Гордиев узел Российской империи. Власть, шляхта и народ на Правобережной Украине (1793-1914) Бовуа Даниэль

Литовский статут был немедленно и успешно заменен российским законодательством. Указ, содержавший 9 статей, регулировал все земельные сделки, принцип наследования и раздела земельных владений по российскому образцу. Использование русского языка, обязательное до этого времени в сношениях с администрацией, стало обязательным для поляков и в прениях дворянских собраниий, и в родословных книгах; на перевод всей необходимой документации отводилось два года. Были отменены межевые суды, с этого времени обязательными стали российские межевые законы663. На заседании 30 июля Комитет западных губерний занимался рассылкой запечатанного в конверты указа: все получатели должны были раскрыть его в один день и в одно и то же время. Бибиков в очередной раз уточнял, что согласно новым правилам все судьи уездных судов – русские и поляки, а также шляхтичи, управлявшие находившимися под опекой имениями, становились государственными служащими и с этого времени не должны были получать вознаграждения из фондов дворянских собраний. В отчете за 1840 г. он ставит себе в заслугу то, что среди актов дворянских собраний были выявлены, конфискованы и уничтожены документы на польском языке664.

По мнению Бибикова, этой реформе и серьезному ограничению польского влияния в администрации еще недоставало точного определения сути русификации. Известно, что он опасался слишком частой смены гражданских губернаторов в трех губерниях. Вот почему он вновь обратился в Комитет западных губерний и к самому царю с просьбой подробно разработать в письменной форме идеологические принципы, которыми бы мог руководствоваться каждый вновь назначенный губернатор. Речь шла о распоряжении за подписью царя, которое определяло бы задачи всех российских чиновников, а его, Бибикова, возводило бы в ранг своего рода наместника этих губерний. 20 августа 1840 г. Комитет рассмотрел представленный проект. Члены Комитета сочли, что власть генерал-губернатора будет «слишком неограниченна», а потому полезней будет разработать более эластичный подход, чем принимать библию по русификации. Однако было известно, что и эта идея, как и другие замыслы Дмитрия Гавриловича, нравится царю. С.Г. Строганов постарался несколько смягчить требования киевского наместника. Тем не менее 13 сентября 1840 г. он разослал гражданским губернаторам тайное императорское распоряжение.

Текст этого распоряжения был написан от первого лица. Однако от начала до конца чувствуется, что пером Николая водил Бибиков. В документе говорилось о том, что Бибиков поручил гражданским губернаторам управление крупнейшими и самыми густонаселенными губерниями Российской империи, и в связи с этим излагались принципы, которых губернаторы должны были придерживаться. Обратимся к тексту: «Отторгнутые в продолжении многих столетий от единственной и единокровной им России губернии Киевская, Волынская и Подольская, и по возвращении в родную семью коренных областей русских не могли тогда же освободиться от всех последствий иноземного владычества. Происшествия 1831 г. подали новую пищу несбыточным надеждам, хотя сии покушения по благости Всевышнего подавлены в самом начале. Но поскольку брожение умов все продолжается, то, не довольствуясь порядком и спокойствием, поддерживаемыми внешней силой, Я твердо в мысли моей положил обеспечить оные нравственным направлением тамошнего населения, восстановив утраченную действием времени и ухищрениями западного преобладания привязанность оного к коренной России и уничтожить всякую мысль об отдельной под тем или другим наименованием политической самостоятельности сего края».

Как следствие, на гражданских губернаторов возлагалась двойная обязанность: четко придерживаться законов, способствовать распространению «русской народности и уничтожения всякого иноземного направления». Поскольку «иноземное направление может проявляться не только в покушениях к нарушению установленного порядка, неблагонамеренными действиями и внушениями, но и в обыкновенных гражданских отношениях, как скоро в них выражается стремление к ослаблению русских начал и русской народности, или неуважение и противоборство предпринимаемым для возвышения их мерам».

В последнее время, говорилось далее, с этой целью был принят ряд законов, которых необходимо точно придерживаться. Далее император обращался к гражданским губернаторам с призывом сообщать обо всем, что может казаться достойным внимания, и о принятых мерах, поскольку общество находится в постоянном развитии. Заключение гласило: «Я приму с удовольствием всякое полезное предложение Ваше, ибо дотоле не престану действовать в исполнении изъясненных видов Моих, пока вверенные Вам губернии не сольются с остальными частями Империи в одно тело, в одну душу»665.

Текст распоряжения, несомненно стоящий того, чтобы его пространно процитировать, показывает прежде всего, как со времен Екатерины II и Карамзина окрепла на уровне царской власти и чиновничьего понимания теория о единстве империи. Он также показывает тщету любого возможного противодействия представителей польской шляхты. Она, несомненно, крайне болезненно относилась к потере своих исключительных судебных прав. В этой связи представители Подольской губернии осмелились, воспользовавшись выборами в сентябре 1841 г., обратиться к царю с адресом, что было разрешено российским законодательством. 2 мая 1842 г. Комитет западных губерний рассмотрел это обращение в присутствии Бибикова. Подольский предводитель дворянства в более чем уважительной форме обращал внимание на то, что эксперимент по назначению русских на должности судей и управляющих поместьями, находящимися под опекой, оказался не очень удачным, поскольку забота о сиротах требует присутствия близких им лиц. В ответ Бибиков сообщил, что такое назначение производится на срок действия судебных мандатов, т.е. на 6 лет (!?), вследствие чего просьба не могла быть рассмотрена с точки зрения права. Он подчеркивал, что польское дворянство, подав жалобу, совершило большую ошибку, поскольку новоприбывшие чиновники работали лучше, чем их постоянно отсутствующие на местах предшественники. С этого времени, по его мнению, все должно было стать намного лучше, т.к. опека над сиротами благодаря беспристрастным и независимым от семей судьям улучшится. Что касается назначения судей из русских, то таковые представлялись Бибикову просто незаменимыми в то время, когда повсеместно вводилось российское право: «Представить во власть Поляков только что восстающее и учреждающееся правильное судопроизводство было бы то же самое, что совратить оное на прежний путь беззаконья и неизбежных злоупотреблений». Он только не уточнял, откуда можно было взять столько судей и сколько их в действительности уже нашлось.

В том же самом адресе Подольское дворянское собрание осмелилось поднять также вопрос о расширении круга избирателей, ограниченного до нескольких сотен помещиков. Собрание ссылалось на августовский указ 1840 г. о помиловании целого ряда лиц, осужденных за участие в восстании 1831 г. Однако Бибиков считал, что им еще слишком рано возвращать гражданские права, тем более что одна из статей указа, имевших конфиденциальный характер, предусматривала необходимость тайного полицейского надзора за этими лицами. Кроме того, по его мнению, им нельзя было доверять по причине общего позитивного отношения в крае к прежним повстанцам. Поэтому не могло быть и речи о том, чтобы допустить этих людей к выборам или к каким-то дворянским должностям. Об этой дискуссии подольская шляхта, конечно, так никогда и не узнала. Решение комитета звучало просто: «оставить без удовлетворения»666.

Через год, 6 февраля 1843 г., пришел черед Волынского дворянского собрания обратиться с ходатайством, на этот раз к Бибикову, который отправлялся в столицу. В нем в чрезвычайно почтительной форме ставился вопрос об условиях избрания на дворянские должности. Это было сделано весьма умело, со ссылкой на распространение российского законодательства на Западный край, высказывалось удивление по поводу существования особых правил для прежних польских губерний. Волынский предводитель отмечал, что во всей империи каждый дворянин принимает участие в выборах в своем уезде, тогда как в западных губерниях необходимо иметь десятилетний стаж государственной службы или два трехлетних мандата о пребывании на дворянских должностях. Это лишало часть шляхтичей, «кои способностями своими и усердием к службе вполне оправдали бы доверие дворян и Правительства», но «по несоединению требуемых условий для службы по выборам лишаются преимущества быть полезными на поприще службы, без надежды когда-либо приобрести иное, ибо лета их, домашние дела и прочие обстоятельства не позволяют уже возобновлять им службу гражданскую или военную…». В связи с чем предводитель дворянства «покорнейше» просил распространить российское законодательство и отменить особые требования к западным губерниям. Он добавлял, что согласно этим принципам дворянство должно иметь возможность само выбирать своих судей667. Обращение осталось без ответа.

И речи не могло быть об отказе от однажды принятых решений, свидетельством чему донесение министра юстиции от 18 апреля 1844 г. Комитету западных губерний о необходимости и в дальнейшем оставить за Бибиковым право заменять русскими коронных чиновников уездных судов в случае их неоправданного отсутствия или неблагонадежности. Бибиков подчеркивал благотворное влияние, которое оказывает на поляков, которых оставили на выборных должностях, царящее среди них чувство страха, и на эффективность работы российских чиновников. Никто уже не вспоминал об «экспериментальном» характере внедренных изменений: генерал-губернатор просил, чтобы дворянские собрания выбирали судей и судебных чиновников лишь там, где еще нет присланных русских. Сделанного изменить уже было невозможно, министр юстиции считал, что «положение Западного Края требует еще особенного, постоянного и бдительного надзора местного начальства». Он выражал радость еще и по поводу того, что присланные русские чиновники остались на местах, и простодушно добавлял, что это освобождает от необходимости заниматься увольнением неблагонадежных поляков, – ведь это могло бы вызвать излишнее недовольство, тем более что зачастую причины того или иного увольнения должны были сохраняться в тайне668.

Дворянские собрания, постоянно третируемые, испытывающие на себе давление властей, урезанные в своих полномочиях, существовали лишь для вида и престижа. Но даже в этой небольшой группе допущенных к выборам росло чувство отвращения, и подобное охлаждение тревожило власти, которым было все-таки нужно и псевдосогласие, и псевдосотрудничество с польскими помещиками. Перед выборами 1844 г.669 уездные предводители дворянства получили от Сената напоминание о том, что дворянские выборы являются публичной обязанностью каждого, кто имеет на то право. При этом давалась рекомендация штрафовать или даже временно исключать из списка избирателей тех, кто не будет иметь достаточных оснований для неявки. Последнее очень тревожило Николая I, который грозился навсегда исключить отсутствующих из списка. Следует добавить, что 10 октября 1844 г. предводителей дворянства обязали напоминать, что устные выступления дворян на общих собраниях по случаю выборов, а также дискуссии должны вестись только на русском языке. Нетрудно догадаться, что такого рода распоряжение окончательно отбило охоту участвовать в выборах.

Даже на примере анализа хода голосования хотя бы в одном уезде можно убедиться, что предостережения Сената не имели большого значения. В Киевском уезде, где предводителем был двадцатишестилетний русский по происхождению дворянин Бутович, в списке избирателей насчитывалось 79 человек, представлявших лишь 46 семей, т.е. среди избирателей были отцы, сыновья, братья и даже матери, дочери, сестры. К выборам было допущено 19 женщин, которые имели по сто душ. Из 79 человек проголосовало только 46, в том числе 11 по доверенности, т.е. фактически на выборы явилось 35 человек. При этом Бибиков не утвердил избранного ими предводителя Злотницкого, а поддержал Бутовича670.

Все поляки, избранные судьями, которым генерал-губернатор позволил занять должность, отныне обязывались подписывать присягу, текст которой в витиеватой форме требовал послушания. Они должны были присягать перед Богом на верность царю Николаю I и его преемнику цесаревичу Александру, служить отечеству до последней капли крови, уважать российские законы, защищать интересы короны и быть готовыми сделать все ради уничтожения того, что могло бы ей навредить671.

Высокомерные у себя в уезде и покорные перед лицом властей

Шляхетское сообщество вместо того, чтобы поддержать официальную игру, еще больше замыкалось в себе, лишь насмехаясь над теми немногими, кто принимал условия царских властей. Либералы, такие как Крашевский, высмеивали их тщеславие, а консерваторы, как Жевуский, обвиняли их в осквернении исконных ценностей Речи Посполитой.

В одном из романов Крашевский иронизирует над уездным предводителем дворянства, который «не пропускает … ни одних именин самых значительных в губернии лиц, ни одного бала в городе, бывает на всех торжественных приемах, несколько раз в год ездит с поздравлениями к тем, кто получил звания и кресты, одним словом, старается, чтобы о нем были лучшего мнения, чтобы понравиться шляхте своей популярностью и склонить ее к голосованию за себя…»672.

Х. Жевуский был более едок в оценке, как и пристало аристократу, испытывавшему досаду при виде нравственного падения равных себе. В главе, посвященной ходу выборов, в публицистическом сочинении «Нравоописательная смесь» он, описывая упадок Речи Посполитой, сравнивает время выборов с античными сатурналиями, когда рабы могли безнаказанно позволить себе любые выходки, однако затем вновь возвращались к своим всевластным хозяевам.

«Нигде лучше не могло бы проявиться полное уважение к достоинству дворянина, но нигде настолько смешно и подло не проявляется болезненность духа и деморализация общества», – писал Жевуский в 1841 г. Представляется, что он был прав, когда указывал на то, что на выборы идут лишь люди ограниченные, стремящиеся к общему признанию. Наиболее же толковые сторонятся участия в этой притворной игре, осознавая бесплодность такого рода институтов власти. Он обращал внимание на то, что в конечном итоге крайне редко возникали дела, в связи с которыми возникала необходимость обратиться к судьям. Прежде всего это касалось дел о жестоком отношении к крепостным. Зачем же было впутываться в процесс выбора судей, когда и так было известно, как указывал Жевуский, что при необходимости их всегда можно подкупить? Он, подобно многим другим, с безмерным пренебрежением относился к тем шляхтичам, которые каждые три года призывали одну и ту же группку зависимых от них людей на помощь: «…с такими помощниками можно было оставаться passive, лишь приглашать к себе, вести беседы, сердечно обниматься; и уже тогда на обедах, благодаря за любезное гостеприимство, они один за другим, искренним образом или нет, начинали предлагать занять должность…»

Несмотря на то что это мероприятие потеряло какой бы то ни было смысл, оно создавало у шляхты иллюзию участия в сеймиках XVIII в. Некоторые консерваторы настолько серьезно относились к этой процедуре (следует помнить, что эти комедии из прошлого века разыгрывались тогда, когда Европа готовилась к 1848 году), что для них это становилось вопросом жизни или смерти: «Нужно пройти через град шаров, – писал Жевуский о голосовании (производившемся шарами), – которые, хотя и не свинцовые, как пули, но могут привести к увечьям. А недавно в одной губернии один честный гражданин, которого забросали черными шарами, покончил с собой». Подобное странное понимание чести было тем более неуместно в положении, когда все на этих собраниях было пропитано фальшью, начиная с инаугурационной литургии и заканчивая сопутствующим всей процедуре унижением: «О, мой Спаситель! Как же злоупотребляют Твоим милосердным терпением; как же Тебя распинают. Еще не стихли в стенах храма слова их торжественной присяги, как уже в самом храме собравшиеся начинают ходатайствовать, клеветать, интриговать…»673

Некоторые представители польского дворянства, смирившиеся с существовавшим положением дел, отказавшиеся от идеи восстановления национальной автономии, были готовы признать, что правовая реформа была необходимой и логичной мерой в государстве, заботящемся о нормальной работе институтов власти. Естественно, Тадеуша Бобровского возмущало то, что Бибиков, далекий от желания придерживаться рекомендаций из Петербурга о сохранении осторожности, вынудил председателей судов в Волынской и Киевской губерниях Малаховского и Трипольского подать в отставку и заменил их русскими чиновниками. Он с горечью указывал, что подобным образом до 1852 г. была заменена половина польских судей. Однако он признавал, что введение российского законодательства положило конец мании межевых споров, наследственных тяжб и т.п., являвшихся бичом старой системы. Превратившись в государственных чиновников, судьи перестали быть финансово зависимыми от дворянских собраний. В свою очередь, помещики, как подчеркивает Бобровский, испытывавшие отвращение к проведению подобной русификации правосудия, старались не затевать склок между собой, находя альтернативные средства к примирению, дающие возможность решать дела между собой, избегая многих правонарушений674. В итоге представители польского дворянства, по доброй ли воле или под нажимом, достигли такого уровня сотрудничества, что даже сам Бибиков был вынужден признать возможность ослабления оказываемого на них давления. Власти заметили, что внезапное уменьшение количества голосовавших привело к тому, что их число примерно сравнялось с числом избираемых. Таким образом, закон от 12 октября 1835 г., требовавший долголетнего стажа службы для получения права быть избранным, стал обузой. В начале 1845 г. генерал-губернатор в конфиденциальной форме сообщил министру внутренних дел, что дворянские выборы в Подольской губернии в 1844 г. прошли спокойно – по его мнению, «сие следует отнести к Подольскому дворянству, желающему, по-видимому, чтобы прежние его проступки были Правительством забыты». Он просил царя проявить милосердие, отменив все ограничения на избрание кандидатов, как это было уже сделано в Киевской губернии675. Он не стал добавлять, что сложнее всего было найти польских дворян, желавших служить на благо империи. Впрочем, в скором времени эта проблема встанет во весь рост, вызвав новую волну принудительных мер, о чем еще пойдет речь в следующей главе.

Пока же 21 октября 1847 г. в ответ на просьбу Бибикова министр внутренних дел снял ограничения на избрание кандидатов в Волынской губернии, наложенные распоряжением от 12 октября 1835 г. Необходимо отметить, что для этого волынскому дворянству пришлось пойти на верноподданнический шаг, а именно внести 20 тыс. рублей серебром в пользу кадетского корпуса в Киеве; сами же выборы прошли в идеально спокойной обстановке676.

Так прирученная и укрощенная выборная шляхта склонялась все ниже и ниже перед своим господином. В 1848 г., когда нарастали волнения по селам, когда в политическом сознании, особенно в Восточной Галиции, зарождаются идеи украинской нации, а в Европе обостряется революционная ситуация, дворянское собрание Балтского уезда Подольской губернии шлет царю верноподданнический адрес, украшенный более чем сотней подписей677. Эта небольшая группа шляхты, занятая лишь сохранением видимости своей фиктивной власти, была не настолько весома, чтобы заслужить особого внимания со стороны Петербурга. Скорее интерес у столицы вызывали десятки тысяч поляков, которым изначально были чужды эти пустые хлопоты и которые действительно были оплотом сохранения польской идентичности.

После выборов 1850 г. в Волынской губернии гражданский губернатор вновь отказался утвердить нескольких избранных чиновников, а Николай I, в свою очередь, отказал в должности губернского предводителя двум кандидатам. Как всегда после выборов, причины отказа были покрыты тайной. В этот раз, хотя была утверждена кандидатура Ледуховского из Дубна, вскоре он был освобожден от этой должности и выслан за пределы губернии. Несмотря на постоянные притеснения со стороны властей, все еще оставались самонадеянные чудаки, упрямо добивавшиеся права на участие в выборах. В Волынской губернии бывший инспектор таможни Узембло, которому предводитель дворянства отказал в праве голоса, публично протестовал несколько дней до тех пор, пока его не вызвали в суд. Ничто, даже крайнее унижение, не может сдержать человеческое тщеславие678.

Унижение и рабское повиновение достигают апогея в период Крымской войны и в момент смерти Николая I. Новому генерал-губернатору князю И.И. Васильчикову пришлось пожинать плоды пятнадцатилетней муштры Бибикова, назначенного в 1852 г. министром внутренних дел. В Киевской губернии завершилась длительная карьера Х. Тышкевича, однако его преемник Леонард Мадейский не уступал ему в покорности властям. 31 декабря 1854 г. Васильчиков обратился к нему как к старательному помощнику с поручением объяснить своим собратьям, уездным предводителям, суть военного положения, вводимого в трех губерниях. Мадейскому приходилось каждые две недели отчитываться о результатах введения этого указа в уездах, что означало сотрудничество с полицией всех представителей шляхты. Васильчиков объяснял, что военное положение – это ситуация, когда для поддержания порядка используются особые меры. Они распространяются на всех граждан, которые должны их соблюдать – в частности, не оказывать помощи подозрительным лицам и бездомным и немедленно сообщать полиции обо всем вызывающем подозрение. Жители были в первую очередь обязаны способствовать передвижению и содержанию войск, находящихся на территории губернии. В этом генерал-губернатор полагался на помощь предводителей дворянства, на которых возлагалась вся ответственность. Он также напоминал им, что они возглавляют первое сословие в империи, а потому должны служить примером остальным, т.е. не только исполнять приказы, но всячески сотрудничать; сдерживая запал некоторых экзальтированных лиц, он напоминал о данной царю присяге на верность и указывал на их обязанность информировать власти о тех, кто своим поведением бросает тень на дворянскую честь679.

Ответы уездных предводителей превзошли ожидания генерал-губернатора настолько, что он 1 февраля 1855 г. отправил многословную благодарность предводителю Киевской губернии. Ликующий Мадейский сразу же разослал по уездам копию этого послания, «в котором Его Сиятельство изволил выразить душевную свою признательность и истинное уважение к дворянству за готовность его содействовать пользам Государства».

В основной части этого длинного лирического письма Васильчикова шла речь о том, насколько он был тронут получить от ряда предводителей (наверняка не только от русских!) заверения в верности и готовности служить. Эти заверения убедили его в том, что дворяне Киевской губернии станут примером для других. Нельзя не заметить в письме приятное удивление человека, который все-таки сомневался в подобной реакции польского дворянства: «С истинным удовольствием читал я эти отзывы, и отрадно мне было слышать от Господ предводителей благородного дворянского сословия новые удостоверения в чувствах преданности его Государю, в его сочувствии общим стремлениям, одушевляющим ныне все сословия…»

Васильчиков не мог не процитировать один из адресов, в котором говорилось, «что дворянство почитает для себя за счастье выказать усердие в исполнении всего, что признано будет необходимым для исполнения великих предначертаний Монарха для защиты Государства, и помощи храбрым его защитникам…». В письмах говорилось, что «члены многих дворянских семейств здешнего края находятся в рядах наших храбрых войск, призванных на святое дело защиты Государства». Однако наибольшее впечатление на него произвело согласие тесно сотрудничать с полицией, а именно «содействовать в круге деятельности каждого из них видам местного главного управления в охранении спокойствия и порядка в Крае». В заключение Васильчиков заверял в своем «истинном уважении к дворянству» и обещал «свидетельствовать пред Всемилостивейшим Государем Нашим о верноподданнической преданности дворянства, об усердии его и достойных его представителях…»680.

К огромному облегчению всей Европы, самый «милостивый монарх» скоропостижно скончался 18 февраля 1855 г. Ему на смену пришел Александр II, о чем уездные предводители дворянства узнали 2 марта 1855 г. Это стало благоприятным поводом для заявления о том, насколько привязана к правящему дому «польская шляхта», небольшая группа представителей дворянских собраний, постоянно выступавшая от имени 70 тыс. признанных шляхтичей.

18 марта Мадейский довел до сведения дворян своей губернии, что 7 марта он передал И.И. Васильчикову адрес на имя царя «с изъяснением искренних чувств верноподданнической преданности дворянства к августейшему Престолу… чувства безграничной преданности киевского дворянства престолу и отечеству и полной готовности жертвовать всем по указанию Государя, совершенно согласуясь с высокоблагородными чувствами, одушевляющими всю империю…». Это льстивое письмо за подписью четырнадцати человек оканчивалось просьбой об аудиенции, в которой Александр II, поблагодарив за адрес, отказал: «Его Величество изволил отозваться, что на принятие их не имеет времени…»681

Если учесть, что заверения в преданности царскому режиму пришлись как раз на разгар военного положения в Западном крае, т.е. тогда, когда польская шляхетская автономия стала еще большей фикцией, то можно понять, в какой степени компрометировали себя демонстрацией верноподданности представители шляхты. Впрочем, подобная позиция объяснялась отчасти крестьянскими волнениями. Как уже отмечалось, в этот период украинское крестьянство верило в существование указа об освобождении. 22 апреля 1855 г. предводитель дворянства Киевского уезда Ламберт Понятовский сообщил Васильчикову, что крестьяне из села Дружны отказались отрабатывать барщину и требовали, чтобы священник прочитал им указ, объявленный по всей Украине. Васильчиков воспользовался случаем, чтобы напомнить помещикам о необходимости более пристального внимания к религиозным нуждам крепостных. Предводитель дворянства Киевского уезда немедленно приступил к исполнению: уже 11 июня 1855 г. он напомнил помещикам о необходимости заботиться о содержании православных церквей682.

Следует, однако, сказать, что не все так охотно и быстро подчинялись приказам властей. 13 июля 1855 г. киевский полицмейстер счел нужным вновь разослать уездным предводителям дворянства циркуляр с изложением сути военного положения; он откровенно жаловался на то, что царские войска не всегда встречали теплый прием в поместьях, определяемых для постоя, требовал большего «гостеприимства» и напоминал, что жители должны во всем подчиняться приказам армии и полиции, а именно отдавать свои дома в их распоряжение, заботиться о них, кормить и т.п. Любые чинимые препятствия могли иметь серьезные последствия, поскольку в этот период правосудие полностью находилось в руках военных судов. Предводители должны были собирать под данным документом подписи всех оповещенных помещиков.

Впрочем, правительство мало волновали подобные единичные случаи сопротивления, важнее было в течение всей Крымской войны держать крепко в руках верхушку польской шляхты. Можно предположить, что в словах благодарности, с которыми Васильчиков еще раз обратился к ней 10 апреля 1856 г., не было следов лицемерия. Подписанный 18 марта 1856 г. Парижский мир принес явное облегчение генерал-губернатору, который отметил, что Киевская губерния проявила себя лучше всех, постоянно поставляя рекрутов, зерно, фураж, транспорт и принимая на постой воинские подразделения: «…во всех этих делах дворянство здешнего края являло себя вполне достойным высшего… сословия в государстве». Он сообщал, что император «соизволил выслушать доклад о сем». Сам же отмечал, что сохранит в своей «признательной к дворянству памяти» лучшие примеры683.

Итак, чертверть века усилий не прошло впустую, царским властям удалось сделать послушной небольшую группу шляхты, нужную для господства над другими. Напрасно польская эмиграция в Париже рассчитывала на помощь от таких людей. В данном случае процесс интеграции с империей шел полным ходом.

Последние иллюзии создания автономии

Коронация нового царя и веяния либерализма 1857 – 1861 гг. застали представителей польской шляхты врасплох. Желание исполнить любое царское решение сочеталось с их собственным консерватизмом. Эта небольшая очень богатая группа польской аристократии, привыкшая лишь кланяться, с удивлением обнаружила, что от нее ожидают инициатив и что появились шансы на создание некоторой автономии. Уже во время дворянских выборов (в июне 1856 г. в Волынской губернии, в сентябре – в Подольской и в июне следующего года – в Киевской) краковская газета «Czas» писала о «росте политического сознания» среди польской аристократии на Украине684. Во время коронации молодой Александр II, кажется, помня о полученном приветствии, обещал Мадейскому, Сулатицкому и другим предводителям, прибывшим по этому случаю в Москву, посетить Украину. На долю Октавия Ярошинского, избранного предводителем дворянства Киевской губернии в 1857 г., выпала большая честь, немыслимая во времена Николая I, принимать в сентябре того же года императора в Киеве. Он устроил в его честь роскошный бал стоимостью в 23 тыс. рублей серебром, на который были приглашены наиболее лояльные престолу аристократы трех губерний. Несомненной в этом была заслуга жены Ярошинского, урожденной княжны Трубецкой. Как видим, польский аристократический мир становился все ближе царской элите.

Что касается украинского крестьянства, выше уже шла речь о низкой отдаче от дворянских комитетов, созданных для подготовки отмены крепостного права. Те, кто должен был заботиться об улучшении крестьянской доли, были выбраны из тех, кто принадлежал к дворянским собраниям и в действительности думал лишь о том, как бы вытянуть из крестьян последнее и держать их в руках. Уже сам перечень фамилий членов комиссии свидетельствует о том, что от комитетов не стоило ожидать чего-то нового: О. Ярошинский выступал против любых изменений; не проявлял желания потерять свои 70 тыс. душ и В. Браницкий. В Волынской губернии семья Стецких имела своих представителей в трех уездах (в Ровенском – Кароль, в Луцком – Эразм, в Овручском – Эдмунд); а Кароль Радзивилл также заправлял в Ровно. В Подольской губернии вместе с Феликсом Собанским и Зеноном Бжозовским, собственниками огромных имений, заседал Кароль Якубовский, все они были закоренелыми реакционерами, жестоко обходившимися со своими крепостными. Т. Бобровский характеризует их как stulti et ignati685 686. Эти 72 комитетских члена, «заседавшие» месяцами, съезжались в губернские центры вместе с семьями, устраивали приемы, балы, купались в роскоши, заботились о вечерних туалетах, посещали польский театр, все это создавало у них иллюзию сохранения польской культуры в империи, к которой они уже почти все были глубоко привязаны сердцем и душой. Крепостное право будет отменено без учета их враждебной к любым переменам позиции.

В главе, посвященной крестьянству, было показано, насколько не отвечавшими ожиданиям представителей шляхты были результаты их обращения с адресом к царю в Каменце во время второго визита Александра II в Подольскую губернию по случаю открытия Подольского дворянского собрания 12 октября 1859 г.

Кроме 12 уездных предводителей это обращение осмелилась подписать сотня помещиков, поскольку после коронации Александр II амнистировал многих осужденных в 1831 г. и сосланных в 1839 г. польских помещиков, и они вернулись из ссылки, не потеряв своего боевого настроя. Впервые за долгое время польская аристократия смогла допустить мысль о том, что дворянским собраниям позволено сыграть действительно активную роль. В этом обращении шла речь о возвращении прежнего выборного и дворянского характера судебным органам. Вторым пунктом шло требование о предоставлении крестьянам-католикам возможности изучать катехизис687. Охотясь в землях Браницких, царь, очевидно, забыл о первой просьбе. В том, что касалось второго пункта, то, как было показано, после одобрения Комитета министров в начале 1860 г. это привело в 1861 – 1862 годах к расцвету народного образования при костелах, которое вскоре было резко ликвидировано.

В мае 1860 г., через несколько месяцев после одобрительного ответа на вопрос об изучении катехизиса, Киевское дворянское собрание осмелилось подумать о нуждах польского населения. Никто не мог предположить, что эти выборы в дворянское собрание станут последними. После 1863 г. и речи не будет о подобных вольностях. Между тем казалось, что либеральные настроения распространились повсеместно, и просьба дворян этой губернии (русские помещики также изображали из себя либералов и голосовали вместе с польскими) касалась возобновления обучения польских детей на родном языке. Среди 300 голосовавших лишь один голосовал против, им был архитектор А.В. Беретти, итальянец по происхождению, стремившийся быть большим русским, чем сами русские!688 Т. Бобровский в своих воспоминаниях приводит данную просьбу на польском языке:

Ваше Величество! Отеческая забота Ваша о счастье всех Ваших верноподданных, Ваше Величество, дает нам, дворянам Киевской губернии, смелость сложить к подножию Вашего трона, Светлейший Государь, просьбу об удовлетворении самой главной из нужд наших. Язык предков и веры нашей до сих пор изъят из планов обучения детей наших! В пределах Вашей обширной империи благодаря Великодушию Вашему и Ваших предков сохранено право обучения на родном языке Вашим подданным в Финляндии, в Прибалтийском крае и в Грузии. Светлейший Государь! Взгляните с высоты своей справедливости на потребности наши! Уравняйте нас в правах с другими подданными Вашими, не обойдите милостью нас и введите обучение на польском языке в школах и гимназиях Киевской губернии, в императорском университете Св. Владимира и в Кадетском корпусе, чтобы мы и дети наши могли прославлять великое имя Ваше на родном языке689.

Подобную дерзость со стороны польской аристократии, которая до этого времени умела лишь унижаться перед властью, можно объяснить пробуждением и оказываемым давлением всего шляхетского сообщества в этих губерниях. Значительную роль в этом сыграли и опасения, что ряд инициатив может быть заявлен польской шляхтой в обход дворянских собраний. К этой теме мы еще обратимся в следующей главе при обсуждении мировых судов и Кредитного земского общества.

Все сторонники сотрудничества с царской властью оказывались между двумя одинаково опасными силами: лагерем красных – варшавскими революционерами, которые посылали своих эмиссаров на Украину, но доверия к себе в среде местных помещиков снискать не могли, и российской властью, которая желала отменить барщину, что также представляло для польских помещиков угрозу, так как отделило бы от них полностью бывших крепостных, источник их благосостояния. Собственно, этим и объясняется возникновение комитетов белых, которые создавались преимущественно в помещичьей среде. Здесь-то и крылись истоки безумного проекта, который приведет вскоре к ликвидации дворянских собраний.

Примечательно, что два больших комитета белых, в Киевской и Подольской губерниях, возглавляли предводители дворянства этих губерний Александр Хорватт и Александр Садовский. Предводитель волынской шляхты Кароль Микулич хоть и был выслан в Оренбург в конце 1861 г., но ему еще удалось принять участие в разработке проекта в родном Житомире, где в мае собрались все местные белые690. Представители трех губерний еще настолько были уверены в «родительской заботе» царя, что отважились просить его о присоединении захваченных Россией губерний к Царству Польскому, поскольку, думали они, объединение земель привело бы к более широкой автономии! Против голосовал лишь Т. Бобровский, оставивший подробное описание проходившей дискуссии691.

Белые, желая придерживаться процедуры, установленной законом для подачи адреса императору, решили дождаться следующих выборов в Подольской губернии, которые должны были состояться через год, в октябре 1862 г. В ожидании выборов они передавали от имения к имению «Обращение группы волынских граждан ко всем гражданам руських земель», в котором писали о массовом движении, охватившем всю Европу. Они заявляли, что «не перестали быть народом», остро критиковали царскую администрацию, декларировали готовность введения в судопроизводстве «родного наречия» люда (простонародья), открытия народных школ, а также были готовы доказать, что «нет противоречий между людом на Руси и шляхтой»692. В Варшаву были отправлены эмиссары, где они были поддержаны другими представителями Лагеря белых – Анджеем Замойским и Эдвардом Юргенсом. В свою очередь, Подольское дворянское собрание одобрило планируемое обращение к царю.

В этом обращении представлены характерные для его авторов социальные идеи693. Несомненно, этот адрес был смелым по своему характеру – в нем впервые за долгое время на Украине напоминалось о существовании Польского государства. Однако нужно четко понимать, что в данном случае и речи не было о разрыве с императором: ведь он был и царем Польским. Согласно расчету польских помещиков, именно объединение с Царством Польским позволило бы избежать неприятных для них последствий отмены крепостного права и сохранить исключительно польскую власть над украинским крестьянством. Именно это и следует из приводимого ниже фрагмента: «…восстановить административное единство Польши, интегрировав с ней западные губернии при полном соблюдении прав крестьянского населения, призванного в последнее время принять участие в гражданской жизни». Итак, «право» украинского населения состояло в том, чтобы оставаться с поляками Украины, когда те будут присоединены к Царству Польскому. Далее авторы, забыв о прошлом, продолжали с фальшивой наивностью: «Искреннее сотрудничество, будучи следствием вековых стремлений и попыток Польши по распространению гражданских свобод на все сословия, является, несомненно, залогом благородства ее сегодняшнего следования. Гоня любую мысль о преимуществе одного племени или сословия, подольские граждане остаются верными основополагающей польской идее о равноправии… Поэтому они требуют объединения с Польшей, поскольку видят в ней основу свободного развития для всех населяющих ее племен…» Далее шли требования, касающиеся школ, торговых, банковских и других независимых польских учреждений.

Несомненно, попытка представить проблему украинских крестьян исключительно внутренним польским вопросом, притом что на протяжении тридцати лет царские власти делали все возможное, чтобы оторвать украинское крестьянство от польских помещиков, могла только озлобить власти. На основании этого адреса можно предположить, что польские помещики начали осознавать существование украинской проблемы694. Однако следует задуматься над тем, что именно ярые крепостники понимали под «основополагающей польской идеей о равноправии».

В любом случае реакция властей на такую дерзость до этого времени послушных дворянских собраний была очень резкой. Верноподданные поляки были слишком наивными, не понимая, что в этот раз они посягнули на принципы имперской политики и на итоги шестидесятилетних усилий по интеграции этих земель. Подольский гражданский губернатор Р. Брауншвейг, который и до этого предостерегал дворянское собрание, приказал войскам окружить здание Подольского собрания и арестовать двенадцать уездных предводителей, подписавших адрес. По приказу из Петербурга их отправили в столицу, где они должны были предстать перед сенатским судом по обвинению в сепаратизме. Они ждали суда в мрачной Петропавловский крепости. По словам Т. Бобровского, все решили прибегнуть к «наивному» способу защиты, объясняя свои действия непониманием всей серьезности демарша и недостаточным знанием русского языка. Лишь гайсинский предводитель дворянства Юзеф Липковский не отступил от прежней линии, заявив во всеуслышание, что не видит причин, по которым присоединение к Царству Польскому может навредить Российской империи, которая в любом случае сохранит власть над этими землями.

Сначала предводителей дворянства приговорили к поселению во внутренних губерниях империи, затем им разрешили переехать в Одессу. Своих должностей они, разумеется, лишились. Их преемники были не избраны, а назначены властями. Новым губернским предводителем подольского дворянства стал граф А.И. Морков. Вот так завершились в Подольской губернии события, которые кроме как фикцией и комедией назвать нельзя. Дворянским выборам здесь был положен конец. В Киевской губернии выборы также не состоялись. Избранный в 1860 г. А. Хорватт удержался на этом посту вплоть до 1867 г. благодаря назначению генерал-губернатора. После этого предводители дворянства стали назначаться властями из русских: в течение десяти лет этот пост будет занимать П.Д. Селецкий, а затем до конца XIX в. – князь Н.В. Репнин695.

Стоит ли говорить, что этот уже глубоко интегрированный мир польской шляхты остался безразличен к повстанческим идеям 1863 г.? Граф Александр Браницкий сам предложил генерал-губернатору услуги по предоставлению информации о передвижениях и планах красных!696 В период репрессий 1864 – 1865 гг. антипольские экономические меры затронули всех, в том числе и тех, кто действительно пытался сотрудничать с царизмом, но это только укрепило их убеждение, что прежняя умеренность была мудрым выбором.

Многие мемуаристы, вышедшие из этой среды, будут поддерживать уже в XX в. мысль о мудрости выборной шляхты и значении дворянских собраний трех губерний, указывая, как Ф. Равита-Гавронский, на пробуждение активности в период 1857 – 1861 гг. и инициативы тех лет, адреса к царю и верноподданнические требования, не удерживаясь от апологии и ностальгии – «был там, можно сказать, цвет шляхты»697. Это недоразумение, которое еще в 1840 г. осознавал Ю. Словацкий, когда писал «Фантазий». Ян, герой поэмы, гневно говорит:

  • – Уедем! не горюю, покидая
  • Страну, что в снах казалась лучше рая.
  • Не мать она, а мачеха худая!
(Фантазий, или Новая Деянира, акт IV, сцена 17. Перевод Л. Мартынова)

Для историка, оценивающего происходящее не только со стороны, но и с дистанции полутора веков, такого рода воззрения являются прежде всего материалом для социального анализа сути польских дворянских собраний и царской системы интеграции.

В предыдущей главе мы рассмотрели методы ликвидации социальной группы, настолько же оригинальные, насколько и неумолимые; здесь же мы имеем дело с совсем иным явлением, а именно с процессом добровольного восприятия чуждого влияния ради защиты остатков социальной гегемонии в регионе. Следует также отметить, что административное давление царизма было значительно более эффективным в эпоху Николая I по сравнению с политикой его старшего брата Александра I.

Забыв совет Ж. – Ж. Руссо – «Не можете помешать тому, чтобы вас проглотили, постарайтесь хотя бы, чтобы вас не могли переварить», – верхушка шляхты, куда входило лишь несколько сотен людей, согласилась на видимость существования дворянских собраний, а поскольку такая система позволяла более эффективно управлять шляхтой, то и способствовала процессу пищеварения в имперском организме.

Понадобилось долгих семьдесят лет после второго раздела Речи Посполитой, чтобы с трудом проникшая в мир польских дворянских собраний Украины российская имперская идея в конце концов уничтожила остатки наследия Речи Посполитой. Посмотрим теперь, что происходило с остальной землевладельческой шляхтой.

Глава 4

АРКАДИЯ ПОД УГРОЗОЙ: ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЬЧЕСКАЯ ШЛЯХТА

Несомненно, сложно говорить о действительном сохранении польской идентичности в случае 340 тыс. шляхтичей, деклассированных в 1831 – 1846 гг. Две-три тысячи польских аристократов, принимавших участие в работе дворянских собраний, как мы уже видели, были вынуждены принять диктуемые сверху условия, что было прямо связано с процессом интеграции и поглощения империей. В этой главе нам предстоит изучить судьбу еще 70 тыс. польских помещиков на Правобережной Украине и выяснить, были ли они солидарны со своими представителями в дворянских собраниях.

Социальное значение этой прослойки обратно пропорционально ее численности. Образ поляка на Украине в традиционной иконографии и историографии – это в первую очередь образ данной группы. Эти 70 тыс. поляков принадлежали к землевладельческой шляхте, в руках которой была сосредоточена почти вся земельная собственность – основной капитал в эпоху начала индустриального развития, когда еще не отжившее свой век учение физиократов отдавало всю полноту власти тем, кто владел землей. Впрочем, как нам предстоит убедиться, распределялся этот капитал крайне неравномерно.

Царизм сделал все возможное, чтобы отделить землевладельческую шляхту от остальных поляков. Поскольку только польские помещики признавались дворянами, то можно однозначно утверждать, что примерно в 1846 г., после завершения работы Центральной ревизионной комиссии в Киеве, разница между понятиями «шляхтич» и «дворянин» была официально нивелирована. 2 июля 1846 г. во избежание двусмысленностей по этому поводу Бибиков сообщил министру внутренних дел о ряде нарушений при покупке земли, в частности в Волынской губернии. 17 сентября 1848 г., после переписки с Сенатом и волынским судом, он пришел к выводу, что земельная собственность должна быть немедленно конфискована у всех тех, чья принадлежность к дворянству не будет подтверждена Герольдией, единственным высшим органом, который устанавливал подлинность дворянского звания698.

В связи с этой группой возникает целый ряд проблем. Нами уже были рассмотрены ее отношения с крепостными и прислугой и стратегии поведения тех, кто согласился сотрудничать с властью. Теперь уточним состав, внутренние социально-экономические отличия, образ мышления, стиль жизни и, прежде всего, внешние влияния, которые испытывала эта группа шляхты. В первую очередь проанализируем степень архаичности ее структур, унаследованных со времен Речи Посполитой. Затем, изучив специфику этой группы изнутри, попробуем проследить все ее внешние связи, что даст нам понимание сути антипольских репрессий, включавших русификацию польской культуры, преследование католической церкви, политическое давление и административные средства ассимиляции польской шляхты.

Прелести застоя: Помещики крупные и мелкие

Наибольший интерес вызывает характеристика земельной собственности на Правобережной Украине, а точнее, размеров имений, которые, собственно говоря, никогда не были до конца известны. В этом кроется причина межевых споров и традиционное определение ценности имений по количеству крепостных душ.

Около двухсот помещичьих семей, каждая из которых, как нам предстоит убедиться в дальнейшем, владела более чем тысячей крепостных. В распоряжении тысячи других находилось по нескольку сотен душ, далее шли помещики, у которых имелось не более одного или двух десятков крепостных, и, наконец, составлявшая большинство сословия группа шляхтичей, которые довольствовались земельным наделом и не имели ни прислуги, ни крепостных.

Наличие огромных латифундий на этих землях объясняется присутствием нескольких старинных руських шляхетских родов и колониальным характером освоения этих земель, которые на картах XVII в. Г.Л. де Боплана названы «Диким полем». Долгое время эти земли служили польским королям в качестве резерва для раздачи пожалований, зачастую называемых староствами, которые предназначались для сановников, сенаторов, гетманов, епископов. Тщательное исследование этих пожалований, проведенное Терезой Зелинской, показало, что еще в эпоху Саксонской династии в Речи Посполитой (первая половина XVIII в.) 77 % из 369 сенаторов получило эти земли в дар. Такова история возникновения владений Потоцких, Мнишеков, Жевуских, Браницких, Любомирских, Оссолинских, Яблоновских и Чарторыйских. Последние владели огромной территорией, название которой в XVIII в. даже включали в официальный титул. Адам Казимир называл себя «Генеральным старостой Подольских земель», поскольку владел значительной их частью – Летичевским и Каменецким староствами699.

Еще в XIX в. мемуаристы не переставали восхищаться обширностью поместий: «…значительно большая часть края была собственностью поляков. По большей части это были магнатские владения, например между Васильковом и Уманью на протяжении шестидесяти верст тянулись земли графов Браницких, насчитывавшие 130 тысяч душ мужского пола, следовательно, с женщинами еще столько же. Кроме того, им принадлежали местечки, так что эта территория и количество жителей превосходили многие немецкие государства. Подобными были владения графов Потоцких и многих других. Были там еще немалые участки целинных степей, как в Таращанском уезде, – Виногродская, Рословецкая, Голландская степи, где паслись стада скота, овец и даже верблюдов…»700

Несмотря на то что в исследуемый период многие имения дробились на наследственные доли, магнаты еще долгое время будут заботиться о неделимости своих имений: «Они довели страну до анархии, но подобного в собственных имениях не терпели… Огромный живой инвентарь включал самый лучший скот, овец… стада коней. Землю на Волыни почти не арендовали. Давние магнаты сдавали дешево в аренду отдельные владения наиболее заслуженным клиентам своего дома. Остальное же управлялось целой армией слуг, чьи семьи были крайне близки владельцам»701.

Хозяйственная деятельность как крупных, так и мелких помещиков была целиком ориентирована на сельское хозяйство – возделывание зерновых, лесоводство и животноводство. Последнее особенно было развито в Подольской губернии, что следует из приводимой ниже таблицы, составленной на основе отчета Д.Г. Бибикова о состоянии трех губерний в 1840 г.702

Развивавшаяся промышленность была также связана с аграрным производством. Возьмем пример винокурения: землевладельцы направляли не только избытки, но, возможно, и значительную часть обычного урожая зерна на производство водки, которую продавали в корчмы, арендуемые в их имениях евреями. Все аграрное производство можно представить следующим образом703:

Стоит обратить внимание на пока еще незначительный объем производства свекловичного сахара, что было следствием хозяйственной рутины и инертности. До 1830 г. первые попытки в этой отрасли были предприняты З. Холовинским704. Многие из его последователей испытали неудачи, за исключением Евстахия Янковского, обучавшегося в Германии. Однако настоящий расцвет этого производства наступил около 1850 г., когда несколько крупных семей стали вкладывать средства в его развитие. В отчете волынского гражданского губернатора за 1850 г. сообщается о крупном сахарном заводе в имении князя Романа Сангушко и его дочери в Шепетовке под Заславом. Киевский гражданский губернатор в то же время насчитал уже 63 сахарных завода в своей губернии, а подольский – 22 завода705. Больше всего сведений об этом новом производстве приводит Т. Бобровский706. В 1852 г. барон Густав фон Таубе и француз Франсуа Сорбье заложили (как отмечает мемуарист, «у нас французы ни перед чем не останавливаются») в имении В. Потоцкого в Кальнике (Киевская губерния) сахарный завод, который вскоре продали Фредерику Дженни, управлявшему в то время сахарным заводом Владислава Браницкого в Ольховке. После 1863 г. этот обрусевший швейцарец, учившийся у инженера и предпринимателя Карла Берда в Петербурге, станет одним из крупнейших промышленников Украины. Успех иностранцев, внедрявших на этих землях неизвестное до этого времени капиталистическое производство, побудил крупнейших польских помещиков вступить в борьбу. Они «осознали, что старые добрые времена минули, что одной доброй воли недостаточно и необходимо приобретать соответствующие знания о производстве, что недостаточно быть только шляхтичем и землевладельцем, но нужно быть еще и специалистом и понимать дело как с технической, так с управленческой стороны и, прежде всего, трудиться»707. Впрочем, не следует преувеличивать масштабы промышленного производства до 1863 г. Было всего несколько крупных сахарных заводов: у Сангушко, Браницких, у графа Бобринского в Смилах; остальные же, согласно данным Бибикова об экономическом развитии за 1840 г., были скорее мануфактурами, чем промышленными предприятиями.

Кроме производства волокна, сукна и полотна (важную роль в этом играла фабрика Сангушко в Славуте), на Правобережной Украине было распространено лишь мелкое ремесленное производство, далекое от промышленного уровня развития. В 1840 г. на этой территории велось следующее производство708:

Как видим, наибольшее развитие получило производство кирпича, хотя и в дальнейшем будет преобладать строительство из дерева. Значительное производство соды, получаемой из пепла, объясняется обжигом древесины.

Подобные условия не способствовали развитию торговли. Крестьянские хозяйства были практически самодостаточными, на развитие обмена влияло лишь стремление помещиков к восприятию «плодов цивилизации». Через порты Одессы и Данцига они продавали произведенные крепостными товары, а взамен покупали готовые изделия и предметы роскоши. В 1840 г. Киевская губерния экспортировала 500 тыс. четвертей зерна и 100 тыс. ведер алкоголя. Из Волынской губернии было вывезено лишь 40 тыс. четвертей зерна, зато лес, сплавлявшийся по Днестру и его притокам до Черного моря, был продан на 700 тыс. рублей серебром. В Бессарабию продавали скот и продукты, типичные для аграрного хозяйства Восточной Европы, – кожу, паклю, семена, мед, воск. «Спрос на плоды волынской земли, в основном пшеницу, был большим, а их реализация была несложной, их отправляли по Бугу и Висле до Данцига, откуда шкипер привозил за них червонные дукаты и барки, нагруженные бакалейными товарами, кофе, оливковым маслом, хогсхедами (большими бочками) английского пива, портвейна, бургундского вина, колониального сахара, штофами данцигской водки, печатными пряниками и т.п. Это были запасы на целый год»709.

Несмотря на то что крупные производители зерна начинали понимать необходимость перемен, архаичность экономических отношений все еще проявлялась в традиционных ежегодных ярмарках, основных местах товарообмена. На этих регулярных сборах в ряде торговых местечек в основном и заключались соглашения. Значительная часть промышленной продукции, прежде всего из металла, привозилась из внутренних губерний Российской империи, поскольку таможенные правила сводили к минимуму обмен с другими аннексированными польскими землями. Описание ярмарки в Ярмолинке, приводимое в воспоминаниях А. Пшездзецкого, дает представление о том, как ярко выделялось это событие на фоне монотонных будней: «Из Бердичева, Каменца, Дубно, из Москвы даже… тянутся вереницы русских и восточных товаров. Вокруг местечка ржут табуны диких коней, ревут подольские и украинские волы, блеют тонкорунные саксонские и силезские бараны… На простых возах медленно тянутся бедные мужики; в бесчисленных экипажах катятся и мчатся господа и шляхта; господа едут в венских каретах, в варшавских колясках с открытым верхом, в почтовых каретах, а шляхта – в бричках, на двуколках, в шарабанах, верхом. Уже во всех домах евреи сдали свежевыбеленные комнаты приезжим господам за щедрое вознаграждение, а сами – непотребный народ – устраиваются в конюшнях и хлевах. Шляхта занимает крестьянские дома и украшает убогие стены коврами. В садах делают навесы, разбивают палатки, уже разложила свой товар ярмарочная орда»710. Именно на ярмарках менее зажиточные помещики могли увидеть представления передвижных театров, дети – подивиться на дрессированных обезьян, а дамы – купить все необходимое.

В ярмарочные дни шляхта сталкивалась с простым людом и евреями, к которым испытывала отвращение. В зданиях дворянских собраний заключались соглашения о продаже земли и покупке больших партий зерна. Это и называлось контрактовыми ярмарками. Самая известная проходила ежегодно на Подоле в Киеве, в красивом доме с колоннами, где устраивались многочисленные балы и развлечения. «Разбирающийся в контрактах шляхтич воспринимает этот дом как француз биржу: ему достаточно зайти, как по количеству собравшихся, шуму, лицам он сразу же определит, хорошие ли контракты, то есть много ли денег, много ли просят за поместья, есть ли купец на хлеб и водку… И так ежедневно, десять дней кряду. На колоннах внутри здания расклеены названия сел, которые продаются или отдаются в аренду, а между колоннами лавочки с разнообразными товарами. В глубине здания двери в судебные палаты… приказный выкрикивает, кто кому на этот день не заплатил, несмотря на приговор…»711

Остальные дни года шляхтич проводил в своем поместье: помещик победнее – в своем доме, а магнат – во дворце. Лишь стиль жизни плантаторов из Луизианы или Индианы либо сицилийских землевладельцев может дать представление о характере взаимоотношений в этом сельском мире, где богатство и роскошь хозяев так контрастировали с нищетой подданных. Значение помещичьего дома подчеркивается во всех воспоминаниях того времени. Именно вокруг поместья была сконцентрирована вся польская культура: удивительная утонченность роскоши помещиков существовала рядом с грубостью нищеты люда.

Значение этих уединенных резиденций объясняется небольшим количеством городов, достойных такого названия. Существовавшие местечки не могли похвастаться никакими удобствами, свойственными урбанизированным обществам на Западе. Кроме Киева, Житомира и Каменца, других важных городских центров не было. В 1847 г. Оноре де Бальзак удачно подметил: «Французские читатели при слове “городок” представят себе дома, улицы, общественные заведения; между тем Радзивилов есть не что иное, как скопление деревянных лачуг, до сих пор не рухнувших исключительно благодаря особой милости провидения к России. Стоят эти лачуги на голой земле, мостовой нет и в помине». Его описание Бердичева еще более едко: «…около полудня передо мной возник холм, на котором стоит славный город Бердичев – родной брат города Броды, также принадлежащий Радзивиллам. Там я с изумлением узрел картину невиданную: дома в Бердичеве танцуют польку, иначе говоря, клонятся кто вправо, кто влево, кто вперед, а иные из них вообще распадаются на части; величиной они по большей части напоминают наши ярмарочные балаганы, а чистотой – свиной хлев»712.

Родовая фамилия шляхтича говорила сама за себя и была своего рода рекомендацией. С особым уважением относились к местным княжеским родам, которые в XVI в. перешли из православия в католицизм, – Четвертинским и Сангушко. Древность их родов подтверждали руины средневековых замков, огромных крепостей, которые были давно заброшены ради более удобных дворцов. Эти гроды, городища свидетельствовали о подлинности магнатских родов.

Рядом со старыми немногочисленными замками повсюду появлялись небольшие дворцы, окруженные парками. Они были построены в основном в XVIII в. или в начале эпохи романтизма и стали источником вдохновения для нескольких польских художников. В. Келесинский выполнил целые альбомы гравюр, на которых польская усадьба всегда возвышается над украинскими селами, полными пьяных крестьян, демонстрируя свое культурное превосходство. Подобное идеальное изображение цивилизованного мира встречаем и в работах Юлиуша Коссака (1824 – 1899), находившегося под влиянием английского романтизма. Коссак, частый гость Дзедушицких, был в полном смысле этого слова певцом той Аркадии, где ничто не должно было оскорблять взгляд утонченного дворянина, занимающегося сельским хозяйством, и его впечатлительной жены. В своих работах Коссак идеализирует даже крестьян и евреев. Его акварели – это сказочные картины, на которых изображены красивые и элегантные юные аристократы, породистые кони. Подобным идиллическим видением мира отличаются ранние произведения Юзефа Брандта (1841 – 1914). Художник видел мир глазами того общества, от которого зависел713. Сколь далека эта помещичья Украина от образов, представленных И.Е. Репиным в «Запорожцах» или Н.В. Гоголем в «Тарасе Бульбе»! Не удивительно, что польская аристократия Украины – это живое напоминание о «гниющем Западе» – вызывала такое раздражение у Бибикова.

Поветрие, охватившее умы, было настолько велико, что когда в 1841 г. граф А. Пшездецкий, один из польских помещиков, приступил к описанию трех юго-западных губерний по поручению правительства (известно, что граф принадлежал к окружению Бибикова), то, в сущности, ограничился живописным рассказом обо всех известных ему усадьбах, в которых гостил. В его изложении семейные истории переплетаются с описанием великолепия помещичьих домов: «Прекрасны в нашем крае сельские дома богатых господ. Архитектура, садоводство, изысканный вкус и роскошь, все это вместе создает единое гармоничное целое… Содержание этих жилищ, несколько дорогостоящее, привязывает к ним хозяев. Они любят в своих сельских дворцах вести полуфеодальное и полупатриархальное существование, а в города не заглядывают вовсе. Женщины ведут спокойную супружескую жизнь, мужчины же отдаются праздности». Особенное внимание он уделял прекрасным усадьбам Стецких, Мнишеков, Вишневецких714.

Праздность шляхты на Украине быстро превратилась в литературное клише. Даже находившийся в изгнании в Париже Ю. Словацкий подчеркивал эту склонность в своей драме «Фантазии». Подобные впечатления он мог вынести из юности, хотя, возможно, писал о праздности под влиянием мемуаристов того времени715. Уединение на лоне почти южной природы зачастую воспринималось поэтами как реализация мечты о покое и гармонии. Самый известный пример – Софиевка, садово-парковый ансамбль, созданный Щ. Потоцким вблизи Умани. Этот огромный «сентиментальный сад», о котором уже шла речь в первой части книги, в котором были использованы все атрибуты садового искусства в стиле Ж. Делиля, воспринимался как символ. Резиденция Потоцких, Тульчин, находилась в 60 верстах от Софиевки и также казалась островом посреди степей – степей, где когда-то крестьяне резали шляхту, «островом культуры посреди варварского моря». Такую же функцию выполнял парк «Аркадия», заложенный Хеленой Радзивилл вблизи Неборова. Это образное воплощение рая, эдема, где взгляд не должен быть омрачен ничем вульгарным, жемчужина изысканного западного образца, оазис цивилизации, затерянный среди «диких полей»716.

Когда Мечислав Потоцкий, унаследовавший замок после смерти Софии, путешествовал в коляске из райского сада в Тульчин, он переносился из одного удивительного места в другое, также окруженное враждебной степью. В селе Ягорлике стоял столб с надписью «Конец Польши» («Koniec Polski»), но зато в самом дворце глаз продолжали радовать все достижения цивилизации. Граф владел одной из богатейших коллекций европейского искусства. В Тульчинском дворце имелись полотна Тициана, Рембрандта, Карраччи, Рафаэля, Рубенса, Ван Дейка, Тенирса, Поттера, Лампи, Герарда717.

Каждый, кто считал себя магнатом, хотел иметь собственный парк. Почти все парки польской знати были разбиты по проектам ополячившегося ирландца Дионизия Миклера (МакКлэра), прежнего протеже короля Станислава Августа, который буквально «энглизировал» пейзажи вокруг дворцов. Чацкие в Порыцке, Сангушки в Боремли, братья Собанские – Иероним в Баланувке, а Михал в Ободувке, Ярослав Потоцкий в Ситковицах, Браницкие в Александрии – все они жили среди роскоши и красоты, изрядно удивлявшей гостей. Пшездецкий писал: «Отлично и похвально было бы собрать виды дворцов и садов Подолии, Волыни и Украины, выгравировать их и, добавив к гравюрам описание, целиком по образцу английских альбомов издать. Только с выбором могли бы быть трудности…»718

Немногие задумываются над тем, ценой какой несправедливости и эксплуатации создавались эти уединенные гавани счастья. В 1839 г. Люциан Семенский, поэт, очень близкий к народу, принадлежавший к галицийской группе «Зевоня», отважился написать поэму о Софиевке, в которой голос придворного Трембецкого – олицетворения западной испорченности – неожиданно перекрывается голосом украинского мальчика, поющего народную песню о Гонте и народной мести719. Поэт продолжал, хоть не с такой силой, мотивы, лежащие в основе «Каневского замка» С. Гощинского. Как же можно было не замечать, что этот мир идиллии поистине был вызовом униженному крестьянству?

Рассказывая о своей обыденной жизни, А. Еловицкий вспоминал бесконечные поездки на воды в Германию или на Кавказ либо праздничные торжества и сопровождавшее их веселье720. Большую часть своей жизни крупные землевладельцы проводили, нанося друг другу визиты, дававшие повод для пиршеств и возможность похвастать своим богатством. Зачастую экипажи запрягались целой шестеркой лошадей. Как правило, в поместьях держали бесчисленные своры псов, хозяева которых были рьяными охотниками: у Стецких, к примеру, было больше 500 собак, и весь охотничий сезон они проводили на охоте. У Яблоновских, Любомирских, Сангушко гостей развлекали специально устроенные частные оркестры721.

Однако было бы ошибкой судить на основании одних только описаний прекрасных пейзажей и ярких моментов повседневной жизни, что роскошью был пропитан быт всех помещиков Украины. Эта группа, насчитывавшая 70 тыс. человек, то есть примерно 17,5 тыс. семей, была весьма неоднородной. Наряду с очень богатыми землевладельцами, оставившими наиболее заметный след в культуре, существовало немало очень мелких, зачастую с низким социальным статусом, которым приходилось своими руками обрабатывать землю. Согласно проведенной в 1850 г. переписи, к которой мы еще будем обращаться, свыше 90 % получивших подтверждение о принадлежности к дворянству не имели ни одного крепостного. Свидетельства о них встречаются редко, поскольку их лишенная блеска жизнь не привлекала писателей. Пристальное внимание на существовавшую проблему расслоения внутри шляхты (номинально все шляхтичи считались равными между собой) обратил Ю. Крашевский в написанном в 1855 г. в Житомире романе «Два света». Автор рассказывает о неминуемом конце дружбы, которая началась в детстве между бедным шляхтичем Алексы Драбицким и аристократом Юлианом Карлинским. Причиной разрыва отношений становятся предубеждения, носящие классовый характер. «Два света» разделяют этих двух поляков, хотя, казалось бы, их должна была сближать принадлежность к единому шляхетскому сословию. Алексы Драбицкий является типичным представителем малоземельной шляхты: «На двадцать с чем-то крестьянских домов было здесь шесть владельцев, а одним из самых убогих был Алексы и его братья. Драбицкие имели только трех крестьян, небольшой участок земли по тридцать моргов в севообороте, хороший кусок для сенокоса, немного леса, какую-то часть в общей аренде и мельнице и самую старую на селе усадьбу, затененную липами, окруженную садом, которая в целом выглядела почтенно. И с такого маленького хозяйства кормились Алексы, мать и трое младших братьев!»722

«Серым казалось в этих условиях шляхетское общество, осевшее в этом глухом крае… Серым и таким же заурядным, как их крыши, покрытые серой соломой, и вся усадьба с жилыми и хозяйственными постройками»723. Эта шляхта до 1831 г. училась в польской школе, а затем в русской, но вся ее последующая жизнь проходила в деревне. Лес давал лис и зайцев, пруды – рыбу, пчелы – мед и воск. Шляхта разводила овец, выпивала по маленькой в праздничные дни, сахар на ее столе был редкостью, а бутылка вина, привезенная из Одессы, открывалась лишь по торжественным случаям. Эта прослойка подтвердившей свою родословную шляхты, как и деклассированная шляхта, была достаточно тесно связана с крестьянами, и степень ее украинизации зачастую была значительной. А. Иванский обращал внимание на частое употребление украинского языка в среде мелкой шляхты: «…любимый всеми руський язык употреблялся даже мелкой шляхтой в доме. Шляхетские дети зачастую свои первые слова произносили на этом языке, а с польским знакомились уже во время учебы. Наши девушки любили петь красивые украинские песни. В этой привязанности можно было заметить определенные черты вульгарности (если не грубости), поскольку руський язык не нес в себе в ту пору следов цивилизации, хотя это была, в известной степени, основа, сплачивающая разные слои одного общества». В то же время, как подметил Иванский, многие крестьяне, так же как и бывшие униатские священники, говорили по-польски. Он не отмечал среди бедного польского дворянства существования языкового или религиозного антагонизма в отношении украинского крестьянства724.

Вполне очевидно, что эта часть шляхты в большей степени чувствовала свою связь с крестьянством, чем крупные землевладельцы. Именно сыновья этой бедной шляхты, как мы в дальнейшем увидим, будут принимать участие в нескольких радикальных организациях в Киевском университете и в других учебных заведениях Российской империи, а в своих литературных произведениях и памфлетах они будут обличать аристократов.

Эту глубокую пропасть, разделявшую крупных и мелких помещиков, подметил еще Х. Жевуский, брат пани Ганской. В испытываемой им ненависти чувствуются расистские замашки: «Значительный спад нравственности нашей крикливой молодежи определить можно уже по одному ее внешнему виду. Нет более сложной задачи, чем найти среди нее красивого юношу; а если среди этого сброда и найдется парень с косой саженью в плечах и хорошо сложенный, то нос у него будет курносый, глаза глубоко посаженные, лицо калмыцкое, попросту ничего шляхетского… Нелегко согласно системе Лаватера классифицировать эти вырождающиеся лица, есть в них сразу что-то от запорожского разбойника, что-то от альпийского кретина, что-то от еврея-фактора, одним словом – гадкое это зрелище»725.

Как видим, крупная шляхта не испытывала чувства солидарности не только к деклассированной, но и вообще к бедной шляхте. Для Жевуского, который, несомненно, является выразителем взглядов большинства крупных землевладельцев, главными достоинствами были принадлежность к роду, высокое происхождение, звания. Одержимость патриархальной жизнью, полностью обращенной в прошлое, чувствуется как в его известном романе «Воспоминания Соплицы», так и в зарисовках, опубликованных под псевдонимом Ярош Бейла. Для Жевуского священными книгами шляхты были издавна публикуемые в Речи Посполитой гербовники Б. Папроцкого, С. Окольского и К. Несецкого726. Его герой Соплица признает лишь обычаи XVIII в., когда мелкая шляхта тяготела к магнатам. Его любимым героем того времени был Кароль Радзивилл по прозвищу «Пане Коханку» – король пьяниц, отличавшийся самодурством, закоренелый сторонник сарматского мифа, единственными добродетелями которого были жизнерадостность и бесконечная живучесть. Неслучайно, что в 1839 – 1841 гг. прошедшая эпоха вызывала восхищение у богатого поляка с Украины.

Знакомые Хенрика Жевуского дивились его чувству кастовой принадлежности. В своих оценках он использовал понятие «мы, люди высшей расы». Т. Щенёвский называл его «ходячей Герольдией», поскольку тот знал предков каждого и был готов обвинить многих шляхтичей в низком происхождении от эконома, крестьянина, еврея или юриста727. Генеалогическая мания вынуждала всех, кто причислял себя к аристократам, с подозрением относиться к большинству мелкой и средней шляхты. Для них 70 тыс. шляхтичей, которых еще терпел царь, было явным перебором. Ярош Бейла отвел целую главу на размышления о сути шляхетства. Он приписывал многим крупным родам XVIII в. происхождение от римлян; известные фамилии были, по его мнению, гарантией добродетели и шляхетского достоинства: «Там еще найдешь набожность, здоровые представления об обязанностях мужа, отца, гражданина, соблюдение приличий в поведении и языке, определенную сдержанность в поступках и в расходах… Нет ничего более подлинного, чем то, что в обиходе называют “хорошим происхождением”, “плохим происхождением”…» Кроме наличия именитых предков и боевых заслуг, истинный шляхтич должен был издавна владеть землей: «Часто девятое поколение владеет той же гминой, селянин подчинялся тому самому племени, которое завоевало его прадедов. По этой причине сложилось что-то патриархальное в отношениях между помещиком и крепостными, и не было случаев так часто встречаемого теперь гнета, который испытывают на себе крестьяне от новых владельцев и их наследников»728. Тема «новых владельцев», шляхтичей с неизвестным происхождением стала у Жевуского навязчивой идеей; к ней он не раз обращается в своих произведениях. Впрочем, и другие мемуаристы того времени разоблачали титуломанию, фальшивые родословные и т.п.

Соплица постоянно жалуется на появление проклятой расы «полупанов», которые, мол, несут полную ответственность за плохое отношение к крестьянам и вносят в гармонию традиционных отношений отвратительную страсть к торговле, финансовым спекуляциям, неизвестную предыдущим поколениям порочность капитализма, страсть к золоту и к прибыли, несовместимые с сельской гармонией. Испокон веков владевшие землей на Украине помещики были убеждены в чистоте своей совести и искренности своих лучших намерений. Их охватывало чувство злобы лишь тогда, когда они видели, что по их собственной вине многие поместья попадали в чужие руки. Хотя и отдавая отчет в своих расточительности и невежестве при ведении дел, они воспринимали последствия этого как первопричину всяческих неустройств. Т. Щенёвский, вспоминая об огромных богатствах евреев-ростовщиков, считал их кровопийцами и обвинял в том, что свои счетные книги они превратили в «гербовники позора», но в то же время как будто не замечал маниакальной страсти многих шляхтичей к азартным играм, приводившей к тому, что в залог отдавались целые имения. Он клеймил сыновей экономов за бессовестность – они пользовались сложившейся ситуацией и скупали за бесценок имения, разоренные игрой господ. Подобная оценка совести новых землевладельцев приобретала гротескные формы. Ярош Бейла, к примеру, сетовал: «Эта болезнь, распространяясь неожиданно шаг за шагом, лишила имущества три четверти [sic!] давних помещиков, так что лишь кое-где можно встретить прежних волынских помещиков! Вот причина легкомысленного отношения к вере, недостатка общественной жизни, того рода подлости, которая не исключает порою крайне разнузданной дерзости… А откуда же возьмутся у нас добродетель и просвещение… когда так поредели ряды старых и бесспорных шляхтичей, а те имения, которые они когда-то создали и в которых покоятся их останки, уже давно из-за баловства и случая стали собственностью поколения, по большей части чужого в этой губернии, и, хотя его украшает звание шляхтича и присущие ему почести, по сути своей состоит оно из людей, которые с помощью поддельных бумаг доказали свою принадлежность к старой шляхте»729.

Традиционалисты трех губерний, которых объединяло неприятие зарождавшегося капитализма, объявили Жевуского главой литературной школы, защищавшей «истинные» национальные ценности. В 1841 г. в своей резиденции в Чуднове он организовал общество «Пентархия», объединившее всех реакционеров трех губерний и сотрудников обскурантистского еженедельника, выходившего на польском языке в Петербурге, – «Tygodnik Petersburski».

Однако этот враждебный к любым переменам мир, не желавший поступаться и частью своей власти, начинал понимать, что очутился внутри замкнутого круга. Старая, когда-то крепкая система начала давать трещины. Польская шляхта в Российской империи уже не могла оставаться носителем открыто провозглашенной национальной идеи; ее доминирующее положение осталось в прошлом, а экономический гнет, проявлявшийся в разных формах, все в большей степени отдалял от нее как украинцев, так и остальных поляков. Мы уже видели, насколько несовместим с реальностью был стиль ее роскошных резиденций. В этой связи необходимо подчеркнуть разрыв, существовавший между заимствованными западными образцами культуры и степенью архаичности польско-украинских аграрных отношений. Небеспочвенны и обвинения польской аристократии в космополитизме. За исключением неуместных упреков Жевуского, в среде магнатов трудно увидеть другую, кроме оппортунизма, идеологию, а лозунг помещиков средней руки – carpe diem730 – и в самом деле не расходился с их поступками. Как отмечал Щенёвский, их больше всего беспокоили закуски, роскошные ужины, дорогие вина, изысканная мебель, ухоженные сады и ранние фрукты. Те же, кто навсегда покинул родной край (как князь Юзеф Любомирский, который в написанных по-французски воспоминаниях без смущения рассказывал о праздном времяпрепровождении во время поездок по Европе), вели себя соответствующе. Переезжая с одного курорта на другой, они полностью забывали о патриотических чувствах: Ю. Любомирский заезжал в свои имения в Дубно и Ровно лишь для того, чтобы забрать прибыль731. Те же, кто не был завсегдатаем Карлсбада или Мариенбада, стремились укрепить свое положение в уезде и губернии, получить должности в дворянском собрании, цена которых нам уже известна.

С этой точки зрения название романа Крашевского «Два света» становится понятнее, как и горечь, которую испытывала бедная шляхта, видя отношение к себе со стороны прежних собратьев: «В сущности, между этим замком, селом и народом, между ним и шляхтой не было никакой связи, никакой привязанности, ничего из того, что когда-то их объединяло. Семья Карлинских встала перед его глазами в истинном свете, в обособлении, на которое обрекали ее традиция, перенимаемые чужеземные нравы и эта болезненная, мертвая цивилизация, превосходство которой основывается на разрыве с окружающим миром… Однако они [Карлинские] вышли из лона того народа, от которого так далеко отошли на жизненном пути; были предводителями, вожаками, выразителями нужд, мыслей и правой рукой тех, от кого постепенно отошли. С этим были связаны странное и фальшивое положение, постоянные ссоры и чувства неприязни, которые их постоянно переполняли…» Эти горькие чувства бедного шляхтича были близки и богатому. В то время было модно во всей империи задавать себе подобные вопросы. У русских помещиков из романов И.С. Тургенева, считавших себя «лишними людьми» в обществе, которое их отвергло, возникали те же вопросы. И Рудина, и Карлинского охватывали одни и те же мысли: «Думаешь, я не чувствую и не знаю болезни всего народа, к которому принадлежу?… Из рыцарей, монахов, ссыльных и жертв мы превратились в мертвую часть общества, которая умирает в позоре. Роскошь и податливость убивают нас своими испарениями, которые, словно запах цветов, усыпляют, душат, пьянят и одолевают нас»732.

Расслоению способствовала также разница в образовании. В отличие от молодежи, о которой еще пойдет речь и чьи возможности выбирать место учебы были достаточно ограничены, поколение, родившееся до 1825 г., в разной степени воспользовалось возможностями получения образования в польских учебных заведениях (которые будут упразднены после Ноябрьского восстания). Наиболее образованные были выходцами из обедневшей шляхты. Ю. Крашевский подчеркивал, что герой его романа «Два света» Алексы Драбицкий учился в Виленском университете и, несмотря на тяжелый быт, сохранял связь с книжной культурой: «На столе среди бумаг по хозяйству лежал Гете, открытый на второй части “Фауста”… В углу на полке книги, оставшиеся от университета, небольшим количеством которых можно обойтись, не покупая новинок. Выбор книг был строг и тщателен: Библия, Гомер, Плутарх, Тацит, Ливий, Геродот, Шекспир, Гете, Шиллер, Кохановский, Красицкий, Монтень и Рей, “О подражании Христу”, “Исповедь” св. Августина… Вот и все, однако как много для такого маленького собрания!»733

Описывая этого «благородного человека», увлекавшегося литературой и обрабатывавшего землю, Крашевский в какой-то степени олицетворял себя с этим героем, хотя и был богаче его. Он также учился в Виленском университете, в 1838 г. осел на Волыни недалеко от Луцка, где в 1840 г. купил поместье Грудек, а в 1848 г. – Губин. Правдивость его литературных наблюдений обусловлена опытом землевладельца, правда, его же случай свидетельствует о почти полной невозможности интеллектуальной деятельности в рамках этой провинциальной среды. Какое-то время Крашевский считал, что его компетенция позволяет ему участвовать в общественной жизни, он занимал несколько должностей, о чем уже шла речь в предыдущей главе. Переехав в 1853 г. в Житомир, быстро растущий город, который уже тогда насчитывал 40 тыс. жителей, он согласился на предложение дворянского собрания занять должность директора школ, местного театра и председателя Благотворительного общества. Однако когда в 1858 г. он представил Волынскому собранию свои размышления об отмене крепостного права, то мир, близкий идеям Жевуского, его отверг. Более того, дошло до того, что эти люди приложили все усилия к тому, чтобы папа Пий IX назвал произведения Крашевского аморальными. В 1860 г. писатель-помещик полностью порвал с местным ретроградным обществом и уехал в Варшаву, а после 1863 г. – в Дрезден, где прожил еще лет двадцать.

Итак, как в самой России, так и здесь грибоедовское «Горе от ума» все еще не теряло актуальности! В дальнейшем нам предстоит узнать, какая судьба ждала группу смельчаков, которые в 1846 – 1849 гг. осмелились издавать прогрессивный ежегодник «Gwiazda» («Звезда»). В целом же процесс зарождения интеллигенции, несмотря на существование Киевского университета, шел крайне медленно. Большинство людей в возрасте, принадлежавших к самой богатой части шляхты, искало забвения в воспоминаниях об обучении не в серьезном Виленском университете, а в светском Кременецком лицее. Они, таким образом, вспоминали скорее дружескую атмосферу, чем саму учебу, старание получить солидное образование. Нельзя не согласиться с мнением Жевуского, которому удалось передать суть мышления бывших кременчан; правда, в то же время он критиковал учебу в этом заведении за недостаточное внушение консервативных ценностей, за слишком короткий курс латыни и теологии, невнимание к истории крупных родов: «Придумали, и один за другим повторяют, что благодаря Кременецкой школе уровень образования значительно вырос в наших губерниях; это настолько очевидная фальшь, что не могу понять, как она могла так долго удержаться, несмотря на всю ее очевидность. Только из математического направления вышли сведущие люди, которые преуспели в этой области: они по большей части служат в судоходстве, в горном департаменте или в армии и к помещикам, конечно же, не принадлежат. Можно сказать, что уровень знаний помещиков, живущих по своим селам, находится в самом жалком состоянии. Не скажу, что они ничего не знают… собственно, им хватает знаний настолько, чтобы создать самое заносчивое и бессмысленное общество, какое только возможно. Невозможно найти того из Кременецкой школы, кто бы знал латынь, право, политэкономию, философию истории, хоть какую-то науку о морали. Зато каждый из них помнит три первых урока каждого предмета и разглагольствует вволю…»734

Т. Бобровский был не менее суров в оценке своих соотечественников, клеймя интеллектуальный упадок многих из них. Несмотря на то что он представил в своих воспоминаниях галерею образов 60-х годов XIX в., кажется, что они временами переносят нас еще на сто лет назад, в эпоху Барской конфедерации – настолько застывшим кажется состояние умов в этих землях. Бобровский перечисляет удивительные для второй половины XIX в. предрассудки: многие помещики считали, что лишь богатство гарантирует политическую свободу, большинство из них презирало людей образованных и тех, кто овладел профессией врача, адвоката, учителя, литератора, поскольку все они унижали шляхетское достоинство. Иметь профессию означало быть зависимым. Независимость обеспечивалась «хорошим происхождением»735.

Самым типичным образом этой среды, жутким наростом на постепенно разлагавшемся социальном теле была группа бесноватых шляхтичей, доведших до специфической крайности свое понимание свободы и «золотых вольностей». Таких людей называли «baaguy», «baragoy», «junacy» – гуляки, балагуры, юнцы. В карикатурном виде этот образ символизировал маргинальность и косность польского общества на Украине. Это мог быть, например, человек «невысокий, приземистый, с черными усами, бывший кавалерист, солдат, а теперь барин». Он чем-то напоминал Фабрицио дель Донго, романтика, ищущего забвения от враждебного мира в литературных идеалах. Подобным образом пани Ганская бежала от праздного времяпрепровождения в доме и парке и от своего скучного мужа, выбивавшего последнее из крепостных, чтобы связать судьбу с Бальзаком, олицетворявшим в ее глазах все прелести Запада. Однако в 1840 г. ситуация на Украине не давала окунуться в мечты – сладкие грезы превращались в страшный сон. «Бывший кавалерист и солдат пьет, ест, ругается, охотится и никого не боится. Самым нужным оружием для него в будни стал кнут, а в праздник – пистолет… Эдакий юнец всегда держит при себе казаков. Когда-то на Волыни они были у каждого, теперь лишь у панов и юнцов. У первых – это слуги в казацком наряде, в бурках, жупанах, шапках, шароварах, которые сопровождают экипаж или выполняют разные поручения, у вторых – казаки образуют отряд, хотя и небольшой, с атаманом во главе… Эти люди привычны к слепому послушанию, готовы по приказу пана бить, убить, утопить, застрелить, словом, без исключения сделать все, что он прикажет. Описать все дебоши, преисполненные дикого неистовства, которые устраивали и устраивают юнцы со своими бандами казаков, не нужно и невозможно… К счастью, такой образ жизни становится с каждым днем все менее возможным, хотя юнцы рады были бы его воскресить, не имея лучшего занятия, чем преследовать евреев по дорогам, зайцев в полях и издеваться над несчастными крестьянками, на чьих спинах первым доказательством барской ласки часто бывают следы от плети или кнута»736.

Эти свидетельства Крашевского дополняют замечания Х. Каменского и Т. Бобровского, пытавшихся понять происходящее, и одновременно дают подсказку исследователю насчет того, что следует изучить для понимания причин общественной стагнации.

Консерватизм польских помещиков Юго-Западного края в изучаемый период был продолжением существовавшей и уже устаревшей к концу XVIII в. позиции шляхты. Причины подобной инертности следует искать прежде всего в самой польской шляхте, но не следует забывать и о том, что любое стремление к переменам было обречено на неудачу из-за присутствия царских властей. После аннексии этих земель Россией у шляхты было две возможности. Уже шла речь о низкопоклонстве шляхетского меньшинства, стремившегося любой ценой получить доступ к общественным почестям. Однако чаще всего главную роль играл страх. В 1845 г. был арестован и сослан в Вятку приехавший из Царства Польского Хенрик Каменский, который собирался агитировать за революцию на Волыни и распространять свое сочинение «Жизненная правда польского люда»737 (1844): «Я испытал глубокое разочарование… столкнулся… с группой людей, страстью которых была великосветская изысканность, а точнее, более или менее удачное ей подражание; страх перед москалями, доходивший до унизительной степени; счастьем и честью считалось быть отмеченным улыбкой или дружеским словом военного губернатора или же принимать гражданского губернатора…»738

Этот революционер, проникшийся идеями С. Ворцеля, подолянин, возглавлявший Польское демократическое общество в Париже, не хотел верить своим глазам, когда увидел в Житомире свою семью, общавшуюся с русскими, говорящую по-русски и не желавшую верить его словам о том, что в Варшаве подобное поведение считается позорным. Его даже обругали за то, что он напомнил дочери своей двоюродной сестры, что она полька: родители опасались, что девочка может это повторить в обществе! А вот в вызывающем поведении буянившей золотой молодежи, в ее разнузданности и анархизме он видел бунт, отказ превращаться, по словам Т. Бобровского, в «общественных слизняков». Этот бунт, конечно абсурдный, свидетельствует о полной фрустрации зажиточной части общества, особенно на протяжении десятилетнего периода со времени подавления Ноябрьского восстания. Именно поэтому Бобровский не осуждал «короля гуляк» Антония Шашкевича, у которого было немало конкурентов в околицах Бердичева.

Какие же перспективы были у людей, упрямо не желавших принять к сведению свершившийся 40 или 50 лет тому раздел Речи Посполитой, игнорировавших российские учебные заведения, царскую службу и армию, пытавшихся жить так, как будто их поместий и крепостных было довольно, чтобы гарантировать обособленное существование, а для сохранения Аркадии было достаточно улыбаться русским?

Для понимания консервативной позиции помещиков следует помнить, что ее определяли не только архаичные предрассудки, но и страх перед реакцией царских властей.

Культурный террор: Учебные заведения и пресса

Тот факт, что в 1845 г. родители из числа землевладельческой шляхты не осмеливались сказать своим детям, что они поляки, является свидетельством того, насколько жесткими и действенными были меры по ликвидации польского характера этой группы. Наиболее грозной мерой оказалось полное изгнание после 1831 г. польского языка из системы школьного образования. Эта система, унаследованная от Комиссии национального просвещения, получила развитие на всех бывших польских землях, присоединенных к Российской империи, в период 1803 – 1824 гг., когда образование курировал А. Чарторыйский. В трех губерниях Правобережной Украины до 1831 г. действовало 19 средних учебных заведений, в основном при монастырях, способствовавших не только получению образования, но и развитию польской интеллектуальной среды. Об этом уже шла речь в четвертой главе первой части. Припомним только, что пять школ этого типа действовало в Подольской губернии (Винница, Каменец, Меджибож, Бар и Немиров), в 1822 г. в них учился 1461 ребенок; четыре – в Киевской губернии: базилианские школы в Умани и Каневе, в которых в 1816 г. было 569 учеников, и школы в Махновке и Радомысле; двенадцать – в Волынской губернии, где школьное образование было особенно развито – в 1822 г. там насчитывалось 2673 ученика739. Согласно данным, приведенным в документе от 10 февраля 1832 г. (см. ниже таблицу), еще в апреле 1831 г. в этой губернии было достаточно много учеников, которых отослали домой под предлогом эпидемии холеры740.

Поскольку польские учебные заведения принимали весьма активное участие в восстании741, многие из учеников и преподавателей преследовались на протяжении ряда лет. Например, в Виннице начиная с декабря 1830 г. было арестовано и посажено в тюрьму 15 учеников за создание «тайного общества». В связи с этим делом А.Х. Бенкендорф упрекал подольского гражданского губернатора Н. Грохольского, а военный губернатор Я.А. Потемкин сделал выговор директору Ковалевскому и вынудил написать 28 апреля 1831 г. письмо с раскаяниями на имя генерал-губернатора Левашова. Двенадцать из пятнадцати осужденных учеников были сосланы в 14-й и 15-й пехотные полки, приговоры были вынесены на основании 80-страничного дела с их признаниями. Ходатайства родителей о возвращении детей в феврале 1835 г. не дали никаких результатов742.

Подобных дел было очень много, однако наибольшее впечатление произвело закрытие самого престижного учебного заведения – Кременецкого лицея. Несмотря на то что, как нам известно, некоторые современники признавали поверхностный характер преподаваемых в нем знаний, это заведение, созданное Т. Чацким и на словах страстно поддерживаемое волынской шляхтой, было важным символом, а его ликвидация превратила этот символ в настоящий миф о золотом веке польской культуры на Украине./p>

Т. Щеневский посвятил один из томов своих воспоминаний этому учебному заведению. Из приводимых им исторических анекдотов вырисовывается образ молодежи, не перетруждавшей себя учебой. Танцы, верховая езда, фехтование и иностранные языки были основой получаемого образования. Воспоминания о беспечной молодости приобрели со временем идиллическую окраску: «Почти все исчезло или готово уйти, но мы считаем, что моральная добродетель кременецкого воспитания, это единственное наследие, стоящее выше материального уничтожения, заглушит завистливые голоса и в сиянии увенчает память об исчезнувшем творении Чацкого»743.

Уже говорилось о том, насколько это учебное заведение, верное концепции шляхетской культуры, находилось в оппозиции к идеям национального образования, реализуемым в Вильне. Партикулярному духу лицея, как мы знаем, были чужды универсальные идеи, исповедуемые бывшим ректором Виленского университета Яном Снядецким. Это объяснялось очень давним стремлением местной шляхты играть ведущую роль в распространении польской культуры и католицизма в православном мире. Еще при заключении между Речью Посполитой и Гетманством Гадячского договора 1659 г. поднимался вопрос о создании двух академий на Украине с целью укрепления связей униатов с латинским миром. В 1789 г. этот вопрос вновь поставил Г. Коллонтай в «Письмах анонима», учесть которые он настоятельно советовал Т. Чацкому при создании учебного заведения в Кременце в 1804 г. Как уже отмечалось, волынская шляхта стремилась создать независимое от Виленского университета высшее учебное заведение. И Кременецкий лицей можно было назвать настоящей школьной схизмой как в том, что касалось программ, полностью отвечавших стремлениям местной шляхты, так и в методах финансирования, в основе которых была щедрость отдельных дарителей. Шляхта, предоставляя средства (в дар или по завещанию), считала, что имеет право вмешиваться в учебный процесс. В 1818 г. был подготовлен проект создания попечительского совета, который был отвергнут Виленским университетом. Однако с этого года гимназия стала называться «лицеем» по образцу Царскосельского лицея, что лишний раз подчеркивало аристократические амбиции его покровителей744.

Понятно, что закрытие Кременецкого лицея, считавшегося инкарнацией шляхетского духа на Украине (в то время как другие учебные заведения воспринимались как отделения ненавистного Виленского университета), было воспринято как огромное унижение. Все имущество лицея, приобретенное благодаря пожертвованиям шляхты, было передано в Киев, где в 1834 г. должен был открыться русский университет. Согласно общему отчету о состоянии учебного заведения от 9 февраля 1833 г., ежегодная финансовая часть взносов шляхты составляла 19 788 рублей серебром, тогда как доходы бывших иезуитских имений приносили 5700, а собственные предоставленные государством фонды лицея – 5183 рубля серебром. Таким образом, «передача имущества» была не чем иным, как грабежом. Не стоит забывать об этом «вкладе» в создание Киевского университета745.

Многие помещики, возмущенные тем, что их пожертвования передаются на другие цели вопреки их желанию, пытались опротестовать решение или аннулировать свои пожертвования. Например, 12 октября 1832 г. Анна Валевская обратилась с просьбой об аннулировании дарственной, сделанной ее матерью в 1803 г. на заведение для гувернанток в Кременце и школу в Любари (два взноса по 75 рублей серебром). Общее волнение должно было быть весьма значительным, поскольку министр народного просвещения К.А. Ливен посчитал нужным отписать помещице лично, убеждая ее в том, что создание русских школ взамен польских ничего не меняет и что из любви к общественному благу она должна согласиться на продолжение выплат746.

Задача уничтожения польских учебных заведений и создания русских была возложена сначала на попечителя Харьковского учебного округа В.И. Филатьева. Позднее, 27 января 1833 г., был создан особый учебный округ, в который вошли три губернии (вместе с Черниговской губернией), с центром в Киеве во главе с Е.Ф. фон Брадке, а с начала 1834 г. – Петровым. Занятия в Кременецком лицее окончательно прекратились лишь 31 мая 1833 г. До этого времени еще действовал конвикт, выплачивались стипендии бедной шляхте, работала школа землемеров, даже шла речь о переводе этой горстки учеников в Киев. Во время одного из визитов, 14 февраля 1833 г., фон Брадке призывал их к скорейшему освоению русского языка, поскольку в дальнейшем от его знания зависел переход из класса в класс. Были даже закуплены экземпляры трехтомного польско-русского словаря Станислава Миллера. Впрочем, проект не удалось реализовать, шесть учеников сбежало из пансиона.

Эти события произошли во время смены министра народного просвещения. 21 марта 1833 г. на место Ливена пришел С.С. Уваров, который быстро заявил о себе знаменитой впоследствии «триадой» и новой политикой русификации на окраинах. Тон его письма от 21 апреля 1833 г. к попечителям учебных округов однозначен: «Общая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование согласно Величайшим намерениям Августейшаго Монарха совершалось в соединенном духе православия, самодержавия и народности [конечно, русской. – Д.Б.]. Я уверен, что каждый из профессоров и наставников… употребит все силы, дабы соделаться достойным орудием правительства и заслужить полную доверенность оного».

Автор такого письма, естественно, не упустил случая воспользоваться побегом шести учеников: 31 мая он получил от самого Николая I приказ отослать к родителям остальных учеников Кременецкого лицея747. Российские власти согласились на перевод нескольких польских преподавателей в русские школы, созданные вместо польских, а также в Киевский университет; тем не менее перенесение в Киев всего того, что составляло гордость Кременецкого лицея, стало ключевым моментом в политике деполонизации. Вся библиотека, насчитывавшая 34 тыс. заглавий, символическая ценность которой заключалась еще и в том, что часть ее составляла выкупленная Т. Чацким старая библиотека Королевского замка в Варшаве, была безжалостно реквизирована и перевезена в Киев. Такая же судьба ожидала 264 прибора из физического кабинета, 14 195 образцов коллекции минералов, 540 препаратов из химического кабинета вместе с 660 инструментами, 18 тыс. чучел млекопитающих, птиц и рыб, образцы насекомых и раковин моллюсков из кабинета зоологии, тысячи приборов и моделей из агрономического института, 259 портретов и рисунков из художественной галереи. Не избежал неистовой конфискации и ботанический сад, о котором на протяжении долгого времени заботился В. Бессер. Сад занимал площадь 179x46 саженей (приблизительно 360x100 м). Оказалось недостаточным забрать 10 тыс. видов семян, 300 разновидностей засушенных фруктов, 8 тыс. горшечных растений из оранжереи вместе с 50 экзотическими деревьями – было также выкопано 15 тыс. трав, кустов и деревьев для пересадки их в Киеве748. В этих «волынских Афинах» не должно было сохраниться ничего польского: 20 февраля 1833 г. гражданский губернатор приступил к распродаже на аукционе изданий из книжного магазина Глюксберга (он возобновил свое дело в Киеве). В те же дни последний директор лицея Ю. Бокщанин вместе с фон Брадке решали, как лучше доставить эти ценности в Киев – на плотах по рекам Горыне, Припяти и Днепру или на подводах. К этому времени ремесленники Кременца, Дубна и Радзивилова уже получили заказ на изготовление необходимых для упаковки ящиков… Так исчезали даже косвенные следы польской культуры. В трех губерниях были закрыты не только польские школы и известный лицей, но и частные польские пансионы. В Кременце их было 23, они в основном содержались преподавателями лицея, которые предлагали, кроме проживания и питания, индивидуальную программу обучения. Из письма возмущенного действиями полиции Бокщанина явствует, что в одном из самых престижных пансионов («Жачек») училось трое сыновей князя Любомирского, сын волынского предводителя дворянства Ленкевича и двое сыновей графа Мошинского. Секретарь лицея Волошинский так же держал пансион, как и преподаватели Коженевский, Будкевич (три дочери графа Олизара), Бессер, Хонский (дети барона Розена) и другие. Всего училось 120 учеников (51 мальчик и 69 девочек). Польской шляхте пришлось убедиться, что изучение родного языка и культуры стало абсолютно невозможно. 24 марта 1834 г. Левашов распорядился, чтобы гражданские губернаторы повторно запретили частные пансионы, указывая на то, что католические монастыри пытаются заменить собой закрытые учебные заведения. Перед полицией в городах и селах была поставлена задача выявлять подобного рода заведения независимо от того, к открытому или закрытому типу они относились749. Как мы увидим далее, к 1840 г. эти учебные заведения полностью исчезнут.

Чем же предлагали российские власти заменить польские учебные заведения? Судя по письму генерал-губернатора волынскому гражданскому губернатору (август 1832 г.), Ливен сначала (24 июля) видел цель в беспощадной русификации образования путем создания русских школ в уездных центрах. Однако попечителю Филатьеву не составило труда доказать, что невозможно найти ни русских преподавателей в нужном количестве 144-х, ни тем более помещения для стольких школ. Из-за этого ему пришлось согласиться на ограничение русификации, используя с этой целью пять бывших польских школ и три закрытых монастыря750.

Результатом произведенного культурного переворота стало в скором времени превращение этих русских школ и Киевского университета в центры украинской культуры. Их православный характер способствовал привлечению детей многих православных священников, что способствовало формированию местной интеллигенции. Ничего подобного не могло бы произойти в период господства польского школьного образования. Однако эта тема относится скорее к истории украинского народа, чем к истории группы, которая является предметом нашего исследования.

Итак, предусматривалось создание четырех русских гимназий в Житомире, Каменце, Луцке и Виннице и четырех уездных школ в Клевани, Новограде-Волынском, Староконстантинове и Остроге. 2 сентября 1832 г. местная полиция и предводители в печатной форме были оповещены об открытии гимназий. От шляхты ожидалось, что она без сопротивления откажется от польского характера обучения. Как оказалось, расчет был верным, многие предпочитали получить хотя бы русское образование, чем никакое. Луцкая и Винницкая гимназии должны были открыться 3 декабря 1832 г., две другие – 1 января. Левашов прилагал все усилия, чтобы склонить местную шляхту к капитуляции в области культуры. Он лично призывал предводителя Луцкого уезда 6 ноября 1832 г. убедить своих собратьев как можно быстрее воспользоваться этой новой милостью царя. Кроме того, он обратился к луцко-житомирскому католическому епископу Михалу Пивницкому, которому в льстивой форме писал, что прилив польской шляхты в эти гимназии мил его сердцу, желающему-де лишь добра католикам. Епископ, в целом подчиняясь новым решениям, ответил в таком же льстивом тоне751. Польский характер сохранили лишь библиотеки закрытых гимназий, хотя маловероятно, чтобы ими разрешалось пользоваться. Следует, впрочем, подчеркнуть, что библиотечные фонды закрытых польских учебных заведений были переданы новым гимназиям. 17 февраля 1832 г. библиотекарю из Кременца было поручено произвести раздел книг между Луцком и Житомиром. Некоторые закрытые школы послушно предоставили свои каталоги, как, например, школы в Любари и Теофильполе. В другие, например в школу базилиан в Овруче, потребовалось прислать людей для составления описи.

18 ноября Филатьев просил волынского губернатора А.П. Римского-Корсакова окружить русских учителей, приглашенных из внутренних губерний империи, надлежащим почетом для поднятия их авторитета среди поляков. 29 ноября всем предводителям дворянства был разослан в печатной форме призыв оказать содействие в популяризации этих школ. В очередной раз царская администрация представила репрессивные меры в качестве благодеяния. Это проявление «милости» со стороны императора, как сообщалось в проспекте, было нацелено на подготовку полезных для государства граждан. Предводители из Дубна и Овруча докладывали о выполнении распоряжения (2 декабря 1832 г.). Судя по отчету о торжественном открытии Луцкой гимназии, праздник действительно удался: после православной и католической служб с речью на русском языке выступил директор, на латыни – профессор Турович, на французском – профессор Мадейский, затем был концерт, после которого городничий дал бал, на котором «русские солдаты, по временам, пели русские военные песни, столь приятные для русского сердца», поднимались тосты за здоровье царя, была устроена иллюминация. Присутствовавший на праздновании католический епископ явил пример сотрудничества с властью752.

Учебная программа русских гимназий (Киевская гимназия была открыта в один год с университетом, в 1834-м) была разработана Ливеном в 1828 г. для всей империи. Изучение польского языка в ней, конечно, не предусматривалось. Недельное распределение уроков было следующее753:

Шляхтичу трудно было пренебречь предоставляемыми образованному дворянству привилегиями после окончания русской гимназии. Лучшие, выдержав конкурсный экзамен, становились студентами университета. Аттестат об окончании среднего учебного заведения давал преимущества при поступлении на государственную службу по сравнению с менее образованными; потомственные дворяне после года службы (после пяти лет для не подтвердивших свое происхождение дворян) получали чин 14-го класса по Табели о рангах. До 1846 г., пока шла проверка документов о дворянском достоинстве, части шляхетских сыновей удалось таким образом избежать деклассирования. Л. Заштовту, специалисту по истории образования в Западном крае в период 1832 – 1864 гг., не удалось установить, сколько было деклассированной (или находившейся в процессе деклассирования) шляхты в средних учебных заведениях754. Он достаточно голословно утверждает, что число детей, не причисленных к шляхте, колебалось от 10 до 20 %, однако не указывает, какой была доля однодворцев по сравнению с русскими дворянскими детьми и детьми православных священников. Представляется возможным, что до окончания проверки прав на дворянство какую-то часть детей приписывали к проверенной шляхте. Вероятно, именно поэтому 1 мая 1833 г. две тысячи шляхтичей из Новоград-Волынского уезда просили ускорить открытие обещанной уездной школы. В свою очередь, попечитель фон Брадке 30 мая 1833 г. говорил о необходимости развития сети приходских школ для украинского крестьянства, более восприимчивого к русской культуре.

Однако представленная выше перспектива продвижения по социальной лестнице не была привлекательной для большей части шляхты. Самые богатые вообще не видели в этом необходимости. Напротив, многие бывшие польские преподаватели были заинтересованы в такой карьере и потому сотрудничали с русскими учебными заведениями. Например, Александр Мицкевич, брат поэта Адама Мицкевича, переехал из Кременца в Житомир, откуда часто ездил в командировку в Киев с оплатой дорожных расходов, а затем получил должность в Киевском университете. Среди магнатов случаи сотрудничества были редки: семья Сангушко не дала согласия на открытие школы в принадлежавшем им местечке Заславе, хотя помещение для нее было предоставлено (купцом Альперсоном). Лишь Болеслав Потоцкий из Немирова в Подольской губернии согласился на собственные средства открыть русскую гимназию. Женатый на русской дворянке, Болеслав Потоцкий, сын Феликса и Софии, – это один из наиболее ярких образчиков сотрудничества польского магната с властями.

Нелегко установить точное количество польских детей, отданных родителями в русские учебные заведения. В отчете генерал-губернатора за 1840 г. приводятся следующие данные:

Эти цифры недостаточно информативны, поскольку данные по уездным и приходским школам были объединены, указывалось общее количество учеников во всех учебных заведениях. По трем губерниям оно равнялось 5346, но остается вопрос – сколько среди них было поляков? Если учесть, что существовало около 40 православных приходских школ, а в каждой училось около 30 учеников, сыновей украинских крестьян, то, исключив 1200 учащихся из общего числа, получим достаточно значительную цифру в 4000 польских дворян в русских школах на Украине. Это количество, несомненно, уступает числу учащихся в польских учебных заведениях до 1831 г. и не охватывает всего польского дворянства. Заштовт справедливо подчеркивает, что, несмотря на то что после 1832 г. количество учащихся в бывшем Виленском учебном округе сократилось на 50 % (около 7 тыс.), даже еще в 1840 г. это количество составляло более 40 % от всех учащихся средних учебных заведений в Российской империи755.

Вопреки надеждам Петербурга в 1832 г., попытка привлечь поляков в российскую школьную систему лишь в незначительной степени способствовала их интеграции в российское общество и поступлению на гражданскую службу, столь важную для российских дворян. Численность польского дворянства была незначительной и среди получивших высшее техническое образование, а также в армии. Именно поэтому во время инспекции в Волынской губернии в 1838 г. генерал Маслов выразил мнение о том, что ассимиляция проходила бы быстрее, если бы каждые три года в обязательном порядке проводился набор сотни юношей для учебы в Петербурге в кадетских корпусах, в горном, дорожно-строительном, юридическом учебных заведениях, а по окончании курса они направлялись бы на службу во внутренние губернии России. Он считал, что это способствовало бы формированию умов в желательном для правительства духе и последующей выработке подобных настроений у остальных, зараженных гибельными намерениями756.Русификация образования не привела к уничтожению польского духа, и царские власти беспокоило наличие значительной группы польской молодежи. Кроме того, до 1840 г. власти либо не смогли, либо не захотели полностью ликвидировать частные пансионы, программа обучения в которых в большей степени отвечала потребностям польского дворянства.Такие пансионы начали появляться во всех городах и местечках, где были новые школы, предлагая то, чего в этих школах недоставало. А. Иванский оставил воспоминания о достаточно типичном воспитании того времени: отданный в руки гувернантки в трехлетнем возрасте, он научился читать и писать по-польски, его первой польской книгой стал «Паломник в Добромиль» Изабеллы Чарторыйской, а знакомство с историей началось с «Исторических песен» Ю.У. Немцевича. Позже, до поступления в Киевскую гимназию в 1844 г., его в 9-летнем возрасте отдали в киевский пансион немца Опермана. После чего он год проучился в Немировской гимназии, затем вернулся в Киев и побывал еще в нескольких пансионах, в том числе француза Эдуэна. Как когда-то в Кременце, многие преподаватели Киевского университета содержали как дешевые, так и дорогие пансионы, среди них – Юзеф Коженевский, писатель, преподаватель истории древнего мира. «Таким образом, – писал Иванский, – решала проблемы вся местная шляхта… а поскольку в то время домашних учителей на Украине попросту не было… непедагогичное странствование детей из одного пансиона в другой должно быть понятно потомкам»757. Для царских властей, а особенно для только что получившего назначение Бибикова, который в 1838 – 1839 гг. раскрыл «заговор» Ш. Конарского, существование частных польских пансионов было словно брешь в возведенной реформой просвещения стене между русской и польской культурами. В то время когда в государственных учебных заведениях стремились формировать умы по российскому образцу, пансионы сохраняли связь учащихся с родителями и миром, близким им с детства.Эта связь, по мнению властей, должна была быть разорвана, тем более что владелец одного из киевских пансионов Петр Боровский, выходец из Кременца, принимал участие в заговоре Конарского, создав студенческий кружок «Вера, Надежда, Любовь». Боровский, преданный двумя арестованными в 1838 г. юношами А. Янишевским и С. Винницким, стал идеальным поводом для продолжения политики изоляции учеников от родной среды758. Царские власти считали также необходимым отдалить польскую молодежь от католической церкви, в частности – от монашеских орденов, которые еще недавно вели преподавательскую деятельность. В связи с этим не вызывает удивления тот факт, что Бибиков ставил третьим пунктом записки, рассмотренной Комитетом западных губерний 28 апреля 1840 г., предложение «уничтожить совершенно влияние католического духовенства и Поляков на обучающееся в наших учебных заведениях польское юношество, имея в виду, что сему последнему нужно не столько учение, сколько благонамеренное воспитание, чего можно достигнуть учреждением только закрытых казенных заведений под начальством Русских»759.Итак, Российское государство желало взять на себя дело воспитания и обрусения молодых шляхтичей. После обсуждения в Комитете западных губерний царь 23 апреля 1840 г. дал свое согласие на предложения Бибикова, после чего Уварову вместе с Бибиковым была поручена разработка проекта. Уже в мае они обратились к попечителю Киевского учебного округа и трем гражданским губернаторам с требованием представить соображения о преобразовании существующих школ в закрытые учебные заведения760.Предлагаемые средства были соизмеримы с царским цинизмом: родителей просили финансово поддержать меры, целью которых было оторвать от них их собственных детей. Уездные предводители дворянства получили текст, под которым должны были поставить подписи все помещики уезда. Последние были настолько возмущены, что в большинстве случаев, ссылаясь на свое отсутствие, обязали расписаться за себя экономов. В этом обращении генерал-губернатора шла речь о том, что состояние школьного образования в трех губерниях не отвечало возлагаемым на него надеждам, так как, несмотря на благонадежность учителей, после занятий ученики оставались без присмотра. Во избежание этого зла и чтобы «спасти грядущее поколение», царь постановил превратить дворянские гимназии и школы Киевской, Подольской и Волынской губерний в «закрытые заведения». Помещикам предлагалось «пожертвовать в продолжение десяти лет, в пропорцию владеемых душ, ежегодно по крайней мере 3 копейки серебром с души, внося таковое пожертвование с собственных доходов» и тем самым способствовать внедрению подобных казенных учреждений в городах или, по согласованию, в имениях, где ученики должны были жить под постоянным контролем русских воспитателей.С этого времени частные пансионы запрещались. Все эти меры в очередной раз были представлены в качестве царской милости. Польская шляхта должна была не только профинансировать разрыв с собственными детьми, но еще и радоваться по этому случаю.Бибиков, правда, сопровождал свою просьбу обманчивыми гуманными рассуждениями, подчеркивая, что благодаря этим мерам бедное польское дворянство, не имеющее возможности платить за частное обучение своих сыновей, сможет послать их в русские школы, ибо плата за государственный пансион, писал он, будет умеренной, тогда как учебная подготовка и воспитание, в отсутствие вредных примеров, будут подняты на высокий уровень. А потому надо было сделать так, чтобы каждый «смог воспользоваться этой царской милостью». Власть требовала, чтобы за оказанную «милость» ее еще и любили761.Несмотря на суровость властей, значительное число поляков из четырех тысяч окончивших средние учебные заведения продолжило учебу в Киевском университете. Тем более что в первое время там преподавало девять профессоров Виленского университета и шесть преподавателей Кременецкого лицея. Вместе с приехавшими из Кракова и Львова здесь было 19 польских преподавателей.Присутствие польских студентов в Киевском университете уже достаточно хорошо изучено, и поэтому нет необходимости останавливаться на этой важной теме762. Приведем лишь некоторые данные из исследования Я. Табища о численности поляков среди студентов Киевского университета763.

В период между открытием университета в 1834 г. и Январским восстанием 1863 г. в Киевский университет поступило 1753 поляка. Согласно регистрационным записям, 95 % из них были выходцами из западных губерний. Это говорит о том, что Киев в этот период играл ту же роль, что ранее Вильна (огромная разница состояла, однако, в том, что в Вильне в одном только 1829/1830 учебном году училось 2 тыс. поляков, тогда как в Киеве на протяжении 30 лет училось 1753 поляка). Однако количество студентов из литовских и белорусских земель было значительно меньше по сравнению с тремя украинскими губерниями, откуда за 30 лет поступило 1192 студента-поляка, т.е. 68 % от числа в 1753 поляка, в то время как из белорусских и литовских – 16,20 % и 10,21 % соответственно.

Интересно, что процентное соотношение 1192 студентов из трех губерний соответствует вышеприведенным данным о плотности сети средних учебных заведений. Доля польских студентов составляла:

Поистине удивительны особенности исторической памяти: двадать виленских студентов, осужденных в 1824 г. за создание тайного Общества филаретов и филоматов, благодаря поэме А. Мицкевича «Дзяды» стали символом польской национальной славы. У киевских студентов, осужденных в 1839 г. и получивших гораздо более суровое наказание, чем виленские за пятнадцать лет до этого, не было своего поэта, и их имена забыли. А ведь, учитывая политические условия 1836 – 1838 гг., они были более отважны. И хотя их «вина» была так же незначительна, сценарий был тем же.

Сперва, в мае 1837 г., полиция обнаружила, что трое студентов – Б. Богданович, Ю. Буяльский и С. Рутковский – распространяли польскую эмиграционную литературу: «Книги польского народа и польского пилигримства» А. Мицкевича, «Пиршество мести» С. Гощинского и биографию Т. Костюшко. Министр Уваров специально приехал в Киев на суд над этими смельчаками: первых двух отправили в Оренбург солдатами, третьего выслали в Казань преподавать. Вскоре оказалось, что книги им поставлял владелец частного пансиона П. Боровский, о котором уже шла речь. Затем выяснилось, что они получали письма и деньги от другого студента – Гордона, связанного с тайным обществом Ш. Конарского. Гордону удалось бежать и укрыться во Франции. Немного позже, после ареста Конарского в мае 1838 г., было установлено, что в это Общество входило 34 польских студента Киевского университета.

Возмущенный Николай I хотел раз и навсегда закрыть просуществовавший всего 4 года университет, однако затем постановил приостановить учебу «всего» на один год. 18 марта 1839 г. военный трибунал приговорил 11 студентов к смерти, однако в последний момент, согласно устоявшейся традиции, они были помилованы и отправлены в армию солдатами. Шестеро были лишены дворянского звания, пятеро, оставаясь дворянами, могли рассчитывать на продвижение по службе в армии. 15 студентов приговорили «лишь» к 10 годам службы в армии, а 8 – «просто» перевели в Казанский университет764. Это дело затронуло также и преподавательский состав: все польские профессора были переведены в Москву, Харьков, Нежин. В университете был оставлен только католический священник.

Эта драма свидетельствует о том, что именно в наиболее притесняемой среде, в учебных заведениях, где были запрещены родной язык и культура, происходила радикализация части польской молодежи. На долю этих юношей выпали тяжелые испытания, ставшие платой за то, что они, несмотря ни на что, хотели оставаться поляками.

Остается вопрос, насколько близка была этим молодым людям программа Ш. Конарского, в которой, как мы далее увидим, туманно излагались благородные идеи. В любом случае, судя по небольшому числу участников, это движение не было мощным. Т. Бобровский, в то время студент университета, чаще имел дело с золотой молодежью, разъезжавшей в собственных экипажах, пьющей шампанское и играющей в карты. Подобному образу жизни в университете, отличавшемуся бездеятельностью, как и жизнь в поместьях, способствовала система экзаменов, которые сдавались всего раз в два года765.

Как бы то ни было, очевидно, что и создание закрытых учебных заведений, и драконовские репрессии за проявления национального духа преследовали одну и ту же цель – запугивание населения и доведение его до состояния апатии и инертности. Цель эта, безусловно, была достигнута. Польский вопрос продолжал тревожить царские власти, кое-кто даже предлагал запретить полякам выезжать за пределы западных губерний империи. Одним из самых ярких примеров подобных антипольских настроений является записка, которую Николай I поручил рассмотреть 22 сентября 1842 г. Комитету западных губерний. Записка была подготовлена генерал-адъютантом А.А. Кавелиным.

По мнению Кавелина, можно было превратить Киев в центр обучения польской молодежи при условии, что программа обучения не будет выходить за рамки политехнических учебных заведений. А именно следовало создать межевую, гидрологическую, лесотехническую и др. школы. Это дало бы возможность «укротить» стремление к учебе во всех западных губерниях, особенно в Литве, «дать другое направление сему опасному потоку» среди польского дворянства, «самого вредного сословия для сего края». Это, по его мнению, дало бы возможность избежать распространения «польской заразы» на другие российские университеты, поскольку польская молодежь уже появилась в Москве, Петербурге, Дерпте, в особенности после закрытия в 1842 г. Медико-хирургической академии в Вильне, уцелевшей после закрытия Виленского университета. Следовательно, отмечал Кавелин, «молодые люди сии, поступая в русские университеты поневоле от уничтожения университетов почти во всем Западном крае, с готовым уже образом мыслей, с химерами о восстановлении Польши, с сердцем, напитанным ненавистью к России, с мщением в душе за насильственное удаление из родного края, могут заразить и прочих учащихся, а вряд ли обрусеют»766.

Уваров не видел необходимости заходить так далеко и убедил Комитет в том, что лишь немногие поляки отправляются учиться дальше Киева. По его мнению, опасность была преувеличена и принятых до этого времени мер было достаточно. Среди последних он упоминал создание закрытых учебных заведений на Правобережной Украине и ликвидацию Виленской медико-хирургической академии: «…сие последнее убежище безумного польского патриотизма теперь совершенно разрушено и конечно никогда уже не возобновится»767. Если исходить из количества польских студентов в царских университетах в канун восстания 1863 г., такой оптимизм выглядит преувеличенным. В 1861 г. студентов-поляков насчитывалось 388 в Петербурге и 423 в Москве. Примечательно то, что они в большинстве происходили не из Украины. Половина из них принадлежала к чиншевой шляхте, а значит, прибыла из литовских или белорусских земель, где ревизия прав на дворянство и деклассирование в однодворцы так и не были завершены768.

Временная либерализация в области образования наступила 16 июля 1860 г., когда Александр II в ответ на прошение Киевского дворянского собрания, составленное Леонардом Янковским и Тадеушом Бобровским, дал согласие на включение уроков польского языка в программу гимназий в трех губерниях Правобережной Украины и в Киевском университете. Однако меры эти были запоздалыми и ограниченными769.

Обратимся теперь к преследованиям печати. Скрытый страх царских властей перед возрождением польского патриотизма, а то и радикализма польской эмигрантской среды зачастую совпадал с опасениями польских помещиков и выразился в ужесточении репрессий после «Весны народов» 1848 – 1849 гг. В этот раз они были направлены против польского журнала, который на протяжении тридцатилетнего периода был единственным польским печатным органом на Украине. Это был ежегодник «Gwiazda», выходивший в 1846 – 1849 гг. Его читательская аудитория формировалась из выпускников средних школ Украины и студентов Киевского университета. Сам факт его закрытия свидетельствует о стремлении властей пресечь на корню развитие польской интеллектуальной среды на Украине.

В Российской империи выходили польские журналы, а именно уже упомянутый петербургский еженедельник «Tygodnik Peterburski», а также редактируемый Ю.И. Крашевским в Вильне журнал «Athenaeum». «Tygodnik» стоял на крайне консервативных позициях, на его страницах печатались Жевуский, Грабовский и сторонники ультрамонтанства. Тираж второго журнала едва достигал 200 экземпляров.

Ежегодник «Gwiazda» был направлен против петербургского польского реакционного кружка770. Его редакторами были трое молодых людей, двое из которых происходили из бедной шляхты, а третий принадлежал к помещикам средней руки. Зенон Фиш был самоучкой. Его отец владел небольшим селом в Черкасском уезде, а сам он прошел через унизительную службу в «канцеляриях» крупных землевладельцев, о чем с горечью сообщал в первом номере журнала. Из осторожности он избрал псевдоним Т. Падалица, который нельзя назвать случайным. В украинском языке одно из значений слова «пдалиця» – это поросль из зерна, оставшегося на поле после жатвы. Он видел себя человеком, уцелевшим в ходе крупномасштабных чисток и депортаций 1831 г. Другой редактор, Ю. Юркевич, до 1830 г. учился в базилианской школе в Умани. Он также был вынужден зарабатывать на жизнь нелегким трудом: сначала как гувернер, позже – о, ирония судьбы! – как переводчик Киевской ревизионной комиссии. Последний из редакторов, Антоний Марчинковский771, происходил из семьи немного более зажиточной, родился в 1823 г. под Киевом, учился в Киевской гимназии, а с 1841 г. – в университете, но так и не окончил его.

Благодаря поддержке Ю.И. Крашевского молодым редакторам удалось издать первый номер в Петербурге в 1846 г. (вскоре Крашевский испугался дерзости молодежи и покинул журнал после выхода второго номера), а затем, благодаря издателю и владельцу книжного магазина К.Т. Глюксбергу, – три следующих номера в Киеве в 1847, 1848 и 1849 гг. Действительно, новая тональность, отсутствие уважения к консерваторам должны были понравиться многим мелким помещикам, которые, как мы видели, зачитывались Гете в своих богом забытых селах. Журнал предназначался и для немногочисленной мыслящей элиты в таких городах, как Каменец, где позднее доктор Антоний Ролле772 собирал воспоминания о Кременецком лицее, или Житомир, где молодые литераторы, такие как Кароль Качковский, находились под влиянием Крашевского. У первого номера было 567 подписчиков, у второго – уже 880, чему способствовали нападки петербургского «Tygodnik» на новое издание. У двух следующих номеров было лишь 405 и 308 подписчиков соответственно, однако известно, что каждый номер выходил тиражом в 1050 экземпляров, что, принимая во внимание и политический климат того времени, и место издания, можно назвать значительным тиражом. Успех этого журнала, который был своего рода литературным ежегодником, объясняется спецификой читательской аудитории, в которую входили представители малоземельной шляхты и канцеляристы, получившие школьное образование, но не принадлежавшие к интеллигенции в строгом смысле этого слова. Появление подобной группы читателей, еще тесно связанной с традиционными полуфеодальными порядками, свидетельствует о том, что существовавшая система стала давать трещины.

Ежегодник, судя по подбору сотрудников и характеру публикуемых статей, несомненно способствовал углублению этого процесса. Редакторы не только привечали в журнале авторов своей социальной группы (врач К. Качковский или студент Е. Желиговский), но и размещали анонимные тексты о поляках, сосланных за патриотическую деятельность на Кавказ простыми солдатами, – о В. Давиде, Т. Ладе-Заблоцком, В. Стшельницком773, Ю. Заленском. Содержание журнала не могло не произвести впечатления на читателя. Многие авторы критиковали исповедуемую Х. Жевуским концепцию неподвижной, пассеистской и провинциальной истории. Они доказывали, что невозможно вдохновляться идеями Ж. де Местра в эпоху, когда умами овладело гегелевское учение о прогрессе и исторической закономерности. В этом закоснелом, запуганном мире они называли имена, от которых у консерваторов должен был идти мороз по коже, – Л. Бланк, Ж. Мишле, Г. Гегель, Ш. Фурье, а также имена поляков, которые достаточно свободно действовали на польских землях, аннексированных Пруссией; не обошлось без приведения «безбожных» цитат из Б. Трентовского или даже из опасного «коммуниста» К. Либельта.

Остается неясным, как в разгар эпохи Бибикова могли быть опубликованы в Киеве три номера такого журнала. Генерал-губернатор, конечно, не читал таких изданий, и, к счастью, в течение трех лет польские публикации цензурировались Орестом Новицким – не меньшим антиклерикалом, чем сами издатели журнала. Однако польское общество Украины быстро признало ежегодник скандальным. Перепечатывая антииезуитские памфлеты XVIII в., обращаясь к сатирическим произведениям эпохи Просвещения или публикуя частями роман «Сумасбродная аристократия» в стиле Эжена Сю, в котором описания богатой и закоснелой шляхты часто граничили с оскорблением, молодые редакторы стали любимой мишенью отца Игнацы Холовинского, стоящего на страже чистоты католической веры и консервативных традиций. В его письме к Грабовскому чувствуется такое же, как и у Жевуского, пренебрежительное отношение к обедневшей шляхте, которую иначе как негодной он не называл. А когда после 1848 г. европейские события вызвали усиление цензуры внутри России, польский петербургский кружок и консервативные круги на Украине приложили все усилия к тому, чтобы закрыть ежегодник774.

Подобные примеры хорошо иллюстрируют репрессивный характер правительственных мер по контролю за культурой и свидетельствуют об инертности шляхетского общества, которая обуславливалась как разного рода преследованиями со стороны властей, так и его собственной отсталостью. Неслучайно в 1848 г. Николай I назначил попечителем учебных заведений самого генерал-губернатора Бибикова, который теперь смог объединить в своих руках все средства репрессивного контроля775. Удушающая атмосфера Петербурга, которую прочувствовал и описал в своем знаменитом произведении маркиз А. де Кюстин, – ничто по сравнению с будничной реальностью этих губерний империи.

Общий террор, при котором нельзя было допустить даже издания одного ежегодника на польском языке, объясняет, почему на Украине было так мало поляков, склонных к переменам. В то же время это положение вещей было одной из причин радикализации взглядов тех поляков, кто избрал борьбу. Как и те несколько поляков, которые стали членами Кирилло-Мефодиевского братства, основанного в 1846 г. украинцами в Киевском университете (сыновья купцов и священников имели право на получение высшего образования), и были арестованы в 1847 г. за то, что требовали отменить крепостничество и предоставить определенные права украинской культуре776, наиболее активные и радикально настроенные революционеры в 1860 – 1864 гг., как справедливо подчеркивает С. Кеневич, появились не из варшавской среды либеральной и умеренной интеллигенции, а именно в Киеве, где так долго господствовала удушающая политическая атмосфера777. Наиболее вовлеченные в борьбу красные – С. Бобровский, З. Сераковский, в пошлом ученик Житомирской гимназии, А. Коженевский, Ю. Домбровский, З. Падлевский – испытали на себе тридцатилетнее преследование польской культуры.

Культурный террор эпохи Николая I не прекратился с его смертью. Напротив, стоит обратить внимание на то, какой глубокий след даже после смягчения репрессий он оставил в душах большинства польских помещиков Украины, которые, подобно битому псу, оставались покорными воле хозяина.

Несмотря на то что после смерти деспотичного царя его сын Александр вернул полякам несколько крупиц их культуры, назначив в Киев попечителем округа либерального педагога, известного врача Н.И. Пирогова, консерваторы на Украине, помня прежние страшные времена, не поддержали в 1863 г. повстанческих лозунгов. После 1855 г. Александр II разрешил изучение польского языка в нескольких гимназиях и школах, которые оставались под надзором благонадежных аристократов. В Белую Церковь благодаря протекции Браницких приехал преподавать В. Козловский; в Немирове под крылом Болеслава Потоцкого получил должность В. Коперницкий; в Ровно, в имении Любомирских, было разрешено преподавать польский язык М. Дубецкому; такое же разрешение получили Житомирская и Киевская гимназии778. В предыдущей главе было приведено униженное прошение Киевского дворянского собрания на имя царя о распространении этой милости и на другие учебные заведения губернии. По свидетельству Т. Бобровского, И.И. Васильчиков дал согласие, даже не ожидая ответа на это обращение. Однако в университете, несмотря на то что в 1860 г. был объявлен конкурс на должность преподавателя польского языка, из-за отрицательного отношения «определенной группы преподавателей, выходцев из семей священников» должность оставалась вакантной еще в 1863 г.779

Рассуждения и примеры, приводимые Т. Бобровским, – свидетельство реакции польских помещиков Украины, к которым он сам принадлежал и которые полагали, что не стоило ввязываться в безрассудное восстание тогда, когда добрый царь возвращал полякам то, чего они были так долго лишены, а именно обучение на родном языке и хоть какую-то возможность открыто развивать собственную культуру.

Религиозный террор: Католики и униаты перед лицом православия

Деполонизация Правобережной Украины означала не только ликвидацию польского языка и культуры, но и ослабление влияния католичества, с которым царские власти обоснованно идентифицировали поляков. Сразу после своего создания Комитет западных губерний посвятил ряд заседаний обсуждению мер по борьбе с католицизмом. Поводом к тому было весьма широкое участие католических священников и монахов в Ноябрьском восстании 1830 – 1831 гг. Скрываемая властями до 1830 г. установка на религиозное преследование теперь стала явной. Министры начали дебаты о возможности уменьшения количества монастырей и закрытии существовавших при них школ. Для эффективного контроля над действиями духовенства в этой сфере, как и в административном управлении, было введено обязательное употребление русского языка в делопроизводстве. Репрессии против католичества сопровождались поддержкой православной церкви. Главное управление духовных дел иностранных исповеданий (которое до 1832 г. входило в состав Министерства народного просвещения, а затем было переведено в Министерство внутренних дел в статусе департамента), отвечавшее за проведение этих мер, подготовило проект увеличения числа православных приходов на казенных землях и в частных владениях, конфискованных по политическим мотивам. Это имело отношение к проблеме крепостного права. Ранее никто особенно не интересовался духовными потребностями православных украинцев-крепостных, принадлежавших католикам-помещикам. Отныне они стали объектом постоянной опеки со стороны всех инстанций, а сам факт подчинения православных католикам стал рассматриваться как возмутительный. В 1831 г. вновь возникли многочисленные дела о «принудительном обращении в католичество», которые затевались и ранее780.

Начиная с XVI в. культурное доминирование поляков в этом регионе выражалось в многочисленных крупных владениях и влиянии католической церкви. Теперь же на смену одной имперской тенденции пришла другая.

Моральный ущерб, который власти старались причинить католикам, сопровождался большими материальными потерями, грабежом, который должен показать верным крестьянам, кто был настоящим хозяином. Глобальный и систематический характер акции, блестяще спланированной Главным управлением духовных дел во главе с Д.Н. Блудовым, облегчает задачу историка по воссозданию картины происходившего.

С декабря 1831 г. Комитет западных губерний утвердил правила конфискации католических монастырей. Было определено три категории: а) религиозные ордена, принимавшие участие в восстании; б) ордена, владеющие крепостными-некатоликами; в) ордена, которые не имели минимального количества монахов, установленного каноническими правилами. На основе инспекционных поездок 1827 и 1828 гг. Д.Н. Блудов составил список, в который вошло 304 монастыря и аббатства западных губерний. После Ноябрьского восстания, при активном участии Блудова теперь уже в качестве министра внутренних дел, было упразднено почти две трети монастырей781.

Следует отметить, что действительно были закрыты монастыри с наименьшим числом монахов и что из 2719 монахов осталось 1637, т.е. больше половины. Для государства эта акция оказалась очень прибыльной – собственность монастырей перешла в казну. В приводимой ниже таблице показаны конфискованные и сохранившиеся монастырские земли в 1832 г.

50 По Виленской епархии указывались также суммы в червонцах и талерах. Эти суммы равнялись 7 233 червонцам и 2 600 талерам, а в сохраненных земельных владениях – 41 209 червонцам и 60 525 талерам.

Как видим, стоимость конфискованного имущества значительно превышает стоимость того, которое было оставлено (как нам предстоит убедиться, временно) духовенству. Очень значительная величина конфискаций в Могилевской епархии, без сомнения, объясняется ликвидацией Полоцкой академии. На Правобережной Украине у католических орденов отобрали 3553 крепостных, оставив 2871, уменьшились и земельные владения.

Стоит обратить внимание также и на число монастырей по губерниям, чтобы выяснить, направлялись ли специально репрессии против каких-либо местностей.

Следует отметить, что по разным регионам было закрыто от 2/3 до 3/4 существовавших на тот момент монастырей. На Украине было закрыто 61 из 86 монастырей.

В документе за 1835 г. речь идет о судьбе католических церквей, которые существовали при закрытых монастырях в девяти западных губерниях782:

После ликвидации орденов, которые осуществляли образовательную деятельность, киевский попечитель приказал составить общий список частных фондов и пожертвований на образование. Их вскоре передали в фонд создававшихся тогда же русских школ, если только дарителями не было особо оговорено, что выплаты прекращаются в случае закрытия школы. Один из документов Житомирского областного архива содержит информацию о конфискации чрезвычайно богатых фондов на Волыни, принадлежащих пиарам из Межирича и Дубровницы, кармелитам босым из Бердичева, тринитариям из Теофильполя и четырем базилианским (униатским) школам из Владимира, Любари, Овруча и Почаева783. Остальное имущество, как и в других случаях, было передано в ведение казенных палат, которые уже 5 сентября 1833 г. провели подсчет крепостных в большинстве монастырских земель Волынской губернии, а также ежегодной прибыли (представлено ниже в таблице)784.

Случалось так, что некоторые земли передавались в аренду. В документе не указывается, кому именно, вероятно – русским. Такая ситуация сложилась в бывшем августинском монастыре в Кодне (около Житомира), в бывших францисканских монастырях в Ивнице (Житомир), Дуплинках (Староконстантинов), Циранске (Кременец), в бывших кармелитских монастырях в Радославе (Овруч), Дорогостое (Дубно), в бывшем тринитарском монастыре в Шумбаре (Кременец) и бывшем доминиканском в Неверкове (Ровно). Общее количество крепостных равнялось 291, ежегодный доход со всех этих владений составлял 2160 рублей серебром.

Очень часто выдвигался аргумент, что нельзя оставлять православных крепостных подданными католической церкви. Сам Николай I, царь-заступник простого народа, требовал отчетов по этому вопросу. 28 марта 1831 г., т.е. еще во время восстания, киевский гражданский губернатор сообщал, что в его губернии католическая церковь владеет 5209 крепостными, из которых лишь 17 католиков и 3 униата. На этом основании заранее было спланировано резкое уменьшение количества католических религиозных заведений785. В конечном итоге позиция царских властей испугала католиков, которые начали опасаться возвращения погромов ХVIII в.: согласно отчету Блудова Николаю I, священник Ушицкого уезда Кулеша распространял мнение, что «крестьяне греко-российского исповедания намерены перерезать всех Поляков, Немцев и Жидов»786.

Как и ранее, когда царские власти пытались привлечь крестьян на свою сторону под лозунгом защиты от произвола польских помещиков, так и теперь беспокойство о развитии православия становится одним из самых действенных средств в борьбе за украинские души.

В 1833 г., как и за два года до этого, распространялись слухи о случаях принудительного обращения в католицизм. Об этом с возмущением заявляли сами министры. В 1836 г. обер-прокурор Синода повторно запретил католическому духовенству владеть православными крепостными787. Однако и этого было недостаточно для укрепления позиций православных священников, которые издавна не пользовались почетом и критиковались за необразованность, о чем шла речь во многих докладных записках в 1830-х гг., адресованных на имя царя. В уже упомянутом отчете Бек критиковал организацию православного духовенства, отмечал его незначительный авторитет и предлагал принять меры по укреплению его позиций. Началом этой политики стало перенесение православной семинарии из Аннополя в прекрасные помещения бывшего Кременецкого лицея. В анонимной записке, которую в июне 1837 г. Николай I представил на рассмотрение губернаторам западных губерний, впервые предлагалось полностью конфисковать имения католического духовенства с последующим переводом его на казенное содержание. Комитет все же был неуверен в оправданности столь далеко идущих мер.

Под влиянием записки подольского гражданского губернатора Лашкарева, который предложил «некоторые меры, могущие… послужить к сближению сего края с Россией и к возвышению его благосостояния», министр внутренних дел Блудов выразил готовность назначить во все украинские приходы «образцовых» священников вместо скомпрометировавших себя и разработать план по ремонту и постройке новых церквей. Он обратился к Синоду с просьбой улучшить уровень жизни самых бедных православных священников788.

Однако не эти записки вызвали наибольшее возмущение членов комитета. 12 декабря 1838 г. Блудов представил еще одну, «особую», автором которой был Д.Г. Бибиков. В ней утверждалось, что бердичевские кармелиты жестоко обращались со своей прислугой, подолгу держали их взаперти в монастырских подвалах, подвергали телесным наказаниям и морили голодом, т.е. проявляли жестокость не меньшую, чем помещики. Бибиков писал, что подобное отношение воспринимается крестьянами как притеснение православной веры, и интересовался, как следовало поступать в ответ на применение владельцами средств, которые по сути своей «бесчеловечны и истязательны». Комитет констатировал отсутствие каких-либо постановлений относительно католического духовенства, в то время как в 1835 г. уже было принято решение о конфискации имущества помещиков за плохое обращение с крепостными. В связи с этим Блудов решил направить католическому духовенству суровое предупреждение насчет телесных наказаний и таких мер воздействия, как тюремное заключение, заковывание в кандалы, выставление у позорного столба, морение голодом и т.п. Он возобновил запрет католической церкви владеть православными крепостными и распорядился о том, чтобы генерал-губернатор назначил специального полицейского чиновника для сбора жалоб. Бенкендорф, со своей стороны, должен был дать соответствующие поручения жандармским офицерам789. Узнается метод, с которым мы уже сталкивались при изучении попыток властей вмешаться в отношения между помещиками и крепостными: «коли быть собаке битой, найдется и палка».

В 1839 г. укрепление православной церкви стало одной из основных забот царского правительства, и Бибиков в своем тайном донесении Николаю I, которое было вынесено на рассмотрение Комитета западных губерний 1, 24 и 25 февраля 1839 г., рекомендовал не обращать внимания на жалобы польского дворянства по поводу «мнимых притеснений» их веры и на то, что, например, реквизиция всего имущества католической церкви в Кременце воспринималась католиками как «насилие». Для него имела значение лишь православная церковь – «самое сильное и полезное орудие к уничтожению вредных внушений, к утверждению низших классов народа в их обязанностях, и чрез то к охранению мира и тишины…». По мнению генерал-губернатора, священники пока не имели надлежащего социального статуса. Православный священник «все еще содержится исключительно обработкой земли, следовательно, находится в зависимости от помещиков». Кроме того, он указывал на несовпадение границ католических и православных епархий: так, центр католической епархии на Волыни находился в Луцке, а православной – в Почаеве. И почему бы не переместить оба центра в губернский город Житомир?790

Комитет посчитал это дело слишком деликатным, однако 1840 год был временем размаха бибиковской русификации, император ни в чем ему не отказывал. Генерал-губернатор проявил настойчивость, и Николай I одобрил эту идею, сделав на полях одного из его отчетов, высланных в Комитет в апреле 1840 г., пометку о том, что, забирая имущество католической церкви, Министерство государственных имуществ не конфискует его, а «берет в аренду», и доходы с этого имущества будут идти на повышение казенного жалованья католическому духовенству. Таким образом, католические священники превращались в чиновников. В том, что касалось идеи перевода центров католической и православной епархий в Житомир, то царь нашел ее замечательной и полезной «в видах возвышения Православия и элементов Русских», а переноса резиденции католического епископа в Житомир в особенности необходимым «для возможности ближайшего… надзора и уничтожения того вредного влияния, которое производит в крае отдельное помещение его в Луцке». Необходимые распоряжения на этот счет было поручено сделать Н.А. Протасову от имени Синода и А.Г. Строганова (преемника Блудова) – Министерства внутренних дел.

В мае 1840 г. оба сановника вместе с Киселевым были назначены в Комитет, цель которого состояла в том, чтобы найти наименее болезненные способы реализации упомянутых мер. Они рассчитывали на поддержку в этом вопросе католического епископа, который получил бы «личные преимущества», хотя уже и так было ясно, кто будет пользоваться конфискованными у законных хозяев богатствами. Средства католического духовенства с этого времени шли на улучшение материального положения православных священников; в пользу православной церкви должны были отойти также здания, церковные помещения и «пустующие земли». Решение об использовании средств должно было принимать правительство, т.е. предполагалось, что теперь православные священники не должны будут постоянно обрабатывать землю, как это было до этого. И, наконец (вершина лукавства), должно было быть объявлено, что «передача» имущества Министерству государственных имуществ коснется всех конфессий, «дабы устранить сим всякое сомнение насчет беспристрастия о действиях Правительства»! Стоит ли напоминать, что православная церковь не имела на Правобережной Украине никакой собственности. Остается задуматься, для кого делалась столь благородная декларация?

Впрочем, Комитет опасался последствий столь радикальных мер и отмечал трудности на этом пути, где должно было наложиться друг на друга сразу несколько мероприятий: распространение российского законодательства, введение инвентарных правил, антиеврейские ограничения. Поэтому Комитет обратился к царю с просьбой о годовой отсрочке с момента оглашения закона и получил ее791. Однако Бибикову было невтерпеж, и, зная о скорой полной конфискации собственности католической церкви, он 12 августа 1841 г. все еще настаивал: «…одна только прямая зависимость сего духовенства от Правительства в средствах своего быта может отнять у злоумышленников значительную опору, которую они всегда в оном имели»792. Можно ли было выразиться яснее?

В конечном итоге царский указ от 25 декабря 1841 г. отнес к казенному имуществу всю земельную собственность вместе с крепостными как православного (это говорилось для видимости, поскольку всем было известно, что православная церковь ничего не имела), так и других вероисповеданий.

Добившись полного уничтожения могущества католической церкви на Украине, Бибиков получил еще один повод для глубокого удовлетворения: ведь еще за несколько лет перед тем перестала существовать униатская (официально называемая в России греко-униатской) церковь. Как же это произошло?

Необходимо сразу сказать, что, конечно же, незаконное решение о присоединении одним махом более миллиона униатов, живших на бывших польских землях, к православию, подобно тому как в Средневековье крестили сразу всю страну, не стало слишком тяжелым ударом для Украины, так как униатов к тому времени было здесь уже немного793. В первой части книги уже говорилось о том, что широкомасштабная ликвидация униатской церкви на Украине проходила после второго раздела Речи Посполитой. Кроме богатого Базилианского ордена, в который вступали шляхтичи, к этой церкви принадлежали украинские крестьяне; существование униатства, однако, было довольно тесно связано с польским вопросом, поскольку принадлежавшие к унии крепостные были ближе к католическим помещикам, чем православные крестьяне. (Из шляхты православие исповедовала лишь околичная шляхта Овруча.) Впрочем, за два века до этого ситуация была совсем иной: подписание Брестской унии 1596 г. и переход православных Киевской митрополии под покровительство папы символизировали польскую и латинскую экспансию на Восток. В 1839 г. лишь только некоторые мечтатели, вспоминавшие о польских завоеваниях или принудительном обращении в веру времен Контрреформации, могли еще думать о польской гегемонии, которая стала в скором времени темой увлекательных исторических романов Сенкевича, имевших мало общего с реальной историей. Жевуский устами Соплицы выражал сожаление о забытом идеале крестового похода Сигизмунда III против православной схизмы и господстве над Русью посредством унии. Он на свой лад интерпретировал историю, считая, что Сигизмунд III «не светской моралью, не философией ополячил руськие владения, а религией, благодаря набожным мужам, а когда наша религия распространилась в этих краях, то все остальные черты [польской] жизни сами собой там укоренились»794. При этом он забывал о тех трудностях и жестокостях, которые сопутствовали внедрению этой религии в XVII в., забывал о пренебрежении к униатам-шляхтичам, которые до XVIII в. не имели права посылать своих депутатов в сейм в Варшаву. И все же его герой Соплица хорошо выражает суть этой популярной абстрактной ностальгии, чувства, вызванного утратой колонии. И хотя до 1830 г. было очевидным стремление униатов вернуться в лоно православия, указ от 25 декабря 1839 г. положил конец польским мечтаниям, продолжавшимся более двух веков. И именно в этом, и только в этом смысле можно говорить о том, что официальное присоединение униатов к православной церкви нанесло серьезный удар по престижу поляков.

Это присоединение могло бы произойти 45 годами ранее, если бы в ноябре 1796 г. Павел I не аннулировал решения Екатерины II от 22 апреля 1794 г. Однако по мере роста русского влияния становилось очевидным, что вскоре Россия захочет стереть следы оскорбления, нанесенного католицизмом православию в 1596 г. После вступления на престол Николая I был отброшен религиозный космополитизм его брата Александра. А.С. Шишков, глава Министерства народного просвещения, в ведение которого до 1832 г. входило управление неправославными конфессиями, утвердил абсолютный примат православия. Именно в этот период по унии были нанесены первые удары795.

К 1830-м гг. в трех правобережных губерниях униатов было немного – чуть больше 100 тыс. в 160 приходах и в 23 базилианских монастырях. Начиная с 1833 г. попечитель Киевского учебного округа фон Брадке рекомендовал директорам новых русских учебных заведений, «чтобы ученики греко-униатского исповедания слушали Закон Божий у священников Греко-Российского исповедания, к исполнению чего однако действовать не принуждением, а добровольным соглашением»796.

В северо-западных губерниях, где униатов было значительно больше, присоединение к православию не проходило так гладко, поскольку царские власти, торопясь расправиться с ними, организовывали массовые обращения по приходам силами православного духовенства (а не лояльных властям униатских клириков). Николай I с радостью изучал регулярно получаемые многочисленные отчеты о том, что с 1834 г. в православие возвращались села Витебской губернии по 100 – 200 жителей в каждом, набожно писал на полях «Слава Богу». Вскоре пылкие сторонники таких мер принялись устраивать еще более массовые обращения в православие: 3,5 тыс., а затем 8 тыс. человек одновременно в 1835 г. Все это происходило в белорусских землях при протестах шляхты, утверждавшей, что крестьян никто не спрашивал о согласии797.

Что касается украинских губерний, нами был открыт лишь один случай протеста против подобных действий. Жители Ратна Волынской губернии, сильно привязанные к своей вере, выступили против православного богослужения в своей церкви, где православный священник установил иконостас, необходимый атрибут литургии по православному обряду. Этот священник по фамилии Дмоховский, один из тех многих, кто был готов содействовать царским властям, столкнулся с сопротивлением своей паствы. В свою очередь, Блудов заподозрил подстрекательство неких тайных агентов, действующих в ущерб православию, так что на место происшествия были посланы жандармский майор Локателли и полицмейстер Чулков798.

Царские власти, согласно устоявшейся традиции, привлекали на свою сторону высшее духовенство, предоставляя ему определенные льготы. Благодаря этому волнений на Украине удалось избежать. Известному базилианину отцу Скибовскому, который ранее был законоучителем в польской школе в Умани, было предложено стать православным епископом в епархии с новым центром в Житомире. Униатская вера этого монаха, с грубостью которого когда-то столкнулся молодой поэт Гощинский, не устояла перед жаждой почестей. Как свидетельствует Иванский, шляхта протестовала, но крестьяне приняли эти перемены без протестов (других базилиан ждала иная судьба: отец Сироцинский, настоятель Овруцкого монастыря, в 1831 г. был сослан в солдаты в Сибирь, где и скончался, получив шесть тысяч палок в 1837 г.). Священникам, привыкшим общаться со своей паствой по-украински, а с господами в помещичьей усадьбе – по-польски, мало что пришлось менять в своих привычках, разве что отпустить бороды la russe и поставить в храмах иконостасы. И на этот раз здравый рассудок подсказывал полякам молчать и не выказывать неудовольствия. Лишь некоторые тихо сожалели, что богатства базилианских монастырей, «построенных на пожертвования польского народа», по словам Иванского, как и имущество католической церкви, подверглись конфискации799.

Обратимся к подготовленному Д.Г. Бибиковым для царя в 1840 г. отчету об успешном завершении акции, в каждой строке которого чувствуется удовлетворение от очередной удавшейся манипуляции властей800:

Возвращение к православию подданных Вашего Величества, отторженных от Веры отцов силой польского преобладания и насилиями латинского духовенства, совершилось в губерниях Киевской, Подольской и Волынской, с помощью Божией, в тишине и спокойствии.

В особенности народ принял эту меру, указанную твердой волей Вашего Величества, с крайним усердием, которое доказал во многих случаях, сколько посильными, несмотря на бедное свое положение, пожертвованиями на переделку и украшение церквей, столько же хранением со времен польского владычества и возвращением ныне в церкви царских врат и других утварей [Бибиков уточнял, что в Киевском уезде это произошло в селениях Туре, Повите, Влимче, Датыне, Замшаном, Здобысле, Хотшеве. – Д.Б.], которые, быв исторгнуты из церквей дерзновением католицизма, сбережены как святыня бедным и нуждающимся во всем народом, как бы предчувствовавшим возвращение свое в недра Православия и настоящего своего Отечества.

«Воссоединенных» таким образом с православием униатов было в юго-западных губерниях 130 тыс. душ. При этом

бывшее униатское духовенство большей частью, за некоторыми исключениями, действовало усердно. Тем из них, которые найдены в крайней бедности, по случаю прекращения, со времени присоединения к Православию, вспомоществований от Ксендзов и Польских помещиков, были сделаны денежные пособия, простиравшиеся до 520 рублей серебром. Эта малая помощь, кроме отвращения первых нужд, имела благоприятное на них влияние, убеждением, что Правительство не оставляет их своими попечениями.

Некоторые из бывших униатских священников отпустили ныне бороды и волосы и надели рясы.

Польское дворянство и католическое духовенство, вообще враждебное Православию и всему русскому, не осмеливаясь явно противодействовать сей правительственной мере, пыталось однако же делать некоторые притеснения бывшему униатскому духовенству, лишая его приношений, которые делало прежде.

Некоторые из неблагонадежных помещиков и священников, замеченных своим фанатизмом к Унии, вызывались в Киев, им делались внушения, затем первые отпускались на жительство после решительного обещания не вмешиваться в дела веры, а вторые, по надлежащем увещании и наставлении, склонялись к принятию Православия, давали подписки в исполнении при Богослужении наших обрядов и содействии к возвращению прихожан в Православие, что после и исполняли весьма удовлетворительно. Только один священник, хотя и дал также подписку, но по особой неблагонадежности выслан в Орловскую Епархию, по сношению о сем с духовным начальством.

После проведения этой реформы на Украине осталось лишь две официальные христианские религии с многочисленной паствой, при этом католического духовенства было в 20 раз меньше, чем православного801.

Если посмотреть на соотношение священников и прихожан, то также увидим огромное преимущество православия: на 11 049 православных священников приходилось 3 700 тыс. верующих, что дает соотношение 1/334, а на 603 католических священника – 980 тыс. человек (570 тыс. украинских крестьян и 410 тыс. поляков), т.е. 1/1625. Духовная опека католических священников в таких условиях не могла быть плодотворной, тем более что уменьшилось и количество храмов802. На 1840 г. количество православных и католических церквей в трех юго-западных губерниях было следующим:

В 1850 г. в крупнейшем городе Юго-Западного края, Киеве, давней колыбели православия, было 40 каменных и 13 деревянных православных церквей и 9 монастырей, католических же костелов – только три: один при Киевском университете, второй при Институте благородных девиц, третий – на Владимирской горке вблизи Днепра, на углу улицы, носящей и сегодня название Костельной803. Следует отметить, что количество католических священников и церквей увеличивалось по мере продвижения на запад, и больше всего их было в Волынской губернии.

После уничтожения признаков могущества католической церкви и ликвидации униатской, символа прежнего польского господства, польской землевладельческой шляхте оставалось смириться с новыми формами русского господства. Для того чтобы католическая вера не ассоциировалась с польской культурой, императорским указом в 1842 г. было введено обязательное употребление русского языка в консисториях, а с ноября 1843 г. – и в католических духовных семинариях804.

Используя ставший уже привычным механизм, власти обратились к полякам с просьбой поддержать то, что вело их к гибели. В данном случае от них ожидали содействия распространению православия. После указа императора от 20 июля 1842 г. о материальной поддержке сельских православных священников Бибиков создал губернские комитеты для исполнения этой задачи. 19 ноября 1843 г. Киевский комитет обратился к предводителям дворянства всех уездов с просьбой представить проекты благоустройства православных священников в имениях. Каждый православный священник должен был получить достаточно большой земельный участок и дровяное довольствие. Крестьяне обязывались нести в пользу причта барщинную повинность. Священники получали также денежное содержание в установленном размере и хозяйственный инвентарь805.

Никто из помещиков, естественно, не спешил содействовать обустройству на своих землях людей, известных своей рьяной поддержкой царизма. До августа 1845 г. в губернский комитет поступил лишь один ответ с подтверждением. Поэтому 14 ноября комитет вновь потребовал ответа от всех уездов. Письмо содержало угрозы, причем тон письма, высланного Бибиковым уездным предводителям, был еще более суровым: «…относя таковые незначительные действия Ваши к невниманию и беспечности Вашей… считаю нужным предложить Вам составить непременно к 1 марта 1846 года по крайней мере еще 25 проектов… Если же после сего они не будут составлены, то к Вам будет послан нарочный, который на Ваш счет будет оставаться у Вас до того времени, пока Вы не представите помянутого количества проектов»806.

Нетрудно подсчитать, что если Бибиков хотел поселить по 25 православных священников в каждом уезде, то в масштабах одной губернии их количество должно было равняться 300, а на всей Правобережной Украине – 900. Это число следует прибавить к уже имевшимся священникам (чуть более 11 тыс.).

В подобной ситуации Комитет западных губерний мог позволить себе проявить широту души: в 1847 г., обратив внимание на то, что 17 заведений августинцев вовсе не имели земли, он постановил, что они, как и все остальные церковные причты и монастыри, должны получить земельный участок в 50 десятин, мельницу и право на рыбную ловлю807. Подобный жест стоил, ясное дело, немного. Возможно, это было одним из скромных последствий заключенного в 1847 г. между Россией и Ватиканом конкордата.

Что же происходило, когда помещик хотел отстроить костел на своих землях? В этом случае его ждала масса преград, чинимых со стороны администрации, свидетельствующих о том, что лишь господствующая вера имела право развиваться и процветать. Трудностив сохранении католической религии хорошо иллюстрирует дело В. Подхородеского, жителя Житомира, имение которого находилось под Радомыслем в Киевской губернии. Старый костел в его селе Горбулев был в аварийном состоянии, но для его восстановления нужно было получить соответствующее разрешение. 2 мая 1850 г. Подхородецкий составил план ремонтных работ, копию которого выслал позднее преемнику Бибикова И.И. Васильчикову. Рассмотрение дела затянулось на два года; гражданский губернатор, узнав численность проживавших там католиков, заявил, что костел был построен в этом месте «ошибочно». Позднее, 2 декабря 1852 г., к решению вопроса присоединился киевский митрополит, который полагал, что о реконструкции костела не могло быть и речи до тех пор, пока находившаяся в том же селе православная церковь не будет отремонтирована. Там следовало перестелить пол, побелить снаружи стены, поставить водостоки и обновить пять куполов. Подхородецкий не спешил выполнять эти требования. Радомысльский исправник, которому было поручено надзирать за Подхородецким, в конце 1853 г. сообщал, что ничего сделано не было. В апреле 1854 г. в дело вмешалась Житомирская католическая консистория, заявившая, что к этому костелу было приписано 834 католика. Однако в августе киевский полицмейстер приказал исправнику не давать разрешения католикам на проведение каких-либо работ до тех пор, пока не будут выполнены требования православных. В 1855 г. помещик начал ремонт церкви, но выдача разрешения на проведение работ в костеле была отложена, через два года при невыясненных обстоятельствах полуразрушенный костел сгорел. Когда в июне 1857 г. Подхородецкий вновь обратился за долгожданным разрешением, православное духовенство потребовало проведения дополнительных работ – обновления иконостаса и колокольни. Помещик обратился с протестом к Васильчикову, который в ответ, иронизируя, удивлялся, почему бы, наконец, не починить и православный храм? 9 июля 1858 г. генерал-губернатор дал, наконец, свое согласие, хотя и потребовал сначала привести в порядок православную церковь и представить новые чертежи, которые епископ Боровский передал 30 апреля 1859 г. На этом архивное дело заканчивается. Можно лишь надеяться, что после десяти лет борьбы костел все-таки был восстановлен. Несомненно, требовалось обладать незаурядной стойкостью, чтобы вопреки всему поддерживать эти символы католицизма и польского присутствия808.

В заключение этого раздела приведем последний, подводящий итог документ, свидетельствующий о нарастающем ожесточении против католиков на всех уровнях власти, что проявлялось в провоцировании конфликтов, в поиске любого рода придирок. Все это вместе с языковым притеснением и гонениями на прессу и учебные заведения создавало на Правобережной Украине в годы правления Николая I удушающую атмосферу, которая оставила глубокий отпечаток на польском населении Украины. Преемник Бибикова И.И. Васильчиков писал царю в отчете за 1853 – 1855 гг.:

Латинское духовенство, некогда сильное в крае богатством и непосредственным влиянием на образование польского дворянства, поставлено теперь в уровень с духовным его назначением.

Тесно связанное с судьбами Польши, оно проникнуто было духом религиозной и политической пропаганды и всегда являлось двигателем в смутах, волновавших страну. Постепенно ослабляемое и обращаемое к духовным его обязанностям, утратило оно политическое значение, а с ним и влияние. В среду его не вступают более члены богатых польских родов [указывалось, что в основном в священники идут лица из мелкого дворянства и из податных сословий. – Д.Б.], не завещаются ему капиталы. Дворянство, хотя поддерживает его, но более из приличия, самостоятельной же силы оно не имеет.

Но не угас еще совершенно дух религиозного в нем фанатизма и время от времени проявляется в скрытой, бессильной вражде к Православию и Русским. (Монах Бернардинского ордена Шпаковский назначил строгую эпитимию девице, воспитывавшейся в Русском институте, за то, что она не говорила по-польски. Священник Точицкий негодовал на православного священника за молитвы над умершей католичкой, читанные по просьбе ее мужа. Маркевич произносил проповеди в духе католической исключительности.) Продолжая оставаться под неуклонным наблюдением начальства, при развитии в католических семинариях русского языка и данного направления, латинское духовенство не может представлять видимых опасений в политическом отношении. В делах католического духовенства вообще главное начальство действует с осторожностью: преграждая способы к преобладанию и распространению Католичества в ущерб Православию, умеряя его фанатизм, старательно избегая стеснений и поводов к раздражениям католиков, всегда имея в виду, что более чувствительная сторона каждого народа есть религиозная809.

Несмотря на успокоительные заверения, императора все-таки встревожили приведенные в отчете частные случаи недововольства и неповиновения, и он написал на полях: «Какому подвергались взысканию?» Это повело к очередной волне разбирательств и новых рапортов. Так, мы узнаем, что виновный бернардинец уже стар, болен, одинок: его дело закрыто, но он находится под полицейским надзором. Маркевич, переведенный из Вильны в Каменец в 1854 г., был приговорен в мае 1855 г. к ссылке в Вятку, однако генерал-губернатор, приняв во внимание его преклонный возраст, вернул его в киевский костел под присмотр полиции. Епископ Боровский отправил Точицкого на пенсию к бердичевским кармелитам, позже – в Луцкий собор. Остаповича перевели в другой приход. И он, и Точицкий находились под надзором полиции.

Мелочная мстительность Николая I вынудила Васильчикова проявить большее рвение: в марте 1856 г. он передал уже новому царю – Александру II – полицейские отчеты о католическом священнике, который окрестил детей двух православных женщин, а в декабре – об отце Леопольде Погожельском810, ректоре Каменецкой католической семинарии, который отказался венчать католичку с православным. Его «фанатизм», по мнению Васильчикова, особо опасен, поскольку это умный и образованный человек. В действительности речь шла о том, чтобы найти повод для лишения духовного лица должности. Генерал-губернатор писал министру внутренних дел С.С. Ланскому: «Полагаю, что подобный духовный, при всем его уме и образовании, не может быть благонадежным руководителем и наставником возрастающего поколения будущих католических духовных деятелей в здешнем крае… Я распорядился учредить строгий секретный надзор за образом мыслей и действиями ксендза Погоржельского». 13 февраля 1857 г. Ланской ответил, что вскоре должны произойти перемены к лучшему: после обращения к Римской курии в Каменец ожидалось назначение вполне послушного епископа, при котором можно будет действовать решительнее. Имелся в виду Антоний Фиалковский, который был ранее коадъютором811.

Что же могли сделать католики, если даже папа согласился с политикой диктата царских властей? Во время выборов в Волынское дворянское собрание в мае 1859 г. из 300 собравшихся польских помещиков большинство не поддержало идеи обращения к царю с просьбой об открытии новых католических приходов, об увеличении субсидий для выпускников Житомирской духовной семинарии и о строительстве новых храмов. В Подольской губернии, хотя также не удалось получить поддержки большинства, но, как мы видели, 102 человека подписалось под смелым протестом, который, несмотря на возмущение местных властей, дошел до Комитета министров и привел к уравниванию в правах при обучении началам веры православное и католическое духовенство812.

В главе 1-й данной части книги было показано, что на рубеже 1860-х гг. католическое духовенство, сумев возобновить на короткое время свою просветительскую деятельность, лелеяло надежду на то, что ему удастся расширить обучение на польском языке среди крестьян. Кампания по учреждению начальных школ была тесно связана с желанием польских помещиков сохранить власть над крестьянством. Это движение никоим образом не следует считать предвестником поддержки Январского восстания 1863 – 1864 гг. Однако и эта инициатива не получила развития – она была пресечена царской полицией на корню813.

Страницы: «« 345678910 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Против богов. Укрощение риска
Против богов. Укрощение риска
Бернстайн Питер
Как легко понять из подзаголовка книги, она посвящена риску – предмету или, вернее сказать, свойству...
Лейтенант Хвостов и мичман Давыдов
Лейтенант Хвостов и мичман Давыдов
Шигин Владимир
История двух закадычных друзей могла бы стать сюжетом целой серии приключенческих романов и телевизи...
Капитан-лейтенант Баранов
Капитан-лейтенант Баранов
Шигин Владимир
Героем книги известного писателя-мариниста капитана 1 ранга Владимира Шигина является одна из интере...
Адмирал Дубасов
Адмирал Дубасов
Шигин Владимир
Книга известного писателя-мариниста капитана 1 ранга Владимира Шигина посвящена личности адмирала Ф....
Герои Балтики
Герои Балтики
Шигин Владимир
В книге известного писателя-мариниста капитана 1 ранга Владимира Шигина представлены литературно-док...
Вы и ваш ребенок. 100 ответов на родительские «почему?»
Вы и ваш ребенок. 100 ответов на родительские «почему?»
Корнеева Елена
Эта книга – ваш главный помощник в сложных вопросах воспитания детей от 2 до 7 лет. В ней описаны на...