко разворачивал плуг, и дедушка понял, что он знает свое дело. Временами он останавливал мула. Он нагибался, чтобы зачерпнуть пригоршню свежевспаханной земли, и нюхал ее. Иногда он даже пробовал ее на вкус. Потом он крошил землю в руке и снова начинал пахать.

Как оказалось, это был сержант, а раньше он был в Иллинойсе фермером. Ему удавалось ускользнуть со службы только вечером, и обычно он приходил на закате. Но он приходил и пахал почти каждый день.

Однажды вечером он привел с собой тощего рядового. Этот рядовой казался слишком юным для армии, но он тоже служил. Он стал приходить с сержантом каждый вечер. Он приносил небольшие кустики. Это были яблони.

Он устанавливал кустик на краю поля и целый час возился, сажая его в землю и поливая. Он прихлопывал руками землю вокруг, подстригал, делал деревянную рамку, чтобы его подпереть, потом садился чуть в стороне и смотрел на него так, будто это была первая яблоня, которую он видит в жизни.

Обе маленькие девочки стали ему помогать, и за месяц они со всех сторон обсадили поле яблонями. Оказалось, рядовой был родом из Нью-Йорка, и выращивать яблони было его ремеслом. К тому времени, как он посадил все свои яблони, остальные уже полностью засеяли поле кукурузой.

Как-то в вечерних сумерках дедушка оставил на веранде дюжину сомов. На следующий вечер они сварили сомов и сели есть за столом, который стоял во дворе под деревом. Пока они ели, сержант или женщина то и дело вставали и махали руками, приглашая дедушку присоединиться. Они знали, что рыбу оставил индеец, но дедушку никогда не замечали и поэтому просто становились лицом к горам и махали руками. Не будучи индейцами, они не могли различить среди цветов окружающего леса чужеродный оттенок. Дедушка никогда не подходил. Он только оставлял им рыбу. Он подвешивал рыбин на ветви деревьев неподалеку от двора, потому что боялся еще раз зайти на веранду.

Дедушка сказал, что оставлял им рыбу потому, что они не были индейцами, а стало быть, были невежественны и скорее всего совсем бы померли с голоду, прежде чем созреет их урожай. К тому же, он ни в чем не хотел уступать союзному солдату — или двум, — за исключением разве что сева, плуга и прочего, что было ему не очень интересно.

Тощий рядовой и маленькие девочки каждый вечер, когда смеркалось, набирали воду из колодца. Они носили ведра, расплескивая по дороге воду, и поливали каждую яблоню. Остальные тем временем пропалывали и прореживали кукурузу. Дедушка убедился, что союзный сержант так же помешан на прополке, как и на работе с плугом. Кукуруза поднялась, темно-зеленая, что значило, что урожай будет хороший. Яблони начали пускать зеленые ростки.

Наступило лето. Дни были долгие, и сумерки сгущались медленно. Сержант и рядовой успевали поработать два или три часа, прежде чем им нужно было возвращаться в гарнизон.

В прохладе сумерек, в тот час, когда начинали петь вип-пур-вилы, все они выходили во двор и смотрели на поле. Сержант курил трубку, а две маленькие девочки старались встать как можно ближе к тощему рядовому. Руки у него всегда были в засохшей земле, потому что в уходе за своими яблонями он не доверял мотыге и все делал руками.

Сержант брал в руку трубку.

— Хорошая земля, — говорил он и смотрел на поле такими глазами, будто он съел бы эту землю, если бы мог.

— Да, — говорил одноногий, — хорошая земля.

— Лучший урожай, какой я видел в жизни, — говорил старый негр. Он говорил одно и то же каждый вечер. Дедушка сказал, что он подбирался к ним близко, но они только и делали, что стояли, уставившись на поле… и каждый вечер говорили одно и то же, как будто поле было своего рода чудом природы, на которое никак нельзя было налюбоваться. Тощий рядовой всегда говорил:

— Обождите год, когда эти яблони начнут цвести… вы никогда ничего подобного не видели.

Маленькие девочки хихикали, отчего хорошели и становились похожи на детей. Сержант указывал трубкой:

— А вот на следующий год хорошо бы вам расчистить вон ту заросль кустарника против дальней горы. Это даст, может быть, три или четыре акра кукурузы.

Дедушке сказал, ему стало ясно, что, очень похоже, в этой долине ему делать больше практически нечего. Ему стало казаться что, скорее всего, теперь у них все должно было наладиться. Он начал терять интерес ко всей истории. Но тут явились регуляторы.

Они приехали верхом, когда солнце еще только начинало клониться к вечеру. Их было человек двенадцать, в разноцветной форме и с ружьями, и они представляли политиков, которые принимали новоиспеченные законы и поднимали налоги.

Подъехав к дому, они поставили во дворе кол, на вершине которого висел красный флаг. Дедушка знал, что значит красный флаг. Он уже видел его в поселениях. Красный флаг значит, что какой-то политик хочет себе твою собственность, и налог поднимают до тех пор, пока он не станет таким большим, чтобы ты не мог его заплатить. Тогда ставят красный флаг — в знак того, что собственность переходит к новому владельцу.

Одноногий, женщина, старый негр и девочки — все пришли с поля с мотыгами, когда увидели регуляторов. Они столпились во дворе. Дедушка увидел, как одноногий отшвырнул мотыгу и ушел в дом. Через минуту он приковылял обратно, и в руках у него был старый мушкет. Он наставил его на регуляторов.

Подъехал союзный сержант. Тощего рядового с ним не было. Сержант сошел с лошади и шагнул между регуляторами и одноногим мужчиной. Примерно в это же время один из регуляторов выстрелил из ружья, и сержант пошатнулся. На лице у него было выражение удивления и обиды. Шляпа свалилась у него с головы, и он упал на землю.

Одноногий выстрелил из своего мушкета и попал в регулятора, и в ответ все регуляторы открыли огонь. Они убили одноногого, и он упал с веранды. Женщина и маленькие девочки с криками побежали к нему. Они пытались его поднять, но дедушка знал, что он мертв, потому что его голова бессильно повисла.

Дедушка увидел, как старый негр побежал к регуляторам, подняв мотыгу. Они выстрелили в него два или три раза, и он упал на рукоятку своей мотыги. Потом они уехали.

Дедушка бросился бежать по тропе, потому что точно знал, что они сделают круг, чтобы убедиться, что их никто не видел. Он все рассказал папе. Он ожидал, что будет много шума, но никакого шума не было.

Потом в поселении дедушка узнал, как эта история сошла регуляторам с рук. Политики так повернули дело, что оно оказалось похожим на мятеж, так что нужно было их, политиков, переизбрать, чтобы они справились с мятежом; и еще дать им побольше денег, потому что, сказали политики, дело пахнет войной. От чего люди разволновались и сказали политикам идти и приступать. Что они и сделали.

Долиной завладел богатый человек. Дедушка так никогда и не узнал, что сталось с женщиной и маленькими девочками. Богатый человек позвал издольщиков. На такой земле и при таком климате, как в наших горах, нельзя выращивать достаточно яблок, чтобы выручить большие деньги, и яблони перепахали.

Прошел слух, что рядовой из Нью-Йорка дезертировал из армии. Развесили объявления, в которых его называли трусом, бежавшим во время мятежа, и все такое прочее.

Дедушка сказал, что сержанта погрузили в ящик, чтобы отправить домой в Иллинойс его останки и всякое в этом роде. Он сказал, когда сержанта стали одевать и укладывать, его рука была сжата в кулак. Кулак пытались разжать, но не смогли, и в конце концов пришлось применить инструменты. Когда кулак наконец раскрылся, в нем не оказалось ничего стоящего. Выпала только горсть черной земли.

Ночь на горе

Мы с дедушкой думали по-индейски. Впоследствии мне говорили, что это было наивно, но я имел на этот счет свое мнение — и помнил дедушкины советы о «словах». Если такое понимание «наивно», пусть так, но оно имеет и хорошую сторону. Дедушка говорил, что оно всегда меня выручит… что так и получалось; как в тот раз, когда к нам в горы наведались двое из большого города.

Дедушка был наполовину шотландец, но он думал по-индейски. Так же, наверное, было и с другими, как, например, великий Красный Орел, Бил Уезерфорд, или Император Мак-Гилвери, или Макинтош. Они — как индейцы — отдали себя природе, не пытаясь ее подчинить или извратить, но живя с нею в ладу. И они любили эту мысль, и, любя ее, в конце концов ею стали, — и больше не могли думать, как белый человек.

Дедушка мне рассказал. Индеец приносил товары для обмена и раскладывал у ног белого человека. Если он не находил у белого человека ничего, что ему нравилось, то забирал товары и уходил. Белый человек, не понимая, назвал его «индейским дарителем», подразумевая человека, который сначала дарит, потом забирает. Это неправда. Если индеец дарит подарок, он не делает из этого никакой церемонии, но просто оставляет подарок там, где его найдут.

Дедушка сказал, что индеец поднимает вверх ладонь в знак «мира», чтобы показать, что у него нет оружия. Для дедушки это было логично, но всем остальным казалось чертовски забавным. Дедушка говорил, что белый человек выражает то же самое рукопожатием; только его слова так неискренни, что ему приходится пытаться, путем рукопожатия, вытряхнуть оружие из рукава человека, который объявил себя другом. Дедушка был не слишком расположен к рукопожатиям, так как говорил, что ему не нравится, чтобы у него пытались что-нибудь вытряхнуть из рукава после того, как он представился другом, — что выражает полнейшее недоверие к сказанному слову. И это справедливо.

Что же до того, что при виде индейца люди говорят «Хау!» [12] и смеются, дедушка сказал, эта история началась пару сотен лет назад. Он сказал, каждый раз, когда индеец встречал белого человека, белый человек начинал его спрашивать: как ты себя чувствуешь, или как поживают твои родственники, или как у тебя идут дела, или как у тебя ловится дичь, — и все прочее в этом роде. Дедушка сказал, индеец пришел к убеждению, что любимым предметом беседы белого человека и было это самое как; и поэтому индеец решил, что при встрече с белым человеком, вежливости ради, просто скажет как — и предоставит сукину сыну говорить о любом как, каком его душе угодно. Дедушка сказал, что люди, которые над этим смеются, смеются над попыткой индейца проявить учтивость и внимание.

Мы доставили продукт в магазин на перекрестке, и мистер Дженкинс сказал, что у него побывали какие-то двое из большого города. Они приехали на длинном черном автомобиле и сказали, что они из Чаттануги. Мистер Дженкинс сказал, они хотели поговорить с дедушкой.

Дедушка посмотрел на мистера Дженкинса из-под своей широкополой шляпы.

— Налоговый закон?

— Нет, — сказал мистер Дженкинс. — Они вовсе не закон. Они сказали, что по профессии занимаются виски. Сказали, что слышали, что ты мастер, и хотят поставить тебя в большую винокурню, и еще — что, работая на них, ты можешь разбогатеть.

Дедушка ничего не сказал. Он купил для бабушки кофе и сахару. Я принес дрова и избавил мистера Дженкинса от старого леденца. Мистер Дженкинс чуть не подпрыгивал от нетерпения, желая услышать, что дедушка ответит, но слишком хорошо знал дедушку, чтобы задавать вопросы.

— Они сказали, что вернутся, — сказал мистер Дженкинс.

Дедушка купил сыра… чему я был рад, потому что любил сыр. Мы вышли наружу и не стали задерживаться у магазина, но сразу вышли на тропу домой. Дедушка пошел широким шагом. Времени собирать ягоды в этот раз у меня не было вовсе, и даже со старым леденцом пришлось покончить на ходу, то и дело бегом догоняя дедушку.

Когда мы добрались до дома, дедушка рассказал бабушке о двоих из большого города. Он сказал:

— Оставайся здесь, Маленькое Дерево. Я пойду в винокурню и спрячу ее получше: прикрою ветвями. Если они придут, дайте мне знать.

И он ушел, повернув на тропу ущелья.

Я сел на веранде и стал высматривать двоих из большого города. Едва дедушка успел скрыться из виду, я их увидел и сказал бабушке. Бабушка осталась стоять позади, в глубине собачьей дорожки, и мы смотрели, как они приближаются по тропе и переходят по бревну ручей.

Они были одеты красиво, как политики. На одном, высоком и тучном, были лавандового цвета костюм и белый галстук. На тощем были белый костюм и черная рубашка, которая блестела. На головах у обоих были шляпы из тонкой соломы, какие носят в большом городе.

Они подошли прямо к веранде; по ступенькам, правда, не поднялись. Толстый довольно здорово взмок. Он посмотрел на бабушку.

— Мы хотим видеть старика, — сказал он.

Я понял, что он нездоров, потому что изо рта у него нехорошо пахло, а глаз было почти не видно — они были как щелочки, утопающие в заплывшем жиром лице.

Бабушка ничего не сказала. Я тоже. Толстый повернулся к тощему.

— Старая скво не понимает по-английски, Слик.

Мистер Слик смотрел куда-то через плечо, хотя я не видел у него за спиной ничего особенного. У него был тонкий голос.

— К чертям старую скво, — сказал он. — Мне не нравится это место, Чанк: слишком уж далеко в горах. Давай-ка уберемся отсюда подобру-поздорову.

У мистера Слика были небольшие усы.

— Заткнись, — ответил мистер Чанк. Он сдвинул шляпу на затылок. Волос у него совсем не было. Я продолжал сидеть в кресле, и он посмотрел на меня.

— Похоже, мальчик из того же выводка, — сказал он. — Может быть, он понимает по-английски. Ты понимаешь по-английски, мальчик?

— Надо полагать, — сказал я.

Мистер Чанк обернулся к мистеру Слику.

— Слышал?.. Надо полагать!

Это их очень развеселило, и они громко засмеялись. Я заметил, что бабушка тихо вышла на задний двор и выпустила Малыша Блю. Он побежал в ущелье, к дедушке.

Мистер Чанк сказал:

— Где твой папа, мальчик? Я сказал ему, что не помню моего папу и что я живу с дедушкой и бабушкой. Тогда мистер Чанк пожелал узнать, где дедушка, и я обернулся и указал на тропу. Он сунул руку в карман, достал целый доллар и протянул его мне.

— Можешь оставить себе этот доллар, мальчик, если отведешь нас к твоему дедушке.

У него на пальцах были большие кольца. Я тут же понял, что он богат и, скорее всего, может себе позволить потратить доллар. Я взял его и положил в карман. Я неплохо умел считать деньги. Даже разделив доллар с дедушкой, я мог вернуть пятьдесят центов, которые у меня выудил христианин.

Что привело меня в довольно хорошее настроение, и я повел их по тропе. Но, пока мы шли, я начал думать. Вести их к винокурне было нельзя. Я повернул на высокую тропу.

Когда мы пошли по высокой тропе, настроение у меня в некотором роде испортилось, потому что я понятия не имел, что мне делать дальше. Мистер Чанк и мистер Слик, однако, пребывали в самом хорошем расположении духа. Они сняли пиджаки и шли далеко позади меня. У каждого из них на поясе висело по пистолету. Мистер Слик сказал:

— Так ты не помнишь своего папу, а, мальчик?

Я остановился и сказал, что не имею о нем ни малейших воспоминаний. Мистер Слик сказал:

— Так значит, выходит, что ты ублюдок, мальчик?

Я сказал, что, надо полагать, это вполне может быть, хотя я еще не дошел до буквы Б [14] в словаре и не изучил это слово. Оба они так захохотали, что даже закашлялись от смеха. Я тоже засмеялся. Кажется, они были очень веселые люди.

Мистер Чанк сказал:

— Черт возьми, это же просто свора животных.

Я сказал, что у нас в горах животных очень много… дикие коты и кабаны; а однажды мы с дедушкой видели черного медведя.

Мистер Слик пожелал узнать, не видели ли мы поблизости медведя в последнее время. Я сказал, что медведя не видели, но видели знаки. Я указал на тополь, о кору которого медведь точил когти.

— Да вот и знаки, — сказал я.

Мистер Чанк отскочил в сторону, будто его укусила змея. Он налетел на мистера Слика и сшиб его с ног. Мистер Слик рассердился.

— Чума тебя забери, Чанк, ты чуть не столкнул меня с тропы! Еще немного, и я полетел бы туда, вниз…

Мистер Слик указал вниз, в ущелье. Оба они с мистером Чанком нагнулись и посмотрели вниз. Ручей едва можно было разглядеть далеко внизу, у нас под ногами.

— Провалиться мне на этом месте! — сказал мистер Чанк. — Какая тут высота? Черт, если на этой тропе поскользнешься, то уж точно свернешь себе шею.

Я сказал мистеру Чанку, что не знаю, на какой мы сейчас высоте, но, скорее всего, высота довольно большая, — хотя я никогда об этом не задумывался.

Чем выше мы поднимались, тем больше мистер Чанк и мистер Слик кашляли. При этом они отставали от меня дальше и дальше. Один раз они отстали так далеко, что я вернулся, чтобы их разыскать, и оказалось, что они прилегли отдохнуть под белым дубом. Всюду у подножья белого дуба рос ядовитый плющ. Они лежали в самой гуще.

Ядовитый плющ на вид зеленый и красивый, но в нем лучше не лежать. От него все тело покрывается ранами, и остаются волдыри, которые не заживают много месяцев. Я ничего не сказал о ядовитом плюще. Все равно они уже пролежали в нем некоторое время, и я не хотел понапрасну портить им настроение. Они и так выглядели неважно.

Мистер Слик поднял голову.

— Слушай, ты, маленький ублюдок, — сказал он, — Далеко нам еще идти?

Мистер Чанк не поднял головы. Он лежал в гуще ядовитого плюща с закрытыми глазами. Я сказал, что мы уже почти пришли.

У меня было время обдумать положение. Я знал, что бабушка направит дедушку по высокой тропе, за мной, и решил, когда мы доберемся до вершины горы, сказать мистеру Слику и мистеру Чанку, что мы просто сядем и обождем; что дедушка скоро придет. Что он и сделает. Я решил, что все складывается как нельзя лучше и я смогу оставить себе доллар, так как в конце концов выйдет, что я, можно сказать — в некотором роде — отвел их к дедушке.

Я пошел по тропе вперед. Мистер Слик помог мистеру Чанку выбраться из зарослей ядовитого плюща, и они заковыляли за мной следом. Пиджаки они оставили в зарослях. Мистер Чанк сказал, что они заберут пиджаки на обратном пути.

Я добрался до вершины горы намного раньше. Высокая тропа была одной из многих троп, старых троп чероки; она огибала верхушку горы, но на другой стороне разветвлялась и ветвилась еще четыре или пять раз по пути вниз. Дедвушка говорил, что эти тропы ведут, может быть, на сотню миль в глубь гор.

Я сел под кустом там, где тропа разветвлялась; одна ветвь вела по вершине горы, другая уходила вниз по откосу, на другую сторону. Я решил, что здесь обожду мистера Чанка и мистера Слика, и когда они придут, все мы сядем и обождем, пока не придет дедушка.

Они очень долго не появлялись. Когда в конце концов они добрались до вершины горы, мистер Чанк шел, обхватив мистера Слика за плечи. Вполне может быть, он поранил себе ногу, потому что здорово хромал и подпрыгивал.

Мистер Чанк говорил мистеру Слику, что он ублюдок. Что меня удивило, так как мистер Слик ничего не сказал о том, что он тоже ублюдок. Мистер Чанк говорил, что это мистер Слик с самого начала затеял вербовать на работу горных дикарей. Мистер Слик говорил, что это мистер Чанк додумался выбрать этого проклятого индейца, и еще — что мистер Чанк сукин сын.

Они говорили так громко и увлеченно, что прошли мимо меня и пошли дальше. У меня не было никакой возможности им сказать, что нам всем надо сесть и обождать, так как дедушка научил меня не перебивать, когда люди разговаривают. Они пошли вниз по тропе, уходящей на другую сторону горы. Я смотрел на них, пока они не исчезли среди деревьев, направляясь в глубокую расселину между горами. Я решил, что лучше всего будет дождаться дедушку.

Мне не пришлось ждать долго. Первым показался Малыш Блю. Я увидел его — он шел по моему следу, и вскоре он подбежал, виляя хвостом. Через минуту я услышал крик вип-пур-вила. Вип-пур-вил был точь-в-точь как настоящий… но раз сумерки еще не сгустились, я знал, что это дедушка. Я пропел вип-пур-вилом в ответ — почти так же хорошо.

Я увидел его тень, скользящую между деревьев в свете низкого вечернего солнца. Он шел в стороне от тропы, и услышать его было невозможно, если он не хотел быть услышанным. Через минуту он был рядом. Я был рад его видеть.

Я сказал дедушке, что мистер Слик и мистер Чанк пошли по тропе вниз, и пересказал все, что смог припомнить из нашего с ними разговора. Дедушка ничего не сказал, только хмыкнул, и его глаза сузились.

Бабушка послала нам сумку с едой, и мы с дедушкой сели под кедром и поели. Кукурузные лепешки и жаренная в тесте рыба очень вкусны на воздухе, высоко в горах. Мы съели все до последней крошки.

Я показал дедушке доллар, который, скорее всего — если мистер Чанк согласится, что я выполнил обещанную работу, — я смогу оставить себе. Я сказал дедушке, что как только удастся его разменять, мы можем поделить его пополам. Дедушка сказал, что я свою работу выполнил, потому что он как раз пришел повидаться с мистером Чанком. Дедушка сказал, что я могу оставить себе весь доллар.

Я рассказал дедушке о зеленой с красным коробке в магазине мистера Дженкинса. Я сказал, что, как мне кажется, она, вполне может быть, вряд ли стоит намного больше доллара. Дедушка сказал, что ему тоже так кажется. Издалека послышался вопль. Он донесся снизу, из расселины горы. А мы-то уже и думать забыли о мистере Чанке и мистере Слике.

Сумерки сгущались. Вип-пур-вилы и чип-вилы запели в зарослях на откосе. Дедушка встал и сложил руки рупором у рта.

— У-ууу-иииииииии! — крикнул дедушка, направляя звук вниз по откосу горы.

Звук, как мяч, отскочил от другой горы — так отчетливо, будто дедушка там стоял; потом упал в расселину и снова запрыгал по всему ущелью, постепенно стихая. Никакой возможности не было сообразить, откуда он доносится. Отголоски эха едва успели замереть, как мы услышали снизу, из расселины, три выстрела. Звук, отскакивая, покатился прочь.

— Пистолеты, — сказал дедушка. — Они отвечают нам выстрелами.

Дедушка дал другой залп.

— У-ууу-иииииииии!

Я сделал то же самое. Когда стали кричать мы оба, эхо запрыгало еще сильнее. Снова раздались выстрелы — три раза.

Мы с дедушкой кричали долго. Это было весело — слушать эхо. Каждый раз нам отвечали пистолетные выстрелы. Так продолжалось до тех пор, пока в конце концов пистолеты не промолчали.

— Это у них кончились пули, — сказал дедушка.

Было уже темно. Дедушка потянулся и зевнул.

— Незачем нам с тобой, Маленькое Дерево, спотыкаться в темноте на откосе и их разыскивать. С ними ничего не сделается. Заберем их завтра.

Что меня вполне устраивало.

Мы с дедушкой нарвали молодых ветвей у подножья большого кедра, чтобы сделать себе постель. Если вам придется весной или летом спать в горах под открытым небом, лучше всего постелить молодых ветвей, иначе вас заедят красные жучки. Красные жучки так крохотны, что едва видны невооруженным глазом. Они водятся всюду, в листьях и кустах, и их миллионы. Они заползают под одежду и проникают под кожу, отчего она сплошь покрывается сыпью волдырей. В некоторые годы они злее, чем в другие. Год был как раз плохой в смысле красных жучков. Есть еще лесные клещи.

Мы с дедушкой и Малышом Блю устроились на подстилке из молодых ветвей. Малыш Блю свернулся, прижавшись ко мне, чтобы было теплее холодной ночью. Ветви были мягкие и упругие. Я начал зевать.

Мы с дедушкой заложили руки за головы и стали смотреть, как всходит луна. Она выплыла из-за дальней горы, полная и желтая. Видно было почти на все сто миль, как сказал дедушка, и сколько хватал глаз вдаль уходили горы, дыбясь и ныряя в снопе лунных брызг, бросая в свои ущелья тени темного пурпура. Далеко под нами плыли нити тумана… пробираясь в ущелья, опутывая горные склоны… Одно небольшое облако, похожее на серебряный корабль, обогнуло гору и врезалось в другое, и они слились в одно и поплыли по ущелью. Дедушка сказал, что туман кажется живым. И это правда.

Рядом с нами, на высоком вязе, завел свою песню пересмешник. Далеко в глубине гор мы услышали вопли пары диких котов. Судя по их голосам, можно было подумать, что они дерутся, но дедушка сказал, что от спаривания становится так хорошо, что коты не могут удержаться, чтобы не кричать об этом.

Я сказал дедушке, что мне хочется спать на вершине горы каждую ночь. Он сказал, что ему тоже. Сова-сипуха засипела где-то внизу под нами, потом послышались крики и вопли. Дедушка сказал, что это кричат мистер Чанк и мистер Слик. Он сказал, если они не угомонятся, то распугают практически всех птиц и зверей на горе. Я уснул, глядя на луну.

Мы с дедушкой проснулись на рассвете. Нет ничего подобного рассвету на вершине горы. Мы с дедушкой сидели и смотрели, и Малыш Блю тоже. Небо было бледно-серое, и птицы, проснувшиеся, чтобы встретить новый день, возились и щебетали в листве деревьев.

Далеко-далеко — почти на все сто миль — горбились вершины, как острова в тумане, который плыл у нас под ногами. Дедушка указал на восток и сказал:

— Смотри.

Из-за края мира, у самой дальней горы, хлестнуло розовой молнией, и показалось, будто гигантская кисть провела по небу мазок в миллионы миль. Вступил утренний ветер; он коснулся наших лиц, и мы с дедушкой знали, что утренние краски ожили, и утреннее рождение свершилось. Кисть все рассыпала мазки — красного, желтого и голубого. Кромка вершины, казалось, полыхала пламенем. Потом солнце выхватило из темноты деревья, и туман превратился в розовый океан, волнующийся и вздымающийся далеко внизу.

Солнце коснулось наших лиц. Мир родился заново, начался с самого начала. Дедушка это сказал и снял шляпу, и мы долго смотрели. Мы с дедушкой испытывали общее чувство; и я сразу понял, что мы опять придем на вершину горы смотреть, как наступает утро.

Солнце оторвалось от края горы и поплыло в небо, и дедушка потянулся и вздохнул.

— Ладно, пора и за дело, — сказал он. — Вот что… — тут дедушка почесал затылок. — Вот что, — повторил он снова, — беги домой и скажи бабушке, что мы здесь, наверху, задерживаемся. Скажи ей приготовить нам с тобой поесть и положить в бумажный пакет. И еще скажи приготовить поесть этим двоим из большого города и положить в мешок. Не перепутаешь? Бумажный пакет и мешок.

Я сказал, что не перепутаю, и собрался бежать. Дедушка остановил меня.

— И еще, Маленькое Дерево, — сказал он, ухмыляясь чему-то про себя, — прежде чем бабушка приготовит поесть этим двоим, перескажи ей, что сможешь вспомнить из того, что они тебе говорили.

Я сказал, что так и сделаю, и побежал вниз по тропе. Малыш Блю побежал со мной. Я услышал, как дедушка начал вызывать мистера Чанка и мистера Слика из расселины. Дедушка крикнул:

— У-ууу-иииииииии!

Мне хотелось остаться и еще покричать, но и бежать вниз по тропе тоже очень приятно. Особенно ранним утром.