Медовый месяц в улье Сэйерс Дороти

– А оленей вы в парке держите?

– Держим.

– А павлинов на галерее?

– Боюсь, что да. Все как в книжках.

В дальнем конце аллеи вырисовывался большой дом, против солнца казавшийся серым, – длинный палладианский фасад со спящими окнами, а за ним трубы, башенки, беспорядочно расположенные крылья – странные, прихотливые побеги архитектурной фантазии.

– Он не очень старый, – извиняющимся тоном сказал Питер, когда они свернули, оставив дом слева. – Не раньше королевы Елизаветы. Ни донжона, ни рва. Замок рухнул много лет назад, за что ему спасибо. Но начиная с того времени у нас представлены образцы всех худших стилей и парочка лучших. А уж Вдовий дом – это безупречный Иниго Джонс[319].

Гарриет, сонно спотыкавшаяся на лестнице безупречного Иниго Джонса, следуя за высоким лакеем, услышала на площадке стук каблуков и восторженные вопли. Лакей вжался в стену, и мимо него пронеслась вдовствующая герцогиня в розовом халате. Седые косицы развевались, а на плече, цепляясь что есть сил, сидел Артаксеркс.

– Дорогие мои, как я рада вас видеть! Мортон, подите разбудите Франклин и сейчас же пошлите ее к ее светлости. Вы, должно быть, устали и умираете с голоду. Какой кошмар, несчастный молодой человек! Милая, у вас руки ледяные. Надеюсь, Питер не гнал сто миль в час, утро ужасно холодное. Мортон, вы что, не видите, Артаксеркс меня царапает? Снимите его сию минуту, глупый вы человек. Я вас положу в Гобеленовой комнате, она теплее. Господи! Да я словно целый месяц вас обоих не видела. Мортон, скажите, чтоб немедленно подавали завтрак. А тебе, Питер, нужна горячая ванна.

– Ванны, – сказал Питер. – Настоящие ванны – это, несомненно, хорошо.

Они прошли по широкому коридору с акватинтами на стене и двумя-тремя столиками в псевдокитайском стиле королевы Анны[320], на которых стояли вазы “розового семейства”[321]. У двери Гобеленовой комнаты стоял Бантер, который либо очень рано встал, либо вовсе не ложился, потому что одет он был с безупречностью, достойной Иниго Джонса. Франклин, тоже безупречная, но несколько взбудораженная, прибыла почти в ту же минуту. До слуха донесся живительный звук льющейся воды. Герцогиня поцеловала их обоих и велела им делать что хотят, а она не собирается их беспокоить. Дверь еще не успела закрыться, а они уже слышали, как она энергично распекает Мортона за то, что тот не идет к дантисту, угрожая ему флюсами, периодонтитом, заражением крови, несварением и полным комплектом вставных зубов, если он не перестанет вести себя как ребенок.

– Вот, – говорил Питер, – один из приличных Уимзи – лорд Роджер, он дружил с Сидни[322], писал стихи, умер молодым от изнурительной лихорадки и так далее. Это, как видишь, королева Елизавета, она тут частенько ночевала и едва не обанкротила семью. Портрет приписывают Цуккаро[323], но это не он.

С другой стороны, герцог того же времени написан действительно Антонисом Мором[324], и это лучшее, что можно о нем сказать. Он из нудных Уимзи, и скупость была его главной чертой. Эта старая ведьма – его сестра, леди Стейвсакр, которая дала пощечину Фрэнсису Бэкону. Ей тут делать нечего, но Стейвсакрам сейчас нужны деньги, и мы ее выкупили…

Лучи предвечернего солнца косо падали сквозь длинные окна галереи и выхватывали то синюю ленту ордена Подвязки, то алый мундир, освещали тонкие руки кисти ван Дейка, играли на пудреных локонах Гейнсборо и вдруг бросали яркий отсвет на чье-то суровое белое лицо в обрамлении мрачного черного парика.

– Тот жуткий тип скандального вида – это… я забыл, который герцог, но его звали Томас, а умер он около 1775 года. Его сын безрассудно женился на вдове чулочника – вот она. Похоже, по горло сыта сплетнями. А вот и блудный сын – взгляд как у Джерри, правда?

– Да, очень похоже. А это кто? Такое странное лицо – лицо визионера. Симпатичное.

– Это младший сын, Мортимер, он был безумен как шляпник и основал новую религию, с единственным адептом в своем лице. Это доктор Джервейс Уимзи, декан Св. Павла, принял мученичество при королеве Марии. Это его брат Генрих – в день восшествия королевы Марии на престол он поднял ее штандарт в Норфолке. Уимзи всегда отлично удавалось служить и нашим и вашим. Это мой отец – похож на Джеральда, но выглядит лучше… А это Сарджент[325] – портрет тут висит только поэтому.

– Сколько тебе здесь, Питер?

– Двадцать один. Полон иллюзий, из кожи вон лезу, чтобы выглядеть умудренным. Сарджент меня раскусил, черт бы его побрал! Здесь Джеральд с лошадью, это Фёрс[326]; а внизу, в жуткой комнате, которую он зовет своим кабинетом, есть портрет лошади с Джеральдом кисти Маннингса[327]. Это мама кисти Ласло[328] – первоклассный портрет. Написан много лет назад, конечно. Правда, ее характер может передать разве что киносъемка. Ускоренная.

– Я от нее в восторге. Когда я перед обедом спустилась вниз, она была в зале – мазала Бантеру йодом нос, поцарапанный Артаксерксом.

– Этот кот всех царапает. Я видел Бантера – он был сильно смущен. “Слава богу, милорд, цвет снадобья весьма нестоек”. Маме негде развернуться в небольшом доме. Штатом прислуги в усадьбе она командовала с блеском, ее смертельно боялись. Ходит легенда, что она лично утюжила спину старому дворецкому, когда тому прострелило поясницу. Но сама она говорит, что это был не утюг, а горчичники. Ну что, ты осмотрела всю Комнату ужасов?

– Мне нравится их разглядывать, хотя я сочувствую вдове чулочника. Еще я хочу побольше про них узнать.

– Тебе надо найти миссис Свитэппл. Она экономка и знает их всех как облупленных. Я лучше покажу тебе библиотеку, хотя она оставляет желать лучшего. В ней полно ужасного мусора, а хорошие вещи не каталогизированы. Ни отец, ни дед никак ей не занимались, и на Джеральда надежды нет. Сейчас там возится один старичок. Мой четвероюродный брат – не сумасшедший из Ниццы, а его младший брат. Беден как церковная мышь, так что торчать тут ему весьма по нраву. Он старается как может и действительно много знает об антиквариате, но очень близорук и метода у него никакого, к тому же не способен сосредоточиться на чем-то одном. Это большой бальный зал – он действительно очень хорош, если только ты в принципе не против помпезности. Отсюда неплохой вид на галереи и садовый пруд, который выглядел бы более выразительно, если бы фонтаны работали… Эта дурацкая штука среди деревьев – пагода сэра Уильяма Чемберса, а вон там крыша оранжереи… Смотри, смотри! Вот! Ты настаивала на павлинах – не говори, что тебя ими не обеспечили.

– Ты прав, Питер, – все как в книжках.

Они спустились по большой лестнице, прошли через холодный зал со статуями и затем по длинной крытой галерее – в другой зал. Когда они остановились перед дверью, украшенной классическими пилястрами и резным карнизом, их догнал лакей.

– Вот библиотека, – сказал Питер. – Да, Бейтс, что такое?

– Мистер Леггатт, милорд. Он хотел повидать его милость – срочно. Я сказал, что он уехал, но ваша светлость здесь, и он спросил, не уделите ли вы ему минуту.

– Это, должно быть, насчет той закладной, но я ничего тут не могу поделать. Ему нужен мой брат.

– Он очень хочет поговорить с вашей светлостью.

– Ну… хорошо, я приму его. Гарриет, ты не против? Это ненадолго. Осмотри библиотеку. Ты можешь обнаружить там кузена Мэтью, но он совершенно безобиден – только очень застенчив и слегка глуховат.

Библиотека с высокими стеллажами и нависающей галереей выходила на восток, и сейчас в ней было уже почти темно. И тихо. Гарриет бродила, наугад снимая с полок тома в телячьей коже, вдыхала сладкий, душный запах старых книг и улыбалась, заметив над одним из каминов резную панель, где по выпуклой гирлянде из цветов и пшеничных колосьев сновали убежавшие с герба мыши Уимзи. Большой стол, заваленный книгами и бумагами, принадлежал, как она решила, кузену Мэтью. Посередине лежал наполовину исписанный дрожащим старческим почерком листок – видимо, фрагмент семейной хроники. Рядом на пюпитре стояла толстая рукописная книга со списком хозяйственных расходов за 1587 год. Гарриет несколько минут изучала ее, разобрав такие пункты: “на 1 пару подушек краснаго сарацинскаго шелку для покоев моей леди Джоан” и “2 фунта весу натяжных крюков и 3 фунта гвоздей на то ж”. Затем она продолжила свою экспедицию, пока не свернула в дальний отсек библиотеки и не наткнулась вдруг на пожилого джентльмена в халате. Он стоял у окна с книгой в руках, и фамильные черты были так заметны – особенно нос, – что она не усомнилась в том, кто перед ней.

– Ой! – сказала Гарриет. – Я не знала, что тут кто-то есть. Вы ведь… – У кузена Мэтью конечно же есть фамилия, сумасшедший кузен из Ниццы был, как она вспомнила, наследником после Джеральда, Питера и их потомков, значит, они должны быть Уимзи. – Вы ведь мистер Уимзи? – Хотя, конечно, он с тем же успехом может быть полковником Уимзи, сэром Мэтью Уимзи или даже лордом Каким-нибудь. – Я жена Питера, – добавила она, объяснив свое присутствие.

Пожилой джентльмен очень мило ей улыбнулся и поклонился, слегка махнув рукой, словно говоря: “Будьте как дома”. Он был лысоват, седые волосы очень коротко подстрижены над ушами и на висках. Она решила, что ему лет шестьдесят пять. Предоставив таким образом комнату в ее распоряжение, он вернулся к книге, а Гарриет поняла, что он не расположен беседовать, а также вспомнила, что он глух и застенчив, и решила его не беспокоить. Пять минут спустя она подняла взгляд от стеклянной витрины с миниатюрами и увидела, что он покинул свой пост и теперь разглядывает ее с маленькой лестницы, ведущей на галерею. Он снова поклонился, и цветастые полы халата исчезли из виду в тот самый момент, когда кто-то включил свет в другом конце библиотеки.

– Сидите в темноте, о леди? Прости, что так долго. Пойдем, выпьем чаю. Этот тип никак не отставал. Я не могу помешать Джеральду, если он решит отка зать ему в праве выкупа – на самом деле я сам ему это посоветовал. Кстати, мама пришла, и в Синей ком нате подали чай. Она хочет, чтобы ты взглянула на ка кой-то фарфор. Она страстно увлекается фарфором.

Кроме герцогини, в Синей комнате был худой сутулый старик, опрятно одетый в старомодный костюм с бриджами, в очках и с жидкой седой козлиной бородкой. При появлении Гарриет он поднялся со стула, вышел вперед, протянул руку и нервно что-то проблеял.

– Приветствую, кузен Мэтью! – прокричал Питер, энергично хлопая старого джентльмена по плечу. – Дайте я вас представлю жене. Это мой кузен, мистер Мэтью Уимзи, который не дает книгам Джеральда рассыпаться в прах от ветхости и забвения. Он пишет историю семьи начиная с Карла Великого и дошел уже до битвы в Ронсевальском ущелье[329].

– Здравствуйте, – сказал кузен Мэтью. – Я… я надеюсь, поездка была приятной. Ветер сегодня промозглый. Питер, дорогой мой мальчик, как твои дела?

– Вот вас увидел, и все отлично стало. Покажете мне новую главу?

– Не главу. Нет. Несколько страниц. Боюсь, я увлекся побочной линией исследования. Думаю, что напал на след неуловимого Саймона – того брата-близнеца, который исчез и, по слухам, пошел в пираты.

– Да что вы! Правда? Отличная работа. Это маффины? Гарриет, ты, надеюсь, разделяешь мою страсть к маффинам. Я собирался это выяснить до женитьбы, но возможности не представилось.

Гарриет взяла маффин и повернулась к кузену Мэтью:

– Я только что очень глупо ошиблась. Встретила кого-то в библиотеке, подумала, что это вы, и обратилась к нему “мистер Уимзи”.

– Что? – переспросил кузен Мэтью. – Кого? Кого-то в библиотеке?

– Я думал, все уехали, – сказал Питер.

– Может быть, мистер Лидделл заходил полистать хроники графства, – предположила герцогиня. – Почему он не попросил чаю?

– Думаю, это кто-то, живущий в доме, – сказала Гарриет, – потому что он был в халате. Ему за шестьдесят, на макушке лысина, остальные волосы очень коротко стрижены, и он очень похож на тебя, Питер, во всяком случае в профиль.

– О боже, – сказала герцогиня. – Это, должно быть, Старый Грегори.

– Ух ты! А ведь правда, – согласился Питер с полным ртом. – Вообще это большая любезность со стороны Старого Грегори. Обычно он не показывается в такой ранний час – во всяком случае гостям. Это тебе комплимент, Гарриет. Старикан молодец.

– Кто такой Старый Грегори?

– Дай подумать… Он был каким-то кузеном восьмого… или девятого… которого-то герцога. Кузен Мэтью? В общем, времени Вильгельма и Марии. Он ведь не говорил с тобой? Он всегда молчит, но мы надеемся, что однажды решит заговорить.

– В прошлый понедельник я уж было думал, что заговорит, – сказал мистер Уимзи. – Он стоял у полок в четвертом отсеке, я был вынужден его побеспокоить, чтобы добраться до писем Бредона. Я сказал: “Умоляю извинить меня, только на мгновение”, а он улыбнулся, кивнул и хотел что-то сказать. Но передумал и исчез. Я испугался, что мог оскорбить его, но через минуту он появился вновь – вежливейшим образом, у камина – и дал мне понять, что не обижен.

– Вы массу времени тратите, раскланиваясь и расшаркиваясь с фамильными привидениями, – заметил Питер. – Вы бы просто проходили сквозь них, как Джеральд. Это гораздо проще и безвредно для обеих сторон.

– Уж ты бы помолчал, Питер, – сказала герцогиня. – Я ясно видела, как однажды на галерее ты снял шляпу перед леди Сьюзен.

– Что ты, мама! Это чистая выдумка. На кой черт мне шляпа на галерее?

Если бы можно было вообразить, что Питер или его мать способны на такую неучтивость, Гарриет заподозрила бы продуманный розыгрыш. Она осторожно сказала:

– Звучит уж слишком сказочно.

– Не слишком, – возразил Питер. – Потому что это все бессмысленно. Они не предсказывают смертей, не находят спрятанные сокровища, ничего не указывают и никого не тревожат. Слуги и те на них внимания не обращают. А кто-то их вообще не видит – Элен, например.

– Вот! – воскликнула герцогиня. – Я же помню, что хотела что-то тебе рассказать. Ты не поверишь – Элен настояла на том, чтобы устроить новую гостевую ванную в западном крыле, как раз там, где всегда гуляет дядя Роджер. Так глупо, так необдуманно. Ведь хотя все и знают, что они бесплотные, кто угодно – скажем, миссис Эмброуз – смутится при виде начальника караула, выходящего из шкафа для полотенец, когда нельзя ни принять его, ни отступить в коридор. Кроме того, по-моему, влага и тепло не идут на пользу его эманациям, или как их там называют, – при нашей последней встрече он был какой-то туманный, бедняжка!

– Иногда Элен бывает немного бестактна, – сказал мистер Уимзи. – Ванная, конечно, была нужна, но она вполне могла разместить ее дальше и оставить дяде Роджеру кладовую горничных.

– Я ей так и сказала, – подхватила герцогиня, и беседа потекла в новое русло.

“Однако, – думала Гарриет, потягивая вторую чашку чая, – призраком Ноукса Питера, похоже, не испугаешь”.

– Но если я веду себя назойливо, – говорила гер цогиня, – пусть меня лучше усыпят, как бедного Агага, – не библейского, конечно, а того, который был до Артаксеркса, он был персидский голубой, – и не знаю, почему бы не усыплять тех, кто этого хочет, когда человек уже старый и больной и сам себе обуза, – но я боялась, что вы станете нервничать, когда это случится впервые, поэтому и упомянула… Хотя, возможно, после женитьбы все будет иначе и этого не случится вовсе… Да, это “Рокингем”[330], одна из удачных вещей, – большинство из них так дешево расписаны, но это один из пейзажей Брамельда…[331] Ни за что не подумаешь, что такой болтливый человек может быть таким неприступным, но я себе всегда говорю, что нелепо притворяться, будто у тебя нет слабостей, – очень глупо, потому что они у всех есть, только мой муж и слышать об этом не желал… Правда, замечательная ваза?.. По глазури понятно, что это “Дерби”, но роспись сделана леди Сарой Уимзи, которая вышла замуж за графа Северна и Темзы, – это она с братом и их собачкой, а тут можно разглядеть смешную церквушку, она стоит там, на берегу озера… Они продавали белье[332] художникам-любителям, а те потом отсылали его обратно на фабрику для обжига. Тонкая вещь, да? Уимзи либо очень тонко чувствуют живопись и музыку, либо не чувствуют вовсе.

Она склонила голову набок, как птичка, и посмотрела на Гарриет поверх вазы своими яркими карими глазами.

– Я что-то такое подозревала, – сказала Гарриет, отвечая на то, о чем в действительности хотела поговорить герцогиня. – Я помню, однажды он закончил расследование, а потом мы с ним ужинали. Он выглядел совершенно больным.

– Вы знаете, он не любит ответственности, – объяснила герцогиня. – Война и разное другое не пошли людям на пользу в этом смысле… Целых полтора года… Вряд ли он когда-либо вам о них расскажет, во всяком случае, тогда вы будете знать, что он исцелился… Я не хочу сказать, что он сошел с ума, ничего такого, и он всегда был очень милым, только вот смертельно боялся спать… и совсем не мог приказывать, даже слугам, и очень от этого страдал, бедный ягненочек!.. Думаю, если четыре года подряд отдавать людям приказы, посылая их на мины, то заработаешь – как это сейчас называют? – то ли комплекс, то ли расстройство чего-то, мотивации или фрустрации… О, простите, моя дорогая, не стоит сидеть, прижимая к себе чайник. Отдайте его мне, я верну его на место… Хотя на самом деле я гадаю на кофейной гуще, потому что не знаю, как он сейчас эти вещи переживает, да, наверное, и никто не знает, кроме Бантера, – а учитывая, в каком долгу мы перед ним, Артаксерксу следовало хорошо подумать, прежде чем его царапать… Надеюсь, Бантер не создает вам трудностей.

– Он чудесный – и удивительно тактичен.

– Так мило с его стороны, – искренне сказала герцогиня. – Потому что с этими преданными людьми бывает очень непросто… А ведь если кому-то и можно поставить в заслугу исцеление Питера, то только Бантеру, и с этим нельзя не считаться.

Гарриет попросила рассказать про Бантера.

– Ну, до войны он был лакеем у сэра Джона Сандертона, а потом служил у Питера в части… сержантом или кем-то… но они попали в какую-то – как американцы называют трудное положение? – передряга, да? – да, вместе попали в передрягу и cдружились… И Питер обещал дать Бантеру работу – если оба вернутся с войны живыми, сказал прийти к нему… Ну и в январе 1919-го, кажется, – да, правильно, я помню, что было жутко холодно, – Бантер явился сюда и сказал, что дал деру из армии…

– Герцогиня, Бантер не мог так сказать!

– Конечно, дорогая, это я так грубо выразилась. Он сказал, что добился демобилизации и немедленно пришел получить место, обещанное ему Питером. Так вышло, моя дорогая, что в тот день Питеру было особенно плохо – ничего не мог делать, только сидел и дрожал… Мне Бантер с виду понравился, и я сказала: “Что ж, попытайтесь, но я не думаю, что он сможет принять какое-либо решение”. Впустила его. В доме было темно, потому что Питеру, судя по всему, не хватило духу включить свет… поэтому он спросил, кто пришел. “Сержант Бантер, милорд, прибыл, чтобы поступить на службу к вашей светлости, как условились”, – ответил Бантер, и включил свет, и задернул шторы, и с того момента взял инициативу на себя. Кажется, он устроил все так, что многие месяцы Питеру не нужно было отдавать приказы даже относительно сифона с содовой… Он нашел ту квартиру, привез Питера в Лондон и все сам сделал… Помню – надеюсь, я не слишком утомила вас Бантером, милая, но это правда очень трогательно, – помню, однажды утром я приехала в Лондон рано утром и заглянула к ним. Бантер только подавал Питеру завтрак – тогда он вставал поздно, потому что спал очень плохо, – вышел с тарелкой в руках и сказал: “Ваша милость! Его светлость велел мне убрать с глаз долой чертовы яйца и принести сосиску”. Его так переполняли чувства, что он поставил горячую тарелку на стол в гостиной и испортил полировку… С тех сосисок, – торжественно заключила герцогиня, – у Питера все пошло на лад!

Гарриет поблагодарила свекровь за эти подробности.

– Когда начнется суд, в случае кризиса я буду слушаться Бантера. Как бы там ни было, я очень вам благодарна за предупреждение. Обещаю не душить его супружеской заботой – от нее, вероятно, будет только хуже.

– Кстати, – сказал Питер на следующее утро. – Я очень прошу прощения и так далее, но ты вытерпишь поход в церковь?.. То есть нам с тобой было бы правильно показаться на семейной скамье… Людям будет что обсудить, и все такое. Конечно, если ты не будешь чувствовать себя как святой Ктототам[333] на железной решетке – будто тебя жарят и края уже обуглились. Только если это станет сравнительно легкой пыткой, вроде колодок или позорного столба.

– Конечно, я пойду в церковь.

Было немного странно благочестиво стоять в холле рядом с Питером, дожидаясь старших, чтобы пойти к утрене. Гарриет словно вернулась в детство. Герцогиня спустилась, натягивая перчатки, точь-в-точь как когда-то мама, сказала: “Не забудь, милый, сегодня сбор пожертвований”, – и вручила сыну свой молитвенник, чтобы он его нес.

– Да, еще! – воскликнула герцогиня. – Викарий прислал записку, что у него разыгралась астма, а второй священник в отъезде, так что, раз Джеральда нет, он будет весьма признателен, если ты прочтешь из Писания.

Питер любезно сказал, что прочтет, но надеется, что отрывок будет не про Иакова, которого он терпеть не может.

– Нет, милый. Это славный тоскливый кусочек из Иеремии. У тебя получится намного лучше, чем у мистера Джонса, потому что я всегда следила за твоими аденоидами и заставляла тебя дышать носом. По дороге мы заедем за кузеном Мэтью…

Маленькая церковь была набита битком.

– Аншлаг, – сказал Питер, обозревая паству от входа. – Мятный сезон[334] уже начался, как я погляжу. – Он снял шляпу и со сверхъестественной предупредительностью повел своих дам по проходу.

– …во веки веков, аминь.

Прихожане со скрипом и шуршаньем уселись на места и приготовились благосклонно выслушать еврейское пророчество в исполнении его светлости. Питер, взяв тяжелые закладки красного шелка, оглядел церковь, привлек внимание задних скамей, крепко ухватил латунного орла за оба крыла, открыл рот и затем замер, направив ужасный монокль на маленького мальчика, сидевшего прямо под кафедрой.

– Это Вилли Блоджетт? Вилли Блоджетт окаменел.

– Больше не щипай сестру. Так не годится.

– А ну-ка сиди смирно! – громким шепотом сказала мама Вилли Блоджетта. – Честное слово, мне стыдно за тебя.

– Сим начинается Пятая глава Книги пророка Иеремии. Походите по улицам Иерусалима, и посмотрите, и разведайте, и поищите на площадях его, не найдете ли мужа, творящего суд, ищущего истины?..

(В самом деле. Фрэнк Крачли в местной тюрьме – слушает ли он про мужа, творящего суд? Или до вынесения приговора на церковную службу не ходят?)

– За то поразит их лев из леса, волк пустынный опустошит их, барс будет подстерегать у городов их…

(Похоже, Питеру нравится этот зоопарк. Гарриет заметила у семейной скамьи сидящих кошек на месте обычных наверший – несомненно, в честь герба Уимзи. В восточной части южного нефа был придел с высокими надгробиями. Тоже Уимзи, решила она.)

– Выслушай это, народ глупый и неразумный, у которого есть глаза, а не видит…

(Только подумать, как они все глазели на Крачли, вытиравшего горшок! Чтец, которого не тревожили эти ассоциации, спокойно перешел к следующему стиху – захватывающему, про то, как волны устремляются и бушуют[335].)

– Ибо между народом Моим находятся нечестивые: сторожат, как птицеловы, припадают к земле, ставят ловушки и уловляют людей…

(Гарриет подняла глаза. Почудилась ли ей заминка в голосе? Питер безотрывно смотрел в книгу.)

– …и народ Мой любит это. Что же вы будете делать после всего этого? Сим кончается Первое Чтение.

– Прочитано очень хорошо, – сказал мистер Уимзи, – просто великолепно. Я всегда слышу каждое ваше слово.

– Слышала бы ты, как старина Джеральд продирается через Евеев, Ферезеев и Гергесеев[336], – шепнул Питер на ухо Гарриет.

Когда запели Te Deum, Гарриет снова вспомнила Пэгглхэм: интересно, нашла ли мисс Твиттертон в себе силы сесть за орган?