Образование Маленького Дерева Картер Форрест
Он приходил всю зиму и весну, раз в месяц, регулярно, как восход солнца, и оставался ночевать. Иногда он оставался с нами еще на день и еще раз ночевал. Мистер Вайн был бродячим торговцем.
Он жил в поселке, но все время ходил по горным тропам со своей сумкой на спине. Мы всегда знали день, когда он придет, и поэтому, когда собаки лаяли, мы с дедушкой сразу спускались в ущелье его встречать. Мы помогали ему донести сумку до дома.
Дедушка нес сумку. У мистера Вайна обычно были с собой часы, и он давал мне их нести. Над этими часами он работал. У нас самих часов не было, но мы помогали ему работать над часами.
Бабушка зажигала лампу, и мистер Вайн раскладывал часы на кухонном столе и раскрывал их внутренности. Я был слишком мал ростом, чтобы смотреть, сидя на стуле, поэтому я всегда становился на стул рядом с мистером Вайном и наблюдал, как он извлекает маленькие пружинки и золотые гаечки. Дедушка с мистером Вайном разговаривали, пока мистер Вайн работал над часами.
Мистеру Вайну было, может быть, сто лет. У него была длинная белая борода, и он ходил в черном пальто. На голове у него была маленькая черная шапочка, сдвинутая на затылок. Его настоящее имя было не мистер Вайн. Его имя начиналось с «Вайн», но было такое длинное и сложное, что мы не могли его выговорить и поэтому называли его мистер Вайн. Мистер Вайн говорил, что это неважно. Он говорил, что важны не имена, важно, более или менее, то, как их говорят. И это правильно. Мистер Вайн говорил, что некоторые индейские имена он не может толком выговорить и не сможет никогда, так что он тоже придумывает имена.
Он всегда что-то приносил в кармане пальто; обычно там оказывалось яблоко, а однажды — апельсин. Но он был очень забывчив.
Мы ужинали в вечерних сумерках, и потом, пока бабушка убирала со стола, мистер Вайн с дедушкой садились в кресла-качалки и разговаривали. Я ставил между ними свое кресло и тоже садился. Мистер Вайн что-то рассказывал, но вдруг останавливался. Он говорил:
— Кажется, я что-то забыл, но что это такое, никак не припомню.
Я знал, что это такое, но ничего не говорил. Мистер Вайн почесывал голову и перебирал пальцами бороду. Дедушка совсем не помогал ему вспомнить. В конце концов мистер Вайн смотрел вниз, на меня, и говорил:
— Может быть, ты, Маленькое Дерево, поможешь мне вспомнить, что это такое?
Я ему говорил:
— Да, сэр. Скорее всего, вы забыли, что принесли что-то в кармане.
Мистер Вайн так и подскакивал в кресле, хлопал себя по карману и говорил:
— Убей меня бог! Спасибо, Маленькое Дерево, что ты мне напомнил. Я становлюсь такой старый, что совсем ничего не соображаю.
Что было верно.
Он вытаскивал из кармана красное яблоко, и оно было больше всех яблок, которые росли в горах. Он говорил, что где-то его нашел и подобрал, а теперь собирается выбросить, потому что не любит яблок. Я всегда ему говорил, что согласен освободить его от яблока. Я был готов поделить яблоко с бабушкой и дедушкой, но они тоже не любили яблок. А я их как раз любил. Косточки я сохранял и сажал вдоль берегов ручья, желая вырастить побольше деревьев, которые будут приносить такие же яблоки.
Он все время забывал, куда девал свои очки. При работе над часами он сдвигал очки на кончик носа. Стекла очков соединялись проволочкой, и дужки, которые надевались на уши, были обернуты кусочками ткани.
Он прекращал работать и поднимал очки на лоб, чтобы поговорить с дедушкой, а потом не мог их найти, когда хотел вернуться к работе. Я-то знал, где его очки. Он шарил руками по столу, смотрел на бабушку и дедушку и говорил:
— Где же, убей меня бог, мои очки?
Они с дедушкой и бабушкой переглядывались и ухмылялись друг другу, чувствуя себя глупо, потому что не знали, где очки. Я показывал ему на лоб, и мистер Вайн хлопал себя по голове, изумленный тем, что очки у него на лбу.
Мистер Вайн говорил, что не смог бы чинить часы, если бы не было меня, чтобы помочь ему найти очки. И точно: не смог бы.
Он научил меня определять время. Он переводил стрелки часов в разные позиции и спрашивал меня, сколько времени они показывают, и смеялся, когда я ошибался. Очень скоро я определял время без ошибок.
Мистер Вайн сказал, что я получаю хорошее образование. Он сказал, что едва ли найдется еще какой-нибудь ребенок моего возраста, который знает о мистере Макбете и мистере Наполеоне или изучает словари. Он научил меня считать.
Благодаря нашей с дедушкой работе я уже умел немного считать деньги, но мистер Вайн вынимал листок бумаги и карандаш и записывал числа. Он показывал мне, как записывать числа и как их складывать, вычитать, умножать. Дедушка сказал, что я разбираюсь лучше всех, кого он видел в жизни, по части чисел.
Мистер Вайн подарил мне карандаш. Он был длинный и желтый. Его нужно было затачивать определенным способом, чтобы грифель не становился слишком тонким. Если сделать грифель слишком тонким, он сломается и придется затачивать заново, отчего карандаш расходуется напрасно и без всякой пользы.
Мистер Вайн говорил, что способ затачивать карандаш, который он мне показал, это бережливый способ. Он сказал, что есть разница между скупостью и бережливостью. Если человек скуп, он так же плох, как некоторые дельцы, которые поклоняются деньгам, а не применяют по назначению. Он сказал, что если человек становится таким, деньги делаются его богом, и ничего хорошего из всего этого не выходит.
Он сказал, что если человек бережлив, он применяет деньги по назначению, но в обращении с ними не неряшлив. Мистер Вайн сказал, что одна привычка ведет к другой, и если эти привычки плохие, у человека складывается плохой характер. Если человек неряшлив в обращении с деньгами, тогда он будет неряшлив и со своим временем, неряшлив в мыслях и, можно сказать, практически во всем остальном. Если все люди станут неряшливыми, политики увидят, что могут захватить власть. Они подчинят себе неряшливый народ, и очень скоро у него появится диктатор. Мистер Вайн сказал, что бережливые народы никогда не захватывают диктаторы.
Мистер Вайн был о политиках такого же мнения, что и мы с дедушкой.
Бабушка обычно покупала у мистера Вайна нитки. Маленькие катушки ниток стоили никель за пару, и еще были большие катушки, которые стоили никель штука. Еще иногда она покупала пуговицы, а однажды купила отрез красной ткани с цветами.
В сумке были всевозможные вещи: ленты всех цветов, красивые ткани и чулки, наперстки и иглы, маленькие блестящие инструменты. Я садился на корточки перед сумкой мистера Вайна, когда он раскрывал ее на полу, и он поочередно вынимал из нее предметы и рассказывал мне, для чего они предназначены. Он подарил мне счетную книгу.
В этой книге был записан весь счет и были приведены подробные объяснения. Это было для того, чтобы я мог продолжать учиться считать весь оставшийся месяц. Каждый месяц я продвигался так далеко вперед, что, когда приходил мистер Вайн, он только диву давался.
Мистер Вайн говорил, что уметь считать очень важно. Он говорил, что образование — это предприятие из двух частей. Одна его часть техническая, то есть это как человек продвигается в своем ремесле. Он сказал, что он за то, чтобы в этой части образования быть как можно современнее. Но, сказал он, другой стороны образования следует твердо придерживаться и никогда от нее не отступать. Он называл ее «расстановкой ценностей».
Мистер Вайн сказал, что если человек учится находить ценность в том, чтобы быть честным и бережливым, делать все, что в его силах, и заботиться о других, это важнее всего прочего. Он сказал, если человека не научить этим ценностям, вне зависимости от того, насколько современным он станет в технической части, он совсем ничего не добьется.
По сути дела, чем более современным человек становится без этих ценностей, тем, скорее всего, больше он будет их использовать для плохого, чтобы уничтожать и разрушать. И это правильно, как было доказано немногим позже.
Временами часы никак не хотели чиниться, и поэтому мистер Вайн оставался с нами еще на день и еще раз ночевал. Однажды он принес с собой черную коробку, которая, как он сказал, называется «Кодак». Кодаком можно было фотографировать снимки. Он сказал, что не очень хорошо это умеет — фотографировать снимки. Он сказал, какие-то люди заказали Кодак, и он его им несет, но, сказал он, Кодаку совсем не повредит, и он останется совсем как новый, если мы им попользуемся, и он, мистер Вайн, сделает наши фотографии.
Он сфотографировал меня и дедушку тоже. Черная коробка фотографирует, только если стоишь лицом прямо к солнцу, и мистер Вайн сказал, что вообще не очень-то увлекается этой мудреной штуковиной. Дедушка тоже не увлекся штуковиной. Он отнесся к ней подозрительно и согласился сфотографироваться только один раз. Дедушка сказал, как знать, что из этого выйдет, а лучше не употреблять всяческих нововведений в таком роде, пока не известно, что получится немного погодя.
Мистер Вайн захотел, чтобы дедушка нас с ним, мистером Вайном, сфотографировал. На фотографирование этого снимка ушел практически весь вечер. Мы с мистером Вайном приходили в полную готовность: он клал руку мне на голову, и мы оба изо всех сил ухмылялись, глядя на черную коробку. Но дедушка говорил, что не видит нас в маленькую дырочку. Мистер Вайн подходил к дедушке, наводил черную коробку на прицел и снова становился на место. Мы опять занимали позицию. Тут дедушка говорил, что нам придется самую малость подвинуться, потому что он видит в дырочку только плечо.
Черная коробка нервировала дедушку. Как я подозревал, ему казалось, что из нее что-то должно вот-вот вылететь наружу. Мы с мистером Вайном смотрели на солнце так долго, что оба уже не видели абсолютно ничего, когда дедушка наконец решился и сделал фотографию. Правда, она не вышла. В следующий месяц, когда мистер Вайн принес фотографии, моя и дедушкина получились отлично, но мы с мистером Вайном почему-то совсем не попали на снимок, который сфотографировал дедушка. Нам удалось различить верхушки деревьев и еще сверху какие-то точки, про которые — после долгого изучения фотографии — дедушка объявил, что это птицы.
Дедушка очень гордился фотографией птиц, и я тоже. Он принес фотографию в магазин на перекрестке и показал мистеру Дженкинсу, объяснив при этом, что сам, лично, сфотографировал этих птиц.
Мистер Дженкинс плохо видел. Мы с дедушкой работали почти что час, показывая ему птиц; и в конце концов он их увидел. Я так понимаю, мы с мистером Вайном, скорее всего, стояли где-то внизу. Под птицами.
Бабушка не согласилась, чтобы ее фотографировали. Она не сказала, почему, но отнеслась к коробке с подозрением и не захотела даже ее касаться.
Когда мы получили фотографии, они очаровали бабушку. Она много их разглядывала и даже поставила на камин, чтобы все время можно было смотреть. Пожалуй, теперь она согласилась бы сфотографироваться, но Кодака у нас уже не было, потому что мистеру Вайну пришлось доставить его заказчикам.
Мистер Вайн сказал, что достанет другой Кодак, — но не достал, потому что это было его последнее лето.
Лето готовилось умереть и баюкало оставшиеся до конца дни. Солнце мало-помалу превращалось из белого жара жизни в золотую дымку, размывая полуденные очертания и помогая лету умереть — готовясь, как говорила бабушка, к большому сну.
Мистер Вайн совершил свое последнее путешествие. Мы этого тогда не знали, хотя нам с дедушкой пришлось помочь ему перейти ручей по бревну и подняться по ступенькам веранды. Может быть, он знал.
Когда он расстегнул свою сумку — у нас дома, на полу, — он вынул желтую куртку. Он поднял ее, и в свете лампы она засияла, как золотая. Бабушка сказала, что она ей напоминает диких канареек. Это была самая красивая куртка, какую мы видели в жизни. Мистер Вайн поворачивал ее так и этак в свете лампы, и мы все на нее смотрели. Бабушка ее потрогала, но я не решился.
Мистер Вайн сказал, что совсем не может собраться с мыслями и все время что-то забывает, — что было верно. Он сказал, что сшил эту куртку для одного из своих правнуков, который живет по ту сторону большой воды. Но он сделал ее такого размера, какого этот правнук был много лет назад. Уже после того, как куртка была сшита, он вспомнил, что она вышла совсем не по размеру, и теперь уже нет никого, кто мог бы ее носить.
Мистер Вайн сказал, что грех выбрасывать что-то такое, что может приносить кому-то пользу. Он сказал, он так тревожится, что не спит по ночам, потому что он совсем состарился и не может принять на свою совесть ни одного лишнего греха. Он сказал, что если не найдется никого, кто окажет ему услугу и согласится носить эту куртку, скорее всего, с ним все будет кончено. Мы все некоторое время обдумывали услышанное.
Мистер Вайн понурил голову и выглядел так, будто с ним уже все кончено. Я ему сказал, что готов попытаться носить куртку.
Мистер Вайн поднял глаза, и у него на лице — между бакенбардами — показалась улыбка. Он сказал, что он такой забывчивый, что совсем забыл попросить меня оказать ему эту услугу. Он поднялся на ноги и сплясал джигу, а потом сказал, что я полностью снял с него грех и тяжкий груз. Что было верно.
Тут все стали одевать на меня куртку. Я стоял посреди комнаты, пока бабушка натягивала рукава, мистер Вайн расправлял спину, а дедушка одергивал полы. Размер пришелся в самый раз; я оказался точь-в-точь такого роста, как правнук мистера Вайна, каким он его запомнил.
Я поворачивался так и этак на свету, чтобы бабушка могла увидеть куртку со всех сторон. Я вытянул руки, чтобы дедушка мог посмотреть рукава, и мы все ее трогали. На ощупь она была мягкая и гладкая. Мистер Вайн был так рад, что даже заплакал.
Я не снял желтую куртку и в ней поужинал, изо всех сил стараясь есть над тарелкой и ничего не пролить. Я бы лег в ней спать, но бабушка сказала, что если в ней спать, она помнется. Она ее повесила в изголовье моей кровати, чтобы я мог на нее смотреть. В лунном свете, падавшем в мое окно, она сияла еще ярче.
Лежа в постели и глядя на куртку, я тут же решил, что буду надевать ее в церковь и в поселок. Может быть, даже в магазин на перекрестке, когда мы пойдем доставлять продукт. Было ясно, что чем больше я ее буду носить, тем больше греха это снимет с мистера Вайна.
Мистер Вайн спал на стеганом ватном одеяле. Он стелил его на полу в гостиной, отделенной собачьей дорожкой от наших спален. Я ему сказал, что он может спать в моей кровати, потому что я люблю спать на одеяле, но он не согласился.
Той ночью, лежа в постели, в конце концов я подумал, что, хотя я и оказываю мистеру Вайну услугу, мне все же следовало бы поблагодарить его за желтую куртку. Я встал, на цыпочках перешел собачью дорожку и осторожно открыл дверь. Мистер Вайн стоял на одеяле на коленях, со склоненной головой. Я догадался, что он молится.
Он воздавал благодарность за маленького мальчика, который принес ему столько счастья. Это, как я сообразил, был его праправнук, живший по ту сторону большой воды. На кухонном столе у него была зажжена свеча. Я стоял тихо, потому что бабушка научила меня не шуметь, когда люди молятся.
Минуту спустя мистер Вайн поднял голову и увидел меня. Он пригласил меня войти. Я спросил его, почему он зажег свечу, ведь у нас есть лампа.
Мистер Вайн сказал, что все его родные живут по ту сторону большой воды. Он сказал, что остается только один способ быть с ними вместе. Он сказал, что зажигает свечу только в определенное время, и они зажигают свечу в то же самое время, и, пока горят свечи, они вместе, потому что вместе их мысли. Что звучит разумно.
Я ему сказал, что все наши родные тоже далеко от нас и друг от друга, в Нациях, но мы не придумали такого способа быть с ними вместе. Я рассказал ему о Джоне Иве.
Я сказал, что расскажу Джону Иве о свече. Мистер Вайн сказал, что Джон Ива поймет. Так я и забыл поблагодарить мистера Вайна за желтую куртку.
На следующее утро он ушел. Мы помогли ему перейти ручей по бревну. Дедушка вырезал из орешника гикори палку, чтобы мистер Вайн на нее опирался.
Он стал спускаться в ущелье, медленно и неуверенно, опираясь на палку из гикори, согнувшись под тяжестью сумки. Он уже скрылся из виду, когда я вспомнил, что забыл. Я бросился бежать по тропе, но он, как ни медленно продвигался, был уже далеко внизу. Я закричал:
— Спасибо за желтую куртку, мистер Вайн!
Он не обернулся, а значит, не услышал меня. Мистер Вайн страдал не только забывчивостью; он еще плохо слышал. Возвращаясь по тропе, я решил, раз он сам всегда все забывает, то, скорее всего, поймет, что и я тоже забыл.
Впрочем, это ведь я оказал ему услугу — согласившись носить желтую куртку.
Вниз с горы
В тот год осень пришла в горы рано. Сначала у кромки вершин, высоко в небе, дрожали под резкими порывами ветра красные и желтые листья. Их тронул мороз. Солнце стало янтарным, и теперь сквозь кроны деревьев в ущелье падали косые лучи.
Каждое утро мороз спускался по горе дальше и дальше. Робко: не убивая, но давая знать, что продлить лето так же невозможно, как удержать на месте время; предупреждая, что приближается зимняя смерть.
Осень — это отсрочка природы; время, чтобы привести в порядок дела и подготовиться к смерти. Тогда, наводя порядок, разбираешься во всем, что нужно сделать… и что осталось несделанным. Это время для воспоминаний… время, чтобы пожалеть о том, чего не сделал… или не сказал.
Я жалел, что не поблагодарил мистера Вайна за желтую куртку. В этом месяце он не пришел. Поздними вечерами мы сидели на веранде, смотрели в ущелье и прислушивались; но он все не приходил. Мы с дедушкой решили, что сходим в поселок и навестим его.
Мороз коснулся ущелья: легким, едва уловимым напоминанием. Он подрумянил хурму и обвел желтыми каемками листья тополей и кленов. Теперь все существа, которые должны были зимовать, изо всех сил готовили запасы, чтобы пережить зиму.
Голубые сойки длинными вереницами сновали в небе, летая к высоким дубам и обратно, собирая в гнезда желуди. Теперь они не играли и не пели.
По ущелью пролетела последняя бабочка. Теперь она отдыхала на кукурузном стебле, там, где мы с дедушкой лущили кукурузу. Она не двигала крылышками, просто сидела и ждала. Ей незачем было собирать еду. Она должна была умереть, и она это знала. Дедушка сказал, что она мудрее большинства людей. Она ни о чем не беспокоилась. Она знала, что выполнила свое предназначение, и теперь ее предназначением было умереть. И вот она ждала на солнце, в его в последнем тепле.
Мы с дедушкой запасали дрова для печи и поленья для камина. Дедушка сказал, что мы все лето проскакали как кузнечики, — что было верно; а теперь, сказал дедушка, время поджимает, и нужно запастись теплом на зиму.
Мы перетаскивали стволы мертвых деревьев и тяжелые ветви со склона горы на нашу просеку. Дедушкин топор сверкал в вечернем солнце, и звенел, и будил эхо в ущелье. Я относил нарубленные дрова в кухонную корзину и ставил стоймя у стены каминные поленья.
Вот чем мы занимались, когда пришли политики. Они сказали, что они не политики, но они были политики. Мужчина и женщина.
Они отказались от предложенных кресел-качалок и сели на стулья с прямыми спинками. На мужчине был серый костюм, на женщине — серое платье. Платье совсем душило ее за шею, и я догадался, что как раз поэтому она выглядит так… как выглядит. Мужчина держал колени вместе, как женщина. Он положил на колени шляпу. Он нервничал, потому что все время вертел шляпу в руках. Женщина не нервничала.
Женщина сказала, что мне следовало бы уйти из комнаты, но дедушка сказал, что я во всем участвую наравне с ним и бабушкой, а стало быть, могу слышать все, что услышат они. Поэтому я остался, сел в свое маленькое кресло-качалку и стал раскачиваться.
Мужчина прочистил горло и сказал, что людей беспокоит мое образование и всякое в этом роде. Он сказал, что о таких вещах нужно заботиться. Дедушка сказал, что мы заботимся, и рассказал, что говорил мистер Вайн.
Женщина спросила, кто такой мистер Вайн, и дедушка рассказал ей о мистере Вайне практически все — хотя не упомянул о том, что мистер Вайн всегда все забывает. Женщина наморщила нос и одернула юбки, будто ей казалось, что мистер Вайн сидит где-то неподалеку и нацеливается забраться ей под платье.
Я сразу понял, что она ни капли не взяла мистера Вайна в расчет. Как, впрочем, и всех нас.
Она дала дедушке бумагу, которую он передал бабушке.
Бабушка зажгла лампу и села за кухонный стол, чтобы прочитать бумагу. Она начала читать вслух, но остановилась и оставшуюся часть прочитала про себя. Дочитав до конца, она встала, перегнулась через стол — и задула лампу.
Политики знали, что это значит. Я тоже знал. Они встали и вышли за дверь, спотыкаясь в потемках. Они не попрощались.
Когда они ушли, мы долго ждали в темноте. Потом бабушка залегла лампу, и мы сели за кухонный стол. Мне было не видно, что написано в бумаге, потому что моя голова едва возвышалась над краем стола, но я слушал.
В бумаге говорилось, что какие-то люди подали в суд иск. В ней говорилось, что со мной обходятся несправедливо. В бумаге говорилось, что бабушка и дедушка не имеют права удерживать меня при себе; что они старые и у них нет образования. Там говорилось, что бабушка индеанка, а дедушка наполовину индеец. У дедушки, говорилось там, плохая репутация.
В бумаге говорилось, что бабушка и дедушка ведут себя эгоистично, и такое их поведение непрерывно ломает всю мою будущую жизнь. А эгоизм их в том, говорилось в бумаге, что они хотят только иметь утешение в старости и ради этого, более или менее, пользуются мной.
В бумаге кое-что было и про меня, но бабушка не стала читать этого вслух. Еще там говорилось, что дедушке и бабушке предоставляется столько-то дней, в течение которых они могут явиться в суд и дать ответ. Там говорилось, в противном случае я буду помещен в приют для сирот.
Дедушка был потрясен. Он снял шляпу и положил ее на стол, и его рука дрожала. Он стал поглаживать шляпу, потом долго сидел, глядя на шляпу и поглаживая ее.
Я подошел к камину, сел в свое кресло и стал раскачиваться. Я сказал бабушке и дедушке, что, скорее всего, смогу ускорить изучение словаря практически до десяти слов в неделю. Я им сказав, что, вполне может быть, смогу ускорить его даже больше — может быть, до ста слов. Я учился читать, и я им сказал, что сразу понял, что в плане чтения мне придется удвоить усилия. Я напомнил им, что сказал мистер Вайн о том, как я считаю; что — хотя политики не берут мистера Вайна в расчет, — все-таки показывает, что я продвигаюсь вперед.
Я не мог перестать говорить. Я пытался остановиться, но не мог. Я раскачивался сильнее и сильнее, говорил быстрее и быстрее.
Я сказал дедушке, что мою будущую непрерывную жизнь никто ни капли не ломает; и что, по-моему, я практически во всем получаю преимущества перед другими детьми. Дедушка мне не отвечал. Бабушка молча смотрела на бумагу, которую держала в руках.
Я понял, что они считают себя такими, как говорит бумага. Я сказал, что это неправда. Я сказал, все как раз наоборот: это они меня утешили, а я был для них, скорее всего, самым худшим, что на них свалилось и о чем им пришлось заботиться. Я сказал дедушке, что, скорее всего, это я им с бабушкой здорово в тягость, а они ни капли не в тягость мне. Я им сказал, что готов сказать все это закону. Но они не заговорили.
Я сказал, что продвигаюсь вперед еще и в другом плане, потому что изучаю ремесло и все такое прочее. Я сказал дедушке, что совершенно уверен, что ни один ребенок моего возраста не изучает ремесла.
Тут дедушка в первый раз посмотрел на меня. Глаза у него были тусклые. Он сказал, что, может быть, учитывая нынешний закон, нам лучше не упоминать о ремесле.
Я подошел к столу и сел дедушке на колени. Я сказал ему и бабушке, что не послушаюсь закона. Я сказал, что уйду далеко в горы и буду жить с Джоном Ивой до тех пор, пока закон не забудет обо всей истории. Я спросил бабушку, что такое приют для сирот.
Бабушка посмотрела на меня через стол. Ее глаза тоже выглядели не так, как надо. Бабушка сказала, что приют для сирот — это место, где содержат детей, у которых нет папы и мамы. Она сказала, там много детей. Она сказала, если я уйду в горы и буду жить с Джоном Ивой, закон придет меня разыскивать.
Я сразу понял, что закон может найти нашу винокурню, если займется розысками. Я больше не упоминал о Джоне Иве.
Дедушка сказал, что утром мы пойдем в поселок и поговорим с мистером Вайном.
Мы вышли на рассвете и пошли по тропе ущелья. Дедушка взял с собой бумагу, чтобы показать мистеру Вайну. Дедушка знал, где он живет, и, дойдя до поселка, мы свернули в переулок. Мистер Вайн жил над лавкой, где продавался корм для скота. Мы вскарабкались по ступенькам длинной шаткой лестницы, приделанной к торцевой стене здания.
Дверь была заперта. Дедушка стучал и дергал за ручку… но никто не ответил. Стекло было покрыто пылью. Дедушка стер пыль и посмотрел внутрь. Он сказал, что там ничего нет.
Мы с дедушкой медленно спустились по лестнице, обогнули угол здания и вошли в лавку.
После полуденного света внутри было темно. Мы с дедушкой постояли минуту, чтобы дать привыкнуть глазам. За прилавком, навалившись на стойку, стоял человек.
— Здорово, — сказал он. — Вам что?
Его живот свешивался над ремнем штанов.
— Здорово, — сказал дедушка. — Мы ищем мистера Вайна. Того, который живет над этой лавкой.
— Его зовут не мистер Вайн, — сказал человек.
Во рту у него торчала зубочистка; она подергивалась из стороны в сторону. Он обсосал зубочистку и вынул ее изо рта, нахмурившись, будто она была плохой на вкус.
— По сути дела, — сказал он, — его уже никак не зовут. Он умер.
Мы с дедушкой были потрясены. Мы ничего не сказали. Я почувствовал пустоту внутри и слабость в коленях. Я здорово надеялся на мистера Вайна в плане того, чтобы справиться с нашей ситуацией. Надо полагать, дедушка тоже на него очень рассчитывал, потому что он не знал, что делать дальше.
— Тебя зовут Уэйлс? — спросил пузатый человек.
— Уэйлс, — сказал дедушка. Пузатый обошел прилавок, нагнулся и вытащил мешок. Он бросил его на прилавок. Мешок был полный.
— Старик оставил это для тебя, — сказал он. — Видишь, вот этикетка. На ней написано твое имя.
Дедушка поглядел на этикетку, хотя и не мог ее прочитать.
— Он на все повесил этикетки, — сказал пузатый. — Знал, что скоро умрет. Даже себе на запястье привязал этикетку, на которой написал, куда доставить тело. Знал даже, сколько это стоит… оставил деньги в конверте… и ни пенни больше. Скряга. Денег совсем не оставил. Типичный проклятый еврей.
Дедушка поднял на него глаза и тяжело взглянул из-под шляпы.
— Закрыл все счета. Так?
Пузатый стал серьезным.
— Это да… да… я ничего не имел против старика, не знал его толком. Никто его толком не знал. Он все время бродил по горам.
Дедушка забросил мешок за спину.
— Можешь меня направить к какому-нибудь законнику?
Пузатый указал через дорогу:
— Как выйдешь, прямо. Между домами, потом вверх по лестнице.
— Спасибо, — сказал дедушка. Мы пошли к двери.
— Странная штука вышла с этим старым евреем, — сказал пузатый нам вслед. — Когда мы его нашли, единственной вещью без этикетки была свеча. Проклятый дурак зажег ее и поставил рядом.
Я знал о свече, но ничего не сказал. Я знал также и о деньгах. Мистер Вайн не был скрягой, он был бережливым, платил по своим счетам и заботился о том, чтобы его деньги применялись по назначению.
Мы перешли улицу и поднялись по ступенькам. Дедушка нес мешок. Он постучал в дверь, на которой была приделана стеклянная табличка с надписью.
— Входите… входите! — Голос звучал так, будто стучать было не нужно. Мы вошли.
За столом, откинувшись в кресле, сидел человек. У него были седые волосы, и он казался старым. Увидев нас с дедушкой, он медленно поднялся. Дедушка снял шляпу и поставил мешок на пол. Человек перегнулся через стол и протянул руку.
— Меня зовут Тэйлор, — сказал он, — Джо Тэйлор.
— Уэйлс, — сказал дедушка. Дедушка взял его руку, но трясти не стал. Освободившись от нее, он передал мистеру Тэйлору нашу бумагу.
Мистер Тэйлор сел и достал из жилетного кармана очки. Он склонился над столом и стал читать бумагу. Я наблюдал за ним. Он нахмурился. Потом посмотрел на бумагу. Он смотрел очень долго.
Закончив читать и смотреть, он медленно сложил бумагу и отдал ее дедушке. Потом поднял на него глаза.
— Вы были в тюрьме? Незаконное производство виски?
— Однажды, — сказал дедушка.
Мистер Тэйлор встал и подошел к большому окну. Он посмотрел вниз, на улицу, и смотрел очень долго. Потом вздохнул. Он не смотрел на дедушку.
— Я мог бы взять ваши деньги, но никакого толку не будет. Правительственные чиновники, которые ведают подобными делами, не понимают людей гор. И не хотят понимать. Никто из них ничего не понимает, ни один сукин сын. — Он посмотрел в окно на что-то очень далекое. Он откашлялся. — Они не понимают индейцев. Мы проиграем. Мальчика заберут.
Дедушка надел шляпу. Он вынул из переднего кармана штанов кошелек, расстегнул его и поискал внутри. Он положил на стол мистера Тэйлора доллар. Мы ушли. А мистер Тэйлор все смотрел в окно.
Мы пошли по улице, дедушка с мешком на плече впереди. Мистера Вайна больше не было. Я знал, что мы проиграли.
В первый раз мне было легко поспевать за дедушкой. Он шел медленно. Шаркая мокасинами по земле. Скорее всего, он устал. Мы были уже на тропе ущелья, когда я его спросил:
— Дедушка, что такое проклятый еврей?
Дедушка остановился, но не обернулся ко мне.
— Не знаю. О них говорится где-то в Библии. Должно быть, это очень давняя история.
Дедушка обернулся.
— Они как индейцы… Я как-то слышал, у них тоже нет национальности.
Дедушка опустил взгляд на меня. Глаза у него были, как у Джона Ивы.
Бабушка зажгла лампу. Мы раскрыли мешок на кухонном столе. В нем были рулоны красной, зеленой и желтой ткани для бабушки; иголки, наперстки и катушки ниток. Я сказал бабушке, похоже на то, что мистер Вайн опорожнил в этот мешок практически всю свою сумку. Бабушка согласилась, что да, очень похоже.
Еще были всевозможные инструменты для дедушки. И книги. Книга по счету и маленькая черная книжка, в которой, сказала бабушка, есть для меня изречения о ценностях. Была книга с картинками, в которой были нарисованы мальчики, девочки и собаки и было еще что-то написано. Она была совсем новая, потому что вся блестела. Наверное, мистер Вайн собирался принести ее в свой следующий приход. Если не забудет. Это было все… как мы думали.
Дедушка взял пустой мешок, собираясь убрать его со стола, но внутри что-то стукнуло. Дедушка перевернул мешок. На стол выкатилось красное яблоко. Это был первый раз, когда мистер Вайн вспомнил про яблоко. Выкатилось еще что-то. Бабушка подняла. Это была свеча, и на ней была одна из этикеток мистера Вайна. Бабушка прочитала: «Джон Ива».
За ужином мы ели мало. Дедушка рассказал о нашем походе в поселок; о мистере Вайне и о том, что сказал мистер Тэйлор.
Бабушка задула лампу, и мы сидели у камина в полусвете новой луны, заглядывавшей в окно. Мы не зажигали огня. Я раскачивался в кресле.
Я сказал дедушке и бабушке, что они не должны огорчаться. Я сказал, я не огорчаюсь. Вполне может быть, мне понравится в приюте для сирот, в котором много детей и все прочее в этом роде. Я сказал, чтобы удовлетворить закон, более чем возможно, понадобится совсем немного времени, и я скоро вернусь.
Бабушка сказала, что у нас есть три дня, и потом я должен быть передан закону. Мы больше не говорили. Я не знал, что сказать. Мы все трое раскачивались в креслах, которые мерно поскрипывали, до поздней ночи, и мы не разговаривали.
Когда мы легли спать, я заплакал — в первый раз с тех пор, как умерла мама, — но я заткнул рот одеялом, так что дедушка и бабушка меня не слышали.
В оставшиеся нам три дня мы занимались тем, что изо всех сил жили. Бабушка ходила с нами всюду, в Теснины и к Висячему Пролому. Мы брали с собой Малыша Блю и остальных собак. Однажды утром, когда было еще темно, мы поднялись по высокой тропе. Мы сидели на вершине горы и смотрели, как над кромками гор занимается день. Я показал дедушке и бабушке мое тайное место.
Бабушка просыпала сахар практически во все, что готовила. Мы с дедушкой поедали горы сдобного печенья.
За день до того, как мне было нужно уезжать, я незаметно проскользнул на короткую тропу и спустился в магазин на перекрестке. Мистер Дженкинс сказал, что красная с зеленым коробка старая, и он уступит ее мне за шестьдесят пять центов, которые я ему и заплатил. Я купил дедушке коробку красных леденцов. Она стоила двадцать пять центов, и от доллара, который я получил от мистера Чанка, остался дайм.
В тот же вечер дедушка обстриг мне волосы. Он сказал, что это необходимо, потому что иначе мне может быть тяжело — выглядеть как индеец и все такое прочее. Я сказал дедушке, что мне все равно. Я сказал, что мне бы больше понравилось выглядеть, как Джон Ива.
Я не должен был надевать мокасины. Дедушка растянул мои старые туфли. Он взял кусок железа, вставил в туфли и надавил, отчего кожаный верх выгнулся над подошвами. Мои ноги выросли.
Я сказал бабушке, что оставлю мокасины под кроватью, потому что, вполне может быть, вернусь довольно скоро, и они придутся кстати. Я положил свою рубашку из оленьей кожи на кровать. Я сказал бабушке, пусть она там и лежит, ведь никто не будет спать на моей кровати, пока я не вернусь.
Я спрятал красную с зеленым коробку в бабушкиной корзине с мукой, где она ее найдет через день или два, а коробку леденцов положил в карман дедушкиного пиджака. Он найдет ее в воскресенье. Я вынул из нее только один леденец, для пробы. Леденец был хороший.
Бабушка не пошла с нами в поселок. Дедушка ждал меня на просеке, и бабушка стала на колени на веранде и обняла меня, как обнимала Джона Иву. Я тоже ее обнял. Я старался не плакать, но заплакал — немного. На мне были старые туфли, которые почти не давили, если я поджимал пальцы. Я надел лучшие штаны и белую рубашку. На мне была желтая куртка. В дорожный мешок бабушка положила еще две рубашки, вторые штаны и носки. Больше я ничего с собой не брал, потому что знал, что вернусь. Я сказал бабушке, что вернусь.
На веранде, стоя на коленях, бабушка сказала:
— Помнишь звезду Собаки, Маленькое Дерево? Ту, на которую мы смотрели в вечерних сумерках?
Я сказал, что помню. Бабушка сказала:
— Где бы ты ни был… все равно, где… вечером, когда стемнеет, смотри на звезду Собаки. Мы с дедушкой тоже будем смотреть. И мы будем помнить.
Я ей сказал, что тоже буду помнить. Это было похоже на свечу мистера Вайна. Я попросил бабушку передать Джону Иве, чтобы он тоже смотрел на звезду Собаки. Она сказала, что передаст.
Бабушка смотрела на меня, обнимая за плечи. Она сказала:
— Чероки поженили твоих папу с мамой. Ты будешь это помнить, Маленькое Дерево? Кто бы что ни говорил… помни.
Я сказал, что буду помнить. Бабушка отпустила меня. Я взял свой мешок и пошел за дедушкой. Переходя ручей по бревну, я обернулся. Бабушка стояла на веранде и смотрела. Она подняла руку, потом коснулась сердца и выбросила руку мне вслед. Я знал, что она имеет в виду.
На дедушке был черный костюм. Он тоже надел туфли, и мы оба громко стучали, ковыляя по тропе. Пока мы шли по ущелью, сосны сгибали ветви и хватали меня за руки. Дуб дотянулся пальцами до моего мешка и стащил его с плеча. Куст хурмы уцепился за мою ногу. Ручей побежал быстрее, суетясь и подпрыгивая, а ворона летела над нами и каркала… потом села на верхушку высокого дерева и все каркала, каркала. Все они говорили:
— Не уходи, Маленькое Дерево… не уходи, Маленькое Дерево…
Я знал, что они говорят. И поэтому мои глаза ничего не видели, и я спотыкался, идя вслед за дедушкой. Поднялся ветер; он стонал и дергал меня за спину желтой куртки. Умирающие колючие заросли тянулись к тропе и повисали у меня на ногах. Запела плачущая горлица, долго и тоскливо — и ответа не было, и я знал, что она плачет обо мне.
Нам с дедушкой было очень тяжело преодолеть тропу ущелья.
Потом мы сидели на скамье автобусной станции — мы с дедушкой. Я держал мешок на коленях. Мы ждали закон.
Я сказал дедушке, что едва ли представляю, как он будет справляться в ремесле, ведь меня не будет, чтобы помочь. Дедушка сказал, что это будет тяжело. Ему придется работать в два раза больше. Я сказал дедушке, более чем возможно, я вернусь довольно скоро, так что ему не придется долго работать в два раза больше. Дедушка сказал, скорее всего, так и будет. Больше мы почти ничего не сказали.
На стене тикали часы. Я определил время и сказал дедушке. Людей на станции было мало. Мужчина и женщина. Это потому, что времена трудные, сказал дедушка, и люди не ездят транспортом, за который нужно платить. Что было верно.
Я спросил дедушку, как он думает, доходят горы до самого приюта для сирот? Дедушка сказал, что не знает. Он там не был. Мы еще подождали.
Пришла женщина. Я ее узнал: это была та же самая, в сером платье. Она подошла к нам с дедушкой и, когда дедушка встал, передала ему какие-то бумаги. Дедушка положил их в карман. Она сказала, что автобус ждет. Потом сказала:
— А теперь давайте не будем устраивать сцен и перейдем прямо к делу. Надо значит надо. Так лучше для всех.
Я не знал, о чем она говорит. Дедушка тоже не знал. Она была сама деловитость. Она вынула из сумки веревочку и повязала мне на шею. На веревочке была этикетка, похожая на одну из этикеток мистера Вайна. На этикетке была надпись. Мы с дедушкой прошли за ней в самый конец станции, к автобусу.
Мешок висел у меня за спиной. Дедушка стал на колени у открытой двери автобуса и обнял меня, как обнимал Джона Иву. Он обнимал меня долго, опираясь коленями на асфальт. Я прошептал дедушке на ухо:
— Вполне может быть, я скоро вернусь.
Он сжал меня, давая понять, что услышал.
Женщина сказала:
— Теперь тебе пора.
Я не понял, к кому она обращается, ко мне или к дедушке. Дедушка встал. Он повернулся и пошел прочь, и он не оглянулся.
Женщина подняла меня и поставила на ступеньку автобуса, — куда я мог подняться и сам. Она велела водителю автобуса прочитать мою этикетку, и я стоял перед ним, пока он ее читал.
Я сказал водителю, что у меня нет билета, и я не знаю, можно ли мне ехать, потому что денег у меня совсем нет. Он засмеялся и сказал, что женщина в сером платье дала ему мой билет. В автобусе было только три человека. Я прошел немного и сел у окна, в котором, может быть, мне удастся увидеть дедушку.
Автобус тронулся и выехал со станции. Я увидел женщину в сером платье, она смотрела. Мы поехали по улице, и я нигде не мог найти дедушку. Потом я его увидел. Он стоял на углу, напротив автобусной станции. Его шляпа была низко надвинута на глаза, руки неловко висели по бокам.
Мы проехали мимо него, и я хотел открыть окно, но не знал, как оно открывается. Я помахал, но он меня не увидел.
Когда автобус поехал дальше, я побежал в самый конец и стал смотреть в заднее стекло. Дедушка все еще стоял и смотрел на автобус. Я помахал и крикнул:
— До свиданья, дедушка! Вполне может быть, я вернусь довольно скоро!
Он меня не увидел. Я покричал еще немного.
— Скорее всего, я быстро вернусь, дедушка!
Но он только стоял и смотрел. Он становился меньше и меньше в позднем вечернем солнце. Его плечи были ссутулены. Дедушка казался старым.
Звезда Собаки
Когда не знаешь, далеко ли тебе ехать, получается далеко. Мне никто ничего не сказал. Дедушка, наверное, сам не знал.
За спинками кресел мне было ничего не видно, и поэтому я смотрел в боковое окно, как мимо проплывают деревья и дома. Потом остались одни деревья. Стало темно, и я больше ничего не видел.
Читать бесплатно другие книги:
