Время ноль (сборник) Аксёнов Василий

– Чем?

– Социофобией.

– А это чё ещё такое?.. И чем ты её лечишь?

– Заморскими оподелькоками… Конечно – водкой.

– Ага, Истомин, весь ты в этом. Из роду в род – тот же урод… Для вас, для русских, панацея, – говорит Андрей. – На всякий случай жизни применима. Средство незаменимое. Все свои хвори водкой лечите. И насморк, и тоску… и паховую грыжу. Зуб заболел – стакан на грудь – и полегчало… Куда он прётся – на обгон-то?.. – Обошёл нас кто-то на японце на высокой очень скорости, подрезал, резко вырулив на нашу полосу. – Радость – отметили, горе – залили… Сколько их развелось тут, отморозков… А не болит ничё – тоже ведь повод.

– Ну, верно: пить – горе, – говорю, – не пить – вдвое… А почему себе такую же крутую не купишь?

– Кто-то родился или умер, неделю, минимум, не просыхаете, – продолжает Андрей, пытаясь разглядеть зачем-то номер обогнавшей нас тоёты праворукой. – Местный. Наш регион. Придурок… Тоже, наверное, под мухой… Как поросята, нахватаетесь, потом замучаете всех своим похмельем, и за примером далеко ходить не надо, рядом: пива подай ему, хоть тресни… Всех заучаствовать хотите, всех зазываете к корыту… чтобы уж все вокруг, воронкой вверх, рогами в землю… Тогда нормально всё, отлично. Свои, родные. А трезвый кто вдруг затесался, того по морде…

– Как за ревизию марксизма.

– То посмотрел на вас не так, косо, – говорит, – то сказал вам не то чё-то.

– Правильно. Пусть либо пьёт, либо уходит… Не мы одни, наверное, такие, раз – аква витэ. И нет греха непростительного, – говорю, – кроме нераскаянного… Я же раскаиваюсь.

– Каждый раз?

– Да, каждый раз.

– И думаешь, прощается?

– Надеюсь.

– Ну это же смешно.

– Как есть. Прости меня, смешного, – говорю.

– Да я-то, ладно, – говорит, – мне вас, пьяниц, даже жалко, когда вижу где какого под забором… Лишь бы опохмелиться, там хоть с чёртом… Где-нибудь так наобгоняется. Лихач – подрезал, тоже… клоун… урыл бы – встретил. Тоже, наверное, соскучился по пиву…

– С ним вот не надо. Зря не наговаривай. Черти не пьют, и без того пьяные – от гордости… Да пусть, объехал и объехал. Тебе-то что?.. Может, торопится куда-нибудь.

– Куда торопится – на кладбище… Зачем такая тачка мне? Светиться лишний раз?.. Еду на этой, и спокойно… А то завистливых-то много, – говорит. И говорит: – Сопли и слёзы – по полной программе. Ты меня уважаешь? – Уважаю. Душу свою, как приблатнённый – ватник, нараспашку, и в чужую, отрыгая перегаром, лезете бесцеремонно, ещё и вилкой в ней поковыряетесь, как в винегрете…

– А в винегрете-то зачем? – спрашиваю. – В нём всё, что есть, и так известно… Проще уж некуда…

– А не пускает кто, за нож…

– Преувеличивать не надо, и так довольно оболгал… Ко мне, горемычные люди, ко мне, молодцы, поскорей! Ко мне, молодицы и девки, – отведайте водки моей!.. А ты не русский?

– Русский. Но – не поросёнок… Я – новый русский, – и смеётся. – Обновлённый. – И говорит: – Не куришь, хорошо ещё, в машину бы не пустил.

– А как?

– А на такси тебя бы посадил или пешком отправил, чтобы выветрился…

– Ну?!

– Баранки гну… Не выношу табачный запах. От пропастины будто…

– Скажешь тоже.

– И тому, кто дышит им, табачным дымом, говорят, среди курильщиков, вреднее.

– Полутунгус-полутатарин… Оно и видно… Обновлённый. Тебе вот пить совсем нельзя, это уж точно.

– А почему? Я – не монах.

– Монаху можно, а тебе нельзя.

– Так почему?

– А потому, что нет иммунитета.

– Придумал тоже… Ну, Истомин. Иммунитета б не было, давно бы уже спился. Взглянул бы лучше на себя.

– Я – славянин.

– А я?

– А ты почти эвенка… И раз-то в месяц, то и в два. Редко, да метко, правда, тут уж не поспоришь, зато потом – как стёклышко…

– Пока не предложили… За прощание, за встречу – каждый день у вас, у алкашей, – говорит, – повод.

– Ты деньги любишь сильно, вот и держишься. Деньги отнимутся, карман твой избегать начнут, сопьёшься сразу… Только кумыс и простоквашу, и то, – говорю, – по разрешению доктора. А так-то пепси, поди, выбрал?

– Нет, что ты, вредно для желудка… Отнимутся… А кто отнимет? А? С умом-то если…

– Я бы сейчас и пепси, будь оно неладно, выпил. Один-то раз – не повредило бы, пожалуй… Во рту уже всё пересохло.

– Водки?

– Про водку мне не поминай.

– Не хочешь?

– Нет.

– Это пока её в стакане не увидел… И тебе не советую – сплошная химия. На капот капни – прогорит, краска-то, точно уж, облупится. Лучше квасу, но тоже только домашнего, чем эти пепси, колы, фанты… Всё, что ты ешь, должно быть натуральным.

– Водка?

– Из-под коровки прямо, с грядки, и без пестицидов… И водка в том числе. Не из опилок.

– Опилки – что уж натуральнее?

– Здоровье – главное, куда ты без здоровья.

– Поклонившийся здоровью, его утратит.

– Ну уж… В здоровом теле и здоровый дух.

– Конечно!.. Если не путаю, то Чикотило был физически здоровый, но был ли дух вообще в нём, я не знаю. Дьявольский?.. Может ли это пребывать в одной душе одновременно – Дух Святой и сатанинский?.. Да, кстати, а Амвросий Оптинский, Игнатий Брянчанинов… Здоровьем, кажется, не отличались.

– Да чё ты мне про Чикотилу. Он просто выродок… Маньяк. Городишь чё-то… чё попало… Амвросий Оптинский, Игнатий Брянчанинов… Все святцы мне ещё тут перечисли… Это здоровый-то, так духаришься.

Свернули с трассы на просёлок. Едем тихо – по колдобинам. Как подкрадываемся.

– Никак дорогу не отсыпят, – говорит Андрей. – Всё у них денег не хватает.

– А ты им дай, – говорю. – Благое дело.

– На всех не надаёшься… Давалка отвалится. После дождя творится тут такое… Всю ходовую разобьёшь, пока до места доберёшься. Ямы зальёт водой – и разбери, где глубоко, где нет – не видно; всем колесом в какую рюхнешься, и сердце ёкнет… Грунт ещё, слава Богу, твёрдый, то поелозил бы, как вошь по маслу… В левом переднем надо поменять подшипник… Ну, в ресторан не хочешь если… Хотя, Истомин, почему?.. Вкусно поели бы, попили бы и тёлок ещё сняли… там девки классные… как мотыльки слетаются… на кошельки-то… не дешёвки.

– На твой особенно.

– Мой редко там бывает.

– Я говорил тебе уже.

– А-а, вспомнил, ты ж у нас больной… да хорошо ещё, не спидом, а то сиди с тобой тут рядом, опасайся… Тогда я девок наших привезу, твою Цветкову и Наташку.

– Была когда-то… Не моя.

– А в ресторан-то можно было бы и с ними… Те не больные – не откажутся. И со своими кошельками… Была. Что значит была?!. Про первую любовь нельзя так говорить – она не умирает, – говорит Андрей. Смеётся. Его, Андрея, в школе называли Живчик. – День покатаюсь по делам… После уж, вечером. Очень тебя хотели повидать. Пообещал им. Забрать их должен, где договоримся… Нинка и с этим, с третьим, разошлась. Наташка тоже одинокая. Уже старухи настоящие. Исто-омин!.. Время-то… Раньше мне пухленькие нравились, теперь – худые.

– Дозреешь скоро до резиновой.

– Типун тебе на язык!.. Хотя хлопот с такой, конечно, меньше, только надул да после сдул… Есть, пить не просит. Подарков не требует. И не зудит.

– Ну вот.

– Киллера не наймёт… и не отравит, сводись-разводись – половину имущества не отсудит…

Долго ехали – так мне показалось. Не по просёлку лишь, а – от вокзала. Когда и долго ведь не долго, как прогуляешься, и не заметишь, а тут – мучительно и для души и утомительно для тела – ещё в моём-то состоянии.

Приехали.

Остановились около подножия горы, крутой, высокой и поросшей: внизу густым, мелким березником, здесь совсем ещё зелёным – возле Ялани он такой в июле только, а уже в августе, после первых утренних заморозков, принимается, испуганный, резко желтеть и жухнуть; вверху – сосняжком, тоже некрупным и нередким. Вознеслась гора макушкой под самое небо. Но чтобы посмотреть туда, сейчас и голову не запрокинуть мне – пока затылок не вернулся – мельком и глянул лишь и сразу отвернулся – не до большого мне сейчас, не до великого.

И отстранившись от горы – словно отпятившись: на всякий случай, мало ли, кто вдруг прикажет ей, и с места сдвинется, не раздавила бы нечаянно при этом, – какое-то сельцо или деревня, сельцо наверное: церковица сверкает новым цинком купола, – подковой обогнувшее бакалду, в которой, крякая и гогоча, плавают, беспорядочно перемешавшись, домашние гуси и утки, испестрив собою отражённое в воде небо, и сбитый в островки упавший с них пух – как будто облачка на этом небе. На берегу сидят мальчишки. Человек десять. Рыбы в бакалде нет, наверное, – и не рыбачат, так-то бы вряд ли утерпели.

Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды, благославляю я свободу и голубые небеса! – сразу и вспомнилось.

Саяны. Уже нет ли? Ещё нет ли? На том, на правом берегу, они – конечно. Тут – не знаю. Отроги?.. Может, и отроги. Какой отдельный ли массив? Но всё равно: красиво – зачаровывает. «Ваш пленер меня пленяет», – так мой двоюродный племянник, живущий в Елисейске, ровня по летам мне, художник, выражается, когда меня в Ялани навещает, но извлекает при этом бесстрастно из сумки, испачканной красками, не кисти, а – бутылку самогона собственного производства: чтобы ещё сильнее вдохновиться. Ну и приходится – искусству не откажешь… Вблизи столица малой моей родины – Исленьск, нашими елисейскими казаками в первой половине семнадцатого века основанный, тогда острог – от злых кыргызов. Родина малая – это по метрикам, метрически, то, что измерить можно, указать, ну а большая – это по духу – как укажешь, как измеришь? Есть на земле точка, центр – там ты впервые, вынырнув из материнских вод, рот открыл и разодрал окрестный воздух своим воплем: «Господи, Господи – где Ты, куда Ты меня вытолкнул?! Зачем?!» Мало кто помнит, что Господь ему тогда ответил. И радиус охвата просто разный, вплоть до границы государственной. Он, радиус, отсюда до Ялани – пятьсот, примерно, километров, когда-то – вёрст, исхоженных ногами моих предков, а по Ислени, так – исплаванных на кочах и на стругах. Андрея – тоже, тот уж и вовсе тутошний, туземец, по материнской линии, остяцко-тон-гусской. Глаз узкий, нос плюский, а сам русский. Отца не знает своего и никогда его не видел. Возник однажды перед матерью, как говорит Андрей о нём, и растворился. Андрей – нагулок. В кино б ему играть индейца – Куонеба. Не по характеру, а по фактуре. А по характеру?.. Не знаю. Штольц? Но Штольц же был не бабник, вроде, да и изрядно образованный, а у Андрея за плечами только девять классов средней школы, всё остальное так, по ходу и по ягодке, прихватывал, что где лежало плохо, хорошо ли, – нахватался, теперь и Данте, его «Божественная комедия», в бардачке вон… в супере… как руководство.

Я болею, родина моя порой бывает нездорова, и хвори у нас случаются одинаковые, значит, и я, и родина несовершенны, и ей, как мне, выходит, можно, или нужно, посочувствовать, а совершенен только Бог, и вездесущ и всемогущ, так, Боже, помоги и мне, и моей родине – теперь кто хочет, тот в меня и покричит, подкравшись сзади, – через затылочный прогал; на всякий возглас отзываюсь – как ничем, кроме исполнительного и безотказного эха, не заполненная ёмкость. Не подобрался бы так и косматый – нашепчет вкрадчиво или уж гаркнет оглушительно – и ошалеешь.

Забор кирпичный. Красный – как собака – отец мой так обычно говорил про что-то ярко-броско-красное – про глину, например, им где-то выкопанную, про рубаху или юбку на ком-то надетую, или осину в сентябре, про чей-то нос ли на морозе, про мой, допустим. Если уж точно, то – малиновый. Словно не настоящий – нарисованный – забор-то – на картоне. В грозу, как Зверь, наверное, багряный – из темноты при вспышках молний возникает тут – из Ада будто. Представить страшно. Ровно сложенный – не придерёшься. Как крепостной – такой же неприступный. Железные ворота, чёрные, как воронок, глухие – без прощелины, без дырочки – не подглядишь, если захочешь. Площадь, забором этим огороженная, немного разве меньше той, что занята сельцом, – обширная. Нашёл где строиться – под самой-то горой – стоит, стоит, а вдруг да и на самом деле стронется, пятой своей нечаянно растопчет. В страхе ложись и засыпай. Где-то такое уже было?.. Лучше сейчас об этом и не думать, и без того тревога одолела, неотвязная, беспредметная, и всех сейчас мне жалко без разбору – братца-комарика и братца-муравья… и братца-жулика и братца-живореза, но больше всех – себя, конечно, – не расплакаться бы.

Неподалёку тоже крепостца. И с кирпича того же цвета. И так же сложена – добротно. Только там, за забором, и дворец уже воздвигнут – не над горой, но над забором – возвышается. Окна пока лишь без стекла – бойницы. С башнями по углам – четыре их – шатровые, так же под цинком, как и купол церкви.

– Сосед, – говорит Андрей, перехватив мой взгляд. – Не помню, кем-то там при губернаторе… Сейчас же так всё – не по-русски… язык сломаешь.

– Шустрей, чем ты… Не экстрасенсом?

– Он раньше начал… Нет, советником.

– Одно и то же.

– Кадр незаменимый.

– А губернатора уйдут?

– Беда… К другому примостится. Сами придут за ним и позовут – мужик толковый, знает дело… Ещё в крайкоме кем-то был, при коммунистах… Такими средствами ворочает… Истомин, – говорит Андрей, чётко, громко, с выражением, будто тупому, глухому или иностранцу, выговаривая слова, – губернаторы приходят и уходят, запомни, а контингент, который лямку тянет, остаётся. Губернатор – этикетка, а люди эти – как сосед мой – содержание, оно от этикетки не меняется… Когда он, губернатор, это понимает, тогда нормально, дело ладится, а если нет, тогда…

– Понятно.

– Примеров масса… Чё тебе понятно?

– Понятно. Всё, что ты сказал.

– Ему понятно… Не по Кеми да по Тахе со спиннингом и с вываленным на плечо языком таскаться… Ты за тайменем бегаешь, ломаешься, ему его на блюдечке доставят… я про соседа.

– Ясно.

– Чё тебе ясно?

– Небо вон ясное… Дождя пока не будет.

– Ну… ты наивный… пень дремучий.

– Не поместится, – говорю.

– Кто не поместится? – спрашивает.

– Таймень на блюдечке.

– Придурок.

– Пуля случайно в тело залетит, муха в кортеж нечаянно ворвётся…

– К чему ты это?

– Я про губернатора…

– А что ты хочешь…

– Честно?.. Пива.

– Власть и деньги… Заиметь их осень хоц-ца, а делиться ими с кем-то – нет… Ну так и правильно, с какой бы стати?

– Власть, деньги… женщины, забыл добавить.

– Много охотников до этого, – говорит Андрей. И говорит: – Всегда станет кто-то поперёк дороги.

– Ты же во власть идти не хочешь, – говорю.

– Боже упаси… С пивом достал уже, Истомин.

– Сразу на блюдечке-то разве интересно?

– А ты про чё?

– А про тайменя.

– Чумной, Истомин… Каждому, – говорит, – своё.

– Папа Целестин Пятый, – говорю, – святой, отказался, кстати, от власти, а твой наставник, в супере, которого ты возишь в бардачке, определил его за это в Ад, в какой вот только из кругов, не помню. Когда хороший человек отказывается от власти, её берут плохие люди. Это характерная черта наша, русско-тунгусская, перекладывать власть на чужие плечи… потом ругать её, как проститутку.

– Истомин, ладно.

Внутрь заезжать не стали. Оставили машину около ворот.

– Я, может, здесь, в машине посижу.

– Пойдём. Посмотришь. Дома насидишься.

Зашли в ограду.

Вижу: фундамент, слышу: под коттедж. Под замок – вяло отвечаю. Сил нет делать вид, будто мне это интересно, – и не делаю. Плетусь следом. Ещё один фундамент – под гараж. Ещё какие-то великие начала. Почти, без внутренней пока ещё отделки, достроена лишь баня. Двухэтажная. Котлован рядом – под бассейн. Конечно – крытый. Второй этаж у бани и переход из неё в бассейн будет застеклённый. Стеклопакет, чешское. Парилка, русская, и саунка. На втором этаже – столик, кресла, самовар – не электрический, а настоящий, и уголёк берёзовый или таловый. Ничего лишнего. Чаёк из трав, без всякого спиртного. И мне, дремучему, можно будет приезжать – оттягиваться, одному, и с девочками. Ну, преогромное спасибо – и я вписан в книгу. Септик – о нём рассказано было особо, только подробности вошли в меня и тут же вышли – не велика, пожалуй, потеря.

– Это тебе не у тебя в Ялани. Всё как положено, Истомин.

– А пулемёт где будешь ставить?

– Как у людей… А ты всё шутишь.

– Да почему?.. Колючку надо протянуть. Вышку поставить. Часового.

– Там, у соседа, кстати, постоянная охрана.

– Кого-то, думаешь, удержит?.. Я и подходы заминировал бы.

– Кого-то, думаю, удержит. Всё же… Ко мне он очень хорошо относится. Тут как-то съездил на рыбалку, куда, не спрашивал, а он не говорил, туда, к нам, вниз, наверное, куда тут больше… Меня увидел здесь, принёс мне два добрых куска нельмы и осетрины слабосолёных. К себе пока не приглашал. Поговорили, познакомились? Мужик серьёзный… Сразу видно.

– А к нельме и осетрине пива не добавил?

– Пива не пьют такие люди.

– И что же пьют такие люди?

– Коньяк. И водочку. Но не такую… какую глушите вы с Димой… А может, только минералку?

– Ну, значит, долго проживёт.

– Не знаю… Инфаркт недавно вроде был.

– Опять неладно.

– Говорили.

– Пусть на пустырник переходит… валокордин ли.

Тут же и огород. Грядки, сделанные как попало, не то что у моей матери – там уж порядок, так порядок – у неё-то. Рядом парник, едва, наспех, сооружённый. Ботва ещё не пожухла, вижу, и огурцы ещё не околели. Намного всё же тут теплее… чем в Ялани. Здесь и ночей-то белых не бывает. Об этом думаю.

Сорвал Андрей с парника огурцов, вырвал из грядки несколько морковок, редьку, ещё какие-то овощи, сходил, помыл их под краном возле бани. В пакет полиэтиленовый их уложил, унёс за ограду, там положил, наверное, в машину – багажником-то хлопал. Вернулся.

– Галине, – говорит, – отвезу. Девчонкам. Витамины.

– Ещё кому-нибудь? – предполагаю.

– Нет, – говорит. – Обойдутся. И так от сытости лоснятся. Нельзя женщин баловать, Истомин. Ни тебе от этого пользы, ни им самим, ни государству.

– Только захватчикам.

– И чёрнозадым.

– О государстве озаботился. Уж не смешил бы.

По территории ходят робкие, смуглые люди, одетые в строительную робу: в кроссовки и в спортивные штаны и куртки – адидасовские.

Работники. Эти уж точно: на меня.

Крупноносые, густобровые и темноглазые и не сибирские совсем по своей внешности – южане, персы с монгольской или с тюркской примесью, не наши, – смотрят с заискивающим достоинством на Андрея издали, словно воспитанные лайки – нет хвостов, и не повиливают – всё во взгляде и в позиции, но подходить к нему, к Андрею, не осмеливаются, хотя по виду-то – намерены. А тот внимания на них не обращает – и нет их словно тут, поблизости, как будто нет их и вообще. После уж подступил один, набрался храбрости, самый из них старший, похоже, – определить их возраст не умею я, лет тридцати или пятидесяти, – как холоп к барину, на плохоньком русском языке изъяснил что-то – про деньги – так мне показалось, но, что конкретно, я не разобрал. Андрей, не глядя на него, ему ответил:

– Когда?.. Решите, скажешь. Уже на той, наверное, неделе. Куплю билет ему. Только на поезд. На самолёт не заработал… Пока и сам сижу без средств. Всё. Приступайте.

Стоит работник – соображает – так кажется; дня три, наверное, небритый.

– Спасибо, – говорит, – хозяин, – ни слова больше.

– Иди, – говорит ему Андрей. – Что-то не вижу, что вы тут успели сделать… В пятницу к вечеру приеду. Продукты есть пока?

Кивнул работник утвердительно и отошёл от нас, к своим приблизился. Подались молча кучкой – шестеро человек – к бетономешалке, закопошились около неё, та зашумела – заработала, а их не слышно.

Чувствую себя неловко, виноватый будто перед этими людьми. Бывает. От малодушия порой не знаешь куда деться: не перед ними отвечать мне – перед Господом, и всё равно вот… суетливый.

– Иди, садись в машину, – говорит Андрей. Так – для меня-то – прямо кстати.

Пошёл я, сделал, как мне было велено: сел в машину. Сижу. Вижу: вокруг красиво. Креста на церкви ещё нет, не установлен, но всё равно – глазами на неё перекрестился – благолепие. Чуть-чуть сместилось: слева Ялань теперь, справа – две мушки, одна такая – оперлась на палку…

Господи, Господи, Господи, Господи… Там, на горе, на самой её маковке, куда я вскинул всё же взгляд, голову заломив излишне резко, Андрей Юродивый мне поблазнился, перстом как будто погрозил мне – усовестился я; птица большая опустилась там в сосну – так, может, ветка закачалась; отвёл глаза, в себя уставился я ими – как в пустое.

Вскоре и он, товарищ мой, пришёл. Сел в машину, дверцу захлопнул. На руль облокотился – устал будто, на самом деле ли. Молчит.

– Ленивые, – говорит после. – Пока стоишь над ними, вроде шевелятся. Кнутом и палкой надо подгонять… как раньше негров на плантациях. И только плёткою, без всяких пряников. Денег, подходит, ещё просит. Ты заработай! – заплачу… Как чё, наведывался в прошлый раз, назад неделю было сделано, так и осталось, с места нигде, смотрю, не сдвинулось. Чуть, для близиру лишь, поковырялись. Вот настоящий долгострой, перед соседом даже стыдно… Чёрнозадые, они и есть, Истомин, чёрнозадые, а ты: с пристрастием ещё мне… Никакой Маркс вместе с Энгельсом и никакой Дарвин их не исправит… Львом не помрёшь, макакой-то родился.

– Наших найми.

– И с наших толку… Эти не тащут хоть. Пока не замечал. Если замечу, руки отрублю… или в цемент всех замешаю.

– Нашим платить больше надо?

– Ага. Посуточно: сегодня – пью, а завтра – похмеляюсь, а послезавтра – на душе тошно, или на солнце магнитная буря. Сам не знаешь?.. Тебе-то ладно – снежный человек – не касаешься… И покуражится – мастеровой, если один такой на всю округу, нарасхват если – и потопчись вокруг него, покланяйся. Убил бы, гада… Ещё и праздники да выходные. Наши живут – куда им торопиться: за день всё равно Россию не объедешь…

– Что там у них?.. Случилось что?

– У этих?.. У одного – маячил в кучке там, как попугай, в красных штанах и в жёлтой куртке – из родни кого-то зашибли… И сам по себе, может, загнулся – наркотики-то… Билет ему на самолёт. Ага. Бизнес-классом. Пешком дойдёт – недалеко тут… Ты ж вот на поезде доехал… Город какой-то… чуркестанский… или аул. Сначала поездом, а дальше на верблюде… Денег ему, конечно, дам. Пешком, голожопого, не отпущу… Уроды. Кто вот, не я-то, их кормил бы!

– Кормилец.

– Да! Представь себе, кормилец!

– Не дармоед.

– В отличие…

– Понятно.

Развернулись. Поехали.

– А кто они? – спрашиваю.

– Кто, эти люди-то?.. Таджики, – отвечает.

– Жёстко ты с ними, – говорю.

– А не шалили чтобы, – говорит. – Иначе как… На шею, парень, сядут… Младшие братья… По Союзу. Теперь на них жениться уже можно – вдрызг разроднились… В паспорте чурка ведь не пишут. Таджики вроде… по бумагам, а так-то хрен их разберёшь.

– И лев не пишут, – говорю.

– При чём тут лев? – спрашивает.

– При том же, что макаки.

– Скорей бы пива уже выпил… Как ты, Истомин, надоел мне.

– А я полдня о чём тебе талдычу.

– Деньги плачу, кормлю – какое уж тут жёстко… Жёстко у них там, в Чёрножопии… Я ж их в зиндане не держу… Хочет – работает, а нет – и скатертью дорожка… Кто ему больше где заплатит?!

Врубает Андрей в машине на полную громкость музыку. За задним сиденьем, пристроены колонки: низкие, словно кувалдой по пустой цистерне, бухают – контузят, визжат высокие по-поросячьи – мороз от них, высоких, по коже – как, для меня, гвоздём по пенопласту – нервно в сверло сворачиваться вынуждают – как уж могу, сопротивляюсь, чтобы стекло не продырявить лобовое. Тут же ещё: и голова с затылка полая, так что от этих адских бронебойных звуков глаза из черепа, боюсь, не выскочили бы и перепонки бы не лопнули ушные. Блатная песенка – теперь их море – наводнилось. И сам Андрей хрипатому шансону подпевает, того ещё и перекрикивает, да врёт, к тому же, при этом неш-шадно… как Чичиков. Не в словах, слова выучил – в мелодии, а там: семь сорок – сколько ж можно – чуть не из каждого динамика и рта – как не в России будто мы находимся, а в ближайщем зарубежье, и поджидаем с нетерпением, когда подкатит поезд «Жмеринка – Одесса». Да подкатил уже давно, распахнул двери, и пассажиры из него все уже вывалились и разбрелись повсюду – мурлыкают, за деньги-то, да за хорошие, мурлыкать хрипло – везде родина.

– Выключи, пожалуйста, и сам выть перестань!

– Не нравится?!

– Не нравится!

– Как я пою?!

– И как поёшь!

– А песня нравится?

– Не нравится.

– А почему?

– Да потому…

– Ну почему? – спрашивает.

– Да уши вянут, – говорю. – Швондеры отступились от «Интернационала», за шансон дружно ухватились, а Шариковы, вроде тебя, выучившись выговаривать «Главрыба», им усердно подвывают… и все хрипят, как при ангине.

– На вкус и на цвет… товарища нет.

– Я к вам в товарищи и не навязываюсь.

– А ты не Шариков.

– Не Шариков. Я из крестьян. Из столбовых. У нас другие песни пели.

– Пели… когда-то, может быть, и пели.

Выключил Андрей музыку. Смеётся и говорит:

– Желание клиента – закон… Тёмный ты, Истомин. Непомерно. Может, тебе до вечера с проспекта девочек доставить?

– Зачем?

– То злой какой-то, озабоченный… Ну а зачем нужны бывают девочки?

– Не знаю.