Красный свет Кантор Максим

2

Свой страх я объяснил Йоргу, когда молодой летчик навестил нас в Берлине. Этот разговор и его последствия стали для меня контрапунктом войны. То было самое начало 1942 года; да, именно так. Расскажу по порядку, поскольку нашему разговору с Йоргом предшествовал другой разговор – с Адольфом.

Адвенты мы с Еленой провели в Берлине. На Рождество были у Геринга в Каренхалле: хотя Герман и считал себя агностиком, праздник отметили шампанским «Болинджер», выпили от души, кстати, выпили и за скорую победу. Затем отпраздновали Сильвестр с новыми друзьями Елены – аристократической семьей фон Тресковых; в Берлине Елена наконец-то обрела аристократическое окружение, под стать своему происхождению.

Второго января на обязательный обед к Адольфу я пошел один – Елена сослалась на головную боль. Этих обедов избегали все: у Гитлера кормили скудно; это вам не сталинские пиры. Подавали только одно блюдо – причем овощное; из напитков – воду и слабое пиво. К тому же Гитлер без конца говорил; на площадях ему не было равных – но в застольной беседе он был невыносим. Двадцать лет назад Адольф иногда читал, затем на чтение не осталось времени – но тяга к интеллектуальным беседам присутствовала. Фантомные боли утраченного образования, это не только с русской интеллигенцией случилось – это беда общая.

«Античность, – заявил он в тот вечер, перемешивая пюре из цветной капусты, – была куда лучше нынешних времен, поскольку не знала ни христианства, ни сифилиса». Архитектор Шпеер, новый любимец, который теснил меня у трона, подобострастно кивал всякой реплике – Шпеер считался знатоком Античности, он тщился принести на площади Берлина каноны Витрувия; точь-в-точь как современные российские архитекторы, строящие богачам античные виллы. Мне был несимпатичен Шпеер и его угодливость. В тот год дальновидные уже отшатнулись от Адольфа, а трусливых он сам оттолкнул, подле фюрера образовалось свободное место – и вперед ринулись молодые пролазы; Шпеер преуспел больше других.

– Античный канон, – сказал Шпеер значительно, – это фундамент цивилизации. – Сказал – и надул синие щеки.

– Кстати, – спросил меня Адольф, – Ханфштангель, где ваша прелестная спутница? Знаете, я часто на вас раздражаюсь, Ханфштангель, вы порой ведете себя как шут гороховый – но присутствие Елены действует на меня благотворно. Хорошо, что вы ее похитили и привезли в наш стан.

Шпеер скабрезно улыбнулся и сказал:

– Вы подлинный Парис, милейший Ханфштангель. Мы восхищаемся вашими победами над спартанскими женами. Смотрите, как бы Менелай не вернулся.

Я был шутом у трона императора, сановные бароны перенимали интонацию, с которой фюрер обращался ко мне, – и добавляли от себя вульгарности. Когда образованные люди говорят сальности, это противнее, чем сальность пьяницы. Я улыбнулся Шпееру.

– Вы придерживаетесь трактовки Гомера или вам ближе Еврипид? – спросил я архитектора. – Согласно последнему, Елену похитить не удалось: Парис обладал лишь призраком. Подлинная Елена пребывала на Крите и ждала Менелая. Что если вы знакомы лишь с призраком Елены? И с призраком Античности?

Подобно всякому чванному дураку, Шпеер отлично знал, что он необразованный дурак, – но ярился, если это делалось понятно другим.

– Я придерживаюсь трактовки бессмертного Гёте, – сказал он солидно, и щеки его набрякли.

– Уважаемый герр Шпеер, я не подозревал в вас такой начитанности, – сказал я с легким поклоном. – Вторая часть «Фауста» – книга, которую я держу у изголовья. Любопытно, в этой христианской мистерии вы отводите мне роль Менелая, Мефистофеля или Фауста? И если я – Фауст, то кто же тогда наш добрый хозяин? Не намекаете же вы?..

Альберт Шпеер стал схож цветом с нарукавной нацистской повязкой, которую он из подобострастия носил. Никто из нас уже не придерживался карнавального ритуала, один Шпеер украшал себя свастиками и значками, в точности как свои помпезные дома – лепниной.

– Христианство, – сказал Адольф поучительно, – религия еврейская по происхождению, вынуждавшая людей гнуть спину по звуку церковного колокола и ползти к кресту чуждого Бога. Система ограничений: ад и рай – отражает убожество еврейской фантазии.

Шпеер кивнул и мелким почерком записал эту мысль в блокнот. Он всегда носил с собой маленький блокнотик, вынимал его за обедом и вписывал фразы фюрера. Позднее, Шпеер издаст книгу воспоминаний о том, как делил стол с тираном и чудовищем.

– Во многом я солидарен с Гёте, – сказал Адольф задумчиво. – Как и он, я по убеждениям античный грек, – Адольф выскреб остатки капустного варева из тарелки, – и не вижу смысла в христианских проповедях, но… – Он остановился, подал знак лакею, однако Шпеер опередил лакея – принес новую порцию капусты расторопнее. Адольф отправил в рот еще одну ложку безвкусной каши, прислушался к ощущениям.

Ремарку про греческое происхождение я уже слышал: так Адольф уже говорил на прошлом обеде бельгийцу Леону Дегрелю («Мой фюрер, откройте великую тайну, кто же вы?» – «Я – древний грек!»). Если реплика удавалась, Адольф воспроизводил ее не один раз.

– Да, я античный грек и во многом агностик. Вы заметили это, Шпеер, не правда ли? – Гитлер поощрительно улыбнулся Шпееру в знак того, что доверяет его наблюдательности.

– О, да, – сказал Шпеер с чувством, показывающим, что он много думал над этим вопросом.

– Но впрочем, – продолжал Гитлер, – у меня нет причин сетовать на Бога. Я не полный агностик, если вы понимаете, что я хочу сказать. Я верю, что Божья воля послала юношу в рейх, чтобы он вырос, стал во главе нации и привел свою родную землю обратно в германское государство.

Какое отношение германское государство имеет к царству Божьему, фюрер не уточнил.

– Это бесспорно, мой фюрер, – сказал дурак Шпеер. Архитектор поглядывал в мою сторону, ища, как бы меня уколоть. Додумался и сказал: – Вот видите, милейший Ханфштангль, вы неверно толкуете мифы. Наш хозяин – не Менелай, не Фауст (про Мефистофиля архитектор умолчал), наш хозяин – это Фридрих Барбаросса крестового похода, наш хозяин – это Агамемнон, который возглавил поход за Еленой. – И взгляд на фюрера: доволен ли?

– Да, – сказал Адольф, – мы продолжаем великий миф.

– Адольф, – сказал я Гитлеру, – помните о том, что ждало Агамемнона после победы. Будьте осторожней с Эгисфами. Их сегодня во дворце слишком много.

Так завершилась в тот день беседа о Гёте, Елене и Античности.

Я порадовался, что Елены на обеде не было.

А в конце января приехал Йорг.

3

Йорг прибыл с Восточного фронта, где находился под началом нашего знакомого генерала Штрауса, в группировке «Центр», вверенной фон Боку, чванному аристократу. В те дни Федор фон Бок неожиданно ушел в отставку – казалось бы пустяковая деталь, но я придал ей значение. Одновременно был отправлен в отставку главнокомандующий сухопутными силами фон Браухич; отправили в отставку и генерала Штрауса, в армии которого служил Йорг. Я ужаснулся: в своем ли он уме, этот злосчастный Агамемнон? Три отставки подряд – и в такой момент! Оказалось, что это лишь начало. Плотность наказаний, обрушившихся на армию, напомнила русский тридцать седьмой год; вероятно, во время праздничного обеда с цветной капустой фюрер вынашивал план армейской реформы. За две недели Гитлер сменил командующих тремя пехотными и двумя танковыми армиями, сменил почти всех командиров корпусов 4-й и 9-й армий и 2-й танковой, сменил начальников штабов четырех армий – все это было выполнено по-сталински безоглядно. Даже Йорг отметил, что Гитлер не военный, – и как может фюрер знать, что лучше для армии? Я с тревогой прислушивался к словам молодого военного. Армейские чины возмутились, вот теперь заговор созрел окончательно – я почувствовал это.

Я собрался обсудить перемены в армии с графом фон Мольтке – Хельмут фон Мольтке специализировался на военном праве; я хотел убедиться, что претензии военных обоснованы. Дело было не в профессиональной компетенции, дело было в авторитете графа. Пост и влияние Мольтке были несообразны. Хельмут фон Мольтке был юристом в канцелярии внешней разведки (абвера), хотя правнуку великого фельдмаршала могли дать более важный пост; однако Мольтке отказался вступать в НСДАП, довольствовался скромной должностью, на долгие уикенды уезжал в родовое имение Крейсау в Нижнюю Силезию. Любопытно, что, уклонившись от дел, Хельмут Мольтке стал популярен – в его имение приезжали значительные люди, вели беседы об истории Германии; я видел, что влияние юриста растет.

Члены семьи Мольтке всегда связывают биографию с государственной службой, понимая таковую по-разному. Кузена Хельмута, дипломата Ханса Адольфа фон Мольтке, я знал коротко, мы не раз сидели с ним за чашкой кофе; Ханс был нашим послом в Мадриде. Совсем недавно мы просматривали его сообщение о позиции Франко в отношении еврейских беженцев: по нашей рекомендации каудильо закрыл евреям въезд в Испанию – так мы блокировали исход многотысячной еврейской толпы. Ханс Адольф был человеком общительным и отличным работником – установил через Мадрид любопытный канал связи с Британией: министр иностранных дел Ее Величества Самуэль Хор наносил визиты Франко, и Франко мог аккуратно представлять Британии наши соображения по текущему моменту. Мы ценили Ханса Мольтке. Его кузен Хельмут был человеком упрямым, и общение с ним давалось нелегко. Я бы предпочел, чтобы Елена подтвердила родство с дипломатом, но она выбрала законника.

В имение Хельмута Мольтке мы с Еленой ездили каждый месяц. Дальние родственники приняли Елену и Йорга в свою семью – причем жена графа, Фрая, как мне кажется, искренне привязалась к Елене. Дамы называли друг друга «сестрами», хотя их родство было сомнительным; дам объединила приверженность к сентиментальному героизму; дамы совершали поездки в госпиталь, отвозили рождественские подарки раненым. Перед Рождеством они навестили лагерь под Берлином, где содержались французские военнопленные – ездили с миссией Красного Креста, в которой Фрая фон Мольтке состояла патронессой. Однажды дамы посетили здание на Аугустштрассе, 14, где находился пункт сбора берлинских евреев перед депортацией в лагеря. В тот год чистка города от евреев еще проведена не была, евреев отмечали на Аугустштрассе и разрешали некоторым из них вернуться домой; некоторые евреи даже были зарегистрированы в так называемой Земельной службе труда – они должны были трудиться в «еврейских колоннах», а «фабричная акция», когда их прямо с рабочих мест отправили в лагеря смерти, только планировалась. Посещение Аугустштрассе не произвело на дам чрезмерно болезненного впечатления – никто им не сказал, куда увезут стриженых детей в ближайшие месяцы; более того, Фрея уверилась, что план Мадагаскара еще не отменен. Дамы усердно пили кофе после долгого и трудного дня – и обсуждали Мадагаскар. То была пора благородных усилий, не омраченных знанием.

Я заметил, что Елена (которая формально оставалась фрау Виттрок) стала подписывать письма фамилией Мольтке. Я не сказал ни слова – игра в родословные простительна. Мольтке, Тресковы, Бюловы, Клюге – как упоительно звучали эти имена за нашим столом. «Вы, мой друг, идете сегодня в рейхстаг? А я зайду к фон Тресковым». Я-то должен был общаться с безродным Гитлером, есть суп из цветной капусты, а Елена посещала пышные обеды генералов.

Во время декабрьских адвентов мы дважды бывали у Хельмута Мольтке – и я перемолвился с графом по поводу положения на Восточном фронте.

– Вам известно, что я написал докладную записку в Генеральный штаб? – спросил меня граф.

– Да, письмо фельдмаршалу Кейтелю, если не ошибаюсь, – осторожно сказал я.

– По поводу русских военнопленных, – сказал граф.

– Мне пересказывали содержание.

– Вам уже известна резолюция Кейтеля? Письму дан ход?

– Пока нет. – Я не хотел быть первым, кто ему скажет.

– Знаете, Эрнст, я планирую создать комиссию по этому вопросу. Рабочую группу уважаемых военных. У меня в Крейсау собираются прекрасные силы – юристы, историки, экономисты. Мы не должны этот вопрос оставить без решения.

– Круг единомышленников собирается в имении Крейсау, – сказал я. – Какая интересная инициатива.

Я решил, что во время следующего посещения непременно спрошу мнение графа (и мнение видных персон, которых он собрал у себя) по поводу кадровых изменений в армии – и заговора, который за этим последует. Разговор предстоял болезненный. Боялся опоздать. Однако спросить не успел.

Приехал Йорг, и из разговоров с Йоргом я понял, что мой вопрос уже получил ответ. Я пошел с Йоргом на прогулку, как ходил с ним, когда он был подростком. В лесу у Шляхтензее (мальчишкой Йорг уезжал туда с друзьями на велосипедах), я сказал Йоргу Виттроку так:

– Молодой Мольтке, ибо в душе ты Мольтке и пестуешь этот дух в себе, так вот, молодой Мольтке, позволь дать тебе совет. Я знаю – прошу, не перебивай меня, – я знаю, что скоро тебе предложат убить Адольфа. Не округляй глаза, не маши рукой. Это сделают наши добрые друзья, бароны и полководцы – скорее всего, первым недовольным будет фон Бок, это его вчера отстранили. И твой дядя, граф фон Мольтке, предложит тебе пожертвовать собой за Германию.

– За Германию или за Адольфа Гитлера? – спросил летчик.

– Жизнь одна. Не ошибись, когда соберешься ее отдавать. Где ты будешь сегодня вечером? Твоя мать сказала, что ты зван в гости.

– Собираюсь на обед к фон Тресковым, – сказал летчик, – и вы, Эрнст, знаете, почему я там буду. – Он улыбнулся.

Йорг был влюблен в милейшую Гертруду, дочь фон Трескова.

– Вернее сказать так: я знаю, почему ты, молодой Мольтке, влюблен в дочь фон Трескова. Я знаю, что германские бароны всегда желают породниться и затем избрать из своей среды императора. Тебе еще не сказали, что вы с Гертрудой родите нового Зигфрида? Или нового Оттона?

– Вы придумали, как обычно. – Он укоризненно покачал головой.

– Я предостерегаю от ошибки, Йорг. Идет великая демократическая бойня, демократы убивают друг друга в поисках совершенной модели управления маленькими людьми – по воле народа, но поверх этой воли. Поверь, они найдут эту идеальную модель управляемой демократии – даже если придется убить миллионы. Найдут – путем естественного отбора. Сейчас не время для монархий. Мир должен переболеть демократией – а завершится этот процесс однажды сам собой, лет через восемьдесят.

– Успокойтесь, Эрнст, – сказал молодой летчик, беря меня под руку. Его рука была твердой, я испытал радость от осознания того, какого воина мы с Еленой вырастили. – О чем вы? Я иду на свидание с самой очаровательной девушкой Пруссии, а не к заговорщикам.

– Я никогда не ошибался, Йорг, – сказал я. – Твой дядя Хельмут фон Мольтке – приятный человек, но его кружок в Кресау – заговорщики. Я читал его докладную записку, направленную Кейтелю, – это самоубийственная записка, Йорг. Зачем он это делает? За ним стоит Британия? За ним армия? Генералы? Я не спрашиваю, я рассуждаю вслух. Милейший фон Тресков – племянник фон Бока. А племянник всегда опаснее, чем дядя, вспомни историю семьи Борджиа. Обида фон Бока перерастет в заговор фон Трескова. Он объединит силы с Мольтке. Да, так и будет! Только так и бывает. Скоро ты услышишь сам, как твои будущие родственники скажут, что ефрейтор остался ефрейтором. Они скажут, что войну должны вести профессионалы, что славу Германии составляет ее рыцарство. Вспомни тогда про мое предупреждение. Германии нужен этот ефрейтор, безродный и истеричный человек.

– Вы уверены? – задумчиво сказал Йорг. – Нужен ли такой главнокомандующий? – Он просто спросил, но как страшно прозвучал этот вопрос в устах солдата.

– Он нужен вам самим! – крикнул я. – Вам! Собранию Мольтке и Тресковых. Вы – Тресковы и Мольтке – все сделаете его руками, самую черную и грязную работу. А когда дым от печей рассеется, тогда берите власть. Мягко, без спешки. Через сто лет.

– Сначала вы сказали, что ждать надо восемьдесят лет. А теперь уже сто! – и по его кривой улыбке, я понял, что угадал. Они его уже убедили.

– Наберитесь терпения.

– А есть время для терпения?

– Есть океан времени, – сказал я ему, – но некоторые измеряют океан волнами. Не уподобляйся им.

Но они не умели ждать.

Идея переворота появилась уже в 1938-м, они устали от Адольфа уже тогда, до войны, а когда встал вопрос о Чехословакии, Эвольд фон Клейст полетел тайком в Лондон – посоветоваться с лордами, не пора ли менять ефрейтора на канцлера: страна встала из руин, теперь уже можно. Но в ту пору замены не получилось – карты спутал Невилл Чемберлен, который сам отправился в Берлин и Чехословакию сдал. Теперь все было серьезнее. Сегодня Эвольд фон Клейст возглавлял группу армий «Юг», а фон Бок – группу «Центр». И вот у одного из них забрали армии. Это была их война – они начали ее давно, они проели карты глазами. Их войну у них забрали. Я ждал беды от фон Трескова.

Я ждал беды постоянно: наступил момент, когда я потерял способность определять, откуда придет удар. Я опасался фон Мольтке и людей его кружка. Я опасался генералов, собиравшихся у фон Трескова. Я опасался нетерпения Адольфа – он впал в состояние визионера, заговаривался. Он представлял себя то Жанной д’Арк, коронующей Валуа, то самим Карлом Валуа. Я боялся Гиммлера, который давно начал собственную игру. И больше всего я опасался Елены – если ее энергия и страсть будут отданы заговору, наш сын погибнет. Мало этого, я неожиданно понял, что погибнет вся Германия, а за ней – Европа.

4

Тресковы были из Померании, Герман фон Тресков был генералом пехоты в первую Франко-прусскую, а семья его внука, Хенига фон Тресков жила в Берлине. Хенигу фон Трескову сейчас было сорок лет, пора свершений – он занимал должность начальника штаба группы «Центр», а до того успел повоевать во Франции. Возвращаясь на регулярные каникулы в Берлин, он давал обеды для избранной публики – фон Вицлебен, фон Штюльпнагель, фон Хазе, Людвиг Бек, Герделер; Бек не был родовит, но происходил из столь богатой семьи, что кровь голубела сама собой. То были типичные берлинские обеды: рейнское в гостиной, домашняя музыка до обеда, дочка музицирует, затем жаркое из оленя, бургундское красное, – дважды я посещал этот дом вместе с Еленой и Йоргом.

Признаюсь, на этих церемонных обедах берлинской знати я чувствовал себя куда более неловко, нежели на ужинах с Адольфом или даже в жирной роскоши Каринхалле у Геринга. Гитлер был типичным parvenu, и родовитый Геринг подыгрывал ему, теряя собственное воспитание. Это особенно чувствовалось, когда я сравнивал их поведение за столом с обхождением братьев фон Штюльпнагелей, Карла и Отто, а также церемонными манерами Федора фон Бока, который иногда посещал обеды. Меня особенно поражало, как легко эти аристократы принимали свой исконный, присущий породе надменный вальяжный облик – сразу же по возвращении с линии фронта! Среди немецких генералов было заведено раз в две недели прилетать с театра военных действий в Берлин на длинный уикенд – помимо доклада Гитлеру они успевали отпраздновать свои именины и дни рождения, устроить музыкальный вечер, дать обед друзьям. Гитлер, выезжая на фронт, не мог – не умел! – успокоиться еще неделю, его лихорадило, он переживал увиденное. Но выдержанная веками в холеных телах, настоянная на добротной пище и дорогом вине, кровь феодалов не оставляла места эмоциям: еще вчера генералы мерзли в ржевских болотах, но они входили в берлинские гостиные шагом неспешным и барственным, а манишки их сияли равнодушной белизной.

В доме германского аристократа спесь была естественной, не выглядела хамством разбогатевшего лакея; в этом чинном доме пьяный хохот Геринга был бы неуместен; здесь не смеялись даже над карикатурным Геббельсом – здесь просто не упоминали имени Геббельса. Богач Герман Геринг кичился тем, что стал знатоком вин, – помню, как осрамился Йорг, спросив себе в Каринхалле бокал пива. Но Отто фон Штюльпнагель подносил пиво к губам столь царственным жестом, что винные церемонии сноба Геринга меркли.

Фон Тресковы (возможно оттого, что корни их все же были в либеральной Померании) с мягкой иронией относились к тому факту, что мы с Еленой не венчаны, – никакого прусского ханжества. Но то, что я близок к Адольфу, никому не нравилось. Адольф для них был не врагом, нет; каждый из гостей в свое время влюблялся в темперамент фюрера; Адольф для них был вульгарен – вот и все.

Они прилетали на берлинские обеды фон Трескова: братья Штюльпнагели из оккупированного Парижа, фон Бок прилетел из России, кто-то из Польши, кто-то с Украины. Для них было естественным чередовать бои в болотах с музыкальными вечерами под соснами Далема. Феодалы были в обычном походе – и отдых в походе полагался: то, что для фюрера было миссией планетарного масштаба, для них было привычной родовой деятельностью, это было фамильным стилем жизни. Именно в доме Трескова я понял этот простой факт.

Гогенштауфены, Гогенцоллерны, Нассау – кто-нибудь из императоров был в родне у любого, каждый из них через двух-трех родственников принадлежал княжеским родам. Вековая традиция движения гибеллинов к объединению Европы под рукой единого императора преподавалась в семьях любого. Я смотрел на сходки гибеллинов и ощущал, как в атмосфере дома рождается подлинный имперский дух. Нет, колбасникам и сукновалам, второгодникам и полицейским урядникам, решившим в одночасье стать рыцарями, – империю не удержать. Мало провозгласить тысячелетний рейх, надо иметь право его возглавить.

Они заговорщики, они хотят его убить! – эта мысль не давала мне покоя.

Я наблюдал, как новые гибеллины церемонно закладывают край салфетки в прорезь жилета, как пробуют кончиком прусского уса бургундское вино. На что рассчитывают они? Сдаться союзникам? Просить мира у Сталина? Отто фон Штюльпнагель в мае 1941-го распорядился арестовать 3700 французских евреев и послал их в концентрационный лагерь Дранси – как, каким образом он выдаст себя за врага режима? Артур Небе возглавляет айнзацгруппу под Москвой – по всем конвенциям он будет считаться убийцей мирного населения, как ему искать мира? Затем я понял, что перемены планируются не радикальные. Войну не собирались завершать, они хотели стать монархией.

Кто здесь главный? Я сравнивал реплики, следил за жестами. Хозяин дома был безусловно мотором, но главный не он, нет. По сухой властной улыбке фон Вицлебена я понял, что верховодит он; Эрвин фон Вицлебен уволен в отставку, он должен ненавидеть фюрера. Он не отдаст ему славу. Первую мировую монархическую войну превратили в войну гражданскую – у этих же гибеллинов вырвали победу. Теперь они возвращали войну в монархическое русло. Следовало избрать императора новой Священной империи, и во время рыбной перемены я понял, что присутствую на совете феодалов, выбирающих одного из компании на царство. Возможно, Людвик Бек? Или фон Бок?

Глаза моей Елены сияли; ее посадили возле хозяина дома, фон Трескова, и она была счастлива его соседством. Тресков касался ее ладони своей, Тресков рассказывал о старой рейнской лозе: вино, оказывается, из погребов их знакомых.

– У нас на Одере такой виноград не вырастишь. Это дает Рейн. А следующий бокал будет особенным – надеюсь вас удивить! Признаюсь, во мне шевельнулась ревность – но Тресков не домогался Елены, их сближала порода. Им мешал соглядатай – и когда мы получили очередное приглашение на обед в сопровождении виолончели, я отправил к ним одну Елену.

– Они ждут тебя, а не меня. Зачем им человек без родословной? – Я хотел пошутить, но вышло горько. И едва сказал, понял, что говорю не только о себе, но о несчастном фанатике Адольфе, об истерическом заложнике величия Запада.

Я готовил царство Адольфа, я был покорен его природной силой, хотел сделать его императором, вдохнуть в него силу гибеллина, но тогда ему пришлось бы признать первенство великих семей – полководцев и солдат, воинов, которые всю историю Запада подавляли революции. Он должен был испросить себе милости возглавить их рейх. Так он и начинал, грамотно заручившись поддержкой Людендорфа в 1923-м. А потом он уж пошел один, думая, что весь народ пойдет следом. И шли, и гибеллины шли тоже. Но нельзя быть одиноким демократом-императором, тебя взорвут, заколют кинжалом, отравят.

Впоследствии попытку переворота назовут восстанием военных против нацизма, но нет, задача была в ином. Да, нацисты гибеллинам мешали, партийные оголтелые бонзы, возомнившие себя элитой общества, – их раздражали. Но все остальное не мешало! Нацизм не мешал, им колбасники у власти не нравились. О, я отлично помню Нюрнбергский процесс, помню, как командиры айнзацгрупп бодро рассказывали, что выполняли приказы Адольфа, а сами невиновны! Но разница в том, что Адольф не видел, как пускали «Циклон Б» в камеру, а они-то смотрели. Никто из них никогда и не подумал манкировать обязанностями – они выполняли их рьяно. Знал ли Штюльпнагель, что ждет евреев, посланных им в Дранси? Знал в подробностях, разумеется. Куда прикажете отнести его собственное распоряжение: «Если в случае саботажа нельзя найти конкретных виновных, должны быть расстреляны евреи и коммунисты»? А это штюльпнагелевское: «Ожесточенная борьба против еврейства – есть самое убедительное разъяснение сути еврейства». Это Карл-Генрих фон Штюльпнагель написал 21 августа 1941 года, разъясняя приказ Гитлера от 30 июля, отождествлявший еврейство и большевизм и утверждавший карательные меры в отношении обоих. Куда же эти документы спрятать, куда? Ненавидел ли Штюльпнагель Адольфа? Нет, он его презирал – но в отношении евреев был солидарен. Если фон Вицлебен так ненавидел Гитлера, то зачем – скажите, зачем? – генерал прорывал линию Мажино и вел к победе в 1939-м? Он исполнил маневр так красиво и мощно, как не сумел бы никто иной. Зачем? Комендант Берлина фон Хазе – еще один непримиримый борец! – ведь это он с 46-й пехотной бригадой вошел в Польшу, это он завоевывал Францию. Зачем? Скажите на милость, что конкретно должен был чувствовать генерал вермахта, повторяя солдатам приказ о «суровом возмездии по отношению к еврейству, носителю большевистского террора»? Генерал был не согласен? Но всякий из них требовал от солдат этот приказ «осознать», и практически все способствовали айнзацкомандам силами вермахта – мне ли не знать? Еще один заговорщик, борец с гитлеризмом Артур Небе, начальник айнзацгруппы «Б», находившийся в непосредственном контакте с высокоморальным фон Боком, выступил с докладом «Еврейский вопрос с учетом партизанского движения», ставя интенсивность истребления евреев в зависимость от активности партизан. Помощь айнзацгруппам заходила так далеко, что ко мне попадали жалобы айнзацгруппы «Ц» в связи с тем, что на акции в Умани, солдатам айнзацкомманд досталось мало работы – все за них сделал вермахт. А начальник штаба 11-й армии полковник Веллер специально выступил против того, чтобы «солдаты вермахта фотографировались на фоне массовых казней и акций и слали фотографии на родину»: «это глубоко противоречит чувству собственного достоинства немцев». Позвольте, господа офицеры, вы о чем?

30 марта 1941 года Адольф Гитлер выступил перед специально собранным генералитетом с программной речью – речь тщательно конспектировалась и сохранилась благодаря усидчивости Гальдера, Готта и прочих, кто назавтра же переложил ее в приказы по армиям.

Слова фюрера были записаны буквально и цитировались всеми:

«Идет борьба двух мировоззрений. Произнесен уничтожающий приговор большевизму как антиобщественному преступному движению. Мы должны отказаться от понятия солдатского товарищества. Коммунист никогда не был и никогда не будет товарищем. Речь идет о борьбе на уничтожение. Мы ведем войну не для того, чтобы сохранять врага. Требуется уничтожение большевистских комиссаров и большевистской интеллигенции. Нельзя допустить образования новой интеллигенции. Нам достаточно и примитивной социалистической интеллигенции. Борьба должна вестись против яда разложения. Это не вопрос военного суда», – и так далее. Это было прилежно законспектировано рукой Гальдера, того самого, которого американцы спасли от суда и забрали к себе для совместной работы.

Штабы ОКВ и ОКХ немедленно после речи преобразовали речь в приказы – в сотни приказов по войсковым частям.

Ульрих фон Хассель, входящий в рабочую группу Мольтке, записал в дневнике: «Волосы встают дыбом от того, что документально изложено в приказах, подписанных Гальдером и отданных войскам, по отношению к населению России и применению военной юстиции к гражданскому населению. Подчиняясь приказам Гитлера, Браухич жертвует честью немецкой армии». Честью пожертвовали, однако приказы были приняты к исполнению и исполнены. То было утверждение и развитие приказа о комиссарах от 8 июня; сомнений в связке: еврей – комиссар – большевик – советский солдат – уже не осталось.

Вальтер фон Рейхенау оформил это в еще более отчетливый приказ: «Важнейшей целью кампании против большевистско-еврейской системы является полное уничтожение органов власти и истребление азиатского влияния на европейскую культуру. В связи с этим перед войсками возникают задачи, которые выходят за чисто военные рамки. Солдат на Востоке не только сражается по правилам военного искусства, но и несет в себе неумолимую народную идею и мстит за все зверства, причиненные немецкому народу и родственным с ним народам. Поэтому солдат должен иметь полное представление о необходимости сурового, но справедливого возмездия по отношению к низшей еврейской расе». И все это поняли очень хорошо. Прусский генерал старой школы, ученик и соратник Людендорфа, фон Рейхенау недолюбливал Гитлера, но исполнял обязанности четко: брал со своей 6-й армией Париж, и Киев, и Харьков, и, по нашим подсчетам (а мы иногда проводили такие блиц-подсчеты в моем бюро), его стараниями был ликвидирован один миллион украинских евреев. Правда, в это число попадает и некоторое количество лиц непонятной национальности – все же на войне порой совершаются ошибки.

В течение следующих месяцев мор среди военнопленных достиг апогея, массовые расстрелы стали нормой, а евреев и комиссаров убивали автоматически.

5

Я подробно излагаю факты с единственной целью: не хочу получить упрек в малодушии и замалчивании подлинной истории. Мы все знали, на что идем, знал и я. До сведения каждого солдата довели цель и методы Восточной кампании; если сегодня иной демократ почитает деда, честного солдата вермахта, пусть знает: дед был осведомлен о судьбе евреев, коммунистов и русского населения. Я не хочу плутовать ради оправдания. Я буду оправдан историей не вопреки жестокостям войны – но с учетом и этих обстоятельств тоже. Когда хирург вырезает опухоль, он режет и здоровые ткани, это неизбежно. Было неправильно прервать необходимую для больного операцию, едва начав. Я принял политику фюрера как единственно верную.

Хельмут Джеймс фон Мольтке, юрист из управления абвера, думал иначе – это принесло и нам, и ему самому неисчислимое зло. Рассказываю, как все произошло.

Граф фон Мольтке составил подробную докладную записку, указывающую на попрание Женевской и Гаагской конвенций, на недопустимо высокую смертность среди русских военнопленных – смертность достигала в некоторых лагерях 80 %, а в целом составила 57,8 %. Фактически это привело на момент написания доклада к смерти миллиона военнопленных, а в течение всей четырехлетней войны в лагерях умерло 3,3 миллиона человек из общего числа 5,7 миллиона советских военнопленных. Фон Мольтке подробно описал, отчего происходит смерть: недостаток питания, содержание под открытым небом в мороз, эпидемии и расстрелы, в том числе расстрелы больных. В большинстве своем эти люди были убиты голодом и морозом. Ежедневная смертность юриста поразила. Мольтке писал, что хотя Россия не ратифицировала некоторые пункты Женевской конвенции, но: а) отклоненные пункты Женевской конвенции не имели отношения к обращению с военнопленными, а лишь отрицали разницу в обращении с офицерским и солдатским составом; б) советская сторона не денонсировала Гаагскую конвенцию, обязывающую относиться к пленным гуманно; в) соблюдение пунктов Женевской и Гаагской конвенций происходит в одностороннем порядке, вне зависимости от того, ведется ли война с варварами или странами – участницами конвенции. Смертность среди советских пленных была беспрецедентной, сопоставимой с истреблением евреев. И было бы лицемерием с моей стороны это отрицать – да, мы знали, что так происходит. Знали все, в том числе рядовые солдаты.

Впоследствии, когда в моей лондонской жизни мне попался томик «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына, я с удивлением прочел, что Сталин истребил в лагерях 67 миллионов русских людей. Это, конечно, лестно характеризует усилия Сталина – однако грузину такой подвиг был не под силу. Солженицын сочинил эту цифру в запальчивости. За тридцать лет существования ГУЛАГа в лагерях погибло 3,3 миллиона заключенных – то есть столько же, сколько погибло русских солдат в немецких лагерях за четыре года. Это объяснимо – мы работали над смертностью, это входило в идеологическую программу.

В своем докладе Мольтке обильно употреблял слова «честь», «достоинство», «долг» и так далее. Должен отметить, что записка была поддержана Канарисом. Я, в числе прочих, должен был высказать свое мнение по поводу текста. Меня всегда коробит избыточный пафос – война есть война. Я посоветовал сопоставить данные смертности по всем пенитенциарным учреждениям войны.

Мы предложили, чтобы Мольтке доказал, что советская сторона не обращается с нашими пленными точно так же и что смертность в советских лагерях ниже наших показателей. А что, если они немцев тоже морят голодом? А какова погода на Урале? Фон Мольтке создал рабочую группу (привлек фон Хасселя, Йорга фон Вартенбурга) и у себя в имении за полгода собрал сведения по сталинским лагерям для военнопленных – их в то время было не так много; то была первая попытка статистики – задолго до Энн Аппельбаум и до Пьера Регуло. Он сделал это с тщанием юриста, избежав преувеличений Конквиста и сочинительства Солженицына; через аппарат Канариса он подал доклад вторично – впрочем, на тот момент (1942 год) немецких пленных было в советских лагерях мало, а сведений о них еще меньше. Порой я спрашиваю себя, кто поставлял им информацию? Однако кое-что Мольтке собрал: узнал некую цифру – 97 450. Откуда он взял такую цифру, неведомо; помню, я смеялся над докладной запиской – надо быть крайне наивным человеком, чтобы верить в такие якобы точные цифры. И как милый Мольтке мог бы узнать условия содержания военнопленных? Но он старался найти истину, отдадим должное усердию юриста.

Сегодня мы знаем цифры довольно точно. Проживи фон Мольтке дольше, он бы мог рассказать, что после тайных переговоров Хрущева с Аденауэром (протокол я выпросил у майора Ричардса, прелюбопытный документ) последний военопленный покинул пределы Советского Союза в 1957 году, хотя стандартным приговором был срок 25 лет, то есть содержание в заключении до 1970 года. Высшие чины и офицеры содержались отдельно, как правило, в лагере «Верхотурье» – непривлекательное место. Сегодня, когда мне делается особенно скучно в компании майора Ричардса, когда мне надоедают камберлендские сосиски и гнусный бурый чай с молоком, я думаю о том, что альтернативой могло быть «Верхотурье». Везли туда в товарных вагонах через всю долгую страну, видимо, доехали не все немцы; по рассказам очевидцев, от голода не могли стоять; впрочем, пленных везли на строительство русских заводов, убивать и замораживать их насмерть – не собирались. Страшнее прочих считался Карпинский лагерь, также особенно тяжелыми были «Асбест» и Тагиллаг, в них в основном находились члены подразделений СС, но содержались и немецкие женщины и дети; смертность в Карпинском лагере равнялась 30 % – по официальной статистике, которая могла быть и занижена. На кладбище в Нижнем Тагиле захоронено около двух тысяч немцев, умерших в советских лагерях от невыносимых условий, – в трети случаев это женщины; надо сказать, кладбище в Нижнем Тагиле – это нечастый случай сохранившегося захоронения немцев: например, Весимское кладбище на Голом камне засыпано отвалами железной дороги – сколько человек погребено, неизвестно. Всего в советском плену находилось 2 389 560 германских военнопленных (считается, что этнических немцев 1 360 000), из них погибли 350 678 человек; таким образом, смертность германских солдат в советских лагерях ровнялась 14 %. Правда, в германском архиве я наткнулся на цифру 1 110 000, ничем не подтвержденную, но объявленную. В этом случае смертность бы составила 46 %. Боюсь, я утомляю читателя моих записок цифрами (сам я привык к тому, что сухое уравнение сопутствует любому знанию), но вы можете пропускать эти страницы, не так ли? Сегодня эти цифры я нахожу во многих архивах, которые находятся в открытом доступе – но понятно, что Мольтке этими возможностями не располагал. Он действовал наугад, руководствуясь интуицией и тем, что Елена высокопарно назвала словом «честь». Во всяком случае, и это я понимал отчетливо, обращение фон Мольтке к Кейтелю было вопиющим – юрист написал фельдмаршалу, что армия ведет себя варварски.

На докладную записку фон Мольтке, подробно разбирающую положение советских военнопленных в германских лагерях, была наложена резолюция Кейтеля: «Сомнения соответствуют солдатским представлениям о рыцарском ведении войны. Здесь же речь идет об уничтожении мировоззрения. Поэтому я одобряю эти меры и беру их под свою защиту».

Дебаты фельдмаршал Кейтель закрыл: он вернул нас к смыслу речи фюрера. Речь идет об уничтожении мировоззрения: большевик – это еврей, а евреев надо ликвидировать. Каждый солдат повторил про себя этот тезис. Вермахт действовал в тесном контакте с айнзацгруппами, и советские военнопленные приговорены были к смерти так же, как евреи, – и все этот факт приняли. Понимая, что надо двигаться вперед, я должен был согласиться с логикой Адольфа. Подчеркну, что не требовалось даже и военных приказов, чтобы понять этот тезис Новой империи. В речи 30 января 1939 года в рейхстаге Адольф громко – все слышали! – сказал: «Еврейский лозунг “Пролетарии всех стран, соединяйтесь” будет побежден другим: “Творческие представители всех стран, распознайте вашего общего врага!”». Уже тогда Гитлер ясно дал понять миру, что для него антибольшевизм, антимарксизм и антисемитизм представляют единое целое. Не Версальский договор он хотел оспорить – не мельчите! – не самоопределение немецкой нации его занимало – мелко, мелко! – Гитлер провозглашал учение о спасении человечества, в соответствии с марксистской доктриной – и прямо противоположное таковой. Тогда, в рейхстаге, он сформулировал новый этап противостояния гибеллинов – современным гвельфам. Антитеза «папизм – имперская власть» продолжала быть рабочим механизмом Запада. Новый самопровозглашенный папа сидел в Кремле; марксизм объявил себя новой религией – и вот тогда гибеллины подняли свой штандарт.

Неужели хоть кто-то мог не услышать зов трубы?

Неизбежность грязной работы понимали даже те родовитые гибеллины, кто хотел остаться в стороне от ополчения, от неумных полицейских, грубых шахтеров, потных колбасников, замаранных в уличной крови.

Позже, читая материалы Нюрнбергского процесса, я узнал, что генерал Франц Гальдер сказал однажды, что руками Гитлера следует свалить капиталистическую Британию, – а там видно будет. Аристократ Гальдер (как все аристократы) равно не любил и евреев, и большевиков, и капитализм, и Гитлер сказал вслух то, что барон произнести стеснялся. Для аристократов капитализм был воплощением власти плебеев, для них и британский королевский дом, Ганноверская династия, были всего-навсего родственниками, причем не самыми знатными. Пусть австрийский выскочка, безродная шпана, свалит капиталистов, задаст жару евреям, а там поглядим. Дадим ему пару лет на еврейский вопрос, а там видно будет.

Франц Гальдер выразил общее согласие «потерпеть еще немного» в 1941-м, когда фон Тресков, этот честолюбивый Фиеско наших дней, попробовал подложить первую бомбу в самолет фюрера. Запал бомбы не сработал, берлинский Фиеско расстроился – и Гальдер его утешал. Дайте выскочке проявить себя, сказал он, а затем настанет наш черед, и уже законная подлинная власть наведет глянец на его черновую работу.

6

Мы посещали фон Тресковых уже после неудачного покушения; заговор Фиеско остался нераскрытым; шла война и, возможно, бароны решили дать выскочке шанс. За столом если и говорили о войне, то говорили сдержанно, сохраняя интонацию светской беседы, как и приличествует тевтонским баронам.

– Елена, ваш сын в армии?

– Да, он летчик.

– Вот как? И где служит? Позвольте вам предложить…

– Благодарю вас… На Восточном фронте. Девятая армия.

– Ах, Девятая армия. Это Вальтер Модель, если не ошибаюсь.

– Да, он служит под началом генерала Моделя.

– Вальтер! Вы должны его помнить, дорогая Елена. Великолепный охотник. Что вы думаете об этом вине?

– Разве я его встречала? Превосходное вино.

– Вы же были с нами на охоте. Стрелок с моноклем в глазу, неужели не помните? Как я рад, что вам понравилось… Это Шамбертен тридцатого года. Солнечный год…

Они все здесь не любили большевиков и Россию – в этом сомнений не было. Если прадед фон Эйхгорна громил Гарибальди, если прадед Хааскена расстреливал мятежников-коммунаров в Париже, если предок фон Клейста написал «Битву Арминия», что оставалось делать их потомкам? То были великие роды гибеллинов, пронизывающие историю западного человечества, а Гитлер был ими рекрутирован, маленький барабанщик, которому показалось, что он командует парадом. Не поход на Россию их обидел, но нахальство маленького человечка. Шестеренка пожелала, чтобы ее считали основной деталью механизма, – ну что ж, пусть. Шестеренка восстала против машины, машина забуксовала, стала хрипеть и портиться. Они терпели, ждали, потом терпенье лопнуло – о, это знаменитый заговор июля 1944-го! Подождите, мы дойдем и до этой страницы. Но тогда, в январе сорок второго я еще не мог предположить, что моя Елена примет в нем участие.

Штюльпнагель – да, тщеславный и гордый Штюльпнагель, чей дед прославился во Франко-прусской, немецкий рейтар в шестом поколении; Артур Небе – жестокий мясник из айнзацкоманд, он не мог терпеть мягкотелого Адольфа, который даже убивал истерично, не по-мужски убивал. Все они закономерно приняли участие в заговоре: и великий Роммель, и совестливый Мольтке… эти фанфароны, – пусть, я не удивился.

Я знал, что рано или поздно они доберутся до Адольфа. Я знал – я видел, как блестят глаза фон Бока, как поджимает губы Вицлебен, как смотрит вкось Хассель, как перешептываются генералы. Маленький барабанщик не хотел понять, что он и его сумасшедшая партия призваны исполнять великий долг не перед Германией – а перед этими людьми, и ошибок ни ему, ни партии не простят. Разве заслужил снисхождение у большевистских аппаратчиков Сталин? Аппаратчики легко отказались от вождя, от большевистской доктрины, от своей партии – лишь бы сохранить тип управления людьми. Рано или поздно они всегда убирают выскочку – логика феодальных привилегий сильнее любой партийной идеи.

– На что вы надеетесь? – сказал я Йоргу. – У твоего Фиеско нет ни плана, ни вменяемой стратегии. Идет великая война, а у вас нет никого, кто возглавит страну в бою. Напишите программу хотя бы на полгода вперед.

– План у нас есть, – сказал Йорг тихо. Он уже не отрицал, что состоит в заговоре.

– И этот план тебе известен?

– Да, – еще тише сказал он, – известен.

План гибеллинов был прост – это был все тот же план Шлиффена, только вывернутый наизнанку. Новый вариант гласил: чтобы продолжать войну на Востоке, следует сдаться на Западе, причем на любых условиях. Войну с Россией никто прекращать не собирался – ни Артур Небе, ни Карл фон Штюльпнагель, ни Эрвин Роммель, ни Ганс фон Клюге – один только Штауфенберг, идеалист, представлял левое крыло и планировал связаться с коммунистическим подпольем. Его потому и пустили вперед со взрывчаткой. То был заговор правых, они готовы были на все, чтобы вернуть себе власть, они боялись, что в случае победы в большой войне – над ними возвысятся колбасники и полицейские; кто это допустит? Прежде они рукоплескали Адольфу: поставь Британию на колени, новый Арминий! Теперь они передумали; им такой Арминий мешал. Им нужна была настоящая германская монархия – вот и все.

– Но что будет завтра, скажите, Елена? – Я предчувствовал, что они перегрызут друг другу горло. Заговор гибеллинов есть самая ненадежная вещь на свете. – Вы помните судьбу Фиеско в Генуе? – Я искал, какой литературный пример убедит ее: Арминий, Фиеско, Ахилл? Я призвал на помощь свое красноречие.

– Прошу вас, положите мне немного камамбера. Да, и виноград. Отто с Карлом всегда привозят дивный камамбер.

– Оставьте камамбер!

– Отчего же, – сказала урожденная фон Мольтке, – это превосходный нормандский сыр. И вино здесь отменное.

– Вы знаете, что ваш сын – заговорщик? – Мы гуляли с десертными тарелками в руках по гостиной.

– Мой сын – солдат Германии.

– Раскройте глаза, – сказал я Елене, – посмотрите на них внимательно! Видите, как Штюльпнагель пережевывает кусок свиного паштета? Видите, как челюсть движется? Уверяю вас: Брут не жевал так паштет! Не ждите встретить здесь характеры Брута и Кассия. Римской чести в германском бароне не найдете.

Она ответила высокомерно, как и следовало отвечать представителю рода великих Мольтке. Для меня, сказала она, довольно того, что я в одиночку храню честь и верность.

Чему храните верность? Камамберу? – хотел крикнуть я. Но не крикнул. Я знал, что заговорщики предадут друг друга: не будет единства в их рядах. Как бы я хотел ошибиться!

– Понимаю, друг мой, – сказал я, владея собой, – что не подхожу вашему окружению. Недавно вы слушали меня – а теперь у вас другие вкусы. Вещи меняются неотвратимо. Помните разговор в гостинице несколько лет назад? Помните мой “список кораблей”? Теперь вы приплыли под стены Трои. Возглавить войска должен Агамемнон, а Ахиллу самое время уйти в палатку. Но вспомните, чем кончил Агамемнон.

– Эрнст, – сказала мне Елена, – вы многому меня научили. Если бы не вы, я, возможно, осталась бы в Мюнхене и была бы сейчас женой торговца красным деревом. Не думайте, что я ничего не помню. Но есть вещи, которых вы не понимаете.

– Буду рад научиться.

– Есть германская честь.

Пройдет три года, и они предадут друг друга. Один из заговорщиков, генерал Ремер будет первым, кто арестует своих единомышленников, а потом выпустит из камеры генерала Фромма – чтобы генерал уничтожил следы заговора. Бывший заговорщик генерал Фромм прикажет расстрелять фон Штауфенберга, фон Хефтена и Ольбрихта без суда, чтобы скрыть причастность к заговору. Их убьют прямо во дворе канцелярии, а затем Фромм даст Людвигу Беку, которого прочили на роль монарха, револьвер – посоветовав покончить с собой. Бек только ранил себя, и Фромм приказал добить товарища-гибеллина выстрелом в голову. Где ты, патрицианская верность! Где ты, гордость Брута, бросавшегося на меч! Где ты, доблестная жена его Порция, глотающая раскаленный уголь?

– Разве не вы говорили, что ход истории не щадит никого? Помните Фауста? Я не желаю быть Бавкидой и ждать, пока чьи-то планы сломают мой бедный домик.

– Поэтому решили стать Валькирией? Подумайте: вдруг только вы одна здесь искренни?

– Не оскорбляйте мою семью. По крайне мере я уверна в кузене и его друзьях.

Они предавали друг друга стремительно и страстно, точь-в-точь как Хрущев предавал Сталина, как Брежнев – Хрущева, как Горбачев – дело Брежнева, как Ельцин предавал всех своих предшественников и как всегда и везде предают друг друга трусы и ничтожества. Как российский политик Тушинский предавал былого соратника Пиганова, как молодой Митя Бимбом предавал своих товарищей – о, есть ли иной рецепт борьбы за имперскую власть?

Вернусь к разговору с Йоргом.

– Cын мой, – сказал я Йоргу, – если бы я встретил сегодня своего родного сына Эгона, я бы, вероятно, его и не узнал. Я остался с немцами, с тобой, с твоей матерью – вы отныне моя семья. Я считаю себя твоим отцом. Прошу, поверь мне на этот раз. То, что вы считаете доблестью, – есть путь в никуда.

– Путь в никуда, говорите? Я уже там был, – ответил летчик. – Вы не видели войны; здесь, в берлинском Далеме, все выглядит иначе, чем подо Ржевом. Помните Отто Кумма? Моего доброго друга Кумма, вы смеялись над его северным акцентом? Мальчика Кумма с веснушками? Вы позвали его воевать, помните? Его полк погиб около неизвестного вам места под названием Ссычевка. Вы никогда не найдете это место на карте, это нигде. Это и был путь в никуда, на котором встал мой дорогой Отто Кумм. И тысяча лучших парней из Гамбурга встали там на пути русских танков и кавалерии. Знаете, сколько человек осталось в живых, Эрнст? Тринадцать. Но русские не прошли.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Я говорю, чтобы вы поняли, Эрнст: я не стану умирать ради припадочного человека, которого в моей семье не посадили бы за стол с прислугой.

– А за Германию?

– У нас разные Германии, – сказал молодой Мольтке.

Он не сказал мне «отец». Он посмотрел поверх моей головы на кроны сосен Шлахтензее; романтический германский пейзаж.

Бывают минуты, когда сознаешь: совершается непоправимое. Все, что происходило после этого разговора, я уже не мог отменить, и влиять на события уже не мог – история покатилась сама собой, подчиняясь логике монархии и праву баронских кланов.

В истории Адольфа есть два важных эпизода. Между ними двадцать лет – и вся его биография.

Первый эпизод случился в мае 1923-го в Мюнхене. В 1923-м он интуитивно совершил умнейший поступок, объединившись в путче с Людендорфом, затем заручился покровительством Гинденбурга. Кланы гибеллинов решили, что могут на выскочку положиться, Адольфа взяли знаменосцем. Наивный горделивый дурачок. Как любил он образ знаменосца, он даже заказал свой портрет в роли рыцаря у знамени. Он водрузил двухметровый холст в рейхстаге и любовался героем, упакованным живописцем в латы; вкус изменил ему – он не понимал, как глупо выглядит на картине.

Его позвали как знаменосца, как барабанщика – и он шел впереди колонны, истерически жестикулируя. Взрослые привели в большую гостиную мальчика и поставили на стул, чтобы ребенок стал повыше и громко читал стихи, – а тот увлекся, решил, что он и впрямь великий поэт. Как бы мальчику поделикатнее намекнуть, что надо слезть с табуретки, что детям пора спать?

Гибеллины морщились, глядя на его потуги, но знаменосец вел народ, готовил народ к их войне – к их войне, к их битвам! Кто бы осмелился столь откровенно, столь фантастически нагло требовать несбыточного? Адольф сумел. И они долго терпели наглого знаменосца, поощряли крикливого барабанщика. Барабанщик окружил себя полицией, составленной из таких же безродных выскочек, как он сам, вокруг него возникла карикатурная партийная символика, салюты преданности и прочая ерунда. Все это раздражало гибеллинов. Военная аристократия никогда не следовала партийному приветствию «Хайль Гитлер!», обмениваясь обычным воинским приветствием.

Гибеллины презирали Адольфа, но служили в рядах его армии, это была их война, и они воевали страстно – они выигрывали битвы, они проламывали фронты русских, обращали в бегство англичан, гнали французов. Попутно они душили евреев, кастрировали негров, морили голодом славян и жгли цыган. Но это делали как бы не они сами, не они лично – они готовы были обвинить во всем задорного барабанщика. Делали, впрочем, исправно: зеленый вермахт вовсю помогал черным СС. Остановить войну было в их силах – каждой из армейских групп командовал заговорщик. Что стоило развернуть армии на марше? Но они шли вперед. Казалось бы, военная знать против режима – отчего же они так здорово воюют? Но они воевали совсем не для него – они воевали для себя. Это была их война.

Второй эпизод произошел в январе 1942 года.

Адольф отправил в отставку фон Браухича и фон Бока – и сам стал Верховным главнокомандующим. Спустя двадцать лет он совершил промах. Он сказал баронам, что их война отныне будет его войной. Этого простить не могли. Жанна из Арка была нужна, чтобы воодушевлять войска, но корону возложить следует на Карла Валуа. В Орлеане барышня очень нужна, в Реймсе отчаянная Жанна пригодится – а потом пойдут на сделку с бургундами и с англичанами. Жанну сожгут на костре как ведьму; впрочем, может, она ведьмой и была? Дело за костром не станет, думал я, даже и не подозревая, что именно костром все и кончится.

7

Майор Ричардс в очередной раз привел ко мне публициста Ройтмана.

Я сидел в своей комнате, обложившись газетами, старался уловить логику в событиях последнего года: так называемая оппозиция вырывала власть повсеместно: Монти забрал власть у Берлускони, фронда рвала скипетр у Путина, Олланд – у Саркози; иной наблюдатель мог бы решить, что речь идет о ревизии либерального капитализма. Но дело было в ином. Взорвался Восток, лилась кровь. Взорвался Восток потому, что механизм империи сносился – механикам следовало подумать, как сохранить машину. Они судорожно искали новую систему управления – как бы исхитриться сделать так, чтобы ничего не менялось, а иллюзия перемен была? Ревизии капитализма никто не замышлял – но все хотели, чтобы машина шла под откос как можно дольше. Кого поставить у руля? Они выпускали вперед ничтожных и незаметных рулевых – назначали президентами таких же бессмысленных фразеров, каких ставили колумнистами газет. Cледовало производить равномерный треск – и казалось, треск отвлечет от взрывов. Французский президент Олланд был таким же точно ничтожеством, как российский журналист Бимбом, но вместе они делали важное общее дело. И этот равномерный свободолюбивый треск заглушал шум истории – они боялись его услышать. Они раскачивали восточные революции совсем так же, как прежде раскачивали революции западные, – безответственно, задорно – чтобы строить империи на пепелище. А что именно сгорит на пепелище, этого они знать не могли. Я понял, что солдатами вторжения станут революционеры нового типа. Не большевики с каменными скулами, не нацисты с медальными профилями; это будут лебезящие мальчики с тонкими шейками и цепкими ручками. Но народу они передушат не меньше, чем это сделали мы.

В комнату заглянул Ричардс.

– Сегодня день особенный, мистер Ханфштангель. Настоятельно прошу отнестись серьезно к нашим планам.

Когда майор говорил про планы, у него слегка краснели уши и он глядел вбок. Майор был связан с огромной индустрией планирования, в которой я и мои встречи с унылой оппозицией не могли занимать первостепенное место. Я был для них приманкой, подсадной уткой.

Появился Ройтман с большим портфелем. Синещекий Ройтман нес портфель с той тщательностью, с какой Штауфенберг нес в сорок четвертом свой портфель со злополучной бомбой. Видимо, эта мысль посетила не меня одного: майор Ричардс покосился на портфель с подозрением. Ройтман достал из портфеля магнитофон, поставил магнитофон передо мной.

– Как видите, – сказал Ройтман, – я подготовился к встрече.

– Уточнили час переворота? – спросил я.

– Верно, – сказал Ройтман.

– А майор с вами заодно? – спросил я. – Cогласовали деятельность в Африке и бои на Восточном фронте?

– Мы стараемся не подвести друг друга, – мягко сказал майор.

– Надеюсь, – спросил я, – для меня не опасно знать о ваших планах? Нахожусь под стражей, никому не смогу рассказать.

– Вы примете участие в событии, – сказал Ройтман.

А майор Ричардс добавил:

– Я за вас поручился.

– Благодарю вас, – сказал я

И тут я увидел – о, я отличный физиономист! – что Ройтман тяготится своей миссией. Интеллигнет был невесел, двигался вяло. Прежде, когда Ройтман приходил вместе с коллегами, он пребывал в плену общего азарта. Сейчас это был усталый простуженный человек, обеспокоенный. Я прежде не обращал внимания на его одежду, только теперь увидел заплатки на локтях свитера – заплаты поставлены заботливой женской рукой. По всей вероятности, с этой женщиной Ройтман давно расстался – края заплат обтрепались, подшить их было некому. Ройтман представлял классический тип небогатого еврейского интеллектуала; любой режим привлекает таких синещеких энтузиастов к делу, лишь Адольф ими пренебрег. Мне захотелось попробовать, что может получиться из работы с таким материалом.

– Скажите, Ройтман, вам нравится политика? – спросил я.

– У меня нет выбора, – просто ответил он. – Если хочу достойной жизни, я должен заниматься неприятными вещами.

– А наш майор безусловно достойную жизнь в России наладит, – сказал я.

– Майор Ричардс здесь ни при чем. История поставила на меня. Я сам должен действовать.

– Нет, не должны! – Мне доставляло удовольствие искушать его, как когда-то я искушал Адольфа, а затем Йорга. – Скажите, вы бы не хотели просто любить? Любить преданную женщину? Уехать прочь от этих жадных людей? Ваш друг Пиганов – это ведь такое… ничтожество. Поверьте, ваша жена лучше. Возьмите ее одну – ведь есть же такая женщина? Гретхен? Катерина? – и поезжайте прочь. Прислушайтесь к моим словам. У меня достаточно денег, а самому деньги уже не нужны. Я смогу обеспечить вашу безбедную жизнь.

– Мы с вами едва знакомы, – сказал Ройтман, – почему вы мне это предлагаете?

– Потому что я хочу кого-нибудь спасти, – честно ответил я. – Хотя бы одного человека, нет, лучше двух! Берите деньги и свою Катерину и поезжайте в горы. Я знаю спрятанные деревни в Пиренеях, где вы никогда не будете слышать слова «демократия», где не знают про капитализм и рынок. Или поезжайте в Патагонию, купите ранчо, дышите полной грудью и забудьте эту суету. Вы еще молоды, Ройтман. Вы еще не разучились чувствовать! Прижмите к сердцу вашу Катерину и прочь отсюда!

– Ее действительно зовут Екатерина, – сказал Ройтман. – Но только поздно. Уже слишком поздно.

– Не говорите так, Ройтман! Вы вернете ее. Сумеете, только будьте настойчивым! Не расходуйте жизнь на крысиную возню, бегите к ней! Отдайте энергию теплому, живому! Вы потеряли ее в тот момент, когда связались с пустобрехами. Возьмите денег – и к ней. Вся свобода мира перед вами!

Ройтман волновался. Разговор о деньгах всегда возбуждает русских интеллигентов, но он волновался не только из-за денег.

– Что вы потребуете взамен? – спросил он наконец. – Мою бессмертную душу?

– Для чего мне ваша душа? Взамен попрошу у вас никогда не возвращаться в никчемную Европу. Попрошу никогда не оставлять избранницу. Рожайте детей, много. Попрошу помнить о том, что вы – еврей.

– Еврей? – синещекий Ройтман насторожился.

– Не забывайте об этом, Ройтман. Не приносите жертв чужим богам! Вы первый человек, слепленный Богом, и ведите себя как первый человек. Прочь отсюда, начните жизнь сначала. Не лгите больше во имя свободы. Попробуйте просто жить. Нет больше истории.

Ройтман щелкнул клавишей магнитофона, вздохнул.

– Соблазнительно, – сказал Ройтман. – Но пришлось бы предать слишком многих людей, я так не смогу. Однажды уже предавал.

– Что ж, тогда продолжим. Требуется мое интервью. Вы, я вижу, задумали переворот. И мне отвели роль исторического обоснования? Наметили путч? Захват телебашни, вещание по основным каналам? Власть будете брать, опираясь на народный гнев, а потом народу объясните, что банки на всех не делятся… Дело знакомое. Майор, – я кивнул на Ричардса, – сведет вас с лондонскими политиками, Запад прикроет беззаконие, ваши беглые тузы дадут кредиты новой власти… Я угадал?

Он кивнул. Он был неплохим человеком, этот синещекий еврей; я решил дать ему последний шанс.

– Бегите, Ройтман, – сказал я, – пока не поздно, бегите. Выиграть в этом деле нельзя. Кончилось время объединения Европы, пропало дело гибеллинов, бегите. Кончилась слава Запада, глупая Россия вытянула глупую карту. Бегите, Ройтман, не слушайте дураков. Россия развалится на улусы, страну растащат на части жирные бароны, а потом баронов зарежут лакеи. Бегите, глупый Ройтман, вы не там ищете свободу.

– Вы зря пугаете меня, – сказал Ройтман грустно, – я не жду победы. Просто выполняю долг.

– Бегите, Ройтман. Речь не о победе, речь о том, что вас однажды принесут в жертву – как приносили раньше. Таких толстеньких, глупых и гордых евреев убивают всегда. Уносите ноги. Завтра вас обвинят в убийстве, растрате, клятвопреступлении. На развалах империи евреи не живут.

– Дадим ваше интервью в центральных газетах, – обреченно сказал Ройтман. – Вы расскажете, что Гитлер действовал по указке Сталина, дадим подборку фактов… Прокрутим запись на Первом канале, так Пиганов просил. Одновременно народ на площади выведем… Будьте уверены – вы работаете на благо демократии всего мира. – Он говорил похоронным голосом, совсем не как революционер. – Завтра у нас намечен день икс.

– Помню, мне принесли расшифровку бесед Даллеса: «План Бека – Гердерелера будет осуществлен на днях». Помню глупых генералов… Как давно я не играл в эти игры. Приступайте, Ройтман. Вы все взвесили? Решение приняли самостоятельно?

– Да, – сказал Ройтман. – Кажется, так.

– Скажите, майор, – спросил я, – вторжение в Сирию и Ливию тоже намечено на ближайшие дни? Германия согласилась? Или своими силами? Полагаете, у Запада есть шансы вернуть молодость?

– Вы циничный человек, мистер Ханфштангель, – сказал майор Ричардс. – Если бы вы только знали, как неуместен ваш цинизм.

8

Отпуск Йорга закончился, наш сын отбыл на фронт, мы с Еленой остались одни в огромной квартире – и я остро почувствовал, что мы стали чужими. Возвращаясь со службы, я не знал, о чем с ней говорить, рассказывать об Адольфе я не мог – ее лицо искажала гримаса гадливости.