Штамм. Начало дель Торо Гильермо
У боковой стены лежали мертвые Герти и Пап. Энсель с трудом удержал внутри вопль:
«ЧТО Я НАДЕЛАЛ?!!»
Нью-йоркские зимы искривили створки сарайной двери, так что они уже неплотно прилегали друг к другу. В щель Энсель увидел, как на кухне Бенджи наливает из-под крана стакан воды: его голова возвышалась над подоконником. Потом в поле зрения появилась тянущаяся к стакану ручонка Хейли.
«Что со мной происходит?!» – билась в голове мысль.
Энсель подумал, что сам похож на собаку – собаку, которая резко изменилась. Он стал похож на бешеного пса.
«Я заболел какой-то формой бешенства», – решил Энсель.
Раздались детские голоса. Бенджи и Хейли вышли на заднее крыльцо, освещенное лампой над дверью, и принялись звать собак. Энсель огляделся, схватил стоящие в углу грабли и быстро, бесшумно всунул черенок в ручки двери. Главное, чтобы дети не вошли в сарай. И чтобы он сам не вышел из сарая.
– Гер-ти-и-и! Па-ап!
В голосах детей не слышалось тревоги. Пока не слышалось. За последние два месяца сенбернары убегали несколько раз, вот почему Энсель вбил в пол сарая железный столб и на ночь сажал собак на цепь.
Голоса стихали, а вот постукивание в голове усилилось – это было ровное биение крови, циркулирующей в юных артериях. Маленькие сердца качали и качали ее.
«Господи ты боже мой!» – едва не завыл Энсель.
К двери сарая подошла Хейли. Сквозь щель между дверью и порогом Энсель увидел ее розовые кроссовки. Хейли попыталась открыть дверь – та тряслась, но не поддавалась.
Девочка позвала брата. Бенджи подошел и рванул дверь со всей силой восьмилетнего ребенка. Теперь затряслись даже стены, но черенок грабель все-таки держался.
Брррум-брум… Брррум-брум… Брум…
Кровь… Кровь его детей… Она звала его… Энсель содрогнулся и перевел взгляд на собачий столб. Он был закопан в землю на целых два метра и внизу укреплен бетоном. Столб был достаточно прочен, чтобы удержать двух сенбернаров, рвущихся с цепи в летнюю грозу. Энсель осмотрел полки и увидел запасной ошейник, еще с ценником. Он не сомневался, что найдет в сарае и старый висячий замок.
Энсель дождался, когда дети отойдут на безопасное расстояние, а потом протянул руку и взял с полки стальной ошейник.
Капитан Редферн, одетый в больничную сорочку, лежал на койке в шатре из прозрачного пластика. Губы его были чуть приоткрыты, лицо искажала гримаса, дышал он глубоко и натужно. С приближением ночи беспокойство капитана нарастало, поэтому ему вкололи дозу транквилизаторов, достаточную, чтобы отключить его на несколько часов. Врачи по-прежнему хотели провести магнитно-резонансную томографию. Эф притушил свет в шатре, включил ультрафиолетовую лампу и нацелил темно-синее пятно на шею Редферна, чтобы еще раз взглянуть на шрам. И вот теперь, когда верхнего света стало меньше, он увидел кое-что еще. Кожа Редферна обрела странную волнистость, вернее, волнистым было то, что находилось под кожей. И еще под поверхностью кожи проявились пятна – разных оттенков черного и серого, – как при пятнистом поражении или при подкожном псориазе.
Когда Эф поднес лампу ближе, пятна под кожей отреагировали. Они завертелись, начали извиваться, словно пытались выбраться из-под света.
Отпрянув, Эф отвел лампу в сторону. Как только пятно черного света ушло с кожи Редферна, спящий мужчина вновь стал казаться нормальным человеком.
Гудвезер опять наклонился над ним, только на этот раз направил ультрафиолетовый свет на лицо Редферна. И снова под кожей проявилась пятнистая плоть, образовав некое подобие маски. Словно проступило второе «я», ранее прятавшееся под лицом пилота, – старое, бесформенное… Некая мрачная сущность, зло, пробудившееся в больном человеке, пока тот спал… Эф поднес лампу ближе. Тени под кожей опять пошли волнами, пытаясь ускользнуть от света, – маска словно строила гримасы.
Глаза Редферна открылись. Казалось, черный свет разбудил его. Эф отшатнулся, потрясенный увиденным. Пилоту дали дозу секобарбитала, способную усыпить двоих. Он просто не мог прийти в сознание.
Теперь глаза Редферна были широко распахнуты. Он смотрел в потолок, на лице отражался страх. Эф убрал лампу и встал так, чтобы пилот мог его видеть:
– Капитан Редферн.
Губы пилота шевельнулись. Эф наклонился ниже, чтобы расслышать слова, которые пытался произнести Редферн.
– Он здесь, – вновь шевельнулись сухие губы.
– Кто здесь, капитан Редферн?
В глазах Редферна застыл ужас, будто он видел перед собой некую чудовищную картину.
– Господин Кровосос, – прошептал капитан.
Нора вернулась много позже и нашла Эфа в коридоре рентгенологического отделения. Они говорили, стоя у стены, сплошь покрытой рисунками благодарных юных пациентов. Эф рассказал Норе о том, что увидел под кожей Редферна.
– Черный свет наших ламп… это ведь длинноволновая часть ультрафиолетового диапазона? – спросила Нора.
Эф кивнул. Он тоже думал о старике, который обратился к нему около морга.
– Я хочу это увидеть.
– Редферн сейчас в рентгенологии, – ответил Эф. – Нужно ввести ему дополнительную дозу транквилизаторов перед томографией.
– Я получила анализы с самолета. – Нора сменила тему. – Того вещества, которым забрызган весь салон. Ты прав. В нем нашли и аммиак, и фосфор…
– Я так и думал…
– Но еще мочевую и щавелевую кислоты, хлорное железо. Это плазма.
– Что?
– Плазма. И в ней уйма ферментов.
Эф прижал руку ко лбу, будто хотел пощупать температуру:
– Как при пищеварении?
– И о чем это тебе говорит?
– Экскременты? Выделения птиц, летучих мышей… Как гуано. Но каким образом…
Нора покачала головой – ее переполняло возбуждение, но и обескуражена она была не меньше.
– Тот, кто находился в этом самолете… обосрал весь салон.
Пока Эф пытался осознать, что бы это значило, в коридор выбежал мужчина в больничной униформе, выкрикивая его фамилию. Эф узнал в нем техника, который обслуживал магнитно-резонансный томограф.
– Доктор Гудвезер… я не знаю, как это произошло. Я вышел выпить чашечку кофе, отсутствовал не больше пяти минут.
– О чем вы? Что случилось?
– Ваш пациент. Он сбежал из кабинета томографии.
Джим Кент был на первом этаже. Он стоял в стороне от других возле закрытой сувенирной лавки и разговаривал с кем-то по мобильному телефону.
– Они сейчас сканируют его, – говорил он своему собеседнику. – Его состояние быстро ухудшается, сэр. Да, результаты будут через несколько часов. Нет… о других выживших ни слова. Я подумал, вам будет интересно. Да, сэр, я один…
Джима отвлекло появление высокого рыжеватого мужчины в больничной сорочке. Тот, пошатываясь, шел по коридору, а за ним по полу тянулись трубки капельниц. Если только Джим не ошибался, он видел перед собой капитана Редферна.
– Сэр, я… что-то случилось… позвольте, перезвоню позже.
Джим отключил связь, вытащил наушник из уха, запихнул его в карман пиджака и последовал за мужчиной, держась на расстоянии пары десятков метров. Пациент на мгновение замедлил шаг и повернул голову, словно почувствовав, что его преследуют.
– Капитан Редферн! – позвал Джим.
Пациент скрылся за углом. Джим поспешил за ним, но, обогнув тот же угол, обнаружил, что коридор пуст.
Джим изучил таблички на дверях. На одной было написано: «Лестница». Он открыл ее, вышел на площадку между пролетами, посмотрел вниз и успел увидеть конец трубки для внутривенного вливания, волочащейся по ступенькам.
– Капитан Редферн! – позвал Джим.
Его голос эхом отразился от стен и потолка. Спускаясь, он вытащил мобильный телефон, чтобы позвонить Эфу. На дисплее высветилось: «Нет связи», – Джим находился ниже уровня земли. Он открыл дверь, прошел в коридор подвала и, отвлекшись на телефон, не увидел Редферна, который подбежал к нему сбоку.
Когда Нора, разыскивая сбежавшего пациента, спустилась по лестнице и попала в подвальный коридор, первым делом она увидела Джима – Кент сидел на полу, привалившись спиной к стене и раскинув ноги. На лице его было странное сонное выражение.
Над Джимом стоял капитан Редферн – босой, в больничной сорочке, его спина, обращенная к Норе, была обнажена. Что-то свисало у него изо рта, и с этого «чего-то» на бетонный пол капала кровь.
– Джим! – закричала Нора.
Джим никак не среагировал на ее голос, зато Редферн напрягся. Когда он повернулся к Норе, из его рта уже ничего не торчало. Вид пилота потряс ее. От мертвенной бледности не осталось и следа. Он выглядел цветущим мужчиной. На груди сорочку пятнала кровь, губы тоже были в крови. Первым делом Нора подумала, что у Редферна случился какой-то припадок. Она испугалась, что он откусил кусок языка и теперь его рот заливает кровь.
Но когда расстояние между ними уменьшилось, Нора засомневалась в своем диагнозе. Зрачки Редферна были мертвенно-черные, белки налились кровью. Рот не закрывался, нижняя челюсть странно отвисала, словно выйдя из суставов. И от него шел невероятный жар, температура тела была куда выше, чем даже при сильной лихорадке.
– Капитан Редферн, капитан Редферн, – повторяла Нора, пытаясь вывести его из этого состояния.
Пилот приблизился, в его глазах, словно бы прикрытых пленкой, горел дикий, хищный голод. Джим все еще сидел на полу, он не шевелился с того момента, как Нора увидела его. Редферн явно был настроен агрессивно, и Нора пожалела, что у нее нет оружия. Она огляделась, но увидела только внутрибольничный телефон. Код тревоги – 555.
Нора сдернула трубку со стены, однако не успела нажать ни одной кнопки: Редферн набросился на нее и швырнул на пол. Нора не выпустила трубку, поэтому шнур вылетел из настенной розетки. Редферн, обретший поистине маниакальную силу, навалился на Нору и прижал ее руки к полу. Его лицо напряглось, горло раздулось. Нора подумала, что сейчас его вырвет прямо на нее, и завизжала что есть силы.
Из двери, ведшей на лестницу, выскочил Эф и всем телом врезался в Редферна. Пилот, отлетев в сторону, распластался на полу, но тут же стал медленно подниматься. Эф не пошел к нему, лишь успокаивающе протянул руку в сторону пациента:
– Подождите…
Редферн зашипел. Не как змея – звуки шли откуда-то из горла. Его черные глаза были пусты. И тут рот капитана раздвинулся в улыбке. Точнее, могло показаться, что человек улыбается, потому что пришли в движение соответствующие лицевые мышцы, однако улыбкой это не было. Рот распахнулся… распахнулся шире… он открывался и открывался, и этому процессу, казалось, не было конца.
Нижняя челюсть ушла вниз, и изо рта пилота вылезло что-то розовое и мясистое, но не язык, а нечто более длинное, мускулистое, сложносоставное… и извивающееся. Будто Редферн проглотил живого кальмара и одно щупальце торчало изо рта.
Эф отпрыгнул назад. Пытаясь удержаться на ногах, он ухватился за подвернувшийся штатив для капельницы и выставил его перед собой, как пику, не подпуская Редферна и торчащую из его рта мерзопакость. Редферн вцепился в обращенный к нему конец металлического шеста, и тут эта дрянь стрелой вылетела из его рта, легко преодолев два метра штатива. Эф едва успел увернуться.
Шлеп! – это оконечность щупальца, узкая, заостренная, как мясистое жало, ударилась о стену.
Редферн рванул штатив с такой силой, что тот переломился пополам, а Эфа отбросило к двери, ведущей в одно из подсобных помещений. Пилот двинулся за ним с голодным блеском в черно-красных глазах. Эф вбежал в помещение, оглядываясь в поисках чего-нибудь такого, чем можно было бы остановить Редферна. На глаза ему сразу попался лежавший на полке и подключенный к зарядному устройству трефин – хирургический инструмент с вращающейся зубчатой коронкой, который обычно используется при краниотомии.
Эф включил трефин, коронка завертелась. Редферн был уже совсем близко, щупальце почти целиком ушло в рот, но кончик его все еще торчал между губами – по краям этого кончика раздувались и опадали какие-то мясистые пузыри. Эф попытался отсечь жало до того, как Редферн ринется в новую атаку, но промахнулся, зато отхватил от шеи пилота.
Из раны хлынула белая жидкость, которую Эф с Норой уже видели в морге, только она не ударила струей, как человеческая кровь при повреждении артерии, а потекла по больничной сорочке. Эф отбросил трефин, чтобы белая жидкость, разбрызгиваемая вращающейся коронкой, не попала ему на кожу. Редферн схватился за шею, а Гудвезер попытался нашарить какой-нибудь тяжелый предмет. Таковым оказался огнетушитель. Эф схватил его и основанием цилиндра с силой ударил Редферна в лицо – метил он, разумеется, в мерзопакостное щупальце с жалом на конце. За первым ударом последовали второй, третий… Наконец с последним ударом голова пилота резко откинулась назад, послышался треск позвоночника.
Редферн рухнул, тело больше не могло служить ему. Эф выронил огнетушитель и попятился, в ужасе глядя на то, что натворил.
В комнату влетела Нора, выставив перед собой половинку сломанного штатива. Она увидела лежавшего на полу Редферна, отбросила шест и метнулась к Эфу. Гудвезер мягко приобнял ее.
– Все хорошо? – спросил он.
Нора кивнула, прижимая руку ко рту. Она указала на Редферна: из разрезанной шеи выползали черви. Красноватые черви, словно насосавшиеся крови, покидали тело – так тараканы разбегаются из комнаты, где включили свет.
Эф и Нора попятились к открытой двери.
– Что, черт побери, произошло? – спросил Эф.
Нора отняла руку ото рта.
– Господин Кровосос, – медленно произнесла она.
Из коридора донесся стон.
«Джим!» – вспомнили оба и бросились к своему товарищу.
Третья интерлюдия
Восстание, 1943 год
Июль жарил вовсю, август обещал быть таким же. Аврааму Сетракяну, занятому ремонтом крыши, доставалось больше других. Солнце палило немилосердно, с утра до вечера, изо дня в день, но еще больше, чем солнце, он ненавидел ночи – особенно свою койку и свои сны о доме, которые раньше были единственным убежищем от ужасов лагеря смерти. Таким образом, Авраам был заложником сразу двух хозяев, одинаково безжалостных.
Темный монстр Сарду теперь приходил дважды в неделю, чтобы подкормиться в бараке Сетракяна. Возможно, с той же регулярностью он появлялся и в других бараках, но этих смертей ни надзиратели, ни другие заключенные словно не замечали. Украинские охранники списывали смерти на самоубийства, а эсэсовцы просто вносили поправки в реестр.
За месяцы, прошедшие после первого визита монстра Сарду, Сетракян, одержимый идеей победить чудовище, многое узнал от других узников, происходивших из этих мест, – например, ему рассказали о древней римской усыпальнице, которая располагалась в лесу, прилегающем к лагерю. Именно там, Авраам в этом не сомневался, монстр устроил свое лежбище, именно оттуда приходил по ночам, чтобы утолить дьявольскую жажду крови.
Если когда-либо Сетракян и испытал настоящую жажду, то случилось это в тот день в самом начале августа. Разносчики воды постоянно сновали среди заключенных, хотя многие из них сами становились жертвами тепловых ударов. Пылающую яму в тот день набили под завязку. К этому времени Сетракян уже успел раздобыть то, что ему требовалось: кол из белого дуба и немного серебра для наконечника. Таким способом раньше избавлялись от стригоев[47], вампиров. Кол этот Сетракян заострял много дней, прежде чем снабдить его маленьким серебряным наконечником. Целых две недели Авраам планировал, как лучше пронести кол в барак и где спрятать. В конце концов он вырезал для него нишу в досках, из которых сбивали нары. Если бы охранники нашли кол, Сетракяна расстреляли бы на месте: заостренный деревянный брусок ничем, кроме оружия, быть не мог.
Ночью Сарду пришел в лагерь позже, чем обычно. Сетракян лежал недвижно, терпеливо дожидаясь момента, когда монстр начнет пить кровь молодого румына. Авраам испытывал жуткое отвращение, его мучила совесть, он молился о прощении… но это было частью его плана: сытая тварь будет менее бдительной.
Наконец сквозь зарешеченные окошки в восточной стене барака проник синий свет приближающейся зари. Именно этого момента и ждал Сетракян. Он наколол указательный палец – на сухой коже появилась алая капелька – и… оказался совершенно не готов к тому, что произошло дальше.
Никогда раньше он не слышал, чтобы монстр издавал какие-то звуки. Но теперь, учуяв запах крови юного Сетракяна, тварь застонала. Будто затрещало сухое дерево или вода заклокотала в засоренном сливном отверстии.
Через несколько секунд монстр уже стоял рядом с Сетракяном.
Авраам осторожно потянулся к припрятанному колу. Взгляды человека и чудовища встретились. Сетракяну ничего не оставалось, как всем телом повернуться к Сарду, когда тот навис над его койкой.
Монстр улыбнулся Аврааму.
– Давно уже мы не кормились, глядя в живые глаза, – произнесло чудовище. – Давно…
Дыхание монстра пахло землей и медью, он причмокнул языком, перекатывая во рту остатки предыдущей трапезы. Низкий голос его звучал так, словно в нем слилась речь множества людей; слова легко выскальзывали изо рта, будто смазанные человеческой кровью.
– Сарду… – прошептал Сетракян, не сумев удержать это имя внутри.
Маленькие жгучие глаза монстра распахнулись, и на какое-то мгновение в нем проступило что-то человеческое.
– Он не один в этом теле, – прошипела тварь. – Как ты посмел произнести вслух его имя?
Рука Сетракяна, крепко сжимающая кол, двинулась.
– Человек имеет право быть названным по имени перед встречей с Богом, – ответил Сетракян с юношеской решимостью.
Монстр забулькал от радости:
– Тогда, юное создание, можешь представиться…
В этот момент Сетракян и нанес удар, но серебряный наконечник чиркнул обо что-то, выдав себя за долю секунды до того, как устремился к сердцу монстра.
Этого мгновения хватило. Чудовище перехватило руку Сетракяна, и наконечник остановился в каком-то сантиметре от его груди.
Пытаясь высвободиться, Сетракян ударил другой рукой, но монстр схватил и ее. Чудовище с молниеносной быстротой полоснуло по шее Авраама кончиком жала – полоснуло легко, оставив не разрез, а всего лишь царапину, но этого хватило, чтобы впрыснуть в тело Сетракяна парализующее вещество.
Крепко держа молодого человека за обе руки, тварь подняла его в воздух.
– Нет, ты не встретишься с Богом, – сказал монстр. – Потому что я лично знаком с Ним и знаю, что Он удалился от дел…
Сетракян был на грани сознания – так сильно монстр сжимал его руки. Те самые руки, благодаря которым Авраам до сих пор оставался жив. Боль сверлила мозг, рот Сетракяна открылся, легкие пытались набрать воздух, но он не мог даже закричать.
Монстр заглянул в глаза Сетракяна так глубоко, что увидел его душу.
– Авраам Сетракян, – проворковал он. – Имя слишком мягкое, слишком нежное для юноши, столь сильного духом.
Монстр почти уткнулся своей рожей в лицо Авраама:
– Но зачем же убивать меня, мальчик? Чем я заслужил твой гнев, если в мое отсутствие ты видишь смерть гораздо чаще? Чудовище здесь не я. Чудовище – Бог. Твой Бог и мой, тот самый сбежавший Отец, который покинул нас так давно… По твоим глазам я вижу, чего ты боишься больше всего, юный Авраам, и речь не обо мне… Ты боишься пылающей ямы. И ты сам увидишь, что случится, когда я скормлю тебя ей, а Бог ничего не сделает, чтобы остановить меня.
На этих словах раздался резкий отвратительный треск – сжав кулаки, монстр раздробил все кости в кистях Авраама.
Юноша рухнул на пол. От дикой боли он свернулся калачиком, прижимая к груди сломанные пальцы. Но упал он в пятно солнечного света.
Пришла заря.
Монстр зашипел, пытаясь снова приблизиться к нему.
Но тут зашевелились, просыпаясь, другие заключенные, и юный Авраам потерял сознание, а монстр исчез.
Авраама нашли перед самой утренней поверкой – он был сильно искалечен и истекал кровью. Его отправили в лазарет, откуда раненые и заболевшие заключенные никогда не возвращались. Плотник со сломанными руками не представлял никакой ценности для лагеря, и главный надсмотрщик немедленно одобрил его ликвидацию. Сетракяна подвели к пылающей яме вместе с другими заключенными, признанными на утренней поверке не годными к работе. Из нее поднимался жирный черный дым, закрывающий солнце над головой. Раскаленная и безжалостная, яма ждала новой партии человеческих дров. Юношу раздели, подтащили к самому краю, поставили на колени. Прижимая к груди сломанные руки, он с ужасом смотрел в яму.
В пылающую яму.
Голодные языки пламени тянулись к нему, поднимающийся черный дым гипнотизировал его танцем. Этому танцу вторил расстрельный ритм: выстрел, передергивание затвора, мягкий шлепок гильзы о землю… выстрел, клацанье затвора, шлепок… Авраам впал в предсмертный транс. Глядя вниз, на огонь, пожирающий плоть и кости, он со всей отчетливостью понял, что такое человек на этой земле: всего лишь вещество, материя, не более. Вещь одноразового использования, легко разделяемая на части, легко воспламеняющаяся… без труда превращающаяся в углерод.
Монстр хорошо разбирался в ужасе, однако этот ужас – сотворенный человеком – превосходил любую беду, любую жуткую участь, какая только могла существовать. Здесь не просто не было жалости, здесь хладнокровно, без всякого сострадания уничтожали людей. Их смерть не имела отношения к большой войне и служила только злу. Просто одни люди решили так поступить с другими людьми, вот и придумали резоны, места и мифы, с тем чтобы удовлетворить свое желание наиболее рациональным и методическим образом.
Нацистский офицер механически стрелял человеку в затылок, пинком сталкивал в пылающую яму и переходил к следующему, с каждым шагом приближаясь к Сетракяну. И тут воля Авраама дала слабину. Он ощутил тошноту – не от запахов, не от того, что видел, а от внезапного осознания, что в сердце его больше нет Бога. Там осталась только эта пылающая яма.
Юноша зарыдал. Он плакал, скорбя о себе и о потере веры, и тут в его затылок уперся ствол люгера.
Еще один хищный рот, прильнувший к его шее…
Внезапно Авраам услышал выстрелы. На другой стороне плаца рабочая команда заключенных захватила наблюдательные вышки и теперь продвигалась по лагерю, убивая всех, кто носил форму.
Офицера за его спиной как ветром сдуло. Сетракян остался на краю пылающей ямы. Поляк, стоявший на коленях рядом, поднялся и побежал. Вот тут сила и воля вернулись в тело Сетракяна. Прижав к груди искалеченные руки, он тоже поднялся и побежал, голый, к замаскированному зелеными насаждениями забору из колючей проволоки.
Вокруг гремели выстрелы. Охранники и заключенные убивали друг друга, падали, захлебываясь кровью. Дым поднимался теперь не только из ямы – пожары пылали по всему лагерю. Авраам добежал до забора и каким-то образом, с помощью рук неизвестных ему людей, сумел сделать то, в чем ему не могли помочь его собственные руки, переломанные монстром: забрался на забор, а потом свалился по другую сторону.
Некоторое время он лежал на земле, винтовочные и автоматные пули вонзались в грязь совсем рядом, и вновь чьи-то руки помогли ему подняться.
Нескольких невидимых помощников изрешетили очереди, а Сетракян все бежал, бежал, бежал… Вдруг он понял, что опять рыдает в голос. Он плакал, потому что в отсутствие Бога нашел Человека. Человек убивал человека, но человек и помогал человеку, и никто не знал никого в лицо…
Бич – и благословение.
Бич или благословение.
Вопрос выбора.
Авраам сумел пробежать много километров, хотя срочно переброшенные к лагерю австрийские подразделения взяли его в плотное кольцо. Он изрезал ноги о камни, однако ничто не могло остановить его, раз уж он вырвался на свободу. И когда Авраам наконец-то добрался до леса и упал в темноте, прячась в ночи, он понял, что у него в жизни осталась только одна цель.
Рассвет
17-й полицейский участок, Восточная Пятьдесят первая улица, Манхэттен
Сетракян поерзал, пытаясь поудобнее устроиться на жесткой скамье камеры предварительного содержания. Он просидел тут всю ночь в окружении воров, пьяниц и извращенцев. У него было достаточно времени поразмыслить о сцене, которую он устроил около морга, и прийти к выводу, что он, Сетракян, упустил свой лучший шанс объяснить происходящее федеральному ведомству, борющемуся с распространением заболеваний, – во всяком случае, ведомству в лице доктора Гудвезера.
Разумеется, он вел себя как безумный старик. Может, у него и правда стало плохо с головой? Может быть, годы ожидания, все это время, проведенное между ужасом и надеждой, сделало свое черное дело?
Неизбежная составляющая старости – постоянная самопроверка. Проверка, не утеряна ли связь с реальностью. Проверка, что ты – по-прежнему ты.
Но нет. К голове никаких претензий. Сетракян пребывал в здравом уме и твердой памяти. Упрекнуть себя он мог лишь в том, что поддался отчаянию. Отчаяние просто сводило его с ума. Он сидел в камере полицейского участка в центре Манхэттена, тогда как вокруг него…
Ну прояви же смекалку, старый дурак. Найти способ выбраться отсюда. Тебе удавалось выбираться из мест и похуже.
Сетракян снова вспомнил сцену, свидетелем которой стал, когда его регистрировали в участке. Дежурный офицер спросил имя, фамилию, адрес, объяснил суть предъявленных обвинений – «нарушение общественного спокойствия, преступное нарушение режимной территории», – дал подписать бумагу о сохранении за Сетракяном трости («Для меня эта вещь очень дорога», – объяснил он сержанту) и сердечных пилюль, и тут в участок привели мексиканца лет восемнадцати-девятнадцати. Его руки были схвачены за спиной наручниками. Парню, похоже, досталось: исцарапанное лицо, порванная рубашка…
Внимание Сетракяна привлекли обгорелые дыры на брюках и рубашке.
– Это все чушь собачья, чел, – говорил парень.
Он шел, откинувшись назад, потому что его руки были скованы очень крепко, и патрульным приходилось подталкивать его.
– Тот puto[48] просто псих. Loco[49]. Бегал голым по улицам. Нападал на людей. Он и на нас накинулся!
Патрульные силой усадили парня на стул.
– Ты же не видел его, чел. Из этого козла текла белая кровь! И во рту у него была какая-то гребаная… какая-то гребаная хрень! Это вообще был не человек, мать твою!
Один из патрульных, вытирая лоб бумажным полотенцем, подошел к дежурному сержанту, который записывал показания Сетракяна:
– Паршивый мекс. Уже дважды сидел в колонии для несовершеннолетних. Ему только-только исполнилось восемнадцать. На этот раз убил человека. В драке. Он и его дружок, должно быть, набросились на парня, сорвали с него всю одежду. И где – прямо на Таймс-сквер!
Сержант закатил глаза, продолжая тюкать пальцами по клавиатуре. Он задал Сетракяну очередной вопрос, но тот его не услышал. Сетракян не чувствовал под собой стула, не чувствовал своих старых сломанных рук. При мысли о том, что ему опять предстоит столкнуться лицом к лицу с тем, у чего лица нет вовсе, Авраама охватила паника. Он увидел будущее. Увидел разрушение семей. Истребление человечества. Агонию. Апокалипсис. Увидел, как мрак побеждает свет. Увидел ад на Земле.
В этот момент Сетракян почувствовал, что превратился в самого старого человека на планете.
Но внезапно острая паника уступила место не менее острому желанию: отомстить. Он получил второй шанс. Сопротивление, борьба… грядущая война… Положить начало всему этому мог только он.
Итак, стригой объявился.
Пришло время чумы.
Инфекционное отделение Медицинского центра Джамейки
Джим Кент, в той же одежде, что и был, лежал на больничной койке.
– Это нелепо! – выкрикивал он, едва не брызжа слюной. – Я прекрасно себя чувствую!
Возле койки стояли Эф и Нора.
– Назовем это предосторожностью, – сказал Эф.
– Ничего же не произошло! – яростно метался Джим. – Он, должно быть, врезал мне, когда я входил в дверь. Просто я на минуту отключился. Ну, может, легкое сотрясение мозга.
Нора кивнула:
– Просто дело в том… В общем, ты – один из нас, Джим. И мы хотим быть уверены, что у тебя все в порядке.
– Да, но почему изолятор?
– А почему бы нет? – Эф выдавил из себя улыбку. – Мы все равно уже здесь. И посмотри – весь изолятор в полном твоем распоряжении. В Нью-Йорке никого не устраивают с такими удобствами.
Кривая ответная улыбка Джима показала, что они его не убедили.
– Ладно, – наконец смирился он. – Мне могут отдать мобильник, чтобы я хоть какую-то пользу приносил?
– Думаю, мы это устроим, – кивнул Эф. – После того как у тебя возьмут анализы.
– И пожалуйста, скажите Сильвии, что я в порядке. А то она будет паниковать.
– Конечно, – заверил его Эф. – Скажем, как только выйдем отсюда.
Они покинули палату, потрясенные происшедшим. Остановились, прежде чем покинуть изолятор.
– Мы должны сказать ему, – заявила Нора.
– Сказать что? – спросил Эф чуть более резко, чем ему хотелось бы. – Сначала необходимо выяснить, с чем мы имеем дело.
За порогом изолятора они увидели женщину с вьющимися волосами, забранными под широкую ленту. Она тут же вскочила с пластикового стула, который притащила сюда из вестибюля. Это была Сильвия, подруга Джима, с которой он делил квартиру в доме где-то на Восточных Восьмидесятых улицах. Сильвия составляла гороскопы для «Нью-Йорк пост». Она привезла в квартиру пять кошек, а Джим – амадину, поэтому в их домашнем хозяйстве сразу возникла нешуточная напряженность.
– Могу я зайти к нему? – спросила Сильвия.
– Извини, Сильвия, в изолятор пускают только медицинский персонал. Но Джим просил передать тебе, что прекрасно себя чувствует.
Сильвия схватила Эфа за руку:
– А что скажешь ты?
– Он выглядит совершенно здоровым, – тактично ответил Эф. – Но мы хотим сделать кое-какие анализы – так, на всякий случай.
– Мне сказали, он отключился, у него немного закружилась голова. Но зачем изолятор?
– Ты знаешь, как мы работаем, Сильвия. Сначала надо убедиться, что нет ничего плохого. Будем двигаться шаг за шагом.
Сильвия повернулась к Норе в ожидании женского участия.
– Мы вернем его тебе, как только сможем, – кивнула Нора.
В подвале больницы, у двери морга, Эфа и Нору поджидала администратор.
– Доктор Гудвезер, то, что вы затеяли, идет вразрез с действующими инструкциями, – заявила она. – Эта дверь никогда не запирается, и администрация больницы настаивает на том, чтобы ее информировали…
– Извините, миссис Грэм, – Эф прочитал ее фамилию на нагрудной карточке, – но это дело находится исключительно в компетенции Центра по контролю и профилактике заболеваний.
Он не любил изображать из себя бюрократа, однако иногда статус федерального чиновника давал определенные преимущества. Эф достал ключ, открыл дверь и прошел в морг, пропустив Нору вперед.
– Благодарю за содействие, – вежливо улыбнулся он администратору, после чего закрыл и запер за собой дверь.
Свет включился автоматически. Тело Редферна лежало под простыней на стальном столе. Из коробки, стоявшей возле выключателя, Эф достал две пары перчаток, затем открыл тележку с инструментами для вскрытия.
– Эф, – сказала Нора, натягивая перчатки, – у нас даже нет свидетельства о смерти. Ты не можешь просто взять и вскрыть его.
– Времени на формальности у нас тоже нет. Особенно после случившегося с Джимом. А кроме того… я даже не знаю, как мы вообще объясним эту смерть. Получается, что я убил человека. Убил своего пациента.
– Это была самозащита.
– Я знаю. И ты знаешь. Но я категорически не хочу тратить время, объясняя это полиции.
Он взял большой скальпель и сделал Y-образный надрез: рассек тело по двум косым линиям от правой и левой ключиц к грудине, а потом по прямой до лобковой кости. Раздвинул кожу и мышцы, обнажив грудную клетку и брюшину. У Эфа не хватало времени на полное вскрытие, но ему было невероятно важно подтвердить то, что они увидели на снимках, сделанных при неполной магнитно-резонансной томографии Редферна.
Из резинового шланга Эф смыл белую, похожую на кровь жидкость, которая натекла в разрезы, и оглядел главные органы грудной клетки. Грудную полость заполняла какая-то темная плотная масса, питаемая тоненькими сосудами, отводки которых тянулись к сморщенным внутренним органам.
– Господи боже, – выдохнула Нора.
Эф разглядывал новообразования, раздвигая ребра:
Читать бесплатно другие книги:
