Гордиев узел Российской империи. Власть, шляхта и народ на Правобережной Украине (1793-1914) Бовуа Даниэль

Земельный голод

Убийство царя вызвало страшное потрясение, а на местном уровне – панику. Каждый из трех губернаторов пытался доказать, что в его губернии царит спокойствие. Волынский губернатор заверял, что народ находится в большом горе и что даже в костелах и синагогах идут молебны. Авторы годовых отчетов за 1881 и 1882 гг., не решаясь сообщить о крестьянских волнениях, свидетельствующих о вопиющей несправедливости в решении земельного вопроса, вновь сваливали вину на кого придется – поляков, евреев, социалистов, штундистов, иностранных колонистов. В целом же во всем, по мнению местных властей, были виноваты поляки.

Именно они после реформы продали слишком много земель немцам, чехам, подданным Пруссии, Австро-Венгрии и бывшего Царства Польского (ныне Привислинского края), «так что крестьянские общества, в особенности в лесных уездах, мало-помалу очутились окруженными мелкими землевладельцами поселенцами», с которыми крестьяне не могли прийти к взаимопониманию, ибо завидовали их успехам. Бедность оказалась плохим советчиком. Разграничение помещичьих и крестьянских земель было приостановлено, росло число несправедливых решений в результате карательных экспедиций, а гибель царя вызывала лавину самых невероятных слухов. Одни утверждали, что в скором времени подворное распределение земли будет заменено подушным, другие, напротив, говорили о возвращении барщины. 27 мая 1881 г. министр внутренних дел даже вынужден был издать специальный циркуляр для полиции с рекомендацией обратить наибольшее внимание на опасные слухи о распределении земли, о предоставлении крестьянам дополнительных наделов, черном переделе и т.п. В 1882 г. волынский губернатор забил тревогу, требуя скорее покончить с межеванием помещичьих и крестьянских земель. Множившиеся конфликты, по его мнению, отпугивали русских помещиков от поселения в этих местностях, так как они беспокоились за судьбу своих приобретений.

Волынский губернатор считал, что нельзя было исключить, что народный гнев обратится против евреев, несмотря на уже принятые меры по защите этого «нечистого племени». В связи с этим он предлагал полностью выселить их за пределы губернии. Заметки Дрентельна на полях отчета губернатора свидетельствуют, что он сомневался в том, будут ли подобные меры, которые хороши для Волыни, полезны для всей России. Стоит помнить, что в скором времени будут приняты антисемитские «майские законы» 1882 г. Киевский губернатор представил свой отчет в подобной тональности, правда, козел отпущения у него другой. Его отчет за 1881 г. преисполнен глубокой ненависти к штундистам, социалистический и нигилистский рационализм которых, по его мнению, свидетельствовал о необходимости укрепления православного духовенства. Однако Дрентельн воспринял это как крайнее проявление мистического и патриотического пустословия, отмечая, что все это лишь слова, при отсутствии фактов. Зато волынский губернатор, подводя итог в своем отчете об этих крайне беспокойных годах, писал: «В политическом отношении Волынская губерния, как и в 1881 г., не проявляла никаких тревожных симптомов, но польская интеллигентная часть населения по-прежнему стремится к обособлению и, воздерживаясь от всякого изъявления симпатии к чему-либо русскому, тем самым свидетельствует о своем затаенном враждебном отношении к Русскому государству»1032.

Обострение социальных конфликтов в 1880-е гг. во многом объясняется очень быстрым демографическим ростом, который будет ускоряться и в дальнейшем. К 1881 г. общая численность населения Правобережной Украины составляла свыше 7 млн чел.

Плотность населения на 1 км² на первый взгляд может показаться не слишком высокой, однако следует помнить, что значительную часть территории составляли леса и земли, непригодные для возделывания. Сельское население разных сословий (главным образом крестьяне и мещане) достигало 6,26 млн жителей, то есть 90,6 % от общего числа. Эти люди продолжали обрабатывать все те же, выделенные 20 лет назад, наделы. При этом за 19 лет число жителей трех юго-западных губерний, – как и по всей империи, в результате демографического взрыва – выросло на 1 434 199 человек, т.е. на 26,2 %, и это несмотря на высокую детскую смертность и большое количество смертей из-за низкого уровня жизни1033. Естественный прирост населения, который в 1870-х гг. составлял 14 человек на 1 тыс. в Подольской губернии, 17 – в Киевской и 18 – в Волынской, в 1880-х достиг 20 человек в Подольской и Волынской губерниях и 22 – в Киевской.

Явление, известное в начале ХХ в. под названием «земельный голод», было следствием того, что во владении всех бывших помещичьих крепостных крестьян Правобережной Украины (особенно если помнить об их традиционном требовании душевых наделов) находилось гораздо меньше земли, чем у нескольких тысяч помещиков. Ситуация обострялась также и тем, что в крестьянской среде наблюдалось заметное расслоение – среди моря бедноты появилось «богатое» меньшинство. В отчетах фиксировался рост преступности, связанной с обезземеливанием. Так, все больше становилось конокрадских банд. Лишь за 1881 г. в Волынской губернии было украдено 4276 лошадей, за что (часто по доносам) было арестовано 1687 лиц. Поскольку наказания были незначительными, то освобожденные получали возможность жестоко отомстить. В Киевской губернии на 1 тыс. пожаров в 1882 г. приходилось 281 случай поджога.

Если польские помещики жаловались на уменьшение своей земельной собственности из-за давления со стороны властей, то что могли сказать крестьяне, зажатые между границами этих латифундий? И что делали помещики для того, чтобы облегчить положение бедняков, окружавших их имения со всех сторон?

В воспоминаниях польских помещиков главным образом говорится о враждебности крестьян, а не об улучшении их судьбы. Глубоко архаичное сознание польских помещиков и стремление сохранить каждую пядь «польской земли» не давало им возможности задуматься о возможном сотрудничестве с крестьянами.

Помещикам было достаточно благотворительности и милосердия, чтобы считать свою совесть чистой. У всех помещиков было «доброе сердце». Один из них не только принял в фабричную больницу для своих работников (поляков и иностранцев, но не для местного населения!) украинского крестьянина со сломанным позвоночником, но даже велел дать ему молока. Другой за свой счет учил в Варшаве двух сыновей своего любимого украинского слуги. Он же оказывал помощь погорельцам (крестьяне традиционно считали пожар от молнии проявлением божьего гнева, а потому не смели гасить пламя). Он дал им 10 коров и зерно для посева, которое им пришлось отработать. Такие щедрые помещики с гордостью называли себя «пионерами социального труда на селе». Мать Хелены Кутыловской за свой счет содержала сестру милосердия и акушерку, способствуя распространению гигиены и борясь со случаями, когда крестьяне привязывали своих жен за руки к балке, чтобы те быстрее рожали.

В этой доброте патриархального помещичьего мира было что-то трогательное: «Родители создали в Кумановке особую атмосферу доброжелательности, способствующую сосуществованию людей разных социальных слоев. Господствующий в нашем доме климат, где придерживались семейных традиций, высоких патриотических чувств, уважения к людям труда, абсолютной честности, в отношении к себе и к другим, передавался всем, и мы, дети, росли в такой атмосфере». С. Стемповский также вспоминал, что мать втайне от мужа помогала крестьянам: «В те времена в селах крестьяне были совершенно лишены медицинской помощи, и в этой области следовало многое сделать. Мать интересовалась траволечением, народной медициной, она перевязывала раны и язвы, а в серьезных случаях давала письмо к уездному врачу, которому платила из собственных скромных средств»1034.

В имениях крупных помещиков благотворительная деятельность зачастую превращалась в показуху. Граф Владислав Браницкий считал нужным ответить на нападки «Киевлянина», обвинявшего его в том, что средства, предоставленные ему во время войны на Балканах для Красного Креста, он потратил исключительно на своих польских работников. На страницах газеты «Kraj» Браницкий писал, что три созданных им госпиталя для раненых использовались также для простого народа. Правда, в созданной и содержащейся им гимназии учились только польские дети. Однако он подчеркивал, что оказывал финансовую поддержку крестьянам, в частности создал банк для предоставления им ссуд. Газета «Kraj» охотно и подробно писала о деятельности графа, поскольку он был ее совладельцем. Речь шла о фонде, созданном в 1838 г. Александрой Браницкой-Энгельгардт с капиталом в 1 млн рублей ассигнациями. Из этих средств оказывалась помощь 100 тыс. крепостным из 226 сел, входивших в имение Белая Церковь. В 1863 г. был сделан первый взнос (285 700 рублей), внесенный в качестве депозита в государственный банк в Киеве, 20 июня 1875 г. Министерство финансов утвердило его в качестве начального капитала Крестьянского банка, открытого лишь 1 января 1880 г. Газета «Kraj» видела огромную заслугу банка в том, что ему удалось вырвать крестьян из рук евреев. Как увидим в дальнейшем, газета часто публиковала антисемитские тексты, щедро цитируя Э.А. Дрюмона. Правда, когда банк опубликовал свои подсчеты, то оказалось, что он не был полностью филантропическим учреждением. Взносы принимались под низкий процент: 5 % на срочный вклад и 2 % на текущий счет, зато ссуды предоставляли под 12 % годовых. В любом случае открытие банка позволило крестьянам Браницких научиться новому отношению к деньгам. В свою очередь, Браницким это давало возможность официально заявлять о себе как о покровителях народа1035.

Века рабства и чувство покорности привели к тому, что крестьяне привыкли считать gentlemen farmers высшими существами, перед которыми следует всегда гнуть шею. Когда один из Браницких умер в Париже, и русские, и польские газеты не могли нарадоваться тому, что 5 тысяч крестьян пришли на вокзал встречать тело, привезенное в Белую Церковь, а также удивительному проявлению социальной солидарности во время похорон, когда среди стоявших вокруг гроба можно было увидеть аристократов, крестьян и мещан, с православными и католическими хоругвями (евреям позволили совершить службу только через две недели). Но не показательно ли и то, что на другого Браницкого напало трое крестьян, которых он застал за кражей дров? Очень строгое наказание нападающим – шесть лет каторжных работ и пожизненное поселение в Сибири – не смогло ослабить у помещиков тревожного предчувствия конца устоявшегося миропорядка1036.

Об относительности правосудия свидетельствуют достаточно серьезные беспорядки в имениях Браницких в Звенигородском уезде в 1880 – 1883 гг., в ходе которых крестьяне проявили упорство и сознание своей чуждости и польской, и русской традиции. Крестьяне села Ольшаны, проиграв длительный процесс, начатый еще в 1860-е гг., с помещичьей семьей из-за 700 десятин и поняв, что им не одолеть сговора польского помещика с российским правосудием, решили организоваться автономно и отказались избирать сотников и десятников, так как знали, что эта крестьянская полиция связана присягой с царской властью. Их не удалось укротить даже после того, как сотня казаков арестовала организаторов. Член Киевского губернского присутствия по крестьянским делам Богословский предложил им избрать трех сотников вместо шести и 20 десятников вместо 34, но крестьяне на это не согласились. 3 августа 1882 г. губернатор назначил на эти должности людей со стороны и ввел войско, но 300 крестьян решительно прогнали узурпаторов, призвав остальных крестьян перестать работать на Браницких, захватить помещичьи земли и не платить налогов в казну. Соседние села Тарасовка, Толстое, Казацкое, Пединовка стали рубить барский лес. На воспоминания крестьян о давней гайдамацкой вольнице оказывал влияние бывший студент, а в то время член «Народной воли» Ф.Л. Сушманов, который поселился в Ольшанах под фамилией Квитко. В связи с этим Дрентельн вынужден был послать Браницкому значительную военную помощь: в упомянутых селах расквартировали полк драгунов и батальон пехоты под командованием полковника Руссау, который запретил солдатам любой контакт с населением, из опасения, что крестьяне, давая им есть и пить, могли брататься с ними. После публичных избиений крестьяне вернулись к работе, выплатили налоги и выбрали ответственных лиц. Судя по полицейским отчетам, Руссау действовал «в высшей степени энергично, смело, умело и решительно», поддерживая порядок на протяжении 1883 г. с помощью «военных прогулок», которые в каждом селе сопровождались экзекуциями1037.

Развитие ситуации у Браницких наиболее показательно, поскольку именно им принадлежали самые крупные имения на Украине, однако подобные случаи были во всех трех губерниях. В 1881 г. в противоположной части Юго-Западного края, в район Ровно был направлен батальон пехоты, к которому присоединился прибывший на поезде из Дубно волынский губернатор для разгона бунтовавших крестьян в имении Микуличев (площадью около 2600 десятин). Крестьяне сел Липки и Волкошев отказались уступить землю, которая, согласно инвентарю, принадлежала им, но по решению суда была передана помещикам. Лишь вмешательство войска заставило их подписать обещание урегулировать свои споры законным путем. Комментируя инцидент, газета «Kraj» видела в нем лишь злой умысел «темных и тайных подстрекателей, нарушавших общественное спокойствие», в крестьянской же бедности она винила кулаков, отбиравших последнее у своих же братьев1038.

Д.П. Пойда показывает в своей работе, что подобные бунты нередко происходили и в имениях русских помещиков, а в книге С. Бенсидуна приводятся многочисленные примеры крестьянских выступлений непосредственно на территории России, вызванных тем же земельным голодом. Важно подчеркнуть, что оказываемая царской армией помощь нисколько не смущала польских помещиков, которые в других случаях любили говорить о собственном «патриотизме» и были склонны считать украинцев «своим народом». Они не видели в этом парадокса и относились к такому положению дел абсолютно спокойно: ведь главное, как известно, заключалось в том, чтобы любой ценой сохранить семейное наследство.

В подцензурной прессе рассказывалось лишь о самых крупных волнениях. Однако в архивных материалах полиции и генерал-губернатора находим целый перечень острых конфликтов. В 1882 г. в селе Иванковцы Ушицкого уезда у помещика Скибневского крестьяне требовали 60 десятин земли. После полученного отказа они подняли бунт, который был подавлен благодаря вмешательству подольского губернатора, руководившего карательной операцией. В соседнее село Вахновка было вызвано 50 казаков для подавления взбунтовавшихся крестьян, требовавших 60 десятин пахотной земли и 100 десятин угодий у помещицы Крупинской. В 1882 г. 200 крестьян из имения Карвицких в селе Полынка под Новоград-Волынском разрушили кирпичный завод. Во время проведенной под командой волынского губернатора акции было арестовано 60 мятежников. Сулятицкие не могли справиться с бунтом крестьянок в селе Лядова Могилевского уезда, пока туда не прибыло две роты солдат. В 1883 г. в имении Тшечяков в селе Гуничи Овруцкого уезда вернуть захваченные спорные земли удалось после военной операции, во время которой крестьянки дрались палками, а мужики выгоняли скот, используя его как живой щит против армии. После возвращения спорной земли помещик хотел построить там постоялый двор, однако крестьяне вновь захватили ее, и только после телеграммы к губернатору и его приезда с каждого крестьянина удалось взять слово уважать чужое имущество1039.

Вдумчивый отчет киевского губернатора С.Н. Гудим-Левковича за 1883 г. хорошо отображает тупик, в который зашла российская земельная политика: «Печальные недоразумения, вызванные в некоторых случаях самовольными захватами со стороны крестьян владельческих полей и пастбищ, потребовали даже в последнее время особо строгих мер взыскания с виновных, в видах водворения должного порядка…» Все это, по его мнению, свидетельствовало о том, «что основы гражданственности – собственность и ее неприкосновенность – переживают в сознании народном какой-то болезненный кризис». Он признал, что поведение крестьян было предопределено несправедливым разделом земли, и даже заметил, что эти конфликты «пока обращают на себя мало внимания. Но в действительности, и особенно с временем, с дальнейшим осложнением жизни, [они] могут представить весьма серьезные препятствия в правильном течении гражданского развития народа».

Проницательность губернатора проявилась и в негативной оценке предоставления земель по великорусскому образцу сельскому обществу, а не на двор, из-за чего оформленные участки не могли быть превращены в индивидуальные, и крестьяне не знали точно, где расположены их собственные части. Несомненно, по мнению губернатора, крестьяне в значительной степени продолжали жить по старинке, отсутствие же при этом четкости в разделении земельной собственности и кадастра могло оказаться крайне опасным в будущем, ибо какой может быть цена собственности с плохо установленными границами? Он также подчеркивал, что корень зла, источник всех проблем в деревне, проявившихся после отмены крепостного права, заключается в том, что «юридически права крестьянина не имеют ни силы, ни значения».

Источником еще больших конфликтов губернатор считал проведение межевых работ и надеялся, что благодаря административной реформе и реформе местного самоуправления (они последовали в Центральной России лишь в 1889 – 1890 гг.) будет возможно, несмотря на отсутствие земств в западных губерниях, нормализовать жизнь в крае, упразднив «слишком несправедливые и слабые волостные суды и создать орган местной власти, близкий к народу, связанный с ним традициями и своим имущественным интересом…». Таким образом зарождалась идея «земских начальников», российских защитников и опекунов неблагонадежного крестьянства1040.

Из сервитутов, существовавших в 1863 г., наибольшие трения между землевладельцами и крестьянами вызывало право на выпас скота. Д.П. Пойда приводит впечатляющий перечень случаев, когда применение силы было не меньшим, чем при спорах о земле, с которыми конфликты из-за права выпаса часто пересекались.

Столкновения происходили в большинстве случаев между крестьянами и польской дворней, которую посылали прогнать непрошеных гостей и их скот. Случалось, что драки приводили к гибели людей. Разъяренные крестьяне часто целой толпой уничтожали все изгороди, тем самым усугубляя у помещиков ощущение, что они живут на осадном положении. Нападающие засыпали выкопанные за большие деньги рвы, разрушали изгороди, захватывали помещичьи угодья. Не было ни одной польской помещичьей семьи, которая бы не прошла через подобные конфликты. Им часто приходилось видеть застреленного лесничим крестьянина, управляющих, побитых крестьянами, или детей, которые тонули в реках, пытаясь убежать от преследовавших их слуг, посланных сторожить помещичью собственность.

Споры из-за пастбищ были тесно связаны с вопросом увеличения поголовья крестьянского скота. В течение 20 лет в трех губерниях поголовье лошадей возросло в три раза: с 501 090 в 1864 – 1866 гг. до 1 719 739 в 1883 – 1887 гг. Эти точные статистические данные собирались в ходе регулярных военных переписей. Именно поэтому газета «Kraj» дала столь восторженный отзыв на брошюру русского помещика из Киевской губернии Моргова, представленную им в Сельскохозяйственном обществе в Киеве, в которой он доказывал, что крестьяне держат слишком много лошадей. В этой губернии, как писала газета «Kraj», насчитывалось 432 647 лошадей. При этом в крупных имениях их было 112 907, а в крестьянских хозяйствах – 286 809. При этом польские и русские имения занимали площадь в 2,201 млн десятин, тогда как крестьянские наделы – всего 1,875 млн десятин. Следовательно, в крупных имениях один конь приходится на 19 десятин, а у крестьян на 6 десятин. По мнению Моргова, подобная ситуация была ненормальной, она способствовала распространению болезней среди скота и необоснованным крестьянским требованиям увеличения площади пастбищ1041.

Однако фальшь подобных рассуждений становится очевидной, если обратиться к результатам военной переписи лошадей. Итак, в Киевской губернии по состоянию на 1888 г. было больше всего безлошадных крестьянских хозяйств – 61,9 %, остальные имели по одной (8,8 %), по две (20,1 %) и по три (9,2 %) лошади.

Иными были пропорции в более богатых землях Волынской губернии, где 34,7 % крестьянских хозяйств были безлошадными, а 40,4 % имели даже по три лошади.

Общее среднее количество по трем губерниям было следующим: безлошадные хозяйства – 49,4 %, однолошадные – 6,2 %, двулошадные – 25,3 %, трехлошадные – 19,1 %. Таким образом, можно сказать, что проблема избыточного количества лошадей была высосана из пальца. В то же время на основании этих данных можно говорить об усилении процесса расслоения в деревне, где наряду с беднотой появилась группа зажиточных крестьян. 44 % владельцев пары и тройки лошадей, безусловно, относились к тем, кого называли кулаками. Их детям и внукам предстояло пройти через раскулачивания, пик которых пришелся на сталинскую эпоху.

Статистические данные о значительно меньшем по сравнению с населением увеличении поголовья крупного рогатого скота и овец показывают, что крестьянские хозяйства не могли развиваться из-за слишком небольшой площади наделов: 1,37 млн крупного рогатого скота в 1863 г. по сравнению с 1,47 млн в 1883-м, т.е. 7 % прироста; 2,62 млн овец в 1863 г. и 2,88 в 1883 г., т.е. 11,3 % прироста. Лишь количество свиней, которым не нужно было пастбище, росло пропорционально нуждам населения: с 1,15 до 1,44 млн голов, т.е. 29,2 % прироста1042.

При таком положении становится понятной острота конфликта из-за доступа к лугам и пастбищам, а также ситуация с потреблением крестьянами мяса и молока. Крестьяне в отчаянии выгоняли общинный скот на луга и даже поля помещика.

Беспорядки, связанные с нехваткой пастбищ, в 1881 г. произошли в имении Роговских в Чигиринском уезде, у Любомирских и Домбровских в Липовецком уезде, у Дуравских в Таращанском уезде, у Бжозовских в Черкасском уезде; в 1883 г. в поместье Елецкой в Новоград-Волынском уезде, у Потоцких в Винницком уезде, у Сулатыцких и Марковских в Ямпольском уезде, у Косецких в Каменецком уезде, у Соболевских в Летичевском уезде, у Тарновских в Каневском уезде; в 1884 г. у Шкляревича в Сквирском уезде. Каждый раз доходило до драк, а полиции приходилось вмешиваться, чтобы защитить помещичью собственность. В случаях таких споров войско вызывалось реже, чем при стихийных захватах земли. Правда, в 1884 г. из имения под Винницей граф Грохольский выслал телеграммой губернатору просьбу прислать две роты солдат, чтобы положить конец «произволу» тысяч крестьян из крупных сел Сальники и Лавровка, которые захватили его землю, засыпав выкопанные вокруг рвы. В результате вмешательства военных удалось на какое-то время усмирить крестьян, однако в 1885 – 1886 гг. неразрешенные выпасы вновь начались1043.

До 1905 г. эти социальные волнения не приобрели угрожающего масштаба, так как революционная пропаганда была еще слабой. Кроме благотворительной деятельности отдельных помещиков крестьяне могли рассчитывать на помощь узкой группы интеллигенции, например врачей и судей, среди которых большинство было поляками. Замкнутость крестьянского мира хорошо описана двумя очевидцами. Первый – польский врач Владислав Матляковский, который достаточно холодно относился к своим пациентам среди крестьян, отдавая предпочтение помещикам: «Руський народ в целом симпатичен, не слишком красив, по крайней мере мне не довелось встретить воспетых поэтами ни “чернобровых”, ни красивых женских лиц. Это народ одаренный, смекалистый, но ленивый и пьянствующий. Не занимается никаким ремеслом, жизнь ведет очень простую, ему ничего от мира не нужно. Сам пашет, сеет, прядет, ткет холст, шьет овечьи тулупы. Вообще охотно обращается за советами к врачу, верит ему, благодарен, спрашивает, сколько должен заплатить, и дает, сколько может…»

Иным было отношение русского судьи. Из рассказа Маньковского следует, что судье как защитнику закона часто приходилось идти наперекор собственной совести. В октябре 1885 г. ему выпало судить крестьянина за кражу телеги дров из леса Феликса Собанского: «…он был вынужден приговорить крестьянина к тюремному заключению, но потом, сняв свою судейскую цепь, произнес в суде демократическую речь и вот что сказал: вы видите перед собой бедного глупого крестьянина, который, чтобы согреть себя и свою бедную семью, украл несколько поленьев у миллионера! А тот, купаясь в роскоши, не постеснялся подать на этого несчастного в суд. Как судья я был вынужден осудить его, но как человек я обращаюсь к вам, господа, с вопросом: не найдется ли хотя бы один среди вас, кто бы взял этого бедного человека на поруки, чтобы мне не пришлось приказать немедленно взять его под стражу?» Такое благородное поведение русского чиновника было встречено протестом со стороны помещиков, совесть которых не могла проснуться от подобного единичного проявления жалости1044.

Земельный голод был знаком всей империи. Правительство попыталось помочь крестьянским хозяйствам, создав в 1882 г. Крестьянский земельный банк с целью предоставления крестьянам кредитов для покупки земли. Однако острота борьбы между русскими и польскими помещиками за землю, описанной в предыдущей главе, не оставляла крестьянам Правобережной Украины надежды на расширение своей собственности за счет крупных имений. Это становится очевидным, если сравнить до смешного малые участки земли, приобретенные крестьянами (которых сразу стали считать кулаками)1045, с помощью банковских кредитов.

Эти цифры во много раз – от 2 до 12 – меньше, чем аналогичные данные по покупке земли на Левобережной Украине. Разочарование среди крестьянства было еще острее, поскольку в этих трех губерниях многие из них считали, что помещичьи имения можно будет разделить сразу после получения ссуд. В связи с таким наивным восприятием сути дела генерал-губернатор Дрентельн в начале 1884 г. даже разослал по местным органам власти предостережения относительно крестьян, которые настаивали на покупке земель, не подлежащих продаже!1046

Реакция помещиков на столь запутанную ситуацию была однозначной – репрессии. 31 мая 1885 г. министр внутренних дел И.Н. Дурново разослал всем губернаторам печатный циркуляр, сообщая о возможности в исключительных случаях применения телесных наказаний для замирения крестьян, при условии личного присутствия губернаторов. Циркуляр, похоже, вовсе не отвечал реальности: как известно, губернаторы не ждали разрешения министра в этом вопросе! Но этот документ стал в своем роде переломным, так как официально узаконил применяемую практику, подтверждая тем самым иллюзорность отмены крепостного права за 22 года до того. «Не может подлежать сомнению, – писал министр, – что при известных условиях времени, места, характера волнующегося населения и самого волнения телесное наказание может оказаться не только соответственной, но и единственной целесообразной мерой и при том такой, которая, поражая только некоторых ослушников, является несравненно менее тяжелой, чем военная экзекуция, всегда разорительная для населения, не говоря о таких случаях, когда приходится прибегать к оружию»1047.

Словно в ответ на жестокость применяемых средств, вдвое возросла агрессивность крестьянских выступлений. Несколько польских помещиков из Волынской губернии сообщали в газету «Kraj» ужасающую информацию о деталях убийства своего сотоварища Миколая Оттмарштейна. Его теща помещица Дубовецкая писала, что он всегда жил в согласии с крестьянами, даже не подавал на них в суд за кражу дров. Другой корреспондент, подписавшийся как Ф.М.Е., сосед из Овручского уезда, описал жуткую картину гибели этого молодого, крепкого поляка, который трижды поднимался с земли после удара топором, пока его не задушили. «Случай этот вызвал среди местного польского дворянства жуткий страх из-за все возрастающей дерзости преступников такого рода и из-за участившихся случаев кровавых расправ крестьян с дворянством. В данном случае убийство было совершено средь бела дня, в нескольких десятках шагов от усадьбы, в присутствии 4 свидетелей, рабочих имения, которые не пришли на помощь жертве…»

Кроме того, автор вспомнил о нападении, совершенном за год до этого, на Владислава Браницкого, «на фоне сотен краж, пожаров, поджогов, двадцати случаев еще других убийств, произошедших за год в Овруцком уезде». Статья заканчивалась описанием общей тревожной атмосферы, царившей в имениях: то крестьяне бросили палкой в помещицу, проходившую через деревню, то в другом месте грозили сжечь урожай, если не получат луга: «…принимая все это во внимание, жизнь польского дворянства в нашем крае представляется в мрачном свете»1048.

Через несколько месяцев еще один польский корреспондент с Украины (М.К.М.) представил совершенно иную точку зрения: «Лишь законный путь является истинным в договоренности с крестьянами. Практикуемые здесь и в других местах драки не на жизнь, а на смерть при конфискации скота в значительной степени ослабляют в народе чувство повиновения и социального порядка, указывая ему в качестве последнего аргумента лишь грубую силу. Тем временем законный путь заставляет народ уважать принципы права и справедливости и тем самым воспитывает его»1049.

Через неделю было совершено нападение на лесника графа Грохольского, и поток взаимных обвинений продолжился. В годовом отчете подольского губернатора за 1888 г. глава, посвященная земельным спорам, – словно слова из песни, которых не выкинешь: «В отношении же массовых беспорядков аграрного свойства отчетный год по численности и характеру нарушений может считаться относительно благоприятным. Всех случаев насчитывается восемь. Прекращены они полицейскими средствами, без применения экстралегальных мер». Губернатор заверил своего августейшего читателя, что не произошло ничего, что могло бы навредить неприкосновенности крупной земельной собственности1050.

Еще долгое время помещики Юго-Западного края будут завидовать помещикам Центральной России, где в 1889 – 1890 гг. для управления крестьянами были введены земские начальники, по нескольку на каждый уезд, и было усилено положение дворян в земствах (т.н. земская контрреформа). Этого решения удалось добиться ультраконсервативному русскому дворянству при поддержке князя В.П. Мещерского, редактора «Гражданина», вопреки позиции даже такого реакционера, как К.П. Победоносцев. Все это привело к ликвидации автономии земств, введенных в результате земской реформы 1864 г. Поскольку же в юго-западных губерниях земств не было, мировые посредники вместе с мировыми судьями оставались единственными представителями местной власти. Мещерский напрасно пытался добиться через свою газету распространения института земских начальников на западные губернии, разоблачая «анархию» и «хаос», царившие там среди крестьян и тормозящие покупку имений русскими, которым нашептывали: «не покупай, а то крестьяне тебя съедят». Интересно, что эта статья из «Гражданина» была переведена и опубликована в газете «Kraj». В ней князь подчеркивал, что не понимает, почему политика русификации западных губерний всегда была связана с воспитанием в крестьянах неуважения к дворянам – этого крайнего продукта социалистических теорий. Мещерский не мог также понять, что двигало правительством, когда оно унижало польское дворянство, официально пропагандируя тем самым социализм, и как оно могло после этого рассчитывать на уважение со стороны крестьянства к русскому дворянству, покупающему там земли. Редактор газеты «Kraj» Эразм Пильц, со своей стороны, видел в антикрестьянских мерах правительства шанс для работодателей из крупной шляхты. В том же, что касалось земских начальников, то власть, по его мнению, остерегалась вводить их в западных губерниях, потому что эти должности неизбежно заняли бы поляки1051.

Обострение ситуации в 1890-х годах

Ведя борьбу между собой, польские и русские помещики одинаково считали украинских крестьян людьми низшей категории, препятствием на пути удовлетворения собственных земельных аппетитов. Даже если и немногие заходили так далеко, как Барбара Луцкевич из Сквирского уезда, которая переписывалась с генерал-губернатором Дрентельном по-французски и задумывалась в своих письмах над тем, неужели правда, что у крестьян тоже может быть душа, большинство польских помещиков тем не менее отказывали украинским крестьянам в индивидуальности. Например, Мариан Лонжинский писал в воспоминаниях: «Не помню их фамилий, возможно, я и не знал их, поскольку в те времена в деревенских отношениях не было принято обращаться по фамилии, разве что в случае каких-то официальных вопросов».

Чаще всего крестьянина называли по имени или прозвищу. Вацлав Подгорский всех своих слуг звал «Васылями», добавляя к имени какой-то признак: «черный», «белый», «большой», «малый» и т.п. Тетка Станислава Стемпковского всех своих лакеев звала «Иванами». Мария Левицкая с обезоруживающей искренностью делилась своим убеждением, что на вокзале всех носильщиков зовут «Мыхайлами». Она признавалась, что не могла вспомнить, как выглядел их старый пастух: «…одетый в посконную или домотканую рубаху, Гордий издалека напоминал чурбан. Летом он пас коров и так сливался с пейзажем, что его часто было трудно заметить среди кустов… Он жил среди нас и с нами, а в то же время был совершенно одинок».

Кроме того, крестьянские наделы так часто перемежались с помещичьими землями, что во время охоты, любимого занятия помещиков, о крестьянской собственности и не вспоминали. Х. Кутыловская писала: «Хотя в принципе не было принято ездить по полям, засеянным озимыми, но на практике их сложно было объехать. Чаще всего земля, принадлежавшая крестьянам, была в виде узких полосок, тянущихся временами с версту, а то и больше. Одна полоска была засеяна, вторая была под паром и т.п., как их можно было объехать?»1052.

Крестьяне постоянно присутствовали в помещичьей жизни повсюду, хоть их держали на расстоянии. Однако в оставленных польскими помещиками свидетельствах народ представлен скорее в образе нависшей угрозы, а не как часть сельской идиллии. Случай Маньковского, посвятившего около 15 страниц своих мемуаров рассказу о конфликтах, инцидентах, процессах, которые он больше 10 лет, начиная с 1885 г., вел против крестьян то из-за воды с мельницы, то из-за мостков на реке, то из-за подожженных скирд сена, высылая телеграммы губернатору, приводит к мысли, что нередко эта борьба приобретала истерический и длительный характер, напоминая продолжительную осаду, в ходе которой у осажденных сдают нервы1053.

Ощущение борьбы с неуловимым врагом, который держал в осаде усадьбы, хорошо вырисовывается в статье «Новости с юга», опубликованной на первой странице газеты «Kraj» в начале 1888 г. Обеспокоенный многочисленными беспорядками автор, подписавшийся всего двумя буквами, признавал определенные положительные качества «землепашцев наших губерний», но одновременно добавлял: «Этот народец, сбившись в толпу как дикие кони в табун, становится страшен, как разъяренный зверь или разбушевавшаяся стихия». Автор сожалел о «моральной запущенности (moralne zaniedbaniе) этого бедного народа, которому не хватает школ, основанных на здравых принципах социальной этики». По мнению автора статьи, данные народу права лишь способствуют его развращению, так как правосудие всегда встает на сторону крестьянина, укравшего землю у помещика. В этой статье, типичной для сознания польских землевладельцев, уже маячил призрак революции. Автор выступал за изменения, которые бы «уберегли общество от хаоса и истощения, которое неминуемо наступит, если государство будет целиком опираться исключительно на крестьянские массы, полностью растаптывая при этом права образованного помещичьего слоя и подчиняя интересы последнего темным крестьянским инстинктам».

Статья была пропущена петербургской цензурой – ведь те же проблемы беспокоили и консервативную русскую мысль. Показательным является факт все более частого обращения польской газеты к этим вопросам. В связи с конфликтом из-за пастбища в Мирополе Волынской губернии, в имении графа Чапского, где пришлось применить силу, Э. Хлопицкий отмечал в газете «Kraj», что народ сам по себе не злой, но он лишен чувства справедливости, необразован и темен: «…верит советам таких сельских смутьянов, как еврей-арендатор, конторщик, а особенно уволенному солдату – тайному советчику. Именно эти представители сельской интеллигенции всем заправляют»1054.

Как видим, говорить о социальной несправедливости считалось кощунством. Единственной уступкой в эти годы со стороны правительства стало разрешение возобновить театральные представления на «малорусском наречии», несмотря на возмущение заядлых русификаторов, таких как редактор «Киевлянина» Д.И. Пихно и ректор Киевского университета Н.К. Ренненкампф. Однако театр практически не выезжал за пределы Киева, возобновив с 1883 г. постановку пьес И.П. Котляревского, Г.Ф. Квитки-Основьяненко, Т.Г. Шевченко. Во время своего визита в Киев в 1885 г. Александр III даже старался продемонстрировать благосклонность к «малорусскому» языку, позволив композитору Н.В. Лысенко исполнить две народных песни из оперетты М.П. Старицкого: «Гей, не дивуйте, добрії люди» и «Туман хвилями лягає». Но какое значение имело это признание украинского фольклора тогда, когда село буквально задыхалось из-за недостатка земли. Любуясь красавицами-хористками в народных костюмах, задумался ли царь о набиравшей силу волне бунтов во главе с крестьянками? Польская пресса пренебрежительно называла такие регулярно проходившие волнения «бабьими бунтами». В одном и том же номере газеты «Kraj» за 1887 г. бок о бок печатались статья из Ямполя, полная сожаления из-за исчезновения традиционной народной одежды и давних песен, и статья из Винницы, где шла речь о все более частых стихийных протестах крестьянок.

Наказание в виде нескольких недель заключения получили крестьянки из села Гулевка за то, что устроили драку при захвате земли и во время противозаконных выпасов скота. В селе Черепашинцы женщины ложились на землю, не пропуская помещичьи телеги с сеном с луга, который помещик считал своим, и даже прибытие губернатора, пытавшегося объяснить незаконность таких требований, ничего не изменило. «Целый отряд деревенских баб так упорно наступал, что власти отказались от уговоров и обратились за помощью к армии в Виннице. Когда ночью прибыли два батальона пехоты и несколько десятков крестьян было схвачено, а несколько из них сразу же проучено розгами, громада присягнула исправиться».

В это же время приходили сообщения о похожих случаях в Райках около Бердичева и в Семи-Дубах под Балтой. Советы М. Коровая-Метелицкого в связи с увеличением числа поджогов в следующем году не были услышаны: «Не нужно слишком натягивать струну личного интереса во вред тем, кто живет и трудится рядом с нами, тем, с кем крупным землевладельцам еще не раз в будущем придется вступать в разные взаимоотношения, основанные на взаимных услугах»1055.

Но будущее, к сожалению, готовило еще более неприятные сюрпризы.

Прийти к согласию не удавалось, повсюду царили произвол и самосуды. В сентябре 1890 г. крестьяне связали и на телеге отвезли в погреб Гонсовского, арендатора Потоцких из Комарова около села Ободовка Винницкого уезда, за то, что тот снизил им плату за уборку урожая свеклы. Полиция оказалась бессильной и была вынуждена обратиться за военной помощью в Одессу, чтобы освободить узника. В связи с этим в газете «Kraj» сообщалось: «Этот досадный случай свидетельствует об озлобленности и дикости нашего народа». В газете охотно писали как о трогательных, так и о трагических случаях в деревне, представляя тем самым образ инфантильного и безответственного украинского крестьянства. Наравне с трогательным рассказом о похоронах помещика Тшечецкого, куда крестьяне пришли с венком из цветов «в знак глубокого уважения», или историей о том, что крестьяне намеревались покрыть убытки, нанесенные помещику пожаром, размещались рассказы, которые не могли не вызывать чувство ужаса у читателей. Рассказывалось, как толпа крестьян, требуя устранить управляющего-еврея, прогнала одного волынского помещика из его усадьбы, после того как он несколько раз не давал самовольно засеять свои луга; или как поляк-арендатор был захвачен жителями села за то, что погнался за детьми, укравшими дрова, и один из них утонул, а арендатора in extremis1056 смогла спасти лишь полиция1057.

Прибыв в Киев в конце 1889 г., новый генерал-губернатор А.П. Игнатьев подготовил подробный отчет о конфликтах, связанных с сервитутами, и о мерах по их отделению, предусмотренных помещиками. Было известно, что в то время в Киевской губернии насчитывалось 980 сел, где разграничение еще не было проведено, при этом подозревали, что в Подольской и Волынской губерниях подобных сел должно было быть еще больше.

В начале 1890 г. Киевское сельскохозяйственное общество создало комиссию для обсуждения предложений по ликвидации чересполосицы и сервитутов. В ней преобладали поляки: наряду с Исаковым и Гудим-Левковичем в ее состав вошли Ф. Чацкий, Р. Бнинский, А. Еловицкий, Диновский, И. Лиховский. Несомненно, именно в связи с этим в 1891 г. Игнатьев создал при собственной канцелярии специальную службу – особое совещание, действовавшее до 1901 г., впрочем, также безрезультатно. В мае 1891 г. Игнатьев встретился с тремя губернаторами Правобережной Украины для обсуждения крестьянского вопроса, в результате чего родился проект (также вскоре заброшенный), который должен был бы вынудить помещиков принять принципиальное решение по этому вопросу. Как и в Привислинском крае, где в 1875 г. наместничество было заменено генерал-губернаторством, предусматривалось предоставлять лишенным сервитутов сельским обществам возмещение. Однако крайняя привязанность украинских крестьян к этой «привилегии» помешала реализации замысла. Любая изгородь или преграда, каждый выкопанный ров приводили к волнениям. Как раз тогда, когда Игнатьев советовался с губернаторами, поступило сообщение из села Мирецкое: во время подавления волнений, вызванных проводимым межеванием, в которые были вовлечены еще два соседних села, репрессии оказались настолько жестокими, что пострадали все жители, а 60-летний избитый солдатами крестьянин покончил жизнь самоубийством1058.

После 1890 г. количество конфликтов из-за земель для выпаса немного уменьшилось, но произошло это, в сущности, потому, что землевладельцы больше не осмеливались требовать разграничения сервитутных земель. Те же, кто все-таки пытался что-то предпринять, сталкивались с сопротивлением местного населения. Земля настолько подорожала, что кое-кто из помещиков даже пытался перепахать старые кладбища, заручившись поддержкой подкупленных православных священников. В 1891 г. в селе Верхушка под Брацлавом Собанские договорились с местным православным священником, чтобы торжественно во избежание крестьянского гнева перенести православный крест со старого кладбища на новое место. Но если часть села согласилась, то другая перегородила путь процессии и заставила вернуться назад. Полиция задержала зачинщиков, однако они были освобождены двумя сотнями крестьян, выломавших двери и выбивших окна полицейского участка, где держали арестованных, а становому приставу удалось избежать смерти благодаря подоспевшей помощи. Вследствие недостаточности своих наделов крестьяне все чаще и зачастую открыто и организованно стали воровать помещичье сено, солому, лен, рыбу, зерно, в особенности в засушливые 1891 – 1893 гг. В течение 1881 – 1895 гг. Д.П. Пойда насчитал 184 случая массового воровства. Войско вмешивалось лишь в одном случае из десяти. Значительное место среди разных столкновений занимал также насильственный захват помещичьих стогов сена, выкосов, посевов: в тот же период произошло 172 конфликта такого типа, особая интенсивность была отмечена в Киевской губернии1059.

Что же касается остальной империи, то эти годы после страшного голода 1891 г. в Центральной России стали временем массового переселения крестьян в Сибирь, для освоения и заселения которой правительство предоставляло поддержку переселенцам. Юго-западные губернии, где голода, правда, не было, не могли воспользоваться возможностью переселения, чтобы хоть таким образом избежать бедности. К моменту начала миграционного движения, в 1882 г., генерал-губернатор Дрентельн отказался лишить эти земли «населения одинакового с нами происхождения», считая, что любое уменьшение количества православных будет способствовать усилению «польского элемента». И хотя огромному количественному преимуществу украинцев ничто не могло угрожать (абсурдный аргумент Дрентельна объясняется лишь его более чем излишней полонофобией), их старались удержать в родном крае ради сохранения противовеса польскому влиянию.

Правда, в течение 1885 – 1896 гг. в Сибирь выехало 209 259 украинцев, почти все из губерний Левобережной Украины. Количество уроженцев Юго-Западного края было значительно меньшим:

Это принудительное «привязывание» крестьян, якобы освобожденных от крепостничества, вызывало еще большее неудовлетворение, раздуваемое разнообразными слухами. В 1891 г. газета «Kraj» сообщала, что подольский губернатор засыпан просьбами о выезде крестьян Каменецкого, Ушицкого, Могилевского и Ямпольского уездов, задавленных польскими и русскими помещиками и подстрекаемых к выезду рассказами солдат, демобилизованных из Сибири. Местность вокруг реки Уссури казалась землей обетованной, где раздавали удивительные наделы в 120 десятин по три рубля за десятину1060.

В 1895 – 1898 гг. волнения проникли и в Волынскую губернию. Впрочем, крестьянские наделы здесь были не самыми маленькими, а беспорядков произошло не так уж много. Здесь распространялись слухи о том, что польские помещики заплатили царским чиновникам, чтобы те скрыли тайный царский указ, разрешавший каждому желающему получить землю в Сибири и выехать туда за казенный счет. Группы крестьян по 100 – 200 человек из Староконстантиновского, Заславского, Острожского уездов прибывали в Житомир, губернский город, и, столпившись под окнами губернатора Трепова, требовали зачитать злосчастный указ. Долины Амура и Уссури настолько разожгли их воображение, что они послали в Министерство внутренних дел телеграмму с просьбой предоставить разрешение на выезд. Этой ситуацией воспользовались аферисты, бравшие у крестьян деньги якобы для проведения разведки на месте. Трепов был вынужден послать в уезды специального представителя Небольсина для распространения по всей Волынской губернии плакатов, в которых опровергались слухи и запрещалось готовиться к выезду. В конечном итоге несколько арестов погасило ажиотаж, а Небольсин воспользовался поездкой, чтобы отрапортовать губернатору об антипольских настроениях среди крестьянства.

Взяв в качестве примера Заславский уезд, в котором располагались имения князя Сангушко, в том числе его суконная фабрика в Славуте, представитель губернатора подчеркивал, что предоставление земель крестьянам в 1861 – 1863 гг. было здесь недостаточным: из 230 дворов 216 получили лишь надел для огорода, то есть 1200 – 1450 кв. саженей; 13 дворам было предоставлено от 4 до 6 десятин, и только у одного двора было 8 десятин. К тому же фабрика, ранее процветавшая, теперь работала всего один-полтора месяца в году. Описывая нищету крестьянства, Небольсин опирался на отчет помощника начальника полиции, из которого следовало, что всему виной были три польских рода. Почти все население Заславского уезда зависело от семьи Сангушко и Потоцких, а значительная часть Острожского уезда находилась под влиянием Яблоновских1061.

Еще проще оказалось обратить гнев украинских крестьян против польских помещиков в Радомышльском уезде, где было немало крупных имений. Некоторые рьяные православные священники начали составлять крестьянские петиции, в которых сложно отделить действительное описание положения дел от литературных изысков их авторов. Жалоба, адресованная в 1892 г. генерал-губернатору Игнатьеву от старост 8 сел, соседних с имением Станислава Хорватта, написана простонародным русским языком, который мало напоминает украинский, – по своему стилю, особенно обильными повторами, она похожа на былины, а по тональности на страдания. В этой жалобе есть типичные мотивы, которые должны были тронуть сердце истинного русского: «Никогда еще нашая Хабенская волость не претерпевала такого горя и бедственного положения (исключая лишь крепостного права), как в настоящее время и на предь будущее время грозит еще хуже – от кого оне именно, как не от местного и известного магната, нашего помещика землевладельца г. Станислава Александрова Горватта? За что же такая адская, глубокая, непримиримая ненависть? Чем наш добрый, простой, добродушный крестьянин русский оскорбил и обидел этого польского богача, чтобы вызвать такое с его стороны ожесточение и желание смести нас с лица земли?»

Затем крестьяне перечисляли свои претензии: нехватка пахотной земли, пастбищ; ругали помещика, который забирал скот, якобы забредший в его владения; но прежде всего обращалось внимание на межэтнические отношения: Хорватт не принимал на службу местных крестьян ни в качестве дворни, ни для работы в своем имении. Он привозил поляков из Привислинского края, которые «допускались ужасных насилий на нас, русских крестьян». Эти чужаки, по словам жалобщиков, вели себя фанатично, били крестьян палками по головам и стреляли им вслед. Кроме того, Хорватт сдавал в аренду свои земли евреям, которые незаконно торговали водкой, табаком, краденой рыбой. Он отказался отпустить бесплатно лес для ремонта православной церкви и даже не позволял крестьянам собирать дрова в своих лесах, давая разрешение на это лишь своим арендаторам католического вероисповедания. «Если со стороны Правительства не последует ограждения от такого польского фанатизма, мы должны погибнуть. Из всего этого видно, что русский народ и православная вера составляют предметы глубокой, непримиримой ненависти к нам Польши, этого Горватта, ксендза иезуита с плетью в руках и его многочисленной челяди, смешанной с евреями… [которые желают] изгладить все следы нашего бытия…»

Начальник киевской полиции после нескольких жалоб в подобном стиле послал Игнатьеву пространное донесение о расследовании, которое хорошо показывает нараставшее напряжения между обеими сторонами. Конфликт начался в 1890 г., когда после завершения учебы молодой Хорватт, решив заняться хозяйством, вернулся в свое имение. При его отце крестьяне привыкли, несмотря на проведенное разграничение, считать помещичьи леса своими, но новый хозяин, не желая мириться с кражей леса, приказал уничтожить все установленные по лесам ульи. В донесении отмечалось, что его поведение, хотя и правомерное, было крайне грубым. Еще хуже повел себя управляющий Казимир Рогозинский, переполненный ненавистью к «русским», – он постоянно унижал их, подталкивая тем самым к мести. На протяжении двух последних лет было пять преступных поджогов, но виновных так и не удалось найти. Процессы за кражу дров, которые крестьяне регулярно проигрывали, беспричинная жестокость Рогозинского постоянно провоцировали конфликты.

Стараясь не делать обобщений, начальник полиции отмечал, что у Браницких крестьяне, напротив, имели разные льготы: недорогой или бесплатный лес, долгосрочные кредиты на случай пожаров. Нам уже известно, что они сами об этом думали, однако на фоне Браницких С. Хорватт выглядел еще хуже. Следует также сказать, что о его 1350 десятинах мечтали многие русские помещики. Во время следствия были допрошены все слуги, арендатор и управляющий. Из прилагавшейся таблицы следовало, что из 54 работников имения 37 были католиками и только 17 – православными. Если последние зарабатывали от 50 до 120 рублей, то католики получали от 80 до 400 рублей. Кроме неравного отношения к работникам, распространенного в большинстве польских имений, полиция ничего не смогла поставить в вину помещику, «но то, что Горватт человек польских тенденций и течений, польский патриот, а следовательно, ничем не привязанный к России, кроме материального состояния, связанного с нахождением такового в России, – это безусловно верно. С таким же направлением и его управляющий Рогозинский». В заключение рапорта делался вывод о том, что отношения с крестьянами еще не настолько обострены, чтобы Хорватт должен был покинуть имение, однако катастрофа может разразиться в любой момент. Это дело, разбухавшее от поступавших жалоб и процессов, тянулось до 1902 – 1903 гг., пока благодаря обмену земли не наступило затишье1062.

Но разве эти отчеты могли повлиять на изменение ситуации, когда в основе социально-экономического положения всей империи лежал постулат о неприкосновенности крупного землевладения? «Решения», предлагаемые польскими помещиками, были в той же степени неприемлемы и неэффективны, как и решения, предлагаемые царской властью. В январе 1892 г. в приложении к газете «Kraj» была опубликована историческая заметка богатого и предприимчивого польского помещика из Северо-Западного края Э. Войнилловича о сервитутах1063.

Согласно указу от 14 февраля 1891 г., министр внутренних дел Дурново, чтобы избежать споров относительно уже проведенного частного межевания, наконец распорядился начать составление государственных кадастров. Однако в 1896 г. Игнатьев сознался, что к этому еще не приступали. Следующий указ от 30 марта 1892 г. позволял разграничивать земли крестьян и крупных землевладельцев уже не при единогласном согласии сельского схода, а при согласии только 2/3 его участников. Однако через четыре года Игнатьев писал, что ничего так и не изменилось.

Согласно отчету волынского губернатора за 1894 г., в том году было частным образом размежевано 6 имений, следовательно, из 3 тысяч русских и польских имений раздел сервитутных земель был проведен лишь в 1006, что ни в коей мере не гарантировало спокойствия, так как крестьяне не отказались от своих требований. Губернатор выражал сожаление по поводу их «грубости» и просил ввести должность земских начальников, оправдавших себя в других местах. Он приводил пример православного обскурантизма в Кременецком уезде, где жило много католиков (в связи с этим здесь не было судебных процессов): целые толпы паломников стали сходиться к самообновляющейся чудотворной иконе. Когда было решено ночью снять икону, то крестьяне устроили настоящую битву с ямпольской полицией. Образ обиженных, необразованных, все более многочисленных, все более непредсказуемых и страшных бедняков присутствует и в отчете Игнатьева Николаю II за 1896 г., где он признавался в бессилии всех созданных на местах комиссий. Он констатировал, что к этому времени было размежевано лишь 1/3 всех крестьянских наделов на Правобережной Украине. Оставалось размежевать еще 2 900 тыс. десятин, что невозможно было провести в скором времени, в то же время обязательное занесение в кадастр, по его мнению, должно было вызвать «различные весьма нежелательные осложнения»1064.

Вновь, как и до этого, лишь с помощью репрессий можно было сдержать эту беспокойную массу. В 1893 г. киевский губернатор предложил систематически отправлять под арест на три месяца тех, кто незаконно рубил лес, выпасал скот и т.п. В ответ на многочисленные просьбы многих польских и русских землевладельцев, губернаторов и генерал-губернатора положение о чрезвычайной охране 1881 г. (введенное после убийства Александра II) было распространено 10 мая 1896 г. на три юго-западные губернии сначала на один год с правом продления, что впоследствии стало ежегодной практикой. Подольский губернатор М.К. Семякин, оправдывая продление его действия, прямо указывал на опасность беспорядков по селам, а затем, согласно циркуляру министра внутренних дел от 17 июня 1898 г., Семякин установил безусловный приоритет по всем сельским делам в судах (в то время Подольская губерния принадлежала к Одесскому судебному округу)1065.

В конце XIX в. положение крестьян, задыхавшихся на своих тесных земельных наделах, стало еще более тяжелым. Как известно, купить землю было практически невозможно, миграция была заблокирована, возможность аренды имений украинцами, в сущности, исключалась. Между тем, согласно переписи 1897 г., население трех губерний выросло более чем вдвое по сравнению с 1863 г. и составляло 9 567 тыс. человек. Из них 90 % проживало в селах; крестьяне, которых в 1863 г. было чуть больше 3 млн, к этому времени насчитывалось около 6 миллионов. Количество десятин на душу снизилось следующим образом1066:

Эти губернии при одном из самых высоких в империи показателей уровня естественного прироста населения – 20 – 22 %, были первыми по количеству безземельных крестьян. Владельцы небольшого надела все чаще не могли ни выкупить его, ни заплатить налог, о чем сообщалось в брошюре, опубликованной в Киеве в 1893 г. С одной стороны, шел процесс укрепления зажиточного крестьянства, имевшего в хозяйстве по три лошади, а с другой стороны, углублялся процесс «перенаселения» села за счет безземельных, совершенно нищих сельских наемных рабочих: в 1890 г. их насчитывалось свыше 500 тыс., по большей части в Киевской губернии1067, в 1901 г. их количество увеличилось более чем втрое. Согласно официальным данным, которые фиксировали безземельных и малоземельных крестьян, «избыток рабочей силы» по трем губерниям распределялся следующим образом1068:

Примечательно, что при этом поголовье домашнего скота оставалось на уровне 1880 г. из-за отсутствия возможности расширить крестьянские выпасы.

Какой же выход был у детей бывших крепостных, не имевших политических навыков, сформированного национального сознания и умения переквалифицироваться? Что оставалось им, кроме привычного, инстинктивного и дикого бунта?

Польские и русские помещики жили в уверенности, что безудержные народные волнения носили фатальный и неотвратимый характер, но, имея экономическое и культурное преимущество, они всегда смогут укротить этот сброд. Так, в 1897 г. в Сприсовке под Летичевым княгиня Потоцкая обратилась к полиции с просьбой разогнать крестьян, которые не давали вспахать луг, где обычно выпасался их скот. После того как сельские сотники отказались выполнять приказ, они, несмотря на то что были избраны, были временно отстранены от должностей и на неделю посажены под арест. За это время власти нашли им замену, новые сотники исполнили желание княгини.

В Синяве Заславского уезда, в бывшем имении Чарторыйских, которое перешло к семье Сангушко, в 1898 г. шли поистине гомеровские войны из-за трех десятин, захваченных и вспаханных крестьянами. Когда суд вынес решение освободить эту землю, 150 мужиков и баб, вооружившись палками, вступили в бой с полицией. 8 июня усиленный отряд полиции прибыл для обеспечения охраны землемера, вбивавшего межевые столбы. Однако толпа крестьян дала отпор, сломав на этот раз геодезические приборы. Потребовались дополнительные силы для восстановления порядка.

Поскольку аренда становилась все более прибыльной для помещиков, многие из них самовольно пренебрегали правом крестьян на выпас, передавая пастбища арендаторам. Так сделали Собанские в селе Стена Ямпольского уезда, передав 50 десятин еврею Бурману и лишив местных крестьян пастбищ. Поскольку же те, не приняв во внимание произошедших перемен, продолжали и дальше пасти скот, работники помещика захватили их скот. В ответ крестьяне, собравшись тайно, напали на слуг. В течение первой недели мая 1898 г. от 400 до 500 крестьян, вооруженных вилами, оказывали сопротивление полиции. 6 мая сюда лично прибыл подольский губернатор М.К. Семякин в сопровождении двух батальонов солдат. Согласно уже устоявшейся традиции он приказал дать при всем народе по сотне кнутов семи крестьянам, а 400 «виновников» отдал под арест. Однако очень скоро губернатору пришлось признать свою ошибку. Оказалось, что тюрьмы были переполнены и не могли принять такого количества арестованных. В рапорте генерал-губернатору М.И. Драгомирову Семякин выражал опасение, не вызовет ли подобная «снисходительность» у украинских крестьян желания пойти в будущем на новые отчаянные действия. Чтобы успокоить умы, он, оставив землю за Собанским, потребовал освободить управляющего Гембажевского, на чью жестокость жаловались крестьяне.

Иногда крестьяне в ответ на действия польских помещиков занимались широкомасштабным вредительством. Например, свыше 600 крестьян из пяти сел Ямпольского уезда заехали на телегах в лес Ф. Грохольского и, пытаясь отстоять участки, на которые раньше имели право по сервитуту, вырубили и вывезли 703 дуба на сумму 6753 рубля. В марте 1898 г. суд вынес общий для всех жителей села Княжеское приговор, однако толпа обвиняемых демонстративно покинула зал. Заочный приговор не помешал крестьянам и в будущем самовольно вырубать лес1069.

От крестьянских волнений к революции?

Вражда между усадьбой и селом нарастала вплоть до 1917 г. В период 1905 – 1907 гг. жителям Украины довелось пережить что-то вроде «генеральной репетиции» конца света. В наши задачи не входит детальное освещение роста национального сознания на Правобережной Украине, а также социальной напряженности периода первой революции в Российской империи1070. В данном случае главной будет трактовка отношений между польскими помещиками и украинскими крестьянами. Взаимоотношения такого рода не всегда легко уловить, поскольку революция 1905 г. была прежде всего социальным взрывом, связанным с известным нам земельным вопросом. Ненависть к землевладельцам как таковым была намного сильнее ненависти на национальной почве.

Несложно догадаться, что польские помещики с ужасом восприняли революционные волнения. Стоит напомнить, что даже те немногие из них, кто пытался жить в согласии со своими прежними крепостными, испытали на себе последствия столь долго копившейся ненависти.

В этом отношении очень показательной является судьба Станислава Стемповского1071. Этот достаточно нетипичный подольский помещик учился в Дерпте, дружил с Б.А. Кистяковским, украинским интеллектуалом и народным деятелем, сыном профессора права Киевского университета, который познакомил его с разговорным и литературным украинским языком, «потому что в целом мы были толерантными, и польско-украинская месть, которой дышала Галиция в то время, до нас еще не дошла».

Стемповский на время даже попал в тюрьму из-за этой дружбы, так как его товарищ был связан с украинской газетой «Народ», издававшейся Иваном Франко во Львове. В 1893 – 1897 гг. Стемповский занимался своим имением, и это был тяжелый опыт: ему пришлось вести процесс против своих соседей-крестьян, хотя он сам относил себя к «хлопоманам». В итоге, порвав с жизнью помещика, чье существование было заполнено лишь охотой, любовными интрижками и презрением к более слабым, он отправился в Варшаву. Однако его пребывание там в 1897 – 1905 гг. стало своего рода признанием слабости хлопоманских идеалов, причина которой крылась в осложнении культурных связей на Украине. Вся двусмысленность хлопомании проступает в его утверждении: «Мы не были полонизаторами, со слугами говорили по-украински [этот аргумент очень часто повторялся польскими помещиками. – Д.Б.]. Я не хотел быть помещиком, торчать в этом обществе, обреченном на гибель, но я не видел для себя и поля для социальной деятельности среди темной стихии украинского крестьянства».

Показательно, что Стемповский считал возможным развивать социалистическую деятельность (в 1902 г. он основал журнал «Ogniwo», программа которого была сформулирована Л. Кшивицким) лишь в Варшаве, «среди своих». В то время как на Украине, по его мнению, подобная борьба была обречена на неудачу, поскольку этот край, по его мнению, был «как скрытый под ногами вулкан социальной, религиозной и национальной ненависти, веками разжигавшейся царизмом»1072.

Однако в 1906 – 1914 гг. судьба вновь вернула Стемповского в деревню, так как его журнал в Варшаве был признан слишком революционным и запрещен. Этот социалист, который в 1905 г. перевозил для Польской социалистической партии (ППС) деньги, добытые посредством ограблений, вновь стал gentleman farmer и, несмотря на всю свою добрую волю, чувство любви, братства и свободы, под давлением социальных противоречий вновь начал конфликтовать с украинскими крестьянами. Начиная с 1906 г. «интриги» сельского заводилы Гуменюка не давали ему спать, и он неустанно пытался изолировать прежнего сельского старосту – «хитрого, жадного, жаждущего власти, мошенника, умевшего читать и писать и заботящегося лишь о своей выгоде».

Стемповский прилагал все усилия к тому, чтобы оставаться в хороших отношениях с крестьянами, которые еще не были охвачены революционной агитацией. Несмотря на то что в 1906 г. шумная толпа крестьян, считавших, что выборы в Думу означают конец какой-либо собственности, заняла его имение, вытоптав заодно весь клевер и овес; несмотря на провал переговоров с безземельными (он напрасно пытался настроить их против кулаков); вопреки вмешательству войска, которое его освободило (царский офицер даже советовал ему запастись гранатами на случай нового нападения), – он все еще надеялся на установление контакта с крестьянством. В нем вновь проснулись патриархальные и одновременно такие трогательные и наивные мечты хлопоманов: «Я с крестьянами хочу остаться и останусь. Я должен с ними жизнь без чьей-либо помощи по-соседски устроить».

Стемповский вплоть до 1914 г. верил в возможность польско-украинского союза, был убежден, что никому не дано лишить его духовной связи с украинской землей, на которой жили, трудились и умирали его предки. Он создал потребительский кооператив, подписав его членов на уже разрешенные украинские журналы – «Комашня», издаваемый в Москве, и «Світова житниця», основанный еще одним польским хлопоманом Иоахимом Волошиновским1073. Его представление о путях достижения польско-украинского согласия было преисполнено добрых намерений и не может не растрогать: «Я решил в душе, что поляков в Подолии незначительный процент и что каков народ есть, таким есть и будет этот край, а поляки могут быть лишь паразитами-колонизаторами, если только не объединят свою экономическую, культурную, социальную и политическую деятельность с интересами этого народа и его будущим, продолжая при этом и в дальнейшем оставаться поляками и даже подчеркивая свое польское происхождение, это когда-нибудь использует история, чтобы наладить настоящее братское сосуществование этих двух народов и засыпать бездну, которую выкопала между ними слепая и полная спеси колонизаторская политика панов, шляхты и магнатов»1074.

Немногие из польских помещиков или украинских лидеров были способны думать так, как Станислав Стемповский. В 1905 – 1907 гг. прокатилась неслыханная волна насилия, в результате которой большинство поляков возненавидели тех из своих соотечественников, кто объявлял себя друзьями украинского крестьянства. Ванда Залеская не без снисходительного осуждения писала о шляхтянках, ходивших босиком и с увлечением беливших стены, уминавших глинобитный пол и вносивших в гостиные, украшенные мебелью из красного дерева и фарфором, сосновую мебель, целовавших руки своих украинских кормилиц и ставивших их фотографии на видные места в доме: «…это несомненно было очень хорошо, но… не отвечало характеру русинского народа. Нигде погромы не были настолько страшными, как в этом демократизированном имении Скибневских. Именно в этой семье наибольшее количество ее членов пало жертвой “народной мести”»1075.

В памяти Залеской очевидно сплелись воедино ужасающая бойня 1917 г. и менее кровавые насилия 1905 – 1906 гг. Беспорядки, манифестации, нападения, грабежи, поджоги времен первой революции нечасто сопровождались убийствами. С помощью данных из военных и полицейских рапортов, рассеянных по архивам и собранных М.Н. Лещенко, можно составить «температурный лист» уровня напряженности на Правобережной Украине:

Несмотря на приводимые историком-марксистом доказательства, роль большевистских агитаторов была в этот период незначительной. Хотя в некоторых районах, например в Белой Церкви, Фастове и Умани, действовала Революционная украинская партия (РУП), а также находившееся под сильным русским влиянием движение «Спілка», члены которого принимали активное участие в аграрных забастовках в волынских и подольских селах1076.

В целом же беспорядки скорее напоминали жакерию. Они ничем не отличались от волнений предыдущих лет, изредка принимая протосоциалистический оттенок. Чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить вышеприведенные цифры: пик волнений пришелся, как и прежде, на апрель – июль, т.е. период постоянных споров из-за земли для выпаса, а следовательно – запаса кормов для скота. Изменилась лишь их частота и интенсивность. Новым явлением были забастовки сезонных рабочих во время жатвы (Лещенко отмечает аналогичный феномен и на Левобережной Украине). При сравнении данных по Левобережной и Правобережной Украине оказывается, что в последней волнений было гораздо больше: в 1905 г. на Правобережье было зафиксировано 1920 мятежей с применением силы, а на Левобережной – «всего» 1082; в 1906 г. пропорция была следующей: 1463 и 520, а в 1907 г. – 541 и 86. Как и в конце XIX в. в Волынской губернии, где крестьянам принадлежало немного больше земли, было меньше всего волнений. В целом же волнения по губерниям распределялись следующим образом:

Охватившая крестьян лихорадка нигде не приобрела масштабы организованного политического движения, однако повсюду возобновились присвоение полей, незаконная распашка помещичьих земель, нападения и ограбление усадеб, массовая вырубка лесов, уничтожение межевых знаков и изгородей, разграбление или поджог собранного в имении урожая. Все это неизменно сопровождалось распространением слухов о тайном царском указе о раздаче помещичьей земли.

В воспоминаниях Яна Луциана Маньковского прекрасно передана атмосфера тех лет. Одним из основных требований крестьян было изгнать из польских имений всех неукраинских работников, которыми с 1863 г. окружали себя землевладельцы. Любая пришлая рабочая сила была ударом для «перенаселенных» сел. В то же время крестьяне протестовали и против растущей механизации крупных имений, так как внедрение машин вело к уменьшению количества занятых в хозяйстве наемных рабочих. Маньковский хорошо описывает свой шок, когда ему пришлось протискиваться сквозь тысячную толпу крестьян, наводнивших его имение, причем многие из них призывали с ним не здороваться. Заметив такое неуважение, которое могло перейти в открытый бунт, Маньковский сперва вызвал полицию, а затем и казаков. Бессильный гнев рабочих, требовавших повышения платы, классическим образом обратился против владельца корчмы еврея и его жены, которых они, жестоко избив, вынудили откупиться.

Зимой 1905 г. управляющие и дворня соседних имений были пленены крестьянами, все запасы зерна, в том числе тысячи пудов пшеницы, были разворованы. Уже говорилось о влиянии этой волны террора на политическую организацию поляков. В данном случае отметим, что логическим следствием бунтов стало то, что между польскими и русскими помещиками быстро установилось взаимопонимание по вопросу о применении репрессивных мер. Летом 1906 г. Маньковский пригласил за свой счет (500 рублей) казацкую сотню для охраны жатвы. Уверенные в себе крестьяне настойчиво требовали увеличения расчета натурой: «Почему пан не хочет давать нам седьмой сноп овса, мы ведь люди добрые… Мы пану ничего плохого не делаем, мы пана не убили…» 1 (14) июля 1906 г. газета «Dziennik Kijowski» писала, что поляки изо всех сил пытались сделать так, чтобы украинские крестьяне не думали, что они, поляки, причастны к репрессиям со стороны властей и что «поляки в правительстве, в российских чиновниках и армии видели спасение от здешнего русинского или польского народа» (намек на борьбу с деклассированной шляхтой, о чем пойдет речь в следующей главе). Однако, несомненно, польские помещики также просили вмешаться войска. В той же статье говорилось о том, что ситуация была полностью тупиковой, а урожай ждать не мог: «Призрак сельских забастовок навис над нашим краем… И те, кто смотрят на свои нивы, колышущиеся от золотого хлеба, который теряет свое созревшее зерно и бесполезно ждет серпа, с тревогой и болью они думают о потерянном труде, о тех гибнущих плодах святой земли нашей, постоянно дающей урожай, и спрашивают: что дальше? Что делать?»1077

Среди материалов канцелярии генерал-губернатора Н.В. Клейгельса, которого позже сменил В.А. Сухомлинов, сохранилось множество телеграмм от польских помещиков с просьбой о помощи в связи с угрозами, осадой и пр. Многие из этих просьб были подписаны польскими арендаторами, управляющими и экономами. В Волынской губернии крестьяне особенно не любили администраторов и слуг Потоцких и Сангушко. Они все как один твердили, что царь уже давно приказал Сангушко щедрее платить крестьянам, но его прихвостни спрятали указ под сукно, а кроме того, жаловались на насилие со стороны поляков, которые то женщин, пойманных во время сбора хвороста, сажали с завязанными на голове юбками на муравейник, то детей, кравших в барском саду фрукты и укрывшихся на деревьях, вынуждали прыгать в разведенный внизу огонь. Поляки могли ждать спасения лишь от царских властей, так что о помощи просили все: Ю. Васютинский, С. Карвинский, З. Вольский, Б. Тышкевич, Дзержинские, Грохольские, Сумовские, Чацкие, Водзицкая. Все они были охвачены паникой1078.

В крупных имениях, производивших сахар, принимали серьезные меры для того, чтобы избежать потерь из-за крестьянских забастовок. 7 апреля 1905 г. директор сахарного завода в Городке Подольской губернии информировал генерал-губернатора о намерении привезти поездом тысячу работников из Галиции. Клейгельс не возражал. Националистическая украинская газета «Дiло» писала о генерал-губернаторе как о «яростном реакционере и друге ляхов». Именно в связи с этим подольский губернатор А.А. Эйлер не согласился с ним по вопросу о защите польских помещиков. В донесении от 15 июня 1905 г. Эйлер ставил себе в заслугу, что во время беспорядков заставил многих из них уступить требованиям православных крестьян, в то же время приказал жестоко подавить беспорядки в католических селах (варшавская газета «Sowo Polskie» с возмущением описывала эти репрессии на вышеупомянутом сахарном заводе)1079.

Клейгельс не мог не подчеркнуть в этой связи, насколько вредит уважению к собственности подобная поддержка украинских крестьян, о чем он предупреждал (безрезультатно) Николая II, донося на своего подчиненного: «Подольский губернатор счел себя даже вправе упрекать помещиков в чрезмерной эксплуатации крестьянского труда… и предлагать помещикам войти с крестьянами в соглашения на условиях, ими предлагаемых». Возможно, генерал-губернатор уже успел отметить, насколько опасным для империи стало предоставление языковых и культурных прав украинцам (широкое распространение получила сеть обществ «Просвiта», организуемых по образцу подобных обществ в Галиции). Впрочем, ни в одном официальном донесении не шла речь об украинцах, лишь о «крестьянах», этот прием в будущем возьмут на вооружение советские историки, защитники уже новой империи. Когда же полиция обнаруживала листовку на украинском языке, то пыталась приуменьшить ее значение, говоря лишь о «мазепинстве». Вскоре под воздействием правых русских монархистов началось и широкое контрнаступление православного духовенства, которое должно было взять заблудшие массы в свои руки. «Русское братство», «Союз русского народа», «Русский народный союз имени Михаила Архангела» создали при посредничестве около полусотни кружков – целую сеть борьбы с «мятежом», поддерживая вполне лояльные власти народные кооперативы, которые в количественном отношении быстро затмили подобные одиночные инициативы поляков1080.

Необходимость в мерах такого рода стала полностью очевидной, когда в двух первых Думах перевес сил оказался на стороне крестьянских партий, либо у партий, выражавших согласие на экспроприацию помещичьей земли. Тревожным примером служила Подольская губерния, из которой в Первую Думу были направлены лишь крестьянские депутаты. Помещикам внушало страх присутствие во Второй Думе И.Н. Кутлера, бывшего главноуправляющего землеустройством и земледелием, который в 1905 г. разработал проект крестьянской реформы, предусматривавший обязательное отчуждение некоторой доли частновладельческих земель. Перед лицом назревавшей опасности поляки должны были выбрать между решением покинуть свои имения или стойко за них держаться. Янина Жултовская вспоминала о притоке жителей западных губерний в Краков: «Между 1905 г. и 1908 много богатых людей из Литвы, Волыни, Подолии выехали ради безопасности за границу. Это был авангард будущих эмигрантов, навсегда изгнанных из своих мест, а испугало их лишь предчувствие революционных волнений: поджог поместья или скирды. К сожалению, пятидесятилетняя, а возможно, и многовековая безопасность так их усыпила, что этот временный страх не послужил им уроком. В связи с наплывом такого количества людей в Кракове было сложно найти квартиру…»1081

Однако в большинстве польские помещики оставались на местах, убежденные, как и идеологи русского консерватизма, что земля крестьянам не нужна, потому что их бедность являлась следствием отсталости и архаичности методов ведения хозяйства.

Незнание крестьянской ментальности и пренебрежительное отношение к местным обычаям нельзя не заметить в проектах отдельных польских помещиков по «рационализации» ситуации на селе. Леон Липковский под воздействием брошюры, изданной на польском языке в Виннице в 1901 г., подал 16 марта 1905 г. в Киевскую комиссию по рассмотрению сервитутов проект, во многом созвучный будущей столыпинской реформе. Поскольку все зло, по мнению Липковского, было связано с раздробленностью крестьянских наделов, то было достаточно провести принудительное объединение мелких наделов и передать собранные таким образом большие площади одному производителю. В результате вместо чересполосицы мизерных участков, не способных прокормить хозяина, должны были возникнуть жизнеспособные хозяйства – хутора. Липковского, как в скором времени и премьер-министра Столыпина, вовсе не тревожило будущее тех несчастных, которые пострадают в результате проведения этих мер. Он предпочитал иметь дело лишь с зажиточной прослойкой привязанного к собственности крестьянства. Для осуществления проекта нужно было заново перемерить все земли, а также создать школу землемеров для ускорения всей акции. Малоземельным крестьянам предусматривалось предоставить определенный срок для продажи своих наделов, после чего должно было быть осуществлено широкое принудительное переселение всего населения1082.

Беспорядки в селах в 1905 г. заставили российское правительство отменить выкупные платежи за наделы, полученные при отмене крепостного права 1861 г., ликвидировать принцип круговой поруки и телесные наказания. Вскоре началась земельная реформа, напоминавшая проект Л. Липковского. Согласно указу от 4 марта 1906 г., по всем губерниям и уездам империи приступили к созданию землеустроительных комиссий, которым с 9 ноября 1906 г. было поручено проведение реформы, названной именем ее автора, премьер-министра Столыпина. Речь шла о ликвидации по всей империи крестьянских общин, а также о продаже самыми бедными своих наделов с последующим объединением земель с целью создания, благодаря ссудам крестьянских банков, крупных индивидуальных хозяйств, хуторов. Судьбу безземельных или лишенных земли крестьян рекомендовалось урегулировать, склонив их к переселению в «Азиатскую Россию», т.е. в Сибирь, Туркестан или на Кавказ1083. С 1906 г. стала выходить газета «Хутор», призванная приобщить грамотную, достаточно зажиточную крестьянскую элиту к хуторам. В 1907 г. Столыпин отменил все уступки 1905 г. в отношении украинской идентичности. Опять были запрещены язык, любого рода публикации и даже «малорусская» музыка.

Во всех западных губерниях столыпинскую реформу начали внедрять с большим опозданием, поскольку не были выполнены предварительные условия. В состав землеустроительных комиссий должны были частично входить члены от земств, а эти органы местного самоуправления, как известно, так и не были внедрены ни в Литве, ни на Правобережной Украине. Правда, в 1903 г. были предприняты несмелые попытки их учредить, однако новоявленные учреждения, ограниченные в правах и круге занятий, насмешливо назвали «маргариновыми земствами». Настоящие же земства в трех юго-западных губерниях были введены лишь 14 марта 1911 г., так что внедрение столыпинской реформы здесь было крайне медленным. После 1907 г. воцарилось относительное спокойствие, хотя крестьяне продолжали споры из-за сервитутов и наделов. Украинских крестьян не коснулся ни закон от 14 июня 1910 г. о продолжении земельной реформы, усиливший наступление на общину, ни указ от 29 мая 1911 г., который позволял землеустроительным комиссиям сгонять владельцев с мелких наделов. Здесь широко применялось лишь одно положение реформы Столыпина – разрешение на выезд на восток империи. Сотни тысяч желающих ринулись в Сибирь с мечтой об Эльдорадо. Многие из них умерли в пути, другие вернуись разочарованными. По данным на 1917 г., в азиатской части империи находилось 2,5 млн украинцев1084.

Следовательно, в канун Первой мировой войны и революций 1917 г. за «феодальной» закоснелостью села скрывался взрывной потенциал, и можно лишь удивляться, что взрыв не произошел раньше.

О неразрешимой ситуации в земельном вопросе в западных губерниях шла речь 22 февраля 1910 г. на заседании Совета министров. Министр внутренних дел представил очередной проект о ликвидации пастбищных и лесных сервитутов в западных губерниях и в Белоруссии1085, следствием которого было лишь то, что в 1911 г. власти еще раз констатировали необходимость отделить крестьянские земли от помещичьих в 603 из 1209 (русских и польских) имениях в Киевской, в 605 из 2154 в Подольской и в 2065 из 3585 в Волынской губерниях1086.

Распоряжение 1913 г. также не имело последствий. Мир землевладельцев жил в убеждении, что экономическое и культурное превосходство позволит увековечить их социальное господство. Это продолжалось до тех пор, пока не взорвалась вся система, оставив после себя лишь ненависть и несправедливость.

Экономический взлет последних лет перед катастрофой, казалось, был гарантией такой уверенности. По данным прекрасного альбома, изданного в 1913 г. и посвященного сельскому хозяйству Украины, польские владения составляли половину помещичьих имений. При этом, в чем нам еще предстоит убедиться в последней главе, сельское хозяйство этих земель трактовалось как вершина экономического успеха империи.

Описывая в 1922 г. свою драму в книге воспоминаний «Пожар», З. Коссак-Щуцкая, которую большевики выгнали из ее волынского имения, очень хорошо объясняет истоки событий 1917 г.:

Тогда, объезжая такие мирные с виду поля, можно было услышать, если вслушаться душой, глухой голос Низов, хрипящий о своем Земельном голоде – голоде сильнейшем, чем любой другой голод. Голос этот странно контрастировал с благоухавшей весной и обманчивым очарованием, обаянием, свежестью, которые с виду сохранили села. О, только с виду, потому что, если внимательно прислушаться, исчезало пение птиц, кваканье лягушек, запах цветов и торжественная предвечерняя тишина. Из хат, домов, заборов, дворов и беленых сараев вздымалось в небо и крепло в едином стоне единственное желание просящих:

Земли! Земли!

Этот стон становился все громче, переходил в шум. Уже ничего невозможно было услышать, кроме него. Сотни, тысячи голосов, искаженных жаждой и завистью, повторяли: Земли! Земли! Этот крик преследовал всюду, снился по ночам. «Отдайте землю, земля наша!», можно было прочесть в глазах каждого, услышать в каждом слове. Это уже не была страсть и желание, присущие человеку. Это была стихия, неодолимая и беспощадная, которая поднималась с угрожающим шумом волн, что, хлынув, все затопят и уничтожат1087.

По мере приближения к концу этой главы трудно избавиться от сомнений. Семьдесят лет длилась трагедия советизации этих земель. Падение коммунистического режима в 1991 г. вызывает, безусловно, в чьих-то душах желание найти позитивные стороны в «старом добром времени», предшествовавшем большевикам. В этом нет ничего нового. В 1934 г. Мельхиор Ванькович, родом с «кресов», писал: «Теперь, когда с расстояния пройденных лет и после пережитой революции смотрю на эти обряды, знаю, что те самые люди, которые сейчас, возможно, заключены в колхозах, были искренними. В образе их жизни, сформированном веками, “пан” был исторической необходимостью, солнцем, вокруг которого вращалась планетная система из нескольких сел, источником заработка и оплотом формы жизни, именно такой, к какой они привыкли»1088.

Бывшие польские помещики западных губерний оправдывали в воспоминаниях существовавшее тогда положение дел тем, что крестьяне, несмотря ни на что, чувствовали себя неплохо: пели, танцевали, женились и бывали счастливы, живя в согласии и уживаясь со своими панами благодаря определенной ритуализации, даже сакрализации взаимоотношений, которая приглушала или сглаживала любые конфликты. В памяти генерала Зигмунта Подхорского, 1891 года рождения, сохранились лишь трогательные воспоминания об отношении простонародья к его отцу, с которым они во всем советовались, кланялись при встрече ему трижды до земли и целовали в руку, а отец лично благословлял в своей усадьбе жениха и невесту, участвовал в свадьбах, дожинках, в праздновании Рождества и Нового года, освящении воды по случаю праздника Поклонения волхвов (Богоявления)… Совместная жизнь в симбиозе и гармонии казалась возможной: «…мою хлопоманию усиливало то, что я любил этот украинский народ и, прекрасно зная его язык, с легкостью с ним объяснялся. Мне казалось, что я понял его нужды и я мечтал о том, чтобы создать условия для сосуществования поляков высших слоев и руського крестьянства в симбиозе, в котором поляки были бы наставниками и вели бы этот народ к более высокому уровню культуры и морали, приучая его к идее общей родины, Польской республике, на основе принципов Гадячского договора, под дорогими каждому символами Орла, Погони и Михаила Архангела».

Брат мемуариста Вацлав Подхорский тоже не помнит о существовании каких-либо конфликтов. Если и возникало какое-то недоразумение, то исключительно вследствие интриг русских или австрийцев. Вацлав Подхорский с волнением описал два креста – католический и православный: один XVIII в., другой – более поздний, оба поставлены его семьей в память о верных слугах. Верные слуги! Алиби для чистой совести. Преданные украинские слуги, к которым относились хорошо, это несколько деревьев в шумящем перед бурей лесу. Леон Липковский был убежден, что именно слуги и работники из имения были теми, кто обеспечивал связь между высокой и низкой культурой. Он приводит примеры нескольких близких к помещикам слуг. Мошинский упрямо настаивает на том, что никогда не было малейших проблем с верными крестьянами. И речи не могло быть, по их мнению, об украинском вопросе, ведь на Украине всегда жили «тутошние», т.е. люди без выраженного национального сознания, бедные, но счастливые1089.

Говорится о «суде истории», «приговоре истории». Представляется, что польская историография до сих пор своего приговора не вынесла. Когда же такие попытки предпринимались, польские мемуаристы возмущались «маранием святого». Матляковский, который безжалостно разоблачал злоупотребления своих соотечественников, в конечном счете стал испытывать чуть ли не муки совести: «Грустно писать об этом поляку. Он сам не может критиковать свою историю, потому что оказывается в положении сына, у которого были отец-мот и легкомысленная мать. Он не может их хвалить, а ругать ему их не позволено»1090. Впрочем, удалось ли, в свою очередь, российской историографии показать, насколько неудачны были и усилия Российского государства по «приручению» украинского народа?

У французского исследователя по понятным причинам не может быть подобных угрызений совести. Именно поэтому считаю, что написание истории с точки зрения прав человека является более плодотворным делом. Лишь освещение темных пятен в истории может помочь нормализации польско-украинских, русско-украинских и польско-русских отношений. Не стоит бояться достать скелет из старого шкафа. Чем ближе приближается читатель к концу книги, тем становится понятнее и яснее, каковы были планы Российской империи, в чем были ее слабости и каковы те причины, по которым нет смысла в обязательном порядке идеализировать ее прошлое.

Глава 3

БЕДНЕЙШИЕ ИЗ БЕДНЫХ