Блики, силуэты, тени Вавикин Виталий
— Ждет, когда я вернусь.
— Это хорошо… А то я подумал, что ты убила его… Но ты сказала, что у тебя были и более странные партнеры, чем тот, с кем ты сейчас встречаешься. Кем ты работала?
— Последнее время никем.
— А прежде?
— Это так важно?
— Да нет. Я и так уже понял. — Териптонкс нахмурился, затем неожиданно улыбнулся. — Что ж, думаю, так будет лучше, веселее. Так ты мне точно не дашь скучать. Верно?
— Я не знаю.
— Плохо. Потому что ты должна знать. — Он шагнул вперед, к Эби. Она попятилась. — Черт возьми! — заорал Териптонкс. — Ты знаешь, как сложно найти в этом мире настоящего человека? Знаешь, сколько сил я для этого приложил? И вот теперь, когда я здесь, пришел к тебе и говорю, что превращу твою жизнь в рай, ты отказываешься? Ты — такой редкий настоящий человек в этом кубе. Отказываешься от другого человека, предпочитая набор логарифмов и цифр? — он увидел, как Эби кивнула, замахнулся и ударил ее наотмашь.
Эби вскрикнула. Из разбитых губ потекла кровь.
— Ты знаешь, что в этом мире по-настоящему реально? — зашипел Териптонкс. — Боль. Боль и смерть. Ты хочешь страдать? Хочешь умереть? Потому что никто не защитит тебя. Этот город принадлежит мне. Это моя империя. Сначала я пошлю своих людей убить твоего несуществующего партнера. Потом они приведут тебя ко мне. Думаешь, ты особенная? Нет. Были и другие до тебя. Но другие соглашались. Другие были благодарны. И еще будут. Новые. Ты не единственная женщина, которую отправят в этот куб. И поверь, я уже научился вычислять, когда это происходит. Так что либо мы с тобой поладим, либо…
Других подобных себе Эби не встречала. Мир куба, мир древней Земли, был огромен, и она лишь кляла случайность за то, что оказалась в одном городе с Дики Териптонксом. Он заставлял ее встречаться с ним один-два раза в месяц, иногда реже, но не чаще, словно боялся пресытиться. В остальном жизнь Эби была самой обыкновенной.
Лишь однажды, на третий год ее жизни в кубе, она увидела по телевизору заявление серийного убийцы, утверждавшего, что весь этот мир — иллюзия. Он клялся, что находит только подобных себе — тех, кто пришел извне. Он забирает их жизни, потому что другие ничего не значат для него. Он еще что-то говорил, но Эби выключила телевизор. Она не знала, что случилось с ним после — либо тюрьма, либо сумасшедший дом, либо смертная казнь. Неважно. Эби лишь хотела отбыть свои пять лет и покинуть это место. Отбыть в соответствии с полученными, перед тем как попасть в куб, инструкциями. Все остальное не имело значения. К тому же и куб этот доживал свои последние годы.
Иногда Эби хотелось рассказать об этом Дики Териптонксу, который, забыв о том, сколько уже пробыл здесь, строил далекие планы на будущее. Но Эби молчала. Это был ее единственный козырь. Иногда она слышала истории о странных людях с отклонениями, делавшими их особенными. Но зачастую все это были созданные кубом безумцы, хотя в некоторых из них Дики Териптонкс видел новых заключенных, сумевших обойти ограничения. Эби думала, что от долгих лет, проведенных в кубе, он просто сходит с ума. Потому что этот мир затягивал, увлекал. Он был простым и определенным. Прожив в кубе три года, Эби почти не вспоминала, кем она была в действительности, там, за пределами вымышленного пространства. Кем ОНО было в действительности. Здесь у нее был пол и никто ничего не замечал. Даже Дики Териптонкс и Рэндалл Хьюз. Эби верила, что никто ничего не замечал. Но Эби ошибалась.
«Что-то не так, — думал Териптонкс, наблюдая за тем, как спит Эби в его кровати. — Что-то определенно не так». Его система поиска заключенных в кубе собирала информацию, которую невозможно было отсеять, отбросив ненужное. Единственной возможностью было досконально изучить все, что было. Изучить лично, потому что открыться своим подчиненным, объяснить положение вещей Дики Териптонкс не решался. Поэтому изучать бесконечное число информации приходилось самому. Сбои в системе куба, сплетни, сверхспособности заключенных, просто слухи, сплетни, вымысел — все это путалось в голове, сводило с ума. В какой-то момент Дики Териптонксу начало казаться, что в этом мире он единственный заключенный, а все остальное лишь игра цифровой программы куба с ним. Даже Эби перестала казаться ему человеком.
— Ты ведь не человек, — говорил он ей снова и снова. — Не настоящий человек. Не такой, как я. — Он требовал от нее ответа. Требовал до тех пор, пока Эби не призналась, что она — фринг. Нет. Не она. ОНО фринг. — Фринг? — Териптонкс долго хмурился, пытаясь вспомнить эту расу, затем тихо выругался.
— Что-то не так? — спросила Эби. — Не любишь фрингов?
— Я здесь, потому что убил нескольких фрингов, — сказал Териптонкс. — Несколько людей, несколько фрингов, несколько прочих тварей…
Он закурил и долго размышлял о своем новом знании. Прошлая жизнь вне куба казалась призрачной, ненастоящей. Сейчас Териптонкс и сам не понимал, почему забрал жизни у тех людей. Наверно, был просто молод и немного безумен. Или же это просто куб стер в нем все прежние воспоминания? Тем более что недавно Териптонкс вычислил заключенного, охотившегося на подобных себе, как Териптонкс охотился на настоящих женщин. Только целью заключенного был не секс, а убийство.
Когда Териптонкс только узнал об этом, то он долго не мог решить, что делать, затем, как-то ночью, проснулся и понял, что должен остановить это. Так маньяк-заключенный исчез. Териптонкс считал, что сделал мир чище, спокойнее, но сейчас ему начало казаться, что все это спланировал для него куб, чтобы создать еще более достоверную иллюзию. Сейчас иллюзией была Эби.
— Если ты фринг, тогда почему я вижу тебя как женщину? — спросил он. Эби пожала плечами.
— Этот куб создавали люди. Это их мир. А в этом мире нет места фрингам.
— Я тебе не верю. — Териптонкс почувствовал, что если сейчас же не останется один, то этот мир сведет его с ума. Этот куб.
— Хочешь, чтобы я ушла? — спросила Эби. Териптонкс кивнул, не глядя ей в глаза.
«Фринг. Это просто фринг. Бесполый фринг». Он смотрел, как она одевается, и не верил своим глазам, не верил своим чувствам.
Не верил и Рэндалл Хьюз. Не верил Эби как своей женщине.
— У тебя кто-то есть? — спросил он. — Только не ври. Я все равно узнаю.
Эби долго молчала, затем тяжело вздохнула и согласно кивнула.
Они расстались почти на год. Эби пережила это, Хьюз нет. Он вспоминал ее, тянулся к ней. Женщины, с которыми он встречался, выбирались так, чтобы напоминать ему об Эби. Но схожесть заканчивалась на внешности. В постели они все были безликими, нежеланными. Хьюз не хотел говорить с ними, смотреть на них. Эби ушла и забрала с собой не только свой запах, но и смысл всей жизни. Нечто подобное Хьюз чувствовал, когда продал письма Лема Паркера. Но тогда появилась Эби, скрасила утрату. Сейчас скрасить утрату не мог никто.
Жизнь начала казаться слишком сложной, заполненной ненужными деталями. Влюбленность превратилась в одержимость. Хьюз приезжал к отелю, где жила Эби, и проводил в своей машине целые ночи, наблюдая за темными окнами. Но окна были темны не всегда.
Один-два раза в месяц, иногда реже, к Эби приезжала дорогая машина. Незнакомец в сопровождении охраны поднимался по ступеням отеля, стучал в дверь Эби. Она открывала, впускала его. Охрана оставалась на улице. Хьюз чувствовал себя преданным, униженным. Он ждал, когда незнакомец уйдет, видел, как выключается в окнах Эби свет, и, срываясь с места, мчался по городу, нарушая скоростные ограничения.
Он хотел уехать так далеко, чтобы чувства отпустили его, но чувства лишь становились сильнее. Чувства, которые заставили его купить курносый револьвер. Оружие напоминало Хьюзу Эби. Такое же холодное, такое же смертоносное.
Хьюз не знал, зачем сделал эту покупку. Ему просто нравилось держать револьвер в своих руках, как когда-то давно он держал Эби в объятиях. Сны, которые он видел, обожествляли ее, превращая то в ангелов, то в богинь, спустившихся на землю в образе женщин. Но они не женщины. Не обычные женщины. Они что-то большее. И если познать их любовь, то потом никогда не сможешь забыть о них. Они заберут часть тебя, сделают тебя своим рабом. Но это рабство будет самым сладким, самым желанным.
— Пожалуйста, давай помиримся, — сказал Хьюз однажды, придя к Эби.
Дверь была открыта. Эби смотрела на него и молчала. Хьюз не знал зачем, но начал рассказывать о своих снах.
— Я не богиня, — устало сказала Эби. — Я фринг.
— Ты — кто? — растерялся Хьюз.
— Фринг. Это такая раса, созданная для любви. Мы не мужчины и не женщины. Мы те, кем нас хочет видеть наш партнер. Наши железы источают специальные феромоны, способные разбудить вожделение даже у старика.
— Ты так объясняешь свои отношения с Лемом Паркером? — спросил, улыбаясь, Хьюз.
— Я никогда не знала твоего друга.
— Хватит. — Хьюз не смог сдержать усталый вздох. — Я знаю, кто ты.
— Ты знаешь, что я фринг?
— Я знаю, что ты встречаешься с богатым мужчиной, который оплачивает твой отель, твои покупки. Потому что ты нигде не работаешь, ничего больше не делаешь. Но… Но мне плевать. Если ты уйдешь от него, то, обещаю, я смогу платить тебе столько, сколько платит он.
— Ты хочешь купить меня?
— Разве он не покупает тебя?
— Нет. Он просто приходит сюда, потому что он человек. Настоящий человек. Не из этого куба. Не такой, как ты. Мы вместе с ним застряли здесь…
— Ты так шутишь, да? — хмуро спросил Хьюз.
Эби покачала головой.
— Это не так просто объяснить, но…
— Можешь просто сказать, что я не нужен тебе.
Хьюз ушел, напился, вернулся, умолял простить, угрожал оружием, снова умолял. Так продолжалось почти месяц, потом Эби переехала, и Хьюз замер, застыл, онемел. Онемела вся жизнь. Хьюз пытался найти Эби почти год. Он не работал, потратил все накопления, заложил свой дом. Богиня Эби была всем. Богиня Эби забрала его жизнь. Все остальное было неважно. Он не верил, что она человек. И не верил, что она не человек. Она была всем, и она была ничем. Она была жизнью, и она была смертью. Он любил ее, и он ненавидел ее. Он испытывал к ней отвращение за предательство, и он желал ее больше всех других женщин. Но ее нигде не было. Поэтому Хьюз все чаще и чаще доставал приобретенный револьвер.
Выстрелить в себя было несложно, нестрашно. Страшнее было признать, что ты уже никогда не увидишь ее — ту, в которой вся твоя жизнь, весь твой мир. Эти чувства и мысли были не столько духовными, сколько физическими. Иногда Хьюзу казалось, что Эби завладела не его душой, а его телом. Все его тело мечтало о ней, скучало по ней. Тело, с желаниями которого невозможно было бороться. Тело, которое невозможно было удовлетворить, сколько бы дорогих проституток ни покупал себе Хьюз, сколько бы ни выпивал алкоголя, какие бы наркотики ни принимал. Оставалось лишь одно — прижать к голове дуло револьвера и нажать на курок. И еще эта фотография в газете! Фотография мужчины, с которым встречалась Эби, — Хьюз узнал его. Дики Териптонкс.
Писали, что он поднялся на крышу своего небоскреба и бросился вниз, лишив себя жизни. «Она убивает нас всех», — мрачно подумал Хьюз, и так как собственного небоскреба у него не было, да и подниматься на крышу было слишком хлопотно, то просто достал револьвер и нажал на курок.
Хьюз очнулся в больнице. Пуля раздробила челюсть, часть черепа, повредила нервы, но пощадила мозг. Левое веко и забинтованная щека постоянно вздрагивали. В глазах двоилось от наркоза, и когда Хьюз увидел Эби, то решил, что это галлюцинация.
Она стояла у окна и смотрела куда-то вдаль. Хьюз хотел закрыть глаза, но не смог. Даже если это всего лишь галлюцинация, то он будет смотреть на нее, будет тянуться к ней, вдыхать ее запах. Но Эби не была галлюцинацией. Она обернулась, словно почувствовав на себе взгляд, долго смотрела Хьюзу в глаза. Хьюз ждал, что призрак рассеется, но призрак остался.
Когда пришел врач и начал проверять швы, Эби стояла у окна и смотрела на Хьюза. Хьюз хотел сказать так много, но раздробленная челюсть заставляла молчать. Можно было только смотреть и не верить, что это правда. Потом Эби ушла, и Хьюз думал, что больше никогда не увидит ее. Думал, пока не наступил следующий день.
Дверь открылась. На пороге стояла Эби. Хьюз попытался улыбнуться ей, но лицо было чужим, каменным. Эби прошла в палату, села у окна и долго наблюдала за Хьюзом, пока его не увезли на новую операцию.
Всего операций было более десяти. И каждый раз, получая наркоз, Хьюз думал, что больше никогда не увидит Эби. Но Эби возвращалась. Как возвращалось сознание в это уставшее тело. И тело было влюблено. Оно помнило, что где-то есть женщина, ради которой стоит жить. И если сдался Хьюз, то его тело не собиралось сдаваться. Наоборот, оно исцелялось, шло на поправку — так говорили врачи. Хьюз хотел спросить их, почему он ничего не чувствует. Его тело подчинялось ему, но когда кто-то касался его руки, то никаких ощущений не было. Седовласый врач в голубом халате поверх дорогого костюма, словно прочитав его мысли, сказал, что чувствительность должна вернуться.
— И говорить вы снова научитесь, — пообещал он, увидел растерянность в глазах Хьюза и долго объяснял, как пришивал ему отрезанный пулей язык.
Хьюз вернулся домой два месяца спустя. Вернулся вместе с Эби. Он не чувствовал своего тела, но когда они легли в кровать, оно послушно отозвалось на ласки Эби. Тело решило жить собственной жизнью, за которой Хьюз мог лишь наблюдать. Каждую ночь. Снова и снова. С Эби. Тело желало ее всегда. Тянулось к ней. Вечером перед сном. Ночью во снах. Утром, когда Хьюз не успевал понять, что проснулся. Днем. На улице. В магазине. И Хьюз должен был научиться жить с этим. Жить, ничего не чувствуя, но…
Хьюз не понял, как наступил момент, когда полюбил это новое положение дел. Полюбил наблюдать за этой странной игрой его тела, которую оно устраивало с Эби. Хьюзу нравилось наблюдать за ней. Да, он не чувствовал своего тела. Не чувствовал возбуждения и последующего коллапса. Но он видел все это в глазах Эби. Она проживала это за них двоих. Она была страстной за них двоих. Наслаждалась за двоих. Любила за двоих. Иногда нежно, неспешно. Иногда жестко, агрессивно, бурно. Иногда она умоляла. Иногда заставляла умолять… И казалось, что любовь с ней будет вечной. Разнообразие будет вечным… Но время кончалось. Их время. Время этого мира.
Пять лет заключения Эби подошли к концу. Сто лет, отведенные для этого куба, подошли к концу. Она уйдет, и вместе с ней закончится жизнь в этом месте. Его отключат и отправят на запчасти. Разберут, сотрут, уничтожат все, что было создано здесь, все воспоминания. Они останутся лишь в ее голове и головах тех заключенных, которых освободят вместе с ней. И ничего другого. Только боль и понимание, что ничего изменить нельзя.
Эби пыталась скрывать грусть, притворяться перед Хейзом, что все хорошо, но в последний день своего пребывания в кубе расплакалась. Она не сразу поняла, что плачет — губы еще улыбались, а по щекам уже катились слезы. Хьюз растерянно смотрел на нее. Эби хотела сказать ему так много, но в итоге не говорила ничего. Пыталась убедить себя, что Хьюз — это просто набор алгоритмов и формул, как говорил об этом мире Дики Териптонкс, но для нее он был реальным. Для нее весь этот мир был реален…
«Что-то не так?» — спрашивает одним взглядом Хьюз, потому что пришитый язык так и не стал подчиняться ему.
Эби смотрит ему в глаза и качает головой. Затем улыбается и начинает ласкать его, потому что это единственное, что она умеет хорошо делать. Делать в кубе. Делать за его пределами. Но она уже исчезает, растворяется в вымышленном мире, чтобы вернуться в реальность. Все заключенные исчезают… Куб продолжает жить еще несколько долгих дрожащих минут… Затем питание отключают.
История семнадцатая. Из пустоты
Это был год, когда Майкл Джордан играл как бог: победа в плей-офф НБА, золото олимпиады, MVP… Так думал Керман Пратт. Думал, пока ему не сказали, что с того дня прошло двадцать лет и Майкл Джордан давно на пенсии. Оказывается, Керману Пратту было не семнадцать, а тридцать семь. Тридцать семь лет в 2012 году, но он помнил себя лишь в звездный год Майкла Джордана — 1992. Всех остальных перипетий, случившихся с великим спортсменом за последующие двадцать лет, Пратт не знал. Ему казалось, что и не было тех других лет. Он не помнил свою жену, детей, дом, работу. Не помнил себя, своих друзей. Не помнил он и тех записей, сделанных на диктофон, которые он нашел в своем доме. Записей, сделанных его голосом:
«После разрушения в мозге испытуемого микрообласти синего пятна его поведение осталось неизменным, как и в эксперименте тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Экспериментаторы смогли наблюдать движения человека в действительности, соответствующие его движениям во сне. Испытуемый сильно напоминал больного сомнамбулизмом. Он целенаправленно перемещался по комнате, подходил к окну, садился на кровать… На протяжении всего эксперимента приборы записывали показания с вживленных в мозг электродов, фиксируя одновременно с этим электрический потенциал некоторых внутренних органов. В результате проверки полученных сведений имели место подтверждения проведенных ранее опытов. Импульсы мышц желудка совпадали с импульсами группы клеток лобной доли коры, отвечающей за переработку сигналов от сенсорных систем, обрабатывающих в основном зрительную информацию…»
Из интернета Пратт узнал, что подобные эксперименты проводились лишь на животных. Но в записях четко говорилось, что подопытный — человек.
«Может быть, это всего лишь вымысел? Или книга?» — с надеждой думал Пратт, продолжая слушать.
«Мы попытаемся объединить два важных по своей значимости исследования. Первое — проведенное в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году в пенсильванском университете, когда кошке разрушили микрообласть синего пятна, сумев в результате доказать наличие снов у животных. И второе — проведенное Пигаревым, результаты которого означали, что во время медленного сна стимулы от рецепторов сенсорных систем перестают поступать в лобные доли, куда начинают поступать сигналы от пищеварительной системы… Считалось, что лобные доли мозга во время сна отказываются от своей обычной работы и переключаются на обработку сигналов от внутренних органов, но в случае, если наш эксперимент подтвердится, то окажется, что предположение о том, что мозг по ночам занимается не внешним миром, а нашим внутренним устройством, окажется либо неверным, либо нуждающимся в кардинальной доработке…»
Керман Пратт впитывал в себя незнакомые слова о фазах сна, ритмах мозга, патологиях памяти, и его сознание начинало наполняться этим подобно губке, которую необходимо было срочно выжать, иначе ее дальнейшее использование потеряет всякий смысл. Возможно именно поэтому, когда жена предложила ему поужинать, он без раздумий согласился, отложив диктофон.
— Надеешься, что тебя повысят? — спросила жена, обиженно косясь на диктофон.
— Нет.
— Что же тогда?
— Эксперименты.
— Хорошо. Может, тогда расскажешь, что тебя так заинтересовало?
— Рассказать?
— Ну да! Должна я знать, чем ты занимаешься, или нет?
— Я не знаю, — честно признался Пратт. — Пока не знаю.
Он ушел в другую в комнату и снова взял диктофон.
«Наш эксперимент включает в себя два других эксперимента, проведенных на более ранней стадии рядом ведущих ученых. Один из них подтверждает отсутствие зрения как связи с внешним миром во время сна, другой делает возможным наблюдение за точным воспроизведением движений, которые осуществляет человек во сне… Наш эксперимент, с одной стороны, заставляет человека находиться в состоянии, схожем с состоянием сомнамбулы, а с другой стороны, подтверждает невозможность получения им зрительной информации. Получается, что человек передвигается в пространстве, не видя окружающих его предметов, но в то же время не натыкаясь на них, даже больше, иногда взаимодействуя с ними».
Пратт нажал на паузу и снова решил обратиться к поисковым системам интернета за помощью…
Ближе к утру, когда голова шла кругом, Пратт услышал рассказ о женщине по имени Адрия Банди.
«Ее заинтересованность сомнамбулами не может не вызывать интерес с моей стороны, в особенности после ее рассказа об одном из появившихся у нее предположений…»
Дальше снова начинался рассказ об одном из экспериментов, проведенном в чикагском университете на подопытных крысах, но Пратт уже перестал слушать. Его захватило имя женщины. В телефонном справочнике он нашел ее номер и попытался договориться о встрече.
— А до утра ты не можешь подождать? — сонно спросила Адрия Банди, называя его по имени. — Придешь на работу, там и поговорим.
Пратт вошел в приемную частной клиники на окраине города и замер, не зная, что делать дальше. Незнакомый ему мужчина прошел мимо, поздоровался. Следом за ним поздоровалась женщина. Пратт окликнул ее, спросил, где ему найти Адрию Банди.
— Кажется, она была в своем кабинете, — сказала женщина.
— А где ее кабинет? — спросил Пратт.
Женщина наградила его удивленным взглядом, решила, что это шутка, и натянуто рассмеялась.
Пратт снова остался один. Белоснежные стены и яркое освещение слепили глаза. Почему он ничего не помнит? Почему ничего не узнает? Да и он ли это вообще? Его ли эта жизнь? Пратт спросил еще одного мужчину, который поздоровался с ним, где находится кабинет Адрии Банди. Мужчина рассмеялся.
— Я не шучу, — сказал Пратт.
— Ну ты даешь! — мужчина махнул рукой, указывая в конец белого коридора.
Пратт кивнул в знак благодарности, дождался, когда незнакомец уйдет. В ушах почему-то звучал собственный голос из диктофона, который рассказывал об опытах над людьми в этой психиатрической клинике. Или же не в этой? Разве нечто подобное может происходить в реальной жизни? Пратт подошел к кабинету доктора Адрии Банди, постучал в дверь.
— Не заперто! — крикнула она и, когда он вошел, повисла на его шее, целуя в губы.
Пратт не ответил на поцелуй.
— Что-то не так? — спросила она.
На вид ей было чуть больше тридцати. Короткие волосы жгуче-черного цвета. Глаза большие, яркие и такие же черные, как волосы.
— Мы что, были любовниками? — растерянно спросил Пратт.
— Были? Почему были? — Адрия Банди улыбнулась, поняла, что Пратт не шутит, и озадаченно нахмурилась. — Ты что, не помнишь?
— Нет.
— Совсем?
— Совсем.
— Черт! — ее неестественно-белые зубы прикусили пухлую губу.
— Ты знаешь, что со мной случилось? — спросил с надеждой Пратт.
— Знаю ли я? — она пытливо заглянула ему в глаза. В повисшей тишине звонок телефона показался неприлично громким. — Извини, надо ответить. — Адрия Банди сняла трубку. — Сейчас подойду, — пообещала она кому-то, извинилась перед Праттом, вышла из кабинета.
Щелкнул, закрывшись, электронный замок. Пратт попробовал открыть дверь — бесполезно. Окон нет. Он выждал четверть часа, затем снял телефонную трубку. Секретарь клиники спросила, с кем его соединить. Он объяснил, что ждет доктора Банди. Секретарь пообещала найти ее, но, когда Пратт попытался связаться с ней снова, ему никто не ответил. Тишина. После полутора часов в одиночестве она давила, сводила с ума.
— Эй, выпустите меня! — закричал Пратт, барабаня кулаком в дверь.
Никто не ответил ему. Пратт навалился плечом на дверь. Материал крепкий, или железо, или какие-то сплавы, — не выбить. В голове снова зазвучал собственный голос, рассказывающий об опытах.
— Да что же здесь происходит? — запаниковал Пратт и снова попытался выбить дверь, на этот раз ногой. Один удар, второй, третий…
Он не засекал время, но прошло как минимум несколько часов.
— И как долго вы собираетесь держать меня здесь? — спросил Пратт, надеясь, что в кабинете ведется скрытое видеонаблюдение. — Что здесь вообще происходит, черт возьми?
Чуть раньше в приступе паники Пратт перевернул рабочий стол Адрии Банди и массивное кожаное кресло, так что сейчас крушить было нечего.
— Выпустите меня!
Он в отчаянии снова ударил в сделанную словно из камня дверь. Замер, прислушался. Снова ударил и снова прислушался.
— Вы что, собираетесь держать меня здесь вечно? — спросил он невидимую камеру, выругался, принялся мерить крошечный кабинет нетерпеливыми шагами, затем поднял перевернутое кресло, сел, закрыл глаза. Неожиданно электронный замок щелкнул и дверь открылась. — Ну наконец! — оживился Пратт, вскочил на ноги, увидел на пороге мужчину и замер. Казалось, что даже сердце остановилось.
Лицо мужчины было болезненно-серым. Воспаленные глаза налиты кровью. Их взгляд гипнотизировал, лишал воли.
— Нам нужно уходить, — услышал Пратт охрипший голос мужчины. Знакомый голос. Голос из диктофона. Все тело онемело.
Перед глазами поплыли черные снежинки, падавшие с несуществующего неба. Все больше и больше, почти снегопад.
— Эй, ты сможешь идти? — спросил мужчина, тронув Пратта за плечо. Пратт кивнул, но поспешил сбросить со своего плеча его руку. — Чего тогда стоим? — прохрипел мужчина. — Пошли отсюда.
Пратт вышел в ярко освещенный коридор. Дверь напротив была открыта и вела куда-то в темноту.
— Идем! Идем! — поторопил мужчина. — У нас мало времени!
Они преодолели темный коридор, выбираясь из клиники черным ходом. Машина Пратта по-прежнему была на стоянке.
— Сядешь назад, — сказал мужчина, забрал у него ключи и сел за руль.
Многоэтажный дом на окраине города был незнаком Пратту. Лифт, квартира — все было чужим, хоть мужчина, который привез его сюда, и сказал, что Пратт сам снял эту квартиру. Когда они оказались внутри, незнакомец запер дверь и, прижавшись к стене, устало сполз по ней на пол. Силы покидали его. Пратт наблюдал за ним пару минут, затем решился спросить, кто он. Мужчина бросил на него усталый взгляд и, с трудом поднявшись, перебрался на диван в гостиной.
— Кто ты? — снова спросил Пратт.
Мужчина разлепил ссохшиеся губы и судорожно провел по ним языком.
— Кажется, я умираю, — сказал он, глядя Пратту в глаза. — Я хочу… — он заставил себя подняться, достал из стола папки с бумагами. — Я хочу, чтобы ты взял это и продолжил мою работу.
— Какую работу?
— Поймешь, когда прочитаешь. Нужно торопиться. В той клинике везде камеры. Скоро они посмотрят запись и поймут, где ты. Они придут сюда и заберут мои исследования. Они отнимут у нас все. Они…
— Кто ты такой, черт возьми? — перебил его Пратт.
— А ты разве не видишь? Я — это ты. Вернее, ты — это я. — Он снова повалился на диван, закрыл воспаленные глаза. — Мы материализовали тебя. Создали из пустоты. Сначала пытались проделать это с крысами, но крысы оказались бесполезны. Животные не могут представить материальный мир людей таким, каким его видим мы. Нам, людям, не нужно видеть, чтобы ориентироваться в пространстве. Наш общий мозг видит нас информационно, но не видит образно, так как здесь мозг образного представления переходит в мозг информации через тело пространственного явления, то есть включается в процесс мозг пространства, переключая полностью сознание на подсознание. Человека можно погрузить в гипноз и внушить ему что-то несуществующее, и он будет видеть это несуществующее, оно станет для него реальным, и если в этот момент суметь усилить это состояние, то начнется процесс материализации и то, что реально для этого человека, может стать реальным и для нас. Нужно лишь найти подходящего человека, который сам погружается в подобное состояние, не используя гипноз. Вы считаете их больными, но это избранные, единицы! Тот, кто родился сомнамбулой, не только видит то несуществующее, что ему можно внушить, но и способен при своем состоянии материализовать это, если в нужный момент суметь сублимировать его информационное видение. Пока мы не нашли подходящий экземпляр, Адрия пыталась хирургическим способом вывести человека на состояние сомнамбулы. Но все это потерпело крах. Потом появилась она — молодая девушка, обратившаяся к нам за помощью. Мы положили ее якобы на обследование и начали эксперименты. Мы заставляли ее материализовывать предметы. Она справлялась с простым и заходила в тупик при материализации сложных механизмов, устройство которых не знала в деталях. Никто не верил, что ей удастся создать человека, но… Человеческое тело в деталях знает, как оно устроено, поэтому оказалось, что ему легче всего материализовать самого себя или подобных себе. Так я стал добровольцем и на свет появился ты. Мы ликовали. Мы наблюдали за тобой, позволив тебе жить моей жизнью, проверяя тебя. Возможность материализации оказалась не только чудом, она подтвердила, что Вселенная нейтральна и зародилась из пустоты, из ничего. Но мы не учли, что каждое действие всегда должно иметь противодействие. И если в этом мире появился ты, то должен исчезнуть я. — На губах оригинального Пратта появилась горькая улыбка. — Когда Адрия поняла, как далеко мы зашли, то она захотела закрыть проект, уничтожить исследования. Но… я не позволю ей сделать это. Мы не позволим. — Он открыл глаза, встречаясь взглядом со своей копией. — Поэтому ты здесь. Я знаю, твоя память сформирована не полностью, но как только меня не станет, информационный поток закончит материализацию и ты получишь недостающие знания, которые хранятся во мне.
— А если я откажусь? — спросил Пратт-копия.
— Как это откажешься? — вздрогнул Пратт-оригинал. — Ты не можешь. Не имеешь права. Ты часть меня. Я создал тебя. Ты обязан… — его прервал звонок в дверь. — Это Адрия! — прошептал он, заставляя себя подняться. — Они нашли нас! Спрячься! Они не должны видеть тебя!
Пратт-копия не двинулся с места. Кто-то ударил в дверь. Один раз, второй. Замки жалобно скрипнули и сдались.
— Я отвлеку их! — сказал Пратт-оригинал своей копии.
Он схватил со стола нож для вскрытия конвертов и вышел из комнаты. Послышались крики, шум борьбы. Затем борьба переместилась из квартиры на лестничную площадку. Загрохотали шаги — кто-то бежал по лестнице вверх. Пратт-копия выглянул из комнаты. Он был в квартире один. Все казалось ему каким-то нереальным, замедленным, смазанным, словно кто-то выплеснул на картину гениального художника флакон растворителя и теперь краски медленно растекались по холсту.
Пратт-копия вышел на лестничную площадку, вызвал лифт и спустился вниз. На улице было тихо и как-то неестественно свежо.
— Ты не взял записи этого безумца? — услышал Пратт-копия голос Адрии.
Она стояла в центре двора, спрятав руки в карманах, и наблюдала за ним.
— Нет. Не взял, — сказал Пратт-копия.
— Почему? — спросила она. Он пожал плечами.
Где-то высоко в небе раздался крик. Пратт-копия и Адрия запрокинули головы. Пратт-оригинал, сорвавшись с крыши небоскреба, камнем летел вниз. Достигнув земли, его тело лопнуло, словно наполненный кровью мешок, забрызгав газон и стены дома.
— Ну? — спросила Пратта-копию Адрия. Вернее, уже не копию — оригинала, единственного. — Что-нибудь чувствуешь? Его знания? Его стремления?
— Нет, — соврал он.
— Совсем ничего?
— Совсем. — Пратт опустил голову и пошел прочь.
— Куда ты? — спросила Адрия.
— Не знаю. Подальше отсюда.
— Я буду присматривать за тобой! — крикнула вслед Адрия.
Пратт не ответил, лишь обернулся, когда в квартире, где он недавно был, громыхнул взрыв. Разбитые стекла полетели вниз, искрясь и переливаясь в лучах яркого солнца. Языки желто-синего пламени вырвались из окон, облизывая стены.
Пратт подошел к своей машине, сел за руль. Адрия не двигалась, наблюдая за ним. Пратт включил зажигание и выехал со стоянки. Рыжий обтрепанный кот испуганно шарахнулся в сторону. Стая ворон, потревоженная взрывом, неспокойно кружила над мусорными контейнерами, хлопая ободранными черными крыльями. И жизнь продолжалась…
История восемнадцатая. Последняя история ужасов
Мир умирал. Умирал, становясь лучше, чище. Мир, который мы знали. Войны остались в прошлом. Пороки остались в прошлом. Машины не загрязняли атмосферу планеты. Не было ссор, распрей. Ксенофобия канула в забытье. Расовые предрассудки забылись. Единое правительство заботилось о жителях Земли. Границы утратили значение — сначала превратились в условность, а затем и вовсе перестали существовать. Нужда уступила место беззаботному детству, безбедной старости. Медицина достигла небывалых высот. Расцветали художественные школы, литература, кинематограф. Насилие забылось. Ненависть, злость, ревность, психические расстройства — все стерлось, ушло. Мир стал чист и свеж, словно весенняя капель, словно утренняя роса, но…
Но что-то было не так в этой стерильной имитации рая. Что-то противоестественное для природы человека. Настолько противоестественное, что даже ангелы стали падать с небес. Светлые и искрящиеся. Их тела пробивали крыши домов, расплющивались об асфальт. Десятки, сотни, тысячи ангелов. Мир вздрогнул. Этот идеальный мир. А потом, следом за ангелами, с небес посыпались демоны. Остался лишь Творец, Создатель. Он подошел к краю и посмотрел вниз. Ангелы и демоны умерли, но люди не заметили этого. Нет, он был обязан что-то изменить. Попытаться изменить. Но оставаясь на небесах этого нельзя было сделать. Поэтому Создатель раскинул руки и камнем полетел вниз, на землю.
Острова в Тихом океане. Писатель Сол Киссинджер. Он специализировался на создании тихоокеанских пейзажей. В последние годы романы о коралловом рифе были в моде. Сам Киссинджер был в моде, вот только писать третий роман, в котором нет ничего, кроме океана и кораллового рифа, было трудно. Сол Киссинджер ломал голову над новой главой последние несколько недель. Мозг устал. Сол Киссинджер не выходил из своего дома уже несколько дней — сидел перед монитором и пытался найти вдохновение. Но вдохновения не было. Киссинджер включил телевизор, собираясь посмотреть спортивную трансляцию, но возрастное ограничение не позволило ему сделать этого.
Киссинджер никому не говорил, но в последние годы эти ограничения начинали раздражать его. Ему было тридцать три года. Почему спортивную трансляцию не может смотреть зрелый человек? Он ведь давно не ребенок. Неужели нужно дожить до седых волос, чтобы увидеть контактный вид спорта? А как быть с остальным кинематографом?
Киссинджер выключил телевизор, вышел на улицу. Двор выходил на берег. Безбрежный океан тянулся за горизонт. Синий, искрящийся в лучах яркого, теплого солнца. Киссинджер вздрогнул, увидев летящего с неба человека.
Создатель ударился о ставшие твердыми, словно камень, воды и потерял сознание.
Киссинджер завороженно смотрел, как тело незнакомца медленно опускается на коралловое дно. О падающих с неба ангелах и демонах он не слышал, потому что трансляции об этом предназначались для категории, достигшей рубежа в восемьдесят лет. Другим доступ был закрыт.
Сознание вернулось, и Создатель открыл глаза. Ставшее человеческим тело болело. Казалось, что сломана каждая кость. Создатель закряхтел, перевернулся на спину. Держаться на поверхности воды было несложно, но чтобы плыть к берегу, сил не было.
— Эй! — позвал Создатель Сола Киссинджера. — Да, да. Я к тебе обращаюсь, бумагомарака никчемная!
— Я могу вам помочь? — растерянно спросил Киссинджер.
— Да. Можешь. Вытащи меня на берег, черт бы тебя побрал!
Дом Сола Киссинджера. Создатель вытирается, натягивает на свое человеческое воплощение одежду Киссинджера.
— Что за странная мода у вас, евреев? — хмурится Создатель. — Вам что, всегда нужно выделиться?
— Откуда ты знаешь, что я еврей? — растерянно хлопает глазами Киссинджер.
— Я много чего знаю, — говорит Создатель. — Выпить ничего нет?
— Выпить?
— Я с неба только что ради вас упал. Думаешь, не заслужил?
— У меня только минералка.
— Что, даже пива нет?
— Что такое пиво?
— Что такое пиво?! — Создатель мерит Киссинджера пораженным взглядом, качает головой. — Во что превращается мир… — он тихо бранится себе под нос. Слова кажутся Киссинджеру незнакомыми. Никто так не говорит очень давно. Человечество переросло это. Человечество созрело для лучшего.
— Человечество вырождается, — говорит Создатель, читая мысли.
— Вырождается? — Киссинджер чувствует неясную обиду. — Да кто ты такой вообще?
— Я твой Бог.
— Бог?
— Только не говори, что твое человечество переросло и это! — Создатель смотрит Киссинджеру в глаза. — Конфуций, Будда, Христос… Нет? Ничего не напоминает?
— Это что-то из сказок?
— Из сказок? — Создатель снова бранится. — Нет, ну что за мир! Боюсь даже спрашивать, как вы детей здесь делаете.
— А никто и не спрашивает.
— Вот как… — Создатель хмурится. Нет, с небес все это выглядело совсем не так. С небес это была катастрофа, но сейчас, кажется, это конец, финиш. — И как мне с тобой разговаривать, бумагомарака? — спрашивает Создатель Киссинджера.
— Почему ты называешь меня бумагомаракой? — обижается тот. — Мои книги, между прочим, пользуются спросом.
— Книги о кораллах? — Создатель смеется. — Ты хоть видел, какими были книги раньше?
— Я слишком молод, чтобы читать их.
— Меня твои предки уже распяли в твоем возрасте. А ты говоришь, что слишком молод, чтобы читать старые книги? — и снова брань Создателя. Киссинджер молчит. — Нет, так я тебе ничего не объясню, — решает Создатель. — Давай я лучше покажу тебе.
Мир меняется. Время мчится назад, ломается. Мелькают столетия, осыпаются мишурой в бездну вечности. Эпохи, народы, страны — все уходит в небытие, все сгорает, превращается в прах, чтобы восстать из этих кострищ, словно птица Феникс.
Сол Киссинджер слышит странную, давно ограниченную запретами музыку. Рок-концерт подбирается к пику безумия. На сцене Джим Моррисон. Публика сходит с ума. Воздух раскален отчаянием, протестом. Женщина с обнаженной грудью на плечах своего парня машет руками и что-то кричит певцу. Снаружи полиция разгоняет слезоточивым газом тех, кто не смог достать билет на концерт.
— Куда мы попали? — боязливо спрашивает Киссинджер.
— Вторая половина двадцатого века, если считать со дня, как люди распяли мое земное воплощение, — говорит Создатель, смотрит вокруг безумными глазами. — Вот это времена были, бумагомарака!
— По-моему, это безумие.
— Вот твои три книги пейзажных описаний кораллов — безумие, а это — жизнь!
В дешевом отеле пыльно и пахнет плесенью. Сол Киссинджер лежит на кровати, не в силах заснуть. Машина, которую угнал на стоянке Создатель, ревела так сильно, что Киссинджер теперь плохо слышит на одно ухо. Хотя возможно, это было то самое ухо, в которое орал ему Создатель, рассказывая об этом свихнувшемся мире, пока они неслись по городу, нарушая скоростные ограничения.
— Хочешь, я расскажу тебе о том, чем вчера занимались на кровати, где ты сейчас лежишь? — спрашивает он Киссинджера.
— А чем на ней вчера занимались? — спрашивает Киссинджер, уже заранее чувствуя подвох. В его мире никто не занимается сексом в общественных местах. Никто вообще почти не занимается сексом, не говорит о сексе.
— А может быть, пойдем в бар, напьемся и зацепим телок? — предлагает Создатель, читая его мысли.
— Какой-то странный Бог, — говорит Киссинджер. — Неправильный.
— Какое время, такой и Бог, — ворчит Создатель, словно его действительно задели за живое.
— Не думаю, что такой Бог нужен нашему времени. Он скорее подходит этим концертам, которые ты мне показал, этим безумным, порочным людям.
Читать бесплатно другие книги:
