Штамм. Начало дель Торо Гильермо
Палмер улыбнулся:
– Так он покинул больницу?
– Нет. Я не знал, что с ним делать, поэтому просто шел следом, пока его не догнали доктор Гудвезер и доктор Мартинес. Они говорят, что Редферн в порядке, но я не могу подтвердить это. Зато я слышал, как одна из медсестер сказала, что в изоляторе, кроме меня, никого нет. И что «Канарейка» завладела комнатой в подвале. Комнатой, запирающейся на замок.
Палмер помрачнел:
– Где, говорите, вы находитесь?
– В изоляторе. Простая мера предосторожности. Редферн, должно быть, ударил меня, потому что я потерял сознание.
Палмер помолчал.
– Понимаю.
– Если вы объясните, на что именно мне следует обращать внимание, я смогу лучше вам содействовать…
– Говорите, они забрали под себя комнату в больнице?
– В подвале. Возможно, речь о морге. Я выясню позже.
– Когда? – спросил Палмер.
– Как только выберусь отсюда. Они хотят сделать какие-то анализы.
Палмер напомнил себе, что Джим Кент тоже эпидемиолог, но в проекте «Канарейка» играет роль пресс-секретаря, а не исследователя.
– Судя по голосу, у вас болит горло, господин Кент.
– Да. Наверное, простудился.
– Мм… Доброго вам дня, господин Кент.
Палмер положил трубку. Разоблачение Кента немного осложняло ситуацию, не более того, но вот информация о больничном морге настораживала. Впрочем, трудности возникают всегда. Вся долгая жизнь Палмера, представлявшая собой непрерывную цепь различных сделок, учила его, что победа особенно сладка, если по пути к ней приходится преодолеть не одно препятствие.
Он снова взял трубку, нажал клавишу со звездочкой.
– Да, сэр.
– Господин Фицуильям, мы потеряли агента в проекте «Канарейка». Пожалуйста, более не обращайте внимания на звонки с его мобильного телефона.
– Да, сэр.
– И вышлите команду в Куинс. Возможно, понадобится забрать кое-что из подвала Медицинского центра Джамейки.
Флэтбуш, Бруклин
Анна Мария Барбур снова удостоверилась, что все двери заперты, потом дважды обошла дом, комнату за комнатой, прикасаясь по два раза к каждому зеркалу, чтобы успокоиться. Она не могла пройти мимо любой отражающей поверхности, не прикоснувшись к ней сначала указательным, а потом средним пальцем правой руки и не кивнув после каждого прикосновения. Ритуал этот в чем-то напоминал коленопреклонение. Потом она прошла по дому в третий раз, начисто протирая каждое зеркало смесью «Уиндекса» и святой воды в равных пропорциях, и лишь тогда решила, что все хорошо.
Наконец-то взяв себя в руки, Анна Мария позвонила сестре Энселя Джейни, которая жила в центральной части Нью-Джерси.
– Они в полном порядке. – Джейни имела в виду детей, которых забрала к себе. – Ведут себя очень хорошо. А как Энсель?
Анна Мария закрыла глаза. По ее щекам потекли слезы.
– Не знаю.
– Ему лучше? Ты дала ему куриный бульон, который я привезла?
Анна Мария боялась, что дрожь нижней челюсти скажется на ее дикции.
– Я дам. Я… я позвоню позже.
Она положила трубку и через окно посмотрела на могилы. Два прямоугольника вскопанной земли. Анна Мария подумала о собаках. И об Энселе. О том, что он с ними сделал.
Она потерла руки, вновь прошлась по дому, правда ограничилась первым этажом. Выдвинула ящик буфета, стоящего в столовой, в котором лежали серебряные приборы, – ее свадебное серебро, сверкающее, отполированное. Она дотронулась до каждой ложки, вилки, ножа, кончики пальцев летали от серебра к губам и обратно. Анне Марии казалось, что она просто рассыплется в прах, если не прикоснется к каждой серебряной вещице.
Потом Анна Мария направилась к черному ходу. Она остановилась, совершенно вымотанная, схватилась за ручку двери, постояла, набираясь сил. Помолилась, прося Господа помочь ей понять, что происходит, наставить на путь истинный.
Открыв дверь, она спустилась по ступеням во двор и двинулась к сараю. К тому самому сараю, из которого вытащила трупы собак на середину двора, не зная, что и делать. К счастью, под передним крыльцом нашлась лопата, поэтому ей не пришлось возвращаться в сарай. Она похоронила собак и поплакала над могилами. Она плакала по Герти и Папу… по детям… по себе…
Анна Мария задержалась у боковой стены, где под маленьким окном в простом крестообразном переплете росли желтые и красные хризантемы. После короткой паузы она заглянула внутрь, ладонью прикрывая глаза от солнечного света. На стене висели садовые инструменты; плотницкие, столярные и слесарные лежали на полках и на маленьком верстаке. Солнечный свет, проходивший сквозь окно, рисовал на земляном полу четкий прямоугольник. Тень Анны Марии падала на металлический столб, вбитый в пол. Конец одной цепи, прикрепленной к столбу, – вторую сняли – терялся в тени. Земля по ту сторону столба была вскопана.
Она вернулась к фасаду сарая, остановилась перед дверью – ручки на створках обматывала та самая цепь, отцепленная от столба, – прислушалась.
– Энсель?
Только ее шепот, ничего больше. Некоторое время она прислушивалась, но, ничего не услышав, приникла ртом к щели между створками двери. Щель была узкая, сантиметра полтора, не более.
– Энсель?
Шуршание. Звук этот привел ее в ужас… и одновременно успокоил.
Он все еще в сарае. Все еще с ней.
– Энсель… я не знаю, что делать… пожалуйста, скажи, что мне делать… я не могу без тебя. Ты мне нужен, дорогой. Пожалуйста, ответь мне. Что мне делать?
Анна Мария сунула руку за пазуху, достала из-под блузки короткий ключ на обувном шнурке. Взяв в другую руку висячий замок, закреплявший цепь в дверных ручках, она вставила ключ в замочную скважину и долго поворачивала, пока скоба не отщелкнулась. Она сняла замок, распутала цепь, позволив ей упасть на траву.
Створки разошлись на десяток сантиметров. Солнце стояло высоко, свет в сарай попадал только через маленькое оконце, так что большая часть помещения пряталась в тени. Анна Мария стояла на пороге, пытаясь разглядеть, что же там внутри.
– Энсель?
Она увидела, как в тени что-то шевельнулось.
– Энсель… ты не должен так шуметь… ночью. Господин Отиш, который живет на другой стороне улицы, звонил в полицию, думал, это собаки… собаки.
На глаза Анны Марии навернулись слезы, она сдержала их с огромным трудом.
– Я… я почти сказала ему о тебе. Я не знаю, что делать, Энсель. Правильно ли я поступила? Я такая беспомощная. Пожалуйста… ты мне очень нужен.
Она уже взялась за ручки, когда услышала стон, сразу же перешедший в крик.
Энсель бросился на дверь… Он бросился на нее, Анну Марию… Вылетел откуда-то изнутри. Только цепь остановила его, оборвав звериный рев, рвавшийся из горла.
Двери распахнулись шире, и она – прежде чем закричать, прежде чем захлопнуть створки, как захлопывают ставни при приближении урагана, – увидела своего муа, сидевшего на корточках на полу, с черным раззявленным ртом. Энсель был абсолютно голый, если не считать собачьего ошейника. Большую часть волос он с себя сорвал, точно так же как ранее сорвал с себя всю одежду. Его бледное, с синими венами тело было ужасно грязным, оттого что он спал – прятался – в земле, как мертвец, получивший возможность вырыть себе собственную могилу. Энсель оскалил запятнанные кровью зубы и попятился от света. Демон, истинный демон… Закрыв створки, Анна Мария трясущимися руками обмотала ручки цепью, навесила замок, заперла его на ключ, повернулась и убежала в дом.
Трайбека
Лимузин доставил Габриэля Боливара в офис его личного врача, расположенный в доме с подземным гаражом. Доктор Рональд Бокс пользовал многих нью-йоркских знаменитостей из мира кино, телевидения и музыки. Он не был модным доктором или доктором Кайфом, функции которого сводились бы к выписыванию рецептов, хотя ни в чем не отказывал пациентам. Дело свое он знал и имел высокую репутацию среди специалистов, занимающихся лечением наркотической зависимости, венерических заболеваний, гепатита С и других недугов, обычно сопутствующих славе.
Боливар поднялся на лифте в инвалидном кресле, одетый только в черный халат. Он весь ушел в себя и выглядел глубоким стариком. Его длинные шелковистые волосы стали сухими, они выпадали клочьями. Он закрывал лицо тонкими скрюченными артритом руками, чтобы никто его не узнал. Горло распухло и так воспалилось, что Боливар едва мог говорить.
Доктор Бокс принял его сразу же. Он просматривал снимки, переданные по Интернету из клиники. Заведующий отделением томографии, который видел только результаты обследования, а не пациента, прислал записку с извинениями, пообещав завтра же починить томограф и провести новое обследование через день-другой. Но, увидев Боливара, доктор Бокс засомневался в неисправности оборудования. Вооружившись фонендоскопом, он уже прослушал сердце Боливара и его легкие, попытался заглянуть в горло, но пациент отказался раскрыть рот, его черно-красные глаза горели болью.
– Как давно ты носишь эти контактные линзы? – спросил доктор Бокс.
Губы Боливара злобно изогнулись, он покачал головой.
Доктор Бокс взглянул на здоровяка в униформе шофера, стоявшего у двери. Телохранитель Боливара Илия – рост два метра, сто двадцать килограммов мышц и костей – казался очень взволнованным, и доктор Бокс действительно испугался. Он посмотрел на больные старческие руки рок-звезды, которые определенно не потеряли силу, затем попытался прощупать лимфатические узлы под челюстью, однако и эта процедура отозвалась слишком сильной болью. Перед томографией Боливару замерили температуру – 50,5 градуса Цельсия, температура невозможная для человеческого тела, однако, стоя рядом с Боливаром, ощущая идущий от него жар, доктор Бокс понимал, что она реальна.
Доктор отошел на несколько шагов:
– Даже не знаю, как тебе это сказать, Габриэль. Твое тело, похоже, усеяно злокачественными новообразованиями. Это рак. Я вижу карциному, саркому и лимфому при огромном количестве метастаз. Я не могу назвать ни одного медицинского прецедента, хотя, разумеется, буду настаивать на привлечении лучших специалистов в этой области.
Боливар сидел и слушал, в его глазах горела злоба.
– Я не знаю, что это такое, но что-то крепко взяло тебя в оборот. В буквальном смысле. Я могу сказать, что твое сердце перестало биться само по себе. Судя по всему, этим органом управляет рак. Заставляет его биться. То же самое и с легкими. Они чем-то заполнены… почти съедены чем-то… во что-то трансформировались… Словно ты… – В этот самый момент доктор Бокс осознал, что происходит. – Словно ты находишься в самом разгаре какого-то метаморфоза. Клинически тебя можно считать мертвым. Только этот рак и поддерживает твою жизнь. Я не знаю, что еще сказать. Твои внутренние органы уже отказали, но рак… что ж, у твоего рака все идет прекрасно.
Боливар сидел, глядя куда-то вдаль. Своими жуткими глазами. Горло чуть раздулось, будто ему хотелось что-то сказать, но голос не мог преодолеть возникшую на пути преграду.
– Я хочу, чтобы ты немедленно лег в «Слоун-Кеттеринг». Мы можем устроить тебя туда под вымышленной фамилией и с несуществующим номером карточки социального страхования. Это лучший онкологический центр в стране. Пусть мистер Илия отвезет тебя туда немедленно.
Из груди Боливара донесся стон, который мог означать только одно – «нет». Он положил руки на подлокотники, а когда Илия подошел и взялся за ручки кресла, Боливар встал. Он покачнулся, но устоял на ногах, потом взялся руками за пояс халата и распустил его, полы распахнулись.
Глазам доктора Бакса предстал обвисший пенис, почерневший и сморщенный, готовый отвалиться от паха, словно гнилой плод инжира от гибнущего дерева.
Бронксвилл
Нива, няня семейства Ласс, потрясенная событиями последних двадцати четырех часов, поручила детей заботам своей племянницы Эмили, после чего Себастьяна, дочь Нивы, отвезла мать обратно в Бронксвилл.
Кин и его восьмилетняя сестра Одри уже съели хлопья «Фростид флейкс» и нарезанные кубиками фрукты – все, что Нива взяла с собой из кухни Лассов, когда в спешке покидала дом.
Теперь она возвращалась за добавкой. Дети Лассов гаитянских блюд не ели, и, что еще важнее, Нива забыла взять с собой пульмикорт, противоастматический спрей Кина. Мальчик чихал, лицо у него опухало.
Свернув на подъездную дорожку, они увидели зеленый автомобиль миссис Гилд. Нива велела Себастьяне подождать за рулем, поправила комбинацию под платьем и направилась к боковому входу со своим ключом. Дверь открылась тихо, охранную сигнализацию, похоже, не включили. Нива пересекла раздевалку с ячейками для обуви, крючками для верхней одежды, подогреваемым полом и через французские двери прошла на кухню.
Создавалось ощущение, что никто не заходил сюда, после того как она увезла детей. Нива переступила порог, прислушалась, затаив дыхание, но ничего не услышала.
– Есть здесь кто-нибудь?
Она несколько раз повторила вопрос, гадая, ответит ли госпожа Гилд, которая никогда с ней не разговаривала (Нива считала домоправительницу скрытой расисткой), и ответит ли Джоан, мать, которая была начисто лишена материнского инстинкта и, при всех ее адвокатских успехах, ничем не отличалась от ребенка.
Ничего не уловив, Нива подошла к кухонному острову и поставила на него сумку. Она открыла шкаф, где хранились закуски, и быстро, словно вор, начала наполнять большой пакет крекерами, фруктовыми рулетами, попкорном, время от времени останавливаясь, чтобы прислушаться.
Забрав из холодильника упаковки нарезанного сыра и йогурты, она заметила на стене рядом с телефонным аппаратом листочек с номером господина Ласса. Но что она могла ему сказать? «Ваша жена больна. Она не в себе. Я забрала детей». Нет. И если на то пошло, за все время, проведенное в доме, она обменялась с этим человеком лишь парой слов. В этом великолепном доме поселилось зло, и свою первейшую обязанность, как няня и как мать, Нива видела в обеспечении безопасности детей.
Она проверила отделение над холодильной камерой для вина и обнаружила, что коробка пульмикорта пуста. Этого она и боялась. То есть ей предстояло идти в подвальную кладовую. Перед тем как спуститься по винтовой, устланной ковром лестнице, Нива достала из сумки черный эмалированный крест. Идя вниз, она прижимала его к боку – на всякий случай. Добравшись до нижней ступени, Нива обнаружила, что для этого времени дня в подвале слишком темно, и повернула все выключатели, прислушиваясь к щелканью ламп.
Они называли этот этаж подвалом, но на самом деле использовали, как и любой другой. В одной комнате располагался домашний кинотеатр с креслами, как в обычном кинотеатре, и тележкой с попкорном; в другой валялись игрушки и стояли столы для настольных игр; третью занимала прачечная. Там же госпожа Гилд держала постельное белье. С ними соседствовали четвертая ванная, кладовка, а недавно появился винный погреб с контролируемой пониженной температурой. Его строили на маер европейских, поэтому рабочим пришлось пробивать бетонное основание и вкапываться в землю.
Урчание нагревательного котла из-за двери едва не заставило Ниву метнуться вверх по лестнице. Она уже повернулась к ступеням, но мальчику требовалось противоастматическое лекарство, слишком уж опухло его лицо.
Нива решительно пересекла подвал и, уже добравшись до кожаных кресел домашнего кинотеатра, на полпути к кладовой заметила, что окна заложены разными вещами: вот почему ясным днем в подвале было так темно. Старые коробки и игрушки были навалены грудами у стены, закрывая маленькие окна, а тряпки и газеты отсекали оставшиеся солнечные лучи.
Нива никак не могла взять в толк, кто мог это сделать, но раздумывать не стала, а поспешила в кладовку. Она нашла спрей Кина на одной полке с витаминами Джоан и пастилками, понижающими кислотность желудка, взяла две коробки с пластиковыми флаконами и поспешила назад, даже не закрыв дверь.
Оглядывая подвал, она заметила, что дверь в прачечную приоткрыта. И что-то в этой двери, которую никогда не оставляли открытой, красноречивее всего символизировало нарушение заведенного порядка, которое так явственно ощущала Нива.
Вот тут-то она и увидела черные земляные пятна на ковре, напоминающие следы. Ее взгляд проследил их до двери в винный погреб, мимо которой Ниве предстояло пройти, если она хотела подняться по лестнице. Землю она увидела и на дверной ручке.
Нива почувствовала зло, приблизившись к погребу. Оно таилось в чернильной темноте за дверью. Зло, лишенное души. Но не холодное. Наоборот, горячее. Но все равно зло, высматривающее добычу. Ручка начала поворачиваться, когда Нива проскочила мимо двери к лестнице. А потом няня, шестидесятитрехлетняя женщина с больными коленями, не поднялась, а взлетела по ступеням. На одной из последних она споткнулась и оперлась рукой с крестом о стену, отбив штукатурку. Что-то преследовало ее. Она закричала по-креольски, выскочив на залитый солнцем первый этаж. Добежав до кухонного острова, Нива схватила сумку и при этом перевернула пакет – его содержимое вывалилось на пол. Однако она была слишком испугана, чтобы обернуться.
При виде матери, с криком выбегающей из дома, в цветастом платье до лодыжек и черных туфлях, Себастьяна выскочила из автомобиля.
– Нет! – крикнула Нива, взмахами руки загоняя ее обратно за руль.
Она бежала так, будто за ней кто-то гнался, но на самом деле никто ее не преследовал. Себастьяна, встревоженная столь странным поведением Нивы, села за руль:
– Мама, что случилось?
– Поехали! – крикнула Нива, ее большая грудь тяжело вздымалась, в глазах все еще стоял страх, она не отрывала взгляда от открытой боковой двери.
– Мама… – Себастьяна включила заднюю передачу. – Это же похищение. У них тут законы. Ты позвонила ее мужу? Ты сказала, что позвонишь ему.
Нива разжала пальцы и обнаружила, что ладонь в крови. Она так крепко сжимала крест, что поперечина врезалась в кожу. Нива разжала кулак, и крест упал на пол.
17-й полицейский участок, Восточная Пятьдесят первая улица, Манхэттен
В камере старый профессор сидел на самом краю скамьи, как можно дальше от храпящего, голого по пояс мужчины, который только что справил малую нужду, не пожелав беспокоить кого-либо вопросом о том, как добраться до унитаза в углу; не пожелал он также предварительно снять штаны.
– Сетрайкин… Сетаркян… Сетрайняк…
– Здесь, – отозвался профессор.
Он встал со скамьи и подошел к чтецу коррективного курса в форме полицейского офицера, стоявшему у открытой двери в камеру. Офицер выпустил его и запер дверь.
– Я свободен? – спросил Сетракян.
– Полагаю, что да. За вами приехал ваш сын.
– Мой…
Сетракян придержал язык и последовал за офицером в комнату для допросов. Полицейский открыл дверь и предложил ему войти.
Сетракяну потребовалось лишь несколько мгновений, пока за ним закрывалась дверь, чтобы узнать мужчину, который сидел по другую сторону стола. Это был доктор Эфраим Гудвезер из Центра по контролю и профилактике заболеваний.
Рядом с ним сидела женщина, которую он видел возле морга. Сетракян улыбнулся их уловке, хотя появление этих двоих его особо не удивило.
– Значит, началось, – кивнул он.
Темные мешки, свидетельства усталости и недосыпания, набрякли под глазами доктора Гудвезера. Он оглядел старика с головы до ног:
– Вы хотите выбраться отсюда, и я могу вас вытащить. Но слушаю ваши объяснения. Мне нужна информация.
– Я могу ответить на многие ваши вопросы. Но мы уже потеряли уйму времени. Нужно действовать немедленно, сию минуту, если хотим сдержать эту напасть.
– О том я и говорю. Что же это за напасть?
– Пассажиры с самолета. Мертвые ожили.
Эф не знал, что на это ответить. А если бы и знал, не сказал бы ни слова.
– Вам придется многое переосмыслить, доктор Гудвезер, – сказал Сетракян. – Я понимаю, вы думаете, что пойдете на риск, поверив слову незнакомого старика. Но если уж на то пошло, я рискую в тысячу раз больше, доверяясь вам. Мы сейчас говорим о спасении человечества… пусть я и сомневаюсь, что вы в это верите… или хотя бы понимаете, о чем я. Вы думаете, что вербуете меня в свою команду. На самом деле это я вербую вас.
Старый профессор
«Лавка древностей и ломбард Никербокера»
Эф прилепил к ветровому стеклу плакатик «Срочная доставка крови» и припарковался на Восточной Сто девятнадцатой улице, в зоне, где разрешалась только короткая остановка для доставки товаров в окрестные магазинчики, а потом последовал за Сетракяном и Норой к ломбарду, расположенному на соседней улице. Дверь закрывала решетка, окна – металлические жалюзи. Несмотря на табличку «ЗАКРЫТО», у двери отирался мужчина в облегающей куртке из черной шерстяной ткани и высокой вязаной шапке, какие носят растаманы, правда дредов у мужчины не было, вот шапка и обвисала, как схлопнувшееся суфле. Он переминался с ноги на ногу, держа в руках коробку из-под обуви.
Сетракян достал кольцо с ключами, начал отпирать замки на решетке. Со скрюченными пальцами эта задача требовала определенной сноровки.
– Сегодня ломбард не работает. – Он искоса глянул на коробку.
– Взгляните. – Мужчина достал из коробки льняную салфетку и развернул ее – там лежали девять или десять столовых приборов. – Хорошее серебро. Вы покупаете серебро, я знаю.
– Да, покупаю.
Сетракян, открыв замки на решетке, приставил высокую трость к своему плечу, отобрал один нож, прикинул его вес, провел пальцами по лезвию. Похлопав по карманам жилетки, повернулся к Эфу:
– Доктор, у вас есть десять долларов?
Чтобы побыстрее добраться до главного, Эф достал из кармана деньги, отделил десятку и протянул мужчине с коробкой.
Сетракян отдал ему и салфетку с приборами:
– Забирай. Серебро ненастоящее.
Мужчина с благодарностью взял все и попятился с коробкой под мышкой:
– Благослови вас Бог.
– Что ж, довольно скоро увидим. – И с этими словами Сетракян вошел в ломбард.
Эф проводил взглядом свои деньги, уходящие по улице, потом последовал за стариком.
– Свет на стене справа.
Сетракян вновь запер решетку.
Нора щелкнула всеми тремя выключателями сразу, осветив стеклянные выставочные шкафы, полки с товаром и прихожую, где они стояли. Магазин был маленький, словно вбитый в городской квартал ударом деревянного молотка. Первым делом в голову Эфа пришло слово «утиль». Горы и горы утиля. Старые стереосистемы, видеомагнитофоны и прочая устаревшая электроника. Стена музыкальных инструментов, включая банджо и пульты для электронных гитар из восьмидесятых годов. Культовые статуэтки и коллекционные тарелки. Несколько проигрывателей и маленькие микшерные пульты. Запертый стеклянный прилавок с дешевыми брошами и разной бижутерией. Одежда, главным образом зимние пальто с меховыми воротниками.
При виде всего этого барахла сердце у него упало. Он тратит драгоценное время на безумца?
– Послушайте, – обратился Эф к старику, – один наш коллега… мы думаем, он заражен.
Сетракян прошел мимо него, постукивая по полу большой тростью. Рукой в перчатке он поднял прилавок, закрепленный с одной стороны на петлях, пригласил Эфа и Нору пройти:
– Мы поднимемся наверх.
Лестница привела их к двери на втором этаже. Прислонив трость к стене, старик, прежде чем войти, прикоснулся к мезузе. Они очутились в старой квартире с низкими потолками и истертыми коврами. Мебель не сдвигали с места лет тридцать.
– Вы голодны? – спросил Сетракян. – Поищите тут, что-нибудь да найдете.
Он поднял крышку со стоявшего на столе замысловатого контейнера из-под пирожных и достал изнутри пачку бисквитов «Девил догз». Старик достал один, снял с него целлофановую упаковку:
– Нельзя истощать запасы энергии. Их нужно пополнять. Она вам понадобится.
Старик с бисквитом в руке ушел в спальню, чтобы переодеться. Эф оглядел маленькую кухню, потом посмотрел на Нору. Помещение пахло чистотой, несмотря на беспорядок. Нора взяла со стола, у которого стоял только один стул, рамку с черно-белой фотографией молодой женщины. Черные как смоль волосы, простое темное платье. Женщина позировала на громадной скале, выпиравшей из пустынного пляжа, симпатичное лицо озаряла победная улыбка. Эф вернулся в коридор, через который они прошли, посмотрел на старые зеркала, развешенные по стенам, десятки зеркал, самого разного размера. Потемневшие от времени, они едва отражали свет. Старые книги стопками лежали у стен, сужая коридор до узкой тропы.
Старик вернулся, поменяв один костюм на другой, твидовый, тоже с жилеткой, при галстуке, в коричневых кожаных туфлях. Только перчатки на изуродованных руках остались прежние.
– Я вижу, вы коллекционируете зеркала, – заметил Эф.
– Определенные зеркала. Я обнаружил, что в старинных зеркалах истина видна лучше всего.
– Вы готовы рассказать нам, что происходит?
Старик склонил голову набок:
– Доктор, это будет не рассказ. Откровение.
Мимо Эфа он направился к двери, через которую они вошли в квартиру.
– Пожалуйста… пойдемте.
Эф спустился за ним по лестнице, Нора – следом. Они миновали торговый зал на первом этаже и далее спустились уже по винтовой лестнице. Старик переступал со ступени на ступень осторожно, держась одной рукой за железные перила. Его голос наполнял узкий проход:
– Я считаю себя хранилищем древних знаний, полученных от умерших людей и почерпнутых из давно забытых книг. Знаний, собранных за долгую жизнь…
– Остановив нас у морга, вы кое-что сказали, – прервала его Нора. – Дали понять, что вам кое-что известно о трупах, доставленных с самолета. О том, что они не разлагаются, как положено.
– Совершенно верно.
– И на чем основывается это ваше предположение?
– На моем опыте.
На лице Норы отразилось недоумение.
– На опыте, связанном с другими авиационными инцидентами?
– Тот факт, что трупы находились в самолете, чистая случайность. Я сталкивался с этим феноменом раньше. В Будапеште. В Басре. В Праге и в десяти километрах от Парижа. Я видел такое в маленькой рыбацкой деревушке на берегу Желтой реки. Я видел это на высоте двух тысяч метров в Монголии. И – о да! – я сталкивался с этим в Америке. Находил следы. Обычно от этого отмахивались как от случайности или объясняли бешенством, шизофренией, безумием, а в последнее время заговорили о серийных убийствах…
– Подождите-подождите. Вы видели трупы, которые не разлагались?
– Это первая стадия, да.
– Первая стадия, – повторил Эф.
Витая лестница привела к запертой двери. Сетракян достал ключи, отделил нужные, отпер два висячих замка, большой и маленький. Дверь распахнулась внутрь, автоматически зажегся яркий свет, они вошли в большой подвал.
Прежде всего взгляд Эфа упал на древнее оружие, выставленное у стены: полный комплект рыцарских доспехов, железные пластины, защищающие торс и шею японского самурая, плетеные кожаные нагрудники и многое, многое другое. Хватало здесь мечей, кинжалов, ножей с клинками из сверкающей стали. Более современные вещицы лежали на длинном деревянном столе, с аккумуляторами, вставленными в зарядные устройства. Эф узнал приборы ночного видения и модифицированные гвоздезабивные пистолеты. И зеркала, по большей части карманные, поставленные так, что он мог видеть себя, изумленно уставившегося на эту выставку… чего?
– Магазин… – старик указал на потолок, – обеспечивает меня средствами на жизнь, но я занялся этим делом не из любви к транзисторам или фамильным драгоценностям.
Он закрыл дверь, и вокруг нее по всему периметру загорелся черный свет: в светящихся трубках Эф узнал ультрафиолетовые лампы. Световой барьер создавался с тем, чтобы не пропускать в подвал микробы?
Или что-то еще?
– Нет, – говорил старик, – я купил ломбард, потому что он обеспечивал мне доступ к подпольному рынку, имеющему отношение к эзотерике. Старинные вещи, книги. Приобреталось все тайком, но по большей части законным путем. Для моей личной коллекции. Для моих исследований.
Эф вновь огляделся. Представленное в подвале скорее походило не на музейную коллекцию, а на маленький арсенал.
– Для ваших исследований? – переспросил он.
– Именно. Многие годы я был профессором восточноевропейской литературы и фольклора в Венском университете.
Эф посмотрел на старика. Действительно, он одевался, как венский профессор.
– Вы ушли на пенсию, чтобы стать владельцем ломбарда в Гарлеме?
– Я не ушел на пенсию. Меня заставили уйти. С позором. Некие силы объединились против меня. И однако, я оглядываюсь назад и понимаю, что, канув тогда в небытие, спас свою жизнь. – Он повернулся к ним лицом, заложил руки за спину, по-профессорски. – Это бедствие, ранние стадии которого мы сейчас видим, существовало столетия. Тысячелетия. Я подозреваю, хотя и не могу этого доказать, что его история восходит к началу веков.
Эф кивнул, но не потому, что понимал старика. Просто радовался, что наконец-то они сдвинулись с мертвой точки.
– Так мы говорим о вирусе?
– Да. В каком-то смысле. О штамме болезни, которая разлагает как тело, так и душу.
Старик стоял так, что мечи на стене справа и слева от него казались Эфу и Норе стальными крыльями.
– Вы говорите, вирус? Да. Но я предпочитаю другое слово, тоже начинающееся с буквы «в».
– И что это за слово? – спросил Эф.
– Вампир.
Слово, произнесенное с жаром, на мгновение, казалось, повисло в воздухе.
– Вы думаете, – продолжал Сетракян, бывший профессор, – о мрачном типе в черном атласном плаще. Или об отчаянном властолюбце со скрытыми клыками. Или о какой-то экзистенциальной душе, обремененной проклятием вечной жизни. Или… в общем, о Беле Лугоши в компании Эббота и Костелло[51].
Нора снова оглядела подвал:
– Я не вижу ни распятий, ни святой воды. И чеснока вроде бы нет.
– Чеснок определенно повышает иммунитет и зачастую очень полезен. Поэтому его присутствие в мифологии биологически оправданно. Но распятия и святая вода? – Сетракян пожал плечами. – Продукты своего времени. Продукты воспаленного воображения викторианского писателя и религиозного климата той эпохи.
Сомнение на лицах Эфа и Норы не удивило старика.
– Они существовали всегда, – продолжал он. – Гнездились, кормились. Тайно и в темноте, такая уж у них природа. Их семеро, они известны как Патриархи. Владыки. Их больше чем по одному на континент. Как правило, они не одиночки, живут кланами. До последнего времени… последнего с учетом их бесконечного жизненного цикла… они селились на огромной территории, объединяющей то, что сегодня нам известно как Европа, Азия, территория России, арабский мир и Африканский континент. То есть в Старом Свете. Потом среди них произошел раскол. Причина конфликта мне неизвестна. Знаю только, что случилось это за много столетий до открытия Нового Света. Потом создание американских колоний открыло дверь в новый, богатый, стремительно развивающийся мир. Трое Патриархов остались в Старом Свете, трое отправились в Новый. И первые и вторые уважали сферу влияния каждой стороны, поэтому сохранялось установленное перемирие. Проблемой стал седьмой Патриарх. Он – отшельник, одиночка, повернувшийся спиной к обоим кланам. И пусть пока я не могу ничего доказать, внезапность случившегося наводит меня на мысль, что это его рук дело.
– Это? – спросила Нора.
– Вторжение в Новый Свет. Срыв перемирия. Нарушение баланса их существования. Развязывание войны.
– Войны вампиров, – уточнил Эф.
Сетракян сухо улыбнулся:
– Вы все упрощаете, потому что не можете поверить. Уменьшаете, принижаете… Потому что приучены сомневаться и разоблачать. Сводить все к известным фактам, чтобы находить легкие решения. Потому что вы – доктор эпидемиологии, человек науки, и потому что это Америка, где все известно и понятно, Бог – милосердный диктатор, а будущее всегда светлое. – Сетракян как мог, мешали скрюченные пальцы, хлопнул в ладоши. – Такой здесь настрой, и это прекрасно. Я говорю не в насмешку. Это прекрасно – верить только в то, во что хочется верить, и пренебрегать всем остальным. Я уважаю ваш скептицизм, доктор Гудвезер. И говорю это вам в надежде, что вы с уважением отнесетесь к моему опыту в этом вопросе и допустите мои доводы в ваш высокоорганизованный, нацеленный на решение научных проблем разум.
– Так вы говорите, самолет… Один из них прилетел на нем. Этот одиночка.
– Совершенно верно.
– В гробу. В грузовом отсеке.
– В гробу, заполненном землей, – уточнил Сетракян. – Они из земли, вот и любят возвращаться туда, откуда поднялись. Как черви. Vermis. Они зарываются в землю. Мы бы назвали это сном.
– Подальше от дневного света, – вставила Нора.
– Да, от солнечного света. Они наиболее уязвимы вне своих гнезд.
– Но вы сказали, это война вампиров. Не против людей? А как же все эти мертвые пассажиры?
– И это вам будет сложно принять. Для них мы не враги. Мы – недостойный их противник. Они нас таковым не считают. Для них мы – добыча. Мы – еда и питье. Животные в загоне. Бутылки на полке.
Читать бесплатно другие книги:
