Мания встречи (сборник) Чайковская Вера

Глава 5

На другой день, проспавшись после выставки, Сол взял из стоявшей на столе вазы с цветами две красные розы. Одну из суеверия выбросил (чтобы оставалось нечетное число), а с другой в руке спустился вниз на один этаж. Было воскресенье, Лиля наверняка дома. Открыла она не сразу. Заставила его ждать на лестнице, пока переодевалась и прихорашивалась. Наконец открыла, показавшись в дверях в светлых тонов девчоночьем платье.

– Цветешь, как роза, – хмуро сказал Сол, протягивая цветок. – Можешь воткнуть в волосы, как Кармен. Ты же, кажется, из испанских евреев?

– Это догадки. Я все сочинила. Но когда читаю народные испанские романсы, словно все узнаю. Ты не поверишь – рыдаю.

– Поверю. Одинокая женщина с больной старой теткой на руках. Да еще в наше тяжелое время. Я сам бы все время рыдал.

Она перестала улыбаться.

– Зачем ты мне это говоришь? Хочешь обидеть?

– Хочу! – Он не мог уже остановиться. – Тебе просто необходимо замуж! Одна ты не выживешь!

– И за кого? За тебя?

– Себя я не предлагал никогда. (Это правда. Все его браки заканчивались катастрофой. Он боялся за их с Лилей очень хрупкие и такие важные для него отношения.) Ты знаешь, что я женат и у меня куча детей. И вообще… Может, тебе выйти за того?..

– За кого?

– Того, который… я видел его в лифте. И на выставке.

Она вспыхнула.

– Что ты в этом понимаешь? В моей жизни?

– Понимаю, что ты пропадешь! И ты перестала быть откровенной. Я-то перед тобой, как на духу. (А вот это неправда. Рассказывает только о внешних событиях и ничего о внутренних, тайных.)

– Я говорю тебе правду. Но не всю.

– Ага, то есть все время неправда. Но хоть созналась.

– Ненавижу, когда мне хамят. Я бы за тебя никогда не вышла! А художник ты прекрасный. Выставка мне очень понравилась.

– Отчего же не подошла?

– Вокруг тебя была такая толпа! И я была не одна.

– Я видел. Кто он?

– О, еще один ужасный человек. Когда-то он мне говорил о своей немыслимой любви, а потом вдруг исчез. И вот снова появился.

– Лиля, ты уверена?..

– Ах, Сол, я давно ни в чем не уверена. Меня вот с работы выгоняют.

– Как это?

– Да вот так! То есть не выгоняют пока, но если я останусь, то обязательно выгонят. Пришла новая директриса, по виду просто дворничиха. И на педсовете говорила исключительно про уборку классов и школьной территории. С ней я работать не смогу. Нужно срочно искать другую школу.

– Предложил бы тебе место в моей бригаде, да ты слишком хилая. (Он не добавил, что жена, работавшая в этой бригаде, ни за что бы этого не потерпела.)

– Ну нет! Я стараюсь работать по специальности.

– Сеять разумное, доброе, вечное…

– Не язви!

– Только из этого ничего хорошего не получается. Как сама видишь. Уже столько после перестройки, а все хуже и хуже. И куда ты пойдешь?

– В любую окрестную школу. Я привыкла приходить с улицы. Без всяких рекомендаций.

– Я бы тебя не взял. Какая-то дамочка в брючном костюме (а ты не слышала, что в школе для учителей собираются ввести дресс-код? Юбку и блузку, как пионеркам?). Да еще без семьи. Печатает статьи в умных журналах. Современной школе не нужны такие учителя. Ей нужны смирные граждане, чтобы никаких вольных мыслей. И все время начальству «под козырек».

Она вдруг разрыдалась.

– И всегда, всегда ты так… Вместо того, чтобы как-то успокоить…

– Да, я не умею. Не умею. Прости. Может, тот умеет?

Она сквозь слезы улыбнулась.

– Его самого нужно постоянно успокаивать. Он говорит, что гораздо слабее меня.

– Зачем он тебе, Лиля? (Ему хотелось продолжить: «Разве тебе не хватает меня?»)

Она ничего не ответила, пошла в ванную и появилась припудренная и повеселевшая.

– Как-нибудь проживем!

Тут ее позвала тетка, и Сол поспешил уйти.

«Все не так, все не так!» – вертелось в голове. Сердце не только не успокоилось, а сильнее заколотилось. Вечное его нервическое сердцебиение. Из них троих, может быть, он – самый слабый?

В тот день оно зачастило еще сильнее, так как вечером нагрянули без предупреждения американские дочки. Решили сделать сюрприз дорогому папочке. А мать им в этом потворствовала. Потратили на самолет все деньги, которые он послал им на жизнь. И какие смелые, дурехи! В аэропорту взяли такси, переплатив вдвое. Лучше бы он их встречал!

Машка и Дашка были погодки, шестнадцати и пятнадцати лет. Обе беленькие, разбитные и узенькие, как балерины. Обе с хитренькими и тоже узенькими личиками и наивно-жесткими, какими-то кошачьими глазами. И грация у них была кошачья – плавная и одновременно пружинистая.

Галя их ненавидела, и сейчас она демонстративно скрылась в своей комнате.

А Андрей, по своему обыкновению, стал тянуть их за легкие коротенькие юбочки.

– Уходите, уходите, каракатицы! Вы нам не нужны!

Девчонки смеялись и щелкали его по круглому «пуговичному» носу.

И висли на «дорогом папочке», щебеча, целуя, выпрашивая подарки. О, им так много нужно! И новый компьютер, и айпад, и новую машину. Хотя бы пока одну на двоих. Машка на ней будет возить Дашку в школу, когда ей выдадут права. А это очень скоро. И когда Дашка поступит в художественный лицей. Она уже посещает некоторые занятия и учится лепке из пластилина. Ее пригласили сниматься в школьном фильме. И там она сначала в роли мафиози – с чулком на голове. А потом снимает чулок – и такая сразу хорошенькая! В нее по фильму влюбляется один военный моряк. Он тоже мафиози.

А у мамы, между прочим, совсем нет денег. Ее новый друг ничего не зарабатывает. Потерял работу или вообще никогда не имел. Она говорит: «Езжайте к своему Солику, он вам все даст». Мы и приехали.

– Ты ведь дашь?

И с визгом виснут на нем, целуют и обнимают.

Он поймал себя на мысли, что к Лиле ему неловко было бы их вести. Необузданные, шумные, неинтеллигентные.

– Вы Пушкина читали? – спросил с осторожностью.

Андрей рассмеялся диким хохотом и выкрикнул:

– Златая цепь на дубе том!

Андрей, слава богу, Пушкина читал.

Машка и Дашка в изумлении смотрели на Андрея.

– Это Пушкин? – спросила Машка, более решительная, чем Дашка. И продолжила: – Мы не учим стихов наизусть. У нас ведь есть книжки. А у вас, должно быть, нехватка электронных книжек, айфонов и айпадов.

– У лукоморья дуб зеленый! – снова выкрикнул Андрей.

Девчонки захихикали.

– Какое смешное слово – «лукоморье», – сказала Дашка, более смешливая, чем Машка.

– А Шекспира? – как бы между прочим поинтересовался Сол.

– А ты «Гарри Поттера» читал? – перешла в наступление Машка. – А «Звездные войны» смотрел?

– Закроем тему, – смеясь, сказал Сол.

Да, к Лиле на этот раз он их не поведет. А совсем маленькими водил – были такие светленькие и хорошенькие, что старушки на улицах останавливались, особенно когда он шел с ними и Лилей по бульвару.

– Это ваши?

Контраст их с Лилей жгучей черноты и светленьких головок девчонок, вероятно, интриговал любопытных старушек.

Сейчас лица девчонок заострились, и в них появилось что-то хищное. Словно он наблюдал преображение инфанты Маргариты на портретах Веласкеса. И все равно он любил этих дурех, этих глупеньких хитрых куколок. Готов был расшибиться в лепешку, только бы они не чувствовали себя брошенными и несчастными. В этой своей Америке с идиоткой мамашей.

«Продам картину, – подумал он. – Жизнь мне диктует. Нужно продать. Тут не до капризов».

Последующие десять дней он был, как в вихре. Возил куда-то девчонок, покупал им подарки, платья, юбки, брошки, заколки. Водил в цирк, в кино, в парки, но только не на свою выставку – не поймут! И видел из разных углов квартиры злые глаза жены, которая ему с Машкой и Дашкой не помогала. И даже готовить перестала.

– Мне бы с Андреем управиться, – говорила она. – Няня ушла так некстати. С ним вообще не задерживаются няни. Он слишком развитой ребенок. Слишком интеллектуальный.

Интеллектуальный? Андрей? Пусть бы так. Но Солу порой казалось, что Андрей не совсем нормален. С истерическим каким-то уклоном. Весь в Галину. Возможно, правда, все дети таковы. Однако Машка и Дашка с детства были совсем другие. Веселые, позитивные и очень нахальные – во многом в него, что его в собственных глазах не возвышало. Хотелось бы умных и талантливых «еврейских детей», но – какие есть!

Глава 6

Выставка закрылась. Рецензий, ни хороших ни плохих, не было. Да и остались ли критики? Не все ли они заделались менеджерами и кураторами? Никто не хотел писать о других. Только о себе любимом.

Да ведь и выставку Сол делал не для публики или критики. Делал для себя. А галерея это оплачивала в надежде на весьма солидный процент от продаж (если что-нибудь купят).

Ему сказали, что на две работы уже нашлись покупатели.

Портрет он просил не ставить в прайс-лист, так как не желал его продавать.

Но теперь…

Он захотел позвонить покупателю, пока не пропала решимость. Машка с Дашкой завтра уезжают. Нужно что-то им сказать, что-то пообещать. Он ненавидел, когда они дулись. А дулись они всякий раз, когда он им в чем-то отказывал. Общались они только с ним. Ни Галины, ни Андрея словно не замечали, хотя Андрея трудно было не заметить – он все время что-то подстраивал. Но изобретательные девчонки ухитрялись отвечать ему тем же, да еще похлеще. То скамеечка под ним подломилась, то панамка взлетела на воздух, умело подвешенная за ниточку.

И Галя с девчонками не общалась, точно их не было в квартире. Ему приходилось их кормить, советовать, что надеть, водить по Москве… Он не сможет им завтра сказать, что у него нет денег на новую машину. Там ведь это не роскошь, а необходимость. Он должен подарить Машке машину. Машка чуть подрастет и будет возить Дашку в художественный лицей. А Дашка станет там лепить из пластилина крокодилов и жирафов. Почему, кстати, не из глины? Можно было бы обжечь и раскрасить. Долговечнее и красивее. И профессиональнее – вот в чем суть…

Он позвонил по номеру, который был указан в визитке. Вероятно, мобильный. Но никто ему не ответил, хотя он терпеливо (конечно, нетерпеливо!) ждал.

Тогда он позвонил в офис. Мужской корректный голос сказал: «Офис „За семью печатями“. Чем могу служить?»

Сол попросил к телефону Гутмана.

– Как вас представить?

– Соломон Кривин.

– Минутку. Подождите.

И впрямь ровно через минуту референт попросил Сола позвонить минут через двадцать. Господин Гутман разговаривает с клиентом.

Звонить или не звонить? Сол почувствовал раздражение. Получается, что это он упрашивает Гутмана купить портрет, точно не тот его уговаривал.

Все же через двадцать минут он перезвонил.

– Пардон, – сухо сказал референт. – Перезвоните через две-три минуты. Он не закончил.

Никогда он больше звонить не будет! Пусть теперь сами за ним гоняются! Скорее всего, Гутман этим издевательством дает понять, что слишком дорого оценил портрет. И теперь собирается идти на попятную.

Через две минуты, злой, красный, с прыгающим сердцем, Сол все же перезвонил.

– Пожалуйста, господина Гутмана, – сказал резким, невежливым, смертельно обиженным голосом.

– А я как раз сам собирался вам позвонить, – мягким, чуть хрипловатым баском отозвался Гутман. – Я совсем закрутился. Но помню, что выставка сегодня завершилась. Надеюсь, пресса хорошая?

– Нету. Прессы нету. А как дела с нашей договоренностью?

(Он был уверен, что Гутман откажется.)

Но тот сказал, что рад сложившейся ситуации. Ему портрет понравился независимо от того, была о нем пресса или не была. Он сам, между прочим, кое-что в этом понимает, и на газетчиков ему плевать. Когда он может забрать холст?

– Когда угодно. Только вы еще не заплатили.

Бизнесмен рассмеялся коротким смешком.

– О, это пустяки. Это самое простое. Но давайте все же договоримся, как вам удобнее получить деньги. Меня восхищают ваш талант и ваше трудолюбие.

– Нету никакого трудолюбия. Одно легкомыслие. А деньги я хочу получить наличными.

– Некоторые русские слова я давно не слышал. Даже подзабыл. Мы еще выпьем в конце нашей сделки за легкомыслие. Ваше, да и мое тоже.

Он снова рассмеялся, делая это весьма обаятельно, точно был на сцене.

Назначили встречу через два дня. В кафе. Сол привезет картину, а Гутман передаст деньги. Гутман поинтересовался, как Сол собирается их пересчитывать.

– Никак не собираюсь. Надеюсь, что не обманете. Вы же не думаете, что я подменю картину?

– О, это мысль! Можно подменить? Хорошо, надеюсь, что мы будем вести себя по-джентльменски. Обычно я более тщателен в такого рода делах, но ваше – как вы сказали? – легкомыслие меня заразило.

Сол повесил трубку.

На душе скребли кошки. Как он расстанется с портретом? Надеялся всю жизнь иметь его перед глазами. В нем было выражено нечто очень важное. Романтическое, злое, возвышенное, но и ироничное. О женщинах, о любви, о странностях этой непонятной жизни. И высказано емко, красиво, остро, с воздухом и отлетом…

В дверь позвонили, и Сол почти не удивился, вновь увидев соседа снизу. Олега из банка.

Тот, даже не поздоровавшись, приступил к допросу.

– Вы работы уже привезли?

– Привез.

– А тот портрет?

– Предположим.

– Вы хотите его продать? Я случайно услышал ваш разговор с одним известным банкиром.

– Вы его знаете?

– Это владелец нашего банка, а сам он живет в Брюсселе. То тут, то там. У него жена русская, из Москвы. Но вы не ответили. Вы хотите продать портрет?

– Предположим.

Сол ужасно злился на себя и еще больше на этого неряшливо одетого, какого-то полубезумного человека, постоянно наступавшего на его больную мозоль.

– Зачем, ну зачем вы его продаете? Этот человек ничего не смыслит в живописи. Он смыслит только в деньгах. Он хочет сделать на нем деньги. Много денег.

– Я тоже не воздухом питаюсь. Что вы ко мне пристали? Что, мне его подарить вам, что ли?

Сосед застыл с открытым ртом.

– Не надо! Я и не прошу подарить. Я понимаю – у вас свои обстоятельства… Но я бы потихоньку ежемесячно вам выплачивал, как в Америке за квартиру. В течение двадцати лет. Можно составить такой договор.

– А душу продать вы не пробовали? – зло сказал Сол. – Короче, не пойдет. Мне сейчас деньги нужны. У меня дочери-невесты. Без машины и всякой электроники! Без приличной квартиры! И это в Америке. Мне нужно их устроить. Зачем вам портрет? Вы свихнулись, что ли?

– Это единственное, да, единственное, что меня еще греет. Что дает радость и надежду. Только этот портрет! Мне все немило. Мне ничего не нужно – ни работа, ни деньги, ни женщины. Если бы вы видели этих алчных девиц в нашем банке! Глаза разгораются только при разговорах о процентах. Стервозные, злющие, эгоистичные. Я их просто боюсь! А они надо мной смеются. Я для них «инженеришка», случайно попавший в их круг.

– Переключитесь на что-нибудь другое. Начните собирать марки, играть в шахматы с компьютером, ходить в бассейн. Что вы зациклились на этом портрете?

– Там изображена женщина, которая…

Сол насторожился.

– Что вы хотите сказать? Влюблены вы в нее, что ли? Что вы все темните?

– О, куда мне… но я… благоговею… благоговею…

– Слова-то какие! – возмутился Сол. – Так идите к ней! Портрет тут ни при чем! Он не с нее писался. Я вам уже говорил – по воображению. И хватит об этом. Я сам не хотел его продавать.

Их разговор снова прервали. На этот раз не Андрей, а Машка и Дашка, которые вернулись из кино. И повисли на Соле, не обращая внимания на чужого, угрюмого и некрасивого «дядю». Тот в каком-то оцепенении воззрился на девчонок и побежал к двери еще более резво, чем от Андрея.

– Папочка, ты ведь купишь нам машину? Маленькую, хорошенькую машину? – мурлыкала Машка, более решительная.

– Маленькую, да удаленькую, – хихикала Дашка, более смешливая.

– Куплю, куплю, куплю, – со смешанным чувством нежности и отчаяния повторял Сол.

Глава 7

А, это вы, лейтенант? Я давно собирался в вашу хижину. Но как-то не получалось. С самого детства собирался, как только узнал про вас.

Мне так все нравилось в том мире, где жили вы. Мне нравилось ваше мужественное лицо, и то, что вы – лейтенант, и то, что живете в лесу, одиноко, но внутренне страстно, и то, что любите глупую кривляку и прощаете ей ее кривлянье.

Лейтенант, вы меня с детства заворожили! Я так давно рвался к вам в эту хижину! А где ваши ружья? Ваши сухие целебные травы? А где та самая простая и замечательная еда, которой вы питаетесь? Можно, я возьму со стола этот кусочек сыра? Ого, как засох! А чаем вы меня напоите? А потом мы пойдем по лесу, и вы мне все покажете, ладно?

Лейтенант, я буду вам хорошим напарником. А может быть, даже другом. Я тоже настоящий мужчина, мужик, добытчик. Я сам кормлю свою семью, но люблю одиночество. Только в городе трудно его обрести. У меня большая семья – дочки, сын. У меня жены – прежние и нынешняя. Мне хотелось бы взглянуть на вашу Эдварду. Не знаю почему, но мне кажется, что она похожа на мой портрет. Тот, который я не хотел продавать. Я писал его по воображению. И думал о вашей Эдварде. Какая она дурочка, в сущности! И как такая дурочка может скрутить мужчину в бараний рог!

Пойдемте же, лейтенант! Как давно я не слышал пения птиц. Вы берете ружье? Надеюсь, вы не будете стрелять в птиц? Мне жалко всех зверей. Этим я на вас не похож. Но, возможно, если бы жил с вами в хижине, мне пришлось бы охотиться…

Вот пришлось же мне в городе согласиться продать портрет. Но не надо об этом.

Пойдемте к Эдварде! Покажите мне ее. Вам же самому нестерпимо хочется ее увидеть! Не она ли сходит с крыльца этого аккуратненького белого дома?

Мне нравится, лейтенант, что она такая небольшая. И шляпка ее мне нравится. И грациозная ножка в розовой туфельке. И как она бросает на всех важные взоры. Хороша ли она, а, лейтенант? Я не знаю. То есть мне кажется, что не очень. Наши топ-модели на подиумах изысканнее. А у этой – веснушки на носу, царапина на коленке. Видите, видите вы эту царапину чуть пониже колена? А морщинки у губ?

Нет, лейтенант, я соврал. Не сердитесь. Она высший класс! Она просто чудо! Лейтенант, можно мне побыть у вас некоторое время? Денек-другой. Можно? Мне так нравится ваше загорелое лицо, лохматые рыжеватые волосы, заросшие рыжей щетиной щеки. Я хотел бы переждать у вас несколько дней. Я трушу в городе. Мне там не по себе. Я должен продать картину, которой дорожу.

На картине, лейтенант, женщина, напоминающая Эдварду. Самую сладкую и самую горькую, убегающую, и исчезающую, и неизменно пребывающую в том месте, где должна быть душа. Или она нигде не находится? Она ведь не материальна?

Лейтенант, я вам не надоем. Мы будем мечтать. Или петь песни. Вы любите петь песни? В детстве я пел у костра в лагере. А потом перестал. Как-то было стыдно. И голос стал грубый, басовитый.

Но мне у вас так захотелось запеть! Есть одна песня про страну Мадагаскар. Стихи напоминают Киплинга. Он ведь вам близок, лейтенант? Мы бы с вами спели вместе про эту таинственную страну. И про туземцев, которые точат стрелы. И про Южный Крест на небе.

Сколько стран я объездил, лейтенант! Я был и в Париже, и в Мадриде, и в Лондоне, и в Бостоне!

Но ни одна страна в мире не сравнится с этим фантастически прекрасным опасным местом – Мадагаскаром. Да и с вашей хижиной в лесу. Чему вы смеетесь? Не верите?

Я знаю, вам пришлось несладко. Но это – жизнь, а не будничные дрязги, это подлинные чувства, а не их имитация. Я завидую вам, лейтенант. И всю жизнь, всю жизнь я вам завидовал!

– Ты спишь? – Галя ткнула его в бок острым локтем. – Я тебе хотела сказать… Наконец-то они уехали, и я могу сказать. Ты слышишь?

Сол застонал, просыпаясь.

– Что?

– У нас будет ребенок. Сказали, что девочка. Ты же хотел. Ты всегда хотел девочку. Мальчик и девочка. Это же классно! Правда?

– Правда, – безучастно согласился Сол. А в голове уже завертелось – правильно, что решил продать. Тут и душу прозакладываешь – такая жизнь!

– Ты не рад? – трагическим голосом спросила жена.

– Я устал. Возил девчонок в аэропорт. Давай завтра поговорим.

Жена обиженно отвернулась.

Глава 8

К Солу пришел участковый полицейский вместе с соседом Олегом. Выражение лица у того было несколько смущенное. И прежде бледный, он стал каким-то прозрачно-зеленоватым. Взглянув на него, Сол понял значение выражения «лица на нем не было».

Полицейский бодро отрапортовал:

– Вот, пришел к вам по жалобе соседей. Говорят, что видели, как этот гражданин Ишаков Олег Александрович, шестидесятого года рождения, залез на крышу дома и что-то там пытался отвинтить. Они вызвали полицию, и гражданин Ишаков сознался, что хотел открыть люк, который ведет на ваш чердак. Спрошенный же, зачем ему это понадобилось, ответил, что на предмет грабежа.

Сол не выдержал и расхохотался.

Лицо у полицейского вытянулось.

– Вы чего? Будем составлять протокол?

– Нет, конечно. Я к этому гражданину претензий не имею. Он этот люк все равно бы не открыл. Я его как следует законопатил.

– А вот бы и открыл – внезапно подал голос Ишаков. – Спорим, что открыл бы?

– Странный вы человек, – стал стыдить его полицейский. – Вас бы надо в тюрьму. В суд это дело. Вам бы могли дать лет пять по всей строгости закона. А он вас с миром отпускает. Так вы еще с ним в спор вступаете.

Полицейскому вся эта канитель, видно, страшно надоела. Он откозырял Солу и оставил соседей вдвоем.

– Глупый вы, Олег Александрович, шестидесятого года рождения! – зло сказал Сол. – И что вам неймется? Вам бы мои проблемы, не стали бы лазить по крышам.

Сосед смотрел в одну точку.

– Я мог бы открыть этот люк. Его заделывали при мне, когда я еще был мальчишкой. И лазил по крышам, а потом через люк попадал на чердак…

– Спохватились! После этого уже сто раз все переделали. Я лично проверял этот люк, чтобы со стороны крыши не смогли открыть. Кстати, где ваши родные? Вы что, совсем один?

Сол уже готов был пожалеть этого бедолагу.

– Почему один? Мать есть, сестра. Живут в соседнем подъезде. Только они мне как чужие.

Сол вскипел.

– С головой у вас плохо, вот что! Как бы я хотел, чтобы у меня были близкие родственники – мать и сестра. Родственники, которые любят меня просто так. Потому что я есть. Не очень красивый, не очень богатый, не очень удачливый. Не ко времени родившийся в России с талантом и душой. Никому не нужным талантом живописца. А им на это наплевать. И чем я неудачливее, тем больше меня любят. Жалеют – кажется, так говорят про русских женщин. Им можно поплакаться, пожаловаться на судьбу. Не жене же жаловаться? И уж конечно, не детям! Тем нужны удачливые, успешные люди с большими деньгами. Нет, я просто не понимаю, как можно, имея мать и сестру, да еще живущих с вами в одном доме – немыслимая удача! – зациклиться на каком-то портрете. Не понимаю! Давайте я напишу вашу мать или, на худой конец, вашу сестру. Без денег. Нарисую карандашом. И вы повесите в своей берлоге. Идет? Вы мне надоели своей постной, опрокинутой физиономией. Пусть придет ваша сестра, и я ее нарисую. Неужели не равноценная замена? Там – никто для вас, а здесь – родной человек. И перестаньте мне говорить всякие глупости. «Благоговею» и тому подобное. Вы же ее совсем не знаете. Вот узнали бы, узнали…

Сосед взглянул на Сола с бесконечным презрением и, повернувшись, удалился, гордо выпрямив спину. На этот раз он ушел сам, никем не выгнанный.

Самое занятное, что через некоторое время к Солу заявилась сестра Олега. Это была довольно еще молодая особа, брюнетка, коротко стриженная, с решительными движениями и громким уверенным голосом. Одета она была в молодежное чересчур короткое розовое платье.

– Вы хотели написать мой портрет? – с места в карьер начала она, жестом кинозвезды поправляя волосы.

– Ничего я не хотел! – взвился Сол. – Я вас впервые вижу. Но ваш брат так мне надоел…

– Он всем надоел, – подхватила сестра, – уж на что моя мамочка легкий человек, а и та говорит – чтобы ноги твоей не было… Я еще с ним кое-как общаюсь. Он грубиян, ни с чем не соглашается, мамочкиных советов не слушается. Я скрываю от нее, что с ним вижусь, представляете? И сейчас, вы думаете, он мне сказал, что вы захотели меня написать? Нет, я из него просто клещами вытягивала по словечку. Он все возмущался вашим предложением. А что в этом такого? Я постоянно читаю книги про художников. У них всегда бывали натурщицы. Надеюсь, вы не ню с меня собираетесь писать?

– Именно ню! – хмуро выпалил Сол, оглядывая ее фигуру в коротком, каком-то детсадовском, с рюшами, розовом платьице. Скорее всего, старая дева. Но решительная, бурная, даже не без некоторой пикантности.

– Так сразу и ню. – Гостья была явно польщена и снова медленно провела рукой по волосам. – Признайтесь, вы меня приметили во дворе, да? Мой шеф, я работаю секретаршей в фирме, часто говорит, что не понимает современных мужчин. Куда смотрят их глаза? Ему-то уже за восемьдесят. Он так мне надоедает!

– Именно ню! – решительно повторил Сол.

У него столько накопилось злобы и раздражения, что хотелось чего-то «остренького». Он «нюшек» не писал со студенческих лет. Так уж вышло.