Останься со мной Чжан Эми

Глава 18

Пакетики с дурью

Следующий урок у Лиз – обществоведение. Предполагалось, что они будут обсуждать тему смертной казни, но сегодня даже команда сторонников этой идеи готова отстаивать позицию, что ни один человек не заслуживает смерти.

К тому же в их рядах отсутствует один член команды.

Лиз не сильна в искусстве полемики, не умеет убедительно доказывать свою точку зрения. Просто она обожает спорить и обладает невероятным талантом ставить в глупое положение своих оппонентов.

Джулия тоже посещает этот класс, но дискутировать она не любит. Не то чтобы ей не хватает красноречия – пожалуй, она сумела бы выиграть любые дебаты с помощью одного своего словарного запаса, – просто она не признает безоговорочных позиций. Ей не понятно, как одна сторона может быть безусловно права, а другая – во всем ошибаться.

Не сказать, что Джулия вся такая белая-пушистая в сравнении с Лиз. У Джулии полно своих бзиков, и самая большая ее беда – это пакетики с дурью, которые она покупает у одного кретина в «Радио-шэке» каждое воскресенье после церкви.

Джулия сидит на уроке и думает о позавчерашней ссоре с Лиз. Каких-то два дня назад. Она поглядывает на часы, и ей ненавистно их равнодушное неумолимое тиканье, потому что с каждой секундой все дальше уходит в прошлое вчерашний день, когда Лиз была цела и невредима и все было хорошо.

Это была давняя ссора. Точнее, она долго назревала, а два дня назад просто вспыхнула, вырвалась из них, и теперь вот уже много часов нависает над ними, будто грозовая туча.

Джулия порывается вернуться в больницу. Она хочет извиниться. Нет, она хочет сказать, что сделает так, как просит Лиз, что она обратится за помощью, мир перевернет, лишь бы Лиз Эмерсон не умерла.

Но она не может. Ни за помощью обратиться, ни мир перевернуть.

Вместо этого сидит и вспоминает, как все началось, и сожаление копится в ней, набухает, превращаясь в почти ощутимый ком, который можно вырвать, похоронить, уничтожить.

Если бы…

А началось это в девятом классе после футбольного матча по случаю праздника с участием бывших учеников. Они сидели за трибуной. Перед ними лежал безобидный пакетик с белым порошком, который Лиз стянула у какого-то незнакомца. Увидела, что он торчит из его кармана, и, естественно, стащила, – чтобы они все втроем попробовали. Каждая по чуточке. Кенни пребывала в радостном возбуждении, потому что она была Кенни и любое новое занятие, даже самое глупое, приводило ее в восторг. Лиз было все равно. Она делала это лишь потому, что она была Лиз Эмерсон.

Но Джулия… Джулия внешне демонстрировала скептицизм, но ее душил страх. Руки дрожали, когда она наблюдала, как нюхает порошок Лиз, как закашлялась Кенни после первого вдоха, как у нее потекли слезы, потому что порошок попал ей в глаза. Руки дрожали, когда она сама взяла пакетик и раскрыла его; руки дрожали, когда сама она застыла в нерешительности.

Лиз рассмеялась.

Джулия поддалась на провокацию, ибо Лиз и взглядом, и выражением лица подзадоривала ее рискнуть хотя бы раз. И она рискнула. Рискнула сознательно, в то время как Лиз и Кенни действовали по наитию, забыв про все, о чем предупреждала их учительница на занятиях, посвященных здоровому образу жизни, – это если они вообще ее слушали. Что наркотики на каждого действуют по-разному. Что можно пристраститься к наркотикам с первого раза.

Джулия это помнила. И это ровным счетом ничего не значило. Вскоре Кенни уже не могла усидеть на месте, Лиз хохотала, а Джулия все так же дрожала. Поначалу дрожь дарила приятное ощущение, но, по мере того как ее подруги успокаивались, Джулия тряслась все сильнее, а ее пальцы снова и снова тянулись за порошком, пока он не кончился.

За два дня до того, как Лиз попала в аварию, Джулия решила, что пора завязывать. Училась она все хуже и хуже, и порой ей становилось трудно дышать. Отец недавно понес убытки на бирже, и он по-прежнему платил немыслимые алименты, так что скоро ей вряд ли удастся скрывать, что она «одалживает» деньги на наркотики.

А Лиз… а что Лиз? У нее все в порядке. Она же не таскает в клювике деньги парню из «Радио-шэка». Ей ничего не известно про воскресенья Джулии, когда мир вокруг настолько яркий, что смотреть больно, а сама она в темноте, одинока, замурована в теле, которое никогда больше не будет подчиняться ее разуму.

Не я погубила свою жизнь, Лиз. Это ты ее разрушила.

Но теперь Лиз при смерти, а Джулию душит сожаление. И вот что непонятно: почему раньше ее не мучило чувство вины? Почему именно теперь, когда Лиз умирает в белой палате, под лампами дневного света? Почему сейчас ей вспоминается, какое стало лицо у Лиз, когда она обвинила ее в своих несчастьях?

На нем появилось такое странное выражение. Как будто в ней тоже что-то сломалось.

Джулия смотрит на настенные часы. Представляет, как она забирается на парту, снимает часы, переводит назад стрелки, молясь, чтобы время повернулось вспять. Видит сливающиеся мельтешащие фигурки, быстро пятящиеся назад. И вот она снова в коридоре вместе с Лиз, и та просит, умоляет ее остановиться, прекратить, обратиться за помощью.

И Джулия спрашивает себя: что могло бы быть иначе, если бы она согласилась?

Звенит звонок. Джулия выходит из класса, из здания школы. В дверь, что рядом с кабинетом музыки, в ту, за которой никто не наблюдает, в ту, что вне зоны видимости камер. Вместе с Лиз и Кенни они сбегали через нее сотни раз.

Джулия возвращается в больницу.

Забавные они, да? Люди. Ужасно ограниченные.

Чтобы поверить, нужно увидеть, и все такое. Им кажется, что, если они будут смотреть на Лиз, она не умрет. Им кажется, что, раз они вспоминают о ней, значит, они ее знают – причем хорошо знают. Им кажется, что они хранят все ее секреты и, оставаясь рядом с ней, они сумеют уберечь ее от смерти.

Думаю, это происходит потому, что они способны видеть только какой-то один кусок мира. Шире смотреть на мир им мешают всевозможные ограничения – зрачки, веки, расстояния, время.

Как же они не понимают?

Мысль существует всюду.

И Джулии невдомек, что Лиз знала. Лиз всегда знала, что наркотики разрушают жизнь Джулии. Знала, что это ее вина. Знала, что пакетики с порошком повергают Джулию в состояние одиночества. Но не знала, как помочь.

Порой ночами Лиз оглядывалась назад и считала трупы, все те жизни, что она загубила одним своим существованием. Потому она и решила положить конец собственному существованию.

Глава 19

Коричневый диван, Новый год

Вытошнив содержимое желудка, Лиз, взяв маркер, спустилась в подвал и села на диван.

Диван… старый коричневый диван, со следами воспоминаний и апельсинового сока, а не похмелья и вина. Моника поставила его сюда после того, как купила белый диван. Лиз прижалась лицом к обивке: ткань пахла пылью. Сюда редко кто приходил. Этот диван – один из последних предметов мебели, что стояла в их прежнем доме, в прежней жизни, когда у Лиз был отец, который никогда бы ее не бросил, и мать, которой не приходилось заглушать свое горе работой.

Когда у нее была я.

Лиз закатала рукав и на руке написала три правила, – чтобы не забыть. Она подчеркнула их и добавила:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЛИЗ ЭМЕРСОН.

СТОП-КАДР: ПРЯТКИ

Дом белый, с голубыми ставнями. Есть в его облике нечто такое, что создает впечатление уюта. По одну сторону от него – кусты, за которыми стоит Лиз, руками раздвигая листья. Здесь мы играли в прятки, наверно, тысячу раз, не меньше. Лиз считает до ста и затем всюду меня ищет, будто не слышит моего смеха, будто я могу прятаться где угодно, только не за коричневым диваном.

Вскоре Лиз начнет взрослеть. И с годами игра в прятки будет интересовать ее все меньше и меньше; она более охотно будет отвлекаться на телевизор, еду и рассказы; ее все меньше будет заботить, нашлась ли я.

Однажды она начнет считать, а я спрячусь за коричневым диваном.

И она забудет меня найти.

Глава 20

За пятьдесят пять минут до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Она остро сознавала, что время течет, как песок сквозь пальцы, и задавалась вопросом, всегда ли оно текло так быстро. Еще вчера она надела свой первый бюстгальтер, а позавчера окончила начальную школу. Неделю назад она самостоятельно сняла со своего велосипеда стабилизирующие колесики и проехала почти пять футов, пока велосипед не развалился под ней, потому что она открутила один лишний болт.

Если б время шло так же быстро на уроках физики…

За окнами автомобиля снова посыпал снег. Маленькие крупинки, как перхоть. Сила тяжести, думала Лиз. Сила тяжести, будь она проклята. И неожиданно приступы уныния превратились в нечто гораздо большее. Ей ведь так и не суждено понять, да? Сила тяжести и инерция, сила, масса и ускорение… она никогда не узнает почему.

Она глянула на часы и подумала: у меня еще есть время.

Тело в состоянии покоя.

У нее было такое чувство, что она выполняет контрольную с ограничением по времени, и ее разум повел себя так, как вел себя всегда при выполнении контрольных. Он отключился от работы, и вскоре Лиз уже вспоминала свой четвертый класс, в котором она училась за год до того, как мама получила повышение и они переехали в Меридиан. Они все тогда были телами в состоянии покоя.

Четвертый класс она помнила смутно – только самые расплывчатые и стандартные события: как играла в кикбол на перемене, как полезла без очереди в столовой, как ее в наказание за какой-то проступок на пять минут поставили к Стене позора. Обрывочные воспоминания.

Настоящих друзей тогда у Лиз не было. Были дети, с которыми она находилась в приятельских отношениях; за обедом в столовой она сидела в большой компании; и развлечений у нее хватало. Но друзья у нее постоянно менялись. Надолго не задерживались.

И она, конечно же, не принадлежала к группе девочек, которые ходили в одинаковых юбках и спортивных тапочках из «Таргета». Та Лиз Эмерсон вполне довольствовалась своим местом вне огней рампы. Ту Лиз Эмерсон вполне устраивала ее неброская полуобезличенность.

Среди четвероклассников особенно выделялась одна девочка, Маккензи Бейтс, которая, по меркам четвертого класса, пользовалась неимоверной популярностью. Это главным образом означало, что она приносила в школу самые вкусные лакомства в самой красивой коробке для завтраков и была самой высокой девочкой в классе. Если Маккензи что-то говорила, весь четвертый класс ловил каждое ее слово.

Через несколько месяцев после начала учебного года у них в школе появилась новенькая – девочка по имени Мелоди Лейс Блэр. Ее родители были хиппи из Калифорнии, и Мелоди пришла на занятия в комбинезоне. В комбинезоне! Какой кошмар! Это ж самый страшный, самый чудовищный из грехов! Только за одно это ее не следовало бы принимать в коллектив, ну а уж если Маккензи с первого взгляда воспылала к ней ненавистью…

Мало того, что у них были одинаковые инициалы, так Мелоди была еще и на дюйм выше Маккензи.

Начиналось все с малого. Гнусный шепоток, злые взгляды с противоположной стороны класса. Но вскоре Маккензи заручилась поддержкой своих подпевал, и травля стала набирать обороты.

Порой многие четвероклассники вспоминали собрания, на которых им объясняли, что третировать других – гадкое и низкое занятие. Вспоминали, как охотно они соглашались, что необходимо выступить в защиту того, над кем издеваются.

Но постепенно – чем дальше, тем больше – весь четвертый класс встал на сторону Маккензи. Мелоди была другая, не такая, как все, странная, чудная, дурная. Это было ясно как дважды два. Пусть сами они не принимали активного участия в травле Мелоди Блэр, но своим молчанием, своим невмешательством они развязали руки Маккензи.

И вот, если все остальные закрывали глаза на то, что происходит с Мелоди, Лиз продолжала наблюдать. И пыталась понять, почему все так боятся быть белыми воронами – почему она тоже боится. Сотни раз порывалась она вступиться за Мелоди и сотни раз умолкала, не раскрыв рта. Это был бы билет в один конец к расстрельной стенке.

Скажи что-нибудь, снова и снова говорила я ей. Скажи что-нибудь. Ты же обещала.

Но она не слушала.

Конфликт достиг своего апогея ранней весной, в один из первых дней после того, как школьникам снова разрешили во время перемены гулять во дворе. Может, Маккензи было скучно, или на нее повлияла перемена погоды и ей захотелось изменить правила игры, или ее одолевали бзики раннего пубертатного периода – какова бы ни была причина, она загнала Мелоди в угол и буквально растерзала ее словами.

Вскоре остальные четвероклассники услышали брань Маккензи и обступили их. Лиз и еще несколько девочек лазали на гимнастической лестнице. Те, одна за одной, соскочили с лестницы и пошли смотреть. Наконец и Лиз последовала за ними. Не удержалась. Было нечто уродливо притягательное в акте уничтожения, да и кто такая Лиз, чтобы идти против течения?

Стоя в рядах молчаливого большинства, Лиз была не единственной среди четвероклассников, кто испытывал чувство стыда. Однако стыд – недостаточно мощная сила, которая могла бы вытолкнуть их из толпы сторонников победителей. И вот Лиз вместе с остальными стояла и слушала, как Маккензи и ее подружки всё с большим пылом и жаром упражняются в злобном язвительном красноречии.

– Ты уродина, наверно, все зеркала бьются, мимо которых ты проходишь.

– Одеваешься как чучело.

– От тебя воняет. Душ прими, лахудра.

Мак Дженнингс, подзуживаемый насмешками и свистом своих приятелей, которые, как и он, занимались спортом, обозвал Мелоди толстой дылдой, и в считаные минуты ее взяли в кольцо. Каждый, идя по кругу говорил что-то обидное о Мелоди.

Лиз, оказавшись в этом круге, и не подумала из него вырваться.

Я попыталась вытолкнуть ее, но у меня тоже не хватило сил.

Они прошли, наверно, с четверть круга, не больше, когда Мелоди заплакала. Растерянная, испуганная, ошеломленная, с затравленным взглядом, она стояла в окружении своих одноклассников, ища ответы в их глазах, но все отворачивались.

– Что ты вечно ходишь с задранным носом? Думаешь, ты лучше, чем мы?

– Что у тебя с ногами? Или ты всегда ходишь, как хромая?

Потом настал черед Лиз. Она медлила, и все взгляды обратились на нее. Лиз посмотрела на Мелоди, на ее заплаканное лицо, на красные глаза, и увидела нечто такое, от чего ей тоже захотелось плакать.

– Лиз, – нетерпеливо одернула ее Маккензи.

Лиз открыла рот и выпалила:

– Когда у тебя день рождения?

Все на мгновение притихли в недоумении. Лиз увидела, что в глазах Мелоди затеплилась надежда, поэтому отвела взгляд в сторону, когда растоптала ее.

– Пожалуй, я подарю тебе словарь, – сказала она, и все так же скороговоркой – слова хлестали из нее, разбрызгивались, как дождь – продолжала: – Чтобы ты посмотрела в нем слово «нормальный». Похоже, тебе неизвестно его значение.

Маккензи рассмеялась. Остальные подхватили ее смех.

Лиз уткнулась взглядом в землю.

Я пыталась взять ее за руку, но она ускользала от меня.

Потом, неожиданно, Мелоди прорвалась через круг и умчалась в здание школы. Учителя, следившие за порядком на перемене, были слишком заняты детсадовцами, карабкавшимися на стену, и ничего не заметили. Маккензи с минуту стояла не шелохнувшись, сбитая с толку тем, что ее балаганное представление сорвали. Потом, моргнув несколько раз, побежала вприпрыжку прочь вместе со своими подружками. Остальные тоже стали расходиться.

Одна Лиз не тронулась с места. Она дождалась, когда все занялись своими делами, и, убедившись, что за ней никто не наблюдает, пошла в здание школы.

Заглянула в класс, в комнату для игр и, не обнаружив там Мелоди, направилась в женский туалет. Разумеется, едва открыв дверь, она услышала всхлипы. Неслышно ступая по кафелю в своих спортивных тапочках на резиновой подошве, она вошла в туалет и увидела под дверью одной из кабинок болтающиеся ноги Мелоди. Та сидела на унитазе и плакала.

Но Лиз так ничего и не предприняла. Она постояла еще с минуту, потом выскользнула из туалета и пошла к гимнастической лестнице, где резвились ее подружки.

Лиз вспомнит тот день, когда будет сидеть на уроке математики и перед ней на парте будет лежать нерешенная контрольная. Это Маккензи вдохновила ее на то, чтобы пустить по классу листок, на котором каждый из учеников написал оскорбительные замечания в адрес новенькой, которая одевалась не так, как все. Отчасти из-за тех свисающих с унитаза ног, что она видела, Лиз в конечном итоге и подружилась с Джулией.

Однажды, годы спустя, Лиз пошла на пляж с Кенни и Джулией. Кенни купалась, Джулия дремала на солнце, а Лиз пыталась счистить песок со своего телефона, и вдруг ее взгляд упал на заметку в газете, сообщавшую о смерти девушки по имени Мелоди Лейс Блэр, которую нашли мертвой в ванной. Полиция подозревала, что это самоубийство.

В заметке говорилось, что в том городе, где прежде жила Лиз, была организована панихида, на которую пришли школьники. Одна из учениц сказала трогательную речь о том, каким прекрасным, сильным, чудесным человеком была Мелоди и что она навсегда останется в их сердцах.

Как ни странно, у выступившей ученицы были точно такие же инициалы, что и у Мелоди.

Глава 21

За пятьдесят минут до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Вцепившись в руль, она думала о том, знала ли Мелоди.

Что Лиз там была.

Что она видела ее болтающиеся ноги.

Она не могла знать. Если б знала, сказала бы что-нибудь. Ведь они были там одни. Мелоди могла бы осыпать ее оскорблениями, какими захотела бы, – и осыпала бы непременно, если б знала, что Лиз там. Она могла бы наговорить ей кучу гадостей, и Лиз жалела, что Мелоди этого не сделала. Потому что тогда она могла бы умереть с убеждением, что люди по природе своей гнусные существа, и, может быть, сейчас, когда она мчится на машине, совесть мучила бы ее меньше.

Но в глубине души Лиз подозревала, что Мелоди уже тогда понимала то, на что Лиз понадобится целых шестнадцать лет (и то эта истина ей открылась лишь потому, что она вырвала из учебника истории страницу с цитатой из Ганди): что принцип «око за око» сделает весь мир слепым.

Тела в состоянии покоя. Стоять и смотреть, смотреть и стоять.

Где взять силы, чтобы привести тело в состояние движения?

Загадка? Вопрос из контрольной? Неважно. Ответ она знала.

Лиз поехала быстрее.

СТОП-КАДР: ОБЕЩАНИЕ

Лиз держит меня за руку. На экране телевизора мелькают титры какой-то детской передачи. В ней речь шла о плохих людях и хороших, просто и ясно объяснялось, что такое травля и подлость. Лиз взяла меня за руку и попросила пообещать, что мы с ней всегда будем хорошими людьми. Никогда не будем задевать чьих-либо чувств. Будем защищать справедливость, всегда.

Я вижу искренность в ее глазах, веру в то, что мы можем быть героями. И я обещаю.

Глава 22

Никогда и навечно

Джулия едет в больницу, то и дело поглядывая на указатель уровня бензина. Стрелка неумолимо приближается к нулю, а у нее нет с собой кредитной карты. Кошелек остался на кровати. Она забыла прихватить его с собой, когда вчера после обеда помчалась в больницу, а домой заезжать за ним не захотела. Отец оставил на автоответчике сообщение, высказав все, что он думает по поводу того, что она провела ночь в больнице, и она не хочет, чтобы он знал, что она еще и школу пропустила.

У Джулии с отцом напряженные отношения, пронизанные горечью. Она не может простить ему интрижки на стороне и последующего развода с ее матерью. К тому же он всегда чем-то недоволен. В те редкие мгновения, когда Джулия вспоминает себя в детстве, она видит только собственные изъяны, ей всегда казалось, что только их замечали окружавшие ее люди. Ее никогда не считали лучшей в чем-то, говорили только, что то-то или то-то она стала делать лучше, и больше всего в жизни она боялась кого-нибудь разочаровать.

Лиз пугала тишина, а Джулия к тишине привыкла. В ее доме тишина была плотнее, чем в доме Лиз, – вечерами она обычно избегает общения с отцом, а тот ничего не предпринимает, чтобы сблизиться с дочерью. И Джулия не уверена, нужно ли ей его внимание. У нее слишком много секретов, и, пока он не очень вникает, она может продолжать пользоваться его банковским счетом.

Сидя за рулем, Джулия старается об этом не думать. Она бросает взгляд на ветровое стекло. Перед ним болтаются два маленьких каучуковых мячика, склеенные и связанные вместе ниткой. Рука Джулии тянется к мячикам.

Они поехали кататься на лыжах в какое-то занюханное местечко – самое приличное, что можно было найти в радиусе двух часов езды от Меридиана. Если смотреть на склон с подножия холма, он казался совсем не высоким, почти пологим, но на вершине создавалось впечатление, что стоишь на Эвересте, и Джулия, как ни старалась, просто не могла заставить себя оттолкнуться и съехать вниз. Лиз глянула ей в лицо и в кои-то веки промолчала. Они вернулись к подъемнику, спустились вниз, и лишь когда выехали с парковки, Лиз рассмеялась.

– Яйца бы тебе не мешало отрастить, – заявила она, в то время как Джулия на своем «Форде Фальконе» пыталась выехать на автостраду.

Джулия любила свой автомобиль, который она нарекла ласковым прозвищем Мэтти (сокращенно от Матильды); все остальные называли его менее ласково – Драндулетом. Ей нравилось, как он пахнет – как старая потрепанная книга, пропитанная сигарным дымом. Ей нравилось, что у него есть история, пусть хотя бы и та, которую агент по продаже отказался ей поведать. Ну и что? Она придумала свою историю, в которой фигурировали богатый филантроп с Юга, короткий любовный роман и брошенная оранжевая кошка.

– Первое из моих трех сокровенных желаний, – сухо парировала Джулия. – Давай волшебную лампу.

– Вместо лампы потри Джема Хейдена, – не раздумывая, отвечала Лиз. – Поласкай его…

– Лиз!

– …и он с радостью одолжит тебе свои яйца. Хотя… – Лиз на мгновение умолкла, – возможно, он не натурал. Даже не знаю, Джули. Тебе не кажется, что он голубой? Немножечко? Он еще не пытался раздеть тебя?

– О бо…

– Не пытался? Значит, точно гей, Джули. Даже у меня в трусах мокро становится, стоит мне увидеть тебя.

На самом деле он пытался, но Джулия остановила его: сомневалась, что ей это нужно. Все старались тем или иным способом свести вместе ее и Джема, потому что он был хороший умный парень, его уважали, и они стали бы чудесной парой. Она не была в этом уверена. Джем был занудой и, разговаривая с ней, вечно пялился на ее грудь.

– Бог мой, Лиз. Заткнись.

На следующей неделе Джулия обнаружила на пассажирском кресле своего автомобиля два каучуковых мячика и записку: «Это вместо тех».

Джулия улыбнулась.

Порой Лиз Эмерсон не внушала симпатию. Но было очень легко любить ее.

За пятнадцать миль до места аварии Джулия съезжает с эстакады: не уверена, что сумеет еще раз проехать мимо него. Стоит закрыть глаза, и тут же в памяти возникает разбитый «Мерседес», и, хотя его покореженные останки уже убрали, она не желает видеть то место: холм, дерево, следы заноса.

Джулия забыла, что Кенни все еще в школе и, наверно, ищет кого-нибудь, кто подбросил бы ее до больницы. Она не помнит коротких реплик Лиз, которые та бросала ей мимоходом: что похороны, по ее мнению, это глупость и она не хочет, чтобы кто-то лил по ней слезы после ее смерти. Джулия думает лишь о том, что Лиз ехала вчера по этой дороге, что по этой самой дороге ее «Мерседес» катил вчера, целый и невредимый. Проезжающие мимо автомобили, вон те, синие… любой из них мог бы быть «Мерседесом» ее подруги. В одном из них могла бы сидеть Лиз, здоровая, смеющаяся. Но если Джулия проедет мимо места аварии, если она увидит его, притворяться она больше не сможет. Лиз так и не удалось проскочить мимо этого дерева, мимо холма.

Интересно, куда она ехала? – думает Джулия. Может, в торговый центр? Но ведь Лиз была там всего несколько дней назад.

Бензин почти на нуле. Джулия съезжает с дороги и поворачивает к «МакХрени» (так они окрестили это заведение в восьмом классе, после того как там представили новое блюдо, которое Лиз поначалу называла «МакРоллом», а, попробовав, стала называть «МакХренью»; в конце концов это прозвище прилипло ко всей сети кафе). Джулия припарковалась и вошла в кафе, мгновенно окунувшись в атмосферу кипящего жира, шума и запаха мяса. У нее свело живот – Джулия еще в четвертом классе стала вегетарианкой, с тех самых пор, как вместе с классом съездила на экскурсию на органическую ферму. Ей очень понравился теленок, который обслюнявил ее, а на обратном пути, в автобусе, она узнала, что его пустят на гамбургеры, и поклялась больше никогда не есть мяса.

Но что особенно ее поразило, шокировало, так это шипение масла и крики. Пожилая чета, потягивающая кофе у окна, держась за руки, улыбаясь друг другу. Усталый отец с тройняшками, дерущимися из-за кетчупа. Компания хохочущих пятиклашек в одной из кабинок, возможно, прогуливающих школу в первый раз.

Она ненавидит их всех.

За то, что улыбаются. За то, что смеются. За то, что они здоровы, беззаботны и счастливы, а Лиз лежит в больнице с разрывом легкого, сломанной ногой, раздробленной рукой и множеством повреждений внутренних органов. Никто не должен быть счастлив. Солнце не должно светить. Весь мир должен замереть из-за Лиз Эмерсон.

Не места аварии нужно было страшиться Джулии. Немного шума, немного света, чужое счастье, и у нее сдали нервы.

Не помня себя, она падает на пол, притягивает к груди колени, обхватывает себя руками, закрывает глаза. И все – она в темноте, как будто в полном одиночестве. Она произносит имя Лиз, повторяет его снова и снова, пока оно не сливается на ее губах, превращаясь в нечто бессмысленное, в невнятное заклинание, настолько невыразительное, что с его помощью никак не повернуть время вспять.

Лиз.

Лиз Лиз Лиз Лиз Лиз Лиз Лиз.

Вскоре вокруг нее собирают работники «МакХрени», и пожилая чета, и отец с тройняшками, и пятиклашки. Взволнованные голоса, руки, хватающие ее за локти. На мгновение ее охватывает страх – все эти люди смотрят на нее, наверняка один из них заметит ошибки и промахи, сочащиеся из пор ее кожи, желтеющие зубы, круги под глазами, дрожащие пальцы.

Но она глубже уходит в себя, погружаясь в воспоминания: вечеринки, хорошие и плохие, которые она посещала вместе с Лиз и Кенни; их безумные выходки; спокойные послеобеденные часы, что они проводили в комнате Лиз, покрывая лаком ногти на ногах под бормотание телевизора.

Джулия думает о том, насколько это мало-мало-маловероятно, что когда-нибудь вместе с Лиз и Кенни она снова будет ходить на вечеринки, совершать безумства и проводить спокойные часы в комнате Лиз.

Никогда и навечно. Это то, чего больше всего боится Джулия.

– Я влюбилась в придорожной закусочной, лапушка, – рассказывает жизнерадостная толстая директриса «МакХрени», везя Джулию в больницу. Одному из своих работников она велела заправить Мэтти и ехать за ними. Самое приятное, что она не потребовала у Джулии объяснений, когда та попросила ее объехать стороной автостраду. – Он меня обслуживал. Я заказала гамбургер и расплатилась своим сердцем. Печально, да? Вот что я тебе скажу, лапушка: мужики – это несносные дети. Я тоже, конечно, хороша. Чертовски боюсь связывать себя обязательствами. А это не так-то просто, ты уж мне поверь, но мы неплохо справляемся, согласна? Нос не вешаем…

Джулия изо всех сил старается внимать доброй женщине. Это самое малое, что она может сделать, но, хотя сердце у нее медленно разрывается на части, сама она пребывает в нервном возбуждении. В переднем правом кармане ее рюкзака лежит почти пустой пакетик, и, чтобы не потянуться за остатками порошка, дарующего мгновенное успокоение, избавляющего от тревог, она сидит, вцепившись в ручку дверцы.

Сейчас Джулия готова с радостью поменяться местами с Лиз, и за это она себя ненавидит.

Джулия заходит в больницу.

Она надеется – несмотря ни на что.

Ее ждет разочарование.

Лиз увезли в операционную. В какой-то момент утром сердце ее снова дало сбой. Десять минут назад пульс начал резко слабеть. Теперь, белая, как воск, она лежит на столе под прожекторами и ножами. Доктор Хендерсон, оперируя ее, думает о записи в ее медицинской карте: донор органов. Ирония судьбы, размышляет он. Лиз Эмерсон никогда не будет донором, потому что ее органы повреждены, и неизвестно, будут ли своевременно найдены органы для нее самой.

Похоже, Джулия прибыла как раз ко времени: она может убедиться своими глазами в том, что все ее худшие опасения сбываются.

Глава 23

Планы, Новый год

Положив руку на глаза, она прикорнула на коричневом диване и, проснувшись – на щеке в зеркальном отражении отпечатался замысел самоубийства, на лбу – «ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ЛИЗ ЭМЕРСОН», – продолжала планировать.

Не вечеринка послужила катализатором. Не ее глупость. Не ее ладони, ползавшие по разгоряченному торсу парня, от которого забеременела Кенни. Не гнев, раздиравший ее изнутри, злость на весь этот идиотизм, на весь мир заставляли ее впиваться ногтями в Кайла, целуя его в губы.

Нет, вечеринка стала последней каплей.

Ей отчаянно требовалось почувствовать что-нибудь, хоть что-нибудь. Ей нужна была отдушина, окно, потому что она разбила сердце, ломясь в закрытые двери.

Лиз встала с коричневого дивана. Глянула вниз и увидела природный хаос. Она не может существовать, не разрушая все вокруг себя.

За следующие две недели Лиз Эмерсон составила план, подкорректировала его. Уточнила все детали, побеспокоилась о том, чтобы у нее хватило денег на бензин, и назначила дату.

А также оставила для себя путь к отступлению.

Неделя – это все, что она позволит себе. У нее в запасе будет целая неделя до того, как она окончательно решит свести счеты с жизнью. Она подумала о Джулии, подзаряжающей себя, подумала о Кенни, которая будет опустошена, и поняла: жизнь бесценна. Она знала это, понимала это с пронзительной ясностью, поэтому она попробует еще раз. Предпримет такую же попытку, как на вечеринке, но на этот раз постарается поступить правильно. Семь дней, семь шансов. Она будет просыпаться еще семь раз и снова искать причины для того, чтобы продолжать жить. Она даст миру целую неделю на то, чтобы ее заставили передумать.

Но ей также известно, что жизнь – хрупкая вещь, и, если за неделю ничего не изменится, она знает, как ее разбить.

Глава 24

За семь дней до того, как Лиз Эмерсон разбилась на своей машине

Почти все девчонки школьной футбольной команды участвовали в соревнованиях по мини-футболу, потому что отец Джулии, стараясь наладить отношения с дочерью – попытка, которую он предпринимал каждый год, – на этот раз вызвался оплатить занятия для всех. После контрольной по математике девчонки были выжаты как лимон, и в раздевалке было спокойнее, чем обычно. Сегодня у них игра против команды одной из школ первого дивизиона, и они знали, что матч окончится для них полным разгромом.

Пока другие прилаживали щитки и разминались, Лиз сидела на скамейке и, глядя на своих соратниц, думала о том, что общается с этими девочками последние семь лет своей жизни, но почти ничего о них не знает, – только те факты, что лежат на поверхности. Дженна Хейврик отлично бьет головой, и у нее есть пес по кличке Наполеон. Скайлер Мэттьюз правша, но играет левой ногой и ест только один сорт мороженого – на основе пеканового масла. У Эллисон Шеверо здорово получается любое нарушение правил игры изобразить как случайность, и у нее есть татуировка, о которой ее родители до сих пор не знают.

Все эти девчонки, не считая Джулии, для нее оставались абсолютно чужими. Она общалась с ними из года в год и даже не задумывалась о них. Никогда не спрашивала, кто чего боится или стесняется, ее не интересовали их успехи и неудачи. Ей просто не было до них дела, и сейчас, когда она сидела на скамейке в окружении своей команды, она осознала это, и ей стало нестерпимо грустно. У нее куча знакомых, не сосчитать, а толку-то что? Сколько из них ей не безразличны? Скольким не безразлична она?

– Лиз?

Она подняла голову. Перед ней стояла Джулия. Чуть хмурясь, она убирала свои волосы в высокий хвостик. Никогда еще Лиз не была так благодарна Джулии, как сейчас; никогда еще она не чувствовала себя такой виноватой, глядя на темные круги под глазами Джулии.

Джулия это поняла. Она села рядом, но ничего не говорила – просто ждала, предоставив Лиз свободу выбора.

Лиз, к сожалению, сделала неправильный выбор.

Она слишком многое хотела сказать Джулии. За многое хотела попросить прощения. Хотела признаться в том, что она безмерно благодарна судьбе за то, что у нее есть она и Кенни. Хотела признаться, что о лучших подругах она даже мечтать не смеет. Но ей казалось, что все это глупости, поэтому она поднялась со скамейки и произнесла:

– Ладно, пошли. Надерем им задницы.

Ответом ей были одобрительные возгласы и вопли, и всей командой они покинули раздевалку. Но потом девчонки стали отсеиваться: кто-то пошел за бутылками воды, другие – чтобы взять заколки и резинки для волос, и к тому времени, как Лиз дошла до поля, с ней осталась только малая часть команды.

Тренер Джилсон нахмурился, увидев их.

– А где все?

– Идут, – ответила Лиз, но слово застряло у нее в горле. Странное чувство удрученности всколыхнулось в ней, когда она произнесла его, ибо она в очередной раз давала обещание, выполнить которое было не в ее власти.

В итоге вся команда все-таки собралась. Арбитр кинул монетку, игроки заняли свои позиции, и Лиз попыталась сосредоточиться на игре.

Но нечто пугающее вытесняло ее мысли, и оно не исчезало. Из семи миллиардов людей, живущих на планете, ни один не знал, что творится у нее в голове. Ни один не знал, что она растеряна. Ни один не поинтересовался.

Свисток.

Обычно, играя в футбол, она забывала обо всем на свете. Она влюбилась в этот вид спорта именно потому, что он пленял ее, поглощал целиком, захватывал ее внимание, сосредоточивая его на мяче, за которым они гонялись, который пинали и передавали друг другу как некий секрет. Ее завораживала непредсказуемость. Она жить не могла без адреналина.