Красный свет Кантор Максим

– Не могу знать, товарищ майор. – Если случилась беда, то спокойно надо говорить, надо выждать. Мало ли что от этого майора зависит. И Дешков вежливо повторил: – Не могу знать.

– А мы обязаны знать, Дешков. Представь ситуацию: ты служишь у нас в части; твое, скажем так, прошлое – мне по должности известно. Поступает информация: жену отправил в тыл без сопроводительных документов. Сам не доложил, не рассказал. Пришел бы, чаю бы вместе попили. Сказал бы так: мол, Николай Евгеньевич, ситуация нестандартная: отец – враг народа, жена – беременна… Искали бы выход сообща. Мы ведь люди, Дешков! Люди! Ты же не пришел ко мне, верно?

– Виноват, товарищ майор. – Дешков говорил очень тихо, так в их семье всегда говорили в момент опасности. Отец приучил всех, что голос поднимать не имеет смысла – и даже мать усвоила: когда бранилась с соседками, говорила шепотом, и соседкам от ее тихого голоса делалось не по себе.

– Ты говори громче, слышу плоховато в последнее время. Не пришел… а зря! Мы, Дешков, нуждаемся в поддержке офицерского состава – легко ли работать среди казаков? – Майор посмотрел пристально на Дешкова. – Сегодня казакам все привилегии, а народ они неуправляемый. Но это разговор особый. Стало быть, согласно решению, всех подследственных из сто десятого специзолятора перевели в специзолятор в город Куйбышев.

– В Куйбышев? – Дешков шепотом переспросил; он запоминал, куда ехать.

– Вот, ты, Дешков, почему задаешь вопрос? Потому что знаешь: мы обязаны знать ответ. У всех людей имеются обязательства… Ты на это рассчитываешь… Только своих обязанностей помнить не хочешь. Касательно эвакуации заключенных имеется распоряжение товарища Никольского, начальника тюремного управления НКВД. И директива комиссара третьего ранга товарища Меркулова имеется, еще июньская директива, между прочим. И если бы ты интересовался жизнью страны, ты бы про эти документы обязательно знал. «О задачах органов госбезопасности прифронтовых областей». А Москва, будет тебе известно, город прифронтовой, с октября месяца на осадном положении. Что из этого следует?

– Что? – спросил Дешков.

– Следует то, что директива 136/6171 вступила в силу. Да, Дешков, вот такой номер у директивы… Цифры, цифры… Скучно, да? Шестого ноября этапировали из Москвы спецобъект за номером 110. Везли в Куйбышев спецэтапом, проходящим у нас под соответствующим номером… 16/44. Именно так. Однако до Куйбышева состав не дошел. Поезд подорвали немецкие фашисты.

– Погибла? – как спросил, непонятно. Губы мертвые стали.

– Данных не имеем. – Коконов наморщил лоб и уточнил: – Погибших, судя по всему, немного. Основная масса людей из спецвагонов подалась к немцам.

– Подалась к немцам?

– Взяли их в плен.

– Кого взяли в плен, – спросил Дешков, – заключенных? Товарищ майор, кого взяли в плен? В какой лагерь погнали?

– Мне, Дешков, маршал фон Бок не докладывал. Хотел бы я у фон Бока многое спросить, но пока не спросил. Вот когда победим, мы ему много вопросов зададим. Так что людей из спецэшелона, скорее всего, забрали в самый ближний лагерь. А лагерей здесь много.

– Какой – ближний?

– Я ведь, Дешков, в разведке не работаю. Свои обязанности выполняю – а этот вопрос не ко мне. Зависит от того, где гитлеровцам рабочая сила нужна. Где они строятся. Может, в Ржев погнали. А может, и в Слуцкий лагерь погнали. Хотя Слуцк существенно дальше. Слуцкий лагерь у немцев – это типа сортировочной базы. Оттуда людей дальше отправят.

– Товарищ майор, куда – дальше?

– Это уже, Дешков, не в нашей компетенции. – Коконов развел руками. – Но не думаю, что погнали в Слуцк. Мое такое мнение, что по морозу люди до Слуцка не дойдут. Умрут люди по дороге. А транспорт пленным не дают, пешие этапы. Скорее всего, какой-то ближний штатлаг. Сычевка, например.

– Пешком идут? – спросил Дешков.

– Сведений о том, что немецкие фашисты предоставляют советским пленным транспорт, не поступало. – Коконов пошутил, но получилось не смешно. – Всей информацией, какой располагаю, мы с тобой поделились. Решено было тебя поставить в известность. Официальный запрос можешь в Москву отправить, право такое у тебя есть. Клименюк считает, – Коконов говорил о командире полка, – что твоему письму дадут ход. Жена твоя, сын твой – тебе должны ответить.

– Сын?

– По нашим данным, Дарья с ребенком.

– Сын? Родился сын? – Дешков встал.

– Ты, Дешков, правильно делаешь, что переживаешь. Пойди на воздух, походи по морозу. Неожиданность для тебя, понимаю. Ты подыши, успокойся, а потом садись запрос писать. Я тебе подскажу, как писать. – Коконов говорил, а Дешков стоял и слушал. – Я, дескать, такой-то, Сергей Григорьевич Дешков, чин армейский не забудь, часть не забудь указать, прошу сообщить… Или, например, так: прошу разрешить выслать передачу – вот тут они тебе обязаны адрес сказать. Пусть поищут адрес. По форме все напишешь, придешь ко мне, я завизирую – и пойдет твое письмо в Москву, в Главное управление. Согласен с тобой: потеря большая. Ощутимая потеря. Но ты же врагам и отомстишь.

– Сына с ней оставили? – спросил Дешков тихо.

– Кто же про фашистов знает, Дешков. И для чего ты спрашиваешь? Себя мучаешь. Брат у меня погиб в Мценске. А я не плакал. Ступай пройдись. Я хожу – мне помогает.

Комиссар Коконов действительно много ходил. Над ним даже смеялись: ведет себя странненько – ходит без надобности туда-сюда, вдруг встанет посреди дороги, достанет из кармана блокнот, запись сделает карандашом. Думали: характеристики на сослуживцев пишет – а оказалось, стихи сочиняет комиссар. Кто-то подсмотрел, в блокноте все в рифму.

– Мы с Клименюком сделали все что могли. От себя добавлю, что сочувствую тебе. – Комиссар тоже встал, протянул широкую ладонь.

– А раньше, товарищ майор, вы мне ничего не говорили. Почти полгода. Почему? – Не получилось пожать руку комиссару.

– Ты бы спасибо сказал, Дешков, что хода истории не дали.

– Не сказали раньше – почему? – прошептал Дешков.

– Спасиба от тебя не дождемся. Что ж, – Коконов медленно опустил руку, – свободен, Дешков. Ступай.

Дешков вышел из комендатуры, встал на четвереньки в снег, так и стоял. Тер лицо снегом, но на этот раз не помогло. Он ел снег, откусывал от наста большие куски и жевал. Комиссар Коконов вышел на крыльцо вслед за ним, посмотрел на Дешкова, как тот кусает наст, ушел к себе в кабинет.

Дешков стоял на четвереньках долго, пока не замерз, а затем поднялся на ноги, пошел в избу. Панчиков спал на печи, свесив вниз руку. Додонов с Успенским пили чай. Сергей Дешков сел на койку, поговорил с Успенским – тот сидел на табурете и ел хлеб. Успенский всегда умел найти еду, а найдя, сосредоточенно ел, ни на что не отвлекаясь.

– Что такое? – спросил Успенский, не глядя на Дешкова. – Я хлеб достал. Вот ем.

– Ты какие лагеря под Ржевом знаешь?

– Под Ржевом? Лагеря? – не отвлекся от хлеба и вопроса не понял.

– Все места, которые знаешь, мне назови. Все лагеря, которые построили фашисты. Все лагеря вокруг Ржева, куда русских увозят.

– А тебе зачем? Ты чего дрожишь? К печке ближе садись.

– Ищу человека, в лагерь попал. В Германию могут угнать.

– Запросто угонят. Кто здоровый, они всех гонят. Этих штатлагов, знаешь сколько! Про Могилевский лагерь рассказывают. Так это далеко. Про Слуцкий лагерь говорят. Но это уже в Белоруссии. А самый большой лагерь в самом Ржеве. Про Сычевку тоже рассказывают. Но в Ржеве – самый большой.

Дешков карту знал хорошо. Он соображал, как идти.

– У тебя вид нездоровый, Серега. – Успенский, городской житель, произнес словосочетание «нездоровый вид» совсем как их сосед по дому – профессор Рихтер. «У вас нездоровый вид, вам необходимо остаться в постели», – интеллигенты умеют дать совет. Рихтер – добрый человек, но бессмысленный. Он встретил их с Дашкой на улице, спросил, как они себя чувствуют. «У вас, Дарья, бледный вид, вам необходима консультация врача. Позвоните своему знакомому врачу, а до той поры оставайтесь в постели». Смешные эти евреи. Тогда Дешков не удержался, съязвил: «У нас, Моисей Исаакович, и постели нет приличной – и врачей знакомых не имеется». «Как же так, Сережа?! – ахнул Рихтер. – Вашей жене категорически необходима квалифицированная забота».

Моя Серая Шейка, думал Дешков. Он всегда свою жену Серой Шейкой звал, точно уточку в детской сказке. И когда думал про нее, говорил «Серая Шейка». А про сына он даже думать не мог.

– Что люди там у немцев делают? Их бьют? Комиссаров сразу убивают, а других не убивают?

– Что ты у меня спрашиваешь? Ты у фашистов спроси, что они там с людьми делают.

– Я тебя спрашиваю, потому что ты слышал, что говорят. Работают в лагерях тяжело?

– Работать долго не получится – долго там не живут. Если мужик крепкий, то, конечно, подольше протянет, они найдут, чем ему заняться. А если от роду нездоровый – они сразу доходяг стреляют. Им лишний рот не нужен, еды нет. Откуда сейчас еда? Не дают есть совсем доходягам. Помнишь людей под Волоколамском? Они мне и рассказали.

Верно, они под Волоколамском беженцев встретили, те рассказали, как сгоняли в лагерь; они сами спрятались в сожженном доме, в подвале – их не нашли: через щели подсматривали, видели, как слабых и больных немцы сразу расстреляли. Ходил вдоль рядов военный и в рот людям стрелял.

– Но без причины людей не убивают? – Как глупо спросил; сам знал, что убивают без причины.

– Мужиков здоровых они берегут. А детей убивают. Если младенец беспомощный, так сразу уморят.

– Уморят? – Он и сам знал, но спросил все равно: мы всегда переспрашиваем, от отчаяния.

– А зачем немцам русский ребенок? Сам посуди. Уморят голодом, либо сразу – головой об стену. Много таких случаев. И женщин они долго не держат. Попользуются – и в расход. Хотя женщина иной раз дольше мужика живет. А все же недолго бабы живут. Сколько человек может протянуть, когда мучают? Ну, пару месяцев тянут, конечно. А потом сил уже нет.

В эти самые дни как раз прошли первые массовые расстрелы: укомплектованные в первые месяцы войны лагеря – стали освобождать от людей. Так, в Румбольском лесу совместными усилиями немецких и латышских команд расстреляли 35 тысяч человек, в основном евреев. Работали день и ночь, не покладая рук, одних детей убили восемь тысяч. В это время массовые казни шли по всему рейху – план, утвержденный Гейдрихом и Гиммлером, одобренный фюрером, стал приходить в действие; но, конечно, одно дело – написать приказ на бумаге, совсем иное дело – исполнять приказ. Эмоции, неконтролируемые чувства – все это невозможно учесть. Некоторые солдаты жаловались на определенный дискомфорт в тех случаях, когда приходилось убивать слишком много детей подряд. И не то чтобы физическая усталость, но наступала некая пресыщенность, словно бы не хотелось более убивать детей. Генрих Гиммлер в те дни посетил место массовых экзекуций в Минске (кстати, тогда же он и распорядился называть массовые убийства словом «акция», словно предвосхищая дискурс современного искусства), и даже присутствовал при большом расстреле. Он хотел узнать, с чем именно сталкиваются рядовые исполнители: так порой премьер-министр совершает показательный выезд на завод, чтобы взглянуть, как работает фрезеровочный станок. Ну как вы тут, мужики? Весь день у станка – поди, умаялись? Гиммлер пристально наблюдал за процессом. Обычная рутина: женщины кричат, пытаются вырвать детишек из рук солдат, дети, в свою очередь, орут. Рассказывали, что одна из жертв – белокурый голубоглазый мальчик – вызвала интерес рейхсфюрера; Гиммлер подошел, поинтересовался судьбой будущей жертвы. Однако узнав, что мальчик – еврей, Гиммлер развел руками: ну что вы от меня хотите? Еврей – стало быть, извольте в ров. Гиммлер сказал короткий спич, подчеркнув, что хотя ему претит кровавое ремесло, но «человек должен защищаться от вредных насекомых, которые его окружают». Мальчика, имевшего неосторожность родиться вредным насекомым, отвели в сторонку, и ефрейтер Клюге, благоразумно родившийся человеком – любителем свиной грудинки, засунул дуло «вальтера» насекомому в ухо и выстрелил – мозги разлетелись веером. Впрочем, в те дни старались уже перейти на газ – выяснилось, что на исполнителей убийство грудных детей методом прямых контактов действует депрессивно. Именно в эти дни в лагерном комплексе Освенцим был введен в эксплуатацию так называемый «красный барак», в деревне под названием Бжезинка создали конвейер убийств, лагерь по уничтожению людей. Запомнить название лагеря смерти легко – человек по имени Бжезинский был у президента Картера советником по национальной безопасности, именно Бжезинский повторил в свое время фразу, оброненную как-то Гитлером в застольном разговоре: «На европейской территории современной России не должно быть никаких государств». А в тот год в Бжезинке, в «красном бараке» добились впечатляющих результатов: умерщвлялись по 800 евреев одновременно, «Циклон Б» полностью оправдал возлагаемые на него надежды. В Майданеке применяли все еще моноксид углерода (то есть угарный газ), первые же испытания газа «Циклон Б» начались поздним ноябрем, и к моменту данного разговора пункт массового удушения функционировал в Бжезинке бесперебойно.

Всего этого Успенский не знал, соответственно и рассказать не мог – но это происходило ровно в те самые дни, и даже в те же часы; минута в минуту.

– Убивают они доходяг, – сказал Додонов.

– Нам бы Ржевск взять. Нам бы до Слуцка дойти, – сказал тогда Дешков.

– Надо Ржев взять. Это точно. И Вязьму надо взять.

– Возьмем, – сказал Дешков.

А через два дня в Ставке было решено не давать передышки немецким войскам, не ждать до весны. У нас точно перемирие объявили, шутил Тимошенко, а ведь, между прочим – никто не объявлял. Пусть 33-я армия генерала Ефремова прорвется к Вязьме, пусть 20-я армия Власова атакует, пусть ржевско-вяземский выступ возьмут с боя. Этот самый выступ не давал покоя Сталину – когда он подходил к карте, всегда указывал генералам: долго еще будем терпеть? Для него, любителя неразрешимых конфликтов, которые потом вспарывались волевым решением, – этот выступ был как наглядное пособие. Так заклинило фронт, что никто не мог двинуться – ни немцы, ни русские. Немецкие (теперь немецкие!) города-крепости стояли неколебимо: Ржев и Вязьму взять не могли. А между ними были вбиты клинья русских контратак – и удерживать сейчас эти отвоеванные у немцев плацдармы было труднее, чем немцам удерживать города. Линия фронта напоминала изрезанную карту норвежского берега – или трехпалую руку, которая тянулась к Москве. Пальцы были совсем рядом, но рука оказалась онемевшей – рука грозила, но двинуться не могла. Требуется отсечь этот ржевско-сычевско-вязьменский выступ, вот именно сейчас, когда морозы под сорок, и на фронте бои затихли, – именно сейчас они и нанесут удар.

Сталин приказал не давать передышки германским войскам, перейти в контрнаступление, на плечах противника войти в Ржев – и двигаться дальше, дальше, пусть Калининский фронт разворачивается на подмогу Западному. Сталин собрал в Ставке военачальников и сказал, что если не ударить сейчас, к весне немцы накопят войска в этом направлении. О том, что русским неплохо бы накопить силы, речи не было. Жуков позже напишет, что он спорил с Верховным: дескать, где солдатам сегодня силы взять? – но Сталин настоял на прорыве. Люди устали, сказал тогда Жуков. Мороз, сказал Жуков, а мороз, Иосиф Виссарионович, – не только людям, это и технике не потянуть. Кавалеристам трудно будет пройти снежный рубеж. И окопной войны в такой мороз не будет: насмерть замерзнешь.

– Не надо нам в окопах сидеть, Георгий Константинович, – сказал Сталин. – У нас совсем другая задача – атаковать надо. Это мое мнение, но хорошо бы и мнение коллег по Ставке выслушать. Рассмотрите ситуацию?

Жуков кивнул своей крепкой головой – он согласен рассмотреть ситуацию.

А ведь из меня Тухачевского делают, незабвенной памяти Михал Николаича, подумал он. Делает он из меня такого же гастролера по гнилым, позиционно проигранным, непопулярным фронтам. Должен иметься такой гастролер со скрипочкой, вот с Тухачевским этот фокус удался. Миша, выдвигайся на Кронштадт, Миша, лети в Тамбов, Миша, бери с наскоку Варшаву. На этом они Тухачевского и сломали – сделали гастрольного скрипача по вызову. На чужих свадьбах играл Михал Николаич, а своей так и не справил.

Жуков вспомнил разговор с Тимошенко, как тот сказал в тридцать восьмом, что Тухачевский поплатился за Тамбов. Высказал это мнение Тимошенко вполголоса, рассуждая сам с собой, но Жуков ему ответил: а ты уверен, что Михаил мечтал в Тамбове выступить? Однако он там отличился, сказал ему Тимошенко. А что, у Михал Николаича выбор был, сказал Жуков – и сам же подумал: а почему же так выходило, что везде посылали Тухачевского?

А сегодня – его, Георгия Константиновича посылают, как в русских сказках: поди туда, не знаю куда. В сказках царь говорит Иванушке: ты, говорит царь, ступай за тридевять земель и принеси мне перо жар-птицы. А Иван-дурак старается. Сказали генералу: лети на выручку, спасай Москву – а ведь дело-то, почитай, проигранное, что ж вы мне раньше не давали себя показать! Однако пошел Иванушка-дурачок, спас столицу; но потом он понадобился в ином месте – и правильно: не на западном направлении надо воевать, не здесь! Здесь он не требуется, здесь себя негде проявить. А вот сталинградский, подготовленный им план, теперь надо отдать Василевскому, пусть маршалу Василевскому достанутся все лавры за красивую операцию – это как, справедливо? А ему, Жукову, – снова на Западный фронт, в леса мочульские, в болота ржевские, руководить атаками на болотах – бессмысленно терять солдат, точно Мише Тухачевскому на Тамбовщине. И скажут ему: «Берегите солдат, берегите пехоту», – как Сталин любит говорить генералам. Ни шагу назад – но берегите пехоту! Остроумная задача для полководца.

Что в болотах выловишь? Допустим, прорвем немецкую оборону, возьмем Вязьму – а в это время Клейст и Паулюс уже будут на Волге, возьмут Сталинград. А там и Кавказ. Это вам не наполеоновские войны: одна символическая победа – и бал в ратуше. Здесь, в болотах, и воевать-то не требуется, если сказать правду. Стоим – и ладно, подкреплений у немцев нет – и хорошо, надо бы еще тут постоять полгода. Само рассосется.

– Линия фронта сместилась, Георгий Константинович.

Жуков опять кивнул, всмотрелся в линию фронта. Спустя десять лет французские военные в Индокитае использовали остроумный термин «совместное владение» – чтобы передать запутанную дислокацию собственных и вьетнамских отрядов. Болота принадлежали сразу всем – и никому в отдельности: и война тлела, как тлеет распря родни в отношении дома, поделенного на восемь долей наследства. Тогда же французы ввели термин «паутина» – насаждение многочисленных укрепленных точек в районе Дьенбьенфу, чтобы оттуда совершать быстрые карательные рейды – и запугивать население. Никакой линии фронта в ржевских болотах не было вовсе, это иллюзия. Линию-то прочертить можно, конечно. Но только линии там нет.

Жуков упер свой тяжелый подбородок в грудь, склонил голову над картой, а сам исподлобья изучал собрание. Маршала Конева им мало на этом направлении – позвали еще и Жукова; пусть теперь на Жукове повиснет нерешенная задача, это Жуков у нас, оказывается, не умеет болота брать. А то популярность большая у Георгия Жукова. Надо скорректировать, верно? Состав Ставки менялся на протяжении войны – до июля народным комиссаром обороны был Степан Константинович Тимошенко, хотя главой, разумеется, всегда оставался Сталин. И Сталин, сегодняшний нарком обороны и Верховный, спросил у Тимошенко мнение, спросил, заранее зная ответ. И маршал, человек с гладким восточным лицом, сказал, что сейчас самое время для атаки. По его данным, сказал маршал, ресурсы фон Бока на исходе, солдат в этом направлении Германия уже не посылает, так что момент выбран правильно. А что касается мороза, то мороз помогает: снег в такой холод образует достаточно твердый покров даже для артиллерии, погода годится для кавалерийского рывка. Соединенными силами Западного и Калининского фронтов – в составе таких-то и таких-то дивизий, таких-то и таких-то армий, есть высокая вероятность прорвать оборону противника, подытожил Тимошенко.

Жуков выслушал мнение, губы не разлепил, посмотрел только внимательно на Тимошенко. Какая артиллерия в болоте? Какая кавалерия, батюшка? Впрочем, даже умница Гудериан худого слова о кавалерии не сказал. В болотах российских на танке-то не проедешь. Вот и конники наши сгодились. На что-нибудь наши конники еще и пригодятся. Полевую кухню, например, можно конной тягой передвигать по болотистой местности. Хороший план, дальновидный. Этак можно долго маневрировать. Только ведь всегда найдется болван, который построит эскадрон на болоте и скомандует «аллюр три креста». И эскадрон сгинет – и толку никакого не будет.

– И по болотам пройдем? – спросил Сталин.

– И по болотам можем пройти. И технику провезем.

– Спасибо за мнение, – сказал Жуков резким голосом.

– А вы с этим мнением согласны, товарищ Жуков? – Сталин спросил.

Сталин, как обычно, работал по пятнадцать часов, имел серое лицо усталого человека, двигался медленно, нездоровая его рука лежала беспомощно перед ним на столе. Сталин другой рукой передвинул свою левую к карте, пошевелил больными пальцами возле Ржева. Со стороны казалось, что Сталин ищет населенный пункт, но он отлично знал, где искать, – просто пальцы не слушались. Сталин здоровой рукой вложил в свою беспомощную руку блокнот – чтобы рука не лежала без дела. Потом поднес здоровой рукой трубку ко рту, пыхнул дымом, потом пригладил черенком трубки ус и указал трубкой на карту, ткнул точно в Ржев, поводил черенком по деревням.

– А если согласны, то какими силами думаете действовать?

Час назад Сталин отдавал приказания по Воронежскому и Юго-Западному фронтам. Вчера был совет по Сталинграду – на Волге решалась судьба страны: по Волге шло снабжение, а за ней – лежало главное богатство, то, ради чего пришел Гитлер, там, дальше – ресурсы, нефть. Главное было там. Москва и Западный фронт – это политика, это фельдмаршал Гальдер считает, что немцам следует сконцентрироваться на взятии Москвы, – вот немцы и топят в болотах армии, вот и идет бессмысленная драка в ржевских болотах. Но Гитлер видит дальше своих генералов – и это Сталин уже понял. Снятие фон Браухича – явный сигнал, не услышать мог только глухой: сняли главнокомандующего планом «Барбаросса», отныне сам Гитлер будет определять стратегию и диспозицию. Гитлер сворачивает от Москвы в сторону, Гитлер не повторяет маршрут Наполеона. Французам в двенадцатом году надо было произвести фехтовальный укол – поразить Россию психологически. Но немцы – народ иной. Немцы уничтожают страну, убивают, а не побеждают – им психология безразлична. Какой дурак сравнил наполеоновскую войну – и эту войну? Сегодня другая война, и пришел к нам другой народ, методический. Вот ответьте на такой вопрос: если немец будет строить дом, он что сделает вначале – проведет водопровод или положит черепицу? Правильно, проведет водопровод, потому что он – немец. Что за радость Гитлеру взять Москву и осесть в Кремле? Француз бы так и поступил, но немец – не француз. На Волгу, на Кавказ; сейчас цель немцев – Сталинград, Волга и Кавказ, а войска фон Бока отвлекают нас от главного немецкого удара. Ржевско-Сычевский выступ нарочно дразнит его, Иосифа Сталина. Думаете, Сталин этого не понял?

Мы не можем послать туда больше людей – и немцы не могут. Говорится так: отбросили противника от Москвы. Но – недалеко отбросили, на сто километров. Так и топчемся на месте. И будем топтаться – потому что смыла в победе здесь нет ни для них, ни для нас. Если они победят – им придется брать Москву, сниматься с южного направления – а что, у них есть лишние силы? Вон, фон Бок уже роты сократил до восьмидесяти человек – от ста восьмидесяти. Им бы из Африки людей сюда прислать. А в Египте солдат не отпустят, они Монтгомери нужны – Тобрук брать. А завтра Япония попросит у них помощи в Бирме… Гитлеру солдат взять неоткуда. Так и будем стоять. Что там на карте? Река Руза? Деревня Красная Поляна? Мерклово? Середа?

И Сталин шарил желтым глазом по карте. Запомнить столько информации человек обычный не в состоянии – но Сталин, отличаясь ненормальной памятью, изнурял себя подробностями, запоминая количество сабель в кавалерийских эскадронах и фамилии начдивов.

– Удар, так понимаю, наносим здесь?

– Объединенными силами Западного и Калининского фронтов, товарищ Сталин. – Четверть часа назад Жуков был против операции, но сейчас говорил твердо. – Здесь, здесь и здесь, – и Жуков твердым пальцем обозначил точки на карте.

– Уточните с командармами, важна синхронность действий.

– Непременно, товарищ Сталин.

– Когда думаете начать?

Жуков никогда не говорил «завтра» или «через два часа», он был солдат.

– Приказы будут переданы немедленно. На рассвете атакуем.

– Одобряю.

Через два часа в часть Дешкова поступил приказ выдвигаться на деревню Середа – следовало ночью форсировать речку Руза, затем пересечь поле и ударом конницы в лоб захватить стратегически важный пункт Середа. Оттуда следовало двигаться на Гжатск, а там и Ржев близко.

Приказ, данный полку, исходил от генерала Плиева, тому приказал генерал Власов, а Власов был строг – ему отдали приказ из Ставки. На ту пору оставалось немного времени до того момента, как длинный сутулый генерал перешел на службу к Гитлеру – но в те дни он еще был красным командиром и приказывал атаковать гитлеровцев. Пройдет время, и он будет приказывать вешать партизан – но сегодня сказал Плиеву так:

– Вас поддержат партизаны.

– Какие партизаны, Андрей Андреевич?

– В лесах имеется партизанская сеть.

– А как с артиллерией? – спросил Плиев.

– Выдвигайтесь, время пошло. Артиллерию развернуть времени не будет. У Вас, Исса Александрович, орден, как я знаю, имеется. Будьте его достойны.

Сам Власов имел орден Ленина за номером 770, орден редкий. Спустя полтора года, когда фюрер наградил его Железным крестом с дубовыми листьями, Власов отдал орден Ленина фюреру – взамен: не носить же оба ордена одновременно. Впрочем, пока что его начальством был бешеный самодур Жуков, неуправляемого гнева Жукова генерал Власов боялся.

Однажды он уже оступился – невовремя заболел, едва не сорвал оборону Москвы, и Жуков пощадил его, но было страшно. Сегодня генерал Власов склонен был отдавать распоряжения еще более беспощадные, нежели распоряжения собственного начальства. Приказываете атаковать – отлично, будем атаковать, причем быстро и напористо. И если кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два – так, кажется, сказано у Матфея? Война – грязное дело, не надо притворяться, что генералы жалеют людей, не стоит подслащивать пилюлю. Следует принимать вещи такими, как они есть, – война этому учит быстро.

Позднее, уже на германской стороне, он любил пользоваться услугами женщин, угнанных в Германию, – пленных русских баб приводили к русскому фашистскому генералу в спальню, и, попользовавшись женщиной, Андрей Андреевич говорил денщику: «Ты не думай обо мне плохо – просто война идет. Никому нынче не сладко, у меня тоже нервы на пределе. Пусть лучше я с ней буду, чем фриц. От меня и подарок перепадет, и вообще – я русский».

Андрей Андреевич в телефонограмме дважды подчеркнул хлесткое слово «в лоб». Полк должен был на рысях идти вдоль шоссе, а потом стремительно пересечь снежное поле и с налету овладеть Середой, где сосредоточено крупное соединение немецких войск. Так сказал Власов, выполняя стратегический план Жукова. Правда, Жуков не говорил об атаке через поле, а Власов поле представлял отлично. Открытое снежное поле шести километров в ширину было смертным ложем для кавалерии – и когда Власов сказал «атака в лоб», он понимал, что кавалерия доскачет не в полном составе. Это была необходимая жертва.

Власов должен был отчитаться о взятии Гжатска, а как поступить с Середой, оставили на его усмотрение – вероятно, можно было предложить идти в обход Середы, но Власов считал такое поведение неразумным.

Той же линии поведения он придерживался в дальнейшем, когда сотрудничал с Гиммлером: мог просить десять дивизий для создания Русской освободительной армии – иначе не будет эффекта массового участия русских людей в войне на стороне Гитлера, а когда получал предложение создать три дивизии – соглашался с тем, что и этого достаточно. Поступать следовало так, как диктуют обстоятельства, война имеет собственную логику развития событий.

Приказ Власов, командующий 20-й армией, отдал Иссе Александровичу Плиеву, который своих конников ценил.

Плиев, не сказав ни слова, повесил трубку, имитировал разрыв связи – и когда Власов перезвонил спустя минуту, ординарец Плиева отрапортовал генералу Власову, что Плиев уже отбыл в штаб полка руководить атакой. Власов своим лающим крестьянским матом послал ординарца «бегом! бегом!» – догонять Плиева. Ординарец генеральский мат выслушал и повторил, что Плиев отбыл на автомашине.

– Я минуту назад с ним говорил!

– Так точно! Говорили, товарищ генерал.

– И он что, уехал?

– Так точно, товарищ генерал!

Плиев же спешил, понимая, что Власов не остановится – пришлет нарочных, заставит перейти в наступление – и надо такой приказ упредить.

Плиев жалел своих солдат, большинство кавалеристов были с юга – ростовские, новочеркасские казаки – цены им нет, удалым ребятам. Пройдет двадцать лет, и в 1962-м мирном году генерал Исса Александрович Плиев будет командовать расстрелом рабочих в Новочеркасске, расстрелом сыновей тех самых казачков, которых он спасал сегодня. Пройдет двадцать лет, и он скомандует открыть огонь про демонстрации, просившей снизить цены на мясо и молоко – осатанели рабочие люди за шесть лет правления Хряка, – но военной зимой сорок первого Плиев людей берег.

Связавшись с полком, Плиев приказал выдвигаться немедленно, путь до Середы пройти лесом и ждать подкрепления пехоты – 50-го полка Немова и 74-го полка майора Кривошапки. Прежде еще выдвинутся лыжники – проведут разведку. При подходе подкрепления – атаковать Середу из леса, расстояние все же будет вдвое не таким смертельным, как при длительной лобовой атаке. Таким образом Плиев надеялся сократить неизбежные потери.

Но и этот приказ Плиева, приказ щадящий и, сколько позволяла ситуация, разумный, был гибельным: как ни сокращай расстояние – поле остается открытым; хоть от леса до Середы было вдвое короче, чем от дороги, все равно кавалерии надо было пересечь открытое снежное пространство. И на этом открытом пространстве – в точности как на площади перед райсоветом в Новочеркасске в 1962-м – будут бить по казакам в упор, без промаха.

– Наст не выдержит, – говорили конники, – лошади по грудь увязнут.

– Это кто ж такой план придумал?

Ординарец сказал вестовому, тот – своему товарищу, и скоро полк знал, что существует приказ, который стараются обойти и не исполнить, однако исполнять его неизбежно придется. Все уже знали, что как только подойдет полк Кривошапки – как услышат выстрелы во-о-он оттуда, – начнется конная атака, и атака будет в лоб, через поле – и в поле кавалерию расстреляют.

В то время в конном строю уже воевали редко – это было самоубийством. Конница использовалась как самая подвижная и легкая моторизованная часть войска – малая механизация. На лошадях доезжали до места боя, но бой вели спешившись, пускали в ход гранаты и карабины, а коней отдавали коноводам. Но – и это понимали все – атака через снежное открытое поле может быть только в конном строю. Как иначе пройти смертоносное пространство по снегу – здесь требуется стремительный рейд.

Придется оставить легкие пушки, тачанки, пулеметы – придется атаковать так, как атаковала чапаевская конница. Возьмем карабин, по паре гранат. Вот и все.

Сначала перейдут речку Рузу, а там и поле близко. Им велели седлать и выдвигаться к реке. Жить оставалось недолго.

Собирались офицеры быстро: так они жили последние полгода – поднимались ночью, совали ноги в сапоги, оставляли дома, в которых пробыли две недели. Иногда казалось, что уже привыкли к дому – но шинель в скатку, личные вещи в мешок, а кружку, ложку да смену белья денщик соберет. И много ли вещей у офицеров – картонный сидор не набьешь, болтаются вещи в чемодане.

Пока застегивал портупею, коротко поговорил с Додоновым – они стояли за печкой, другие не слышали.

– У тебя жена была в Сухановской тюрьме, – сказал Додонов.

– Откуда знаешь?

– Коконов сказал. Я с ним в двадцать восьмом вместе служил в охране, он потом поднялся высоко – а я не продвинулся.

– Что ж ты из охраны ушел? – сказал ему Дешков. – Охранял бы сейчас важных людей.

– Я Троцкого охранял. Мне, кстати, Коконов посоветовал уйти – нюх у него на такие дела. Знаешь, как Троцкий людей называл? Злые бесхвостые обезьяны.

И Додонов добавил:

– У нас половина личного состава в Сухановку попала.

То, что Додонов сказал, означало большую степень доверия – так Дешков понял.

– Пошли, – сказал Дешков. – Прощай, хозяйка.

– Прощайте, – сказал вслед за ним и Додонов. И Панчиков тоже кивнул: мол, прощайте.

– Крестик верните, – сказала Панчикову хозяйка, Пелагея Полосина. Она вышла за офицерами на мороз. – Крестик взяли с комода, так вы его нам верните, товарищ капитан, это дочке моей батюшка подарил. Он нам дорогой.

– Какой еще крестик? – спросил старуху капитан Панчиков. Он стряхнул с рукава крючковатые пальцы Полосиной.

– Крестик православный отдать надо, – и Полосина уцепилась двумя руками за капитана.

– По коням, выдвигаемся! – Крик разнесся по домам. Грохали ставни, ночная деревня зашевелилась.

– Крест отдайте!

– Что ты взял у нее? – спросил Дешков.

– Да что ж я взял? – сказал Панчиков. – И не стыдно лгать пожилому человеку! Умирать идем за тебя, бабка. Совесть имей, женщина.

– Хлеб у меня брал. У дочки хлеб брал. А сейчас крест взял.

– Я умирать иду за вас, охраняю вас, – сказал Панчиков, предвосхищая логику рэкетиров девяностых годов. – Кусок хлеба пожалели.

– Так вот ты откуда хлеб брал? – сказал Успенский. – А мне говорит: достал… Веришь, Серега, я не знал! Честно, не знал. Я думал, излишки выпекают.

– Хлеб-то не ваш, – усмехнулся Панчиков по адресу хозяйки. – Не представляйте дело так, словно это продразверстка. Если разобраться, вам армия этот хлеб дала – это наш хлеб, солдатский.

Было черно, и мороз жег офицерам лица. Из открытой двери избы – полусвет; серая полоса теплого воздуха, чуть светлее уличной черноты, падала на лицо капитана Панчикова. Лицо капитана можно было рассмотреть – оно выделялось серым пятном в темноте.

Дешков шагнул к Семену Панчикову и сказал ему:

– Отдай крест.

Выговаривал слова Дешков тем же голосом, каким прежде пользовался его отец: отчетливо, тихо, словно берег звуки, и в каждую букву он вдавливал ненависть. С этой ночи Дешков поменялся, стал тем Дешковым, которого потом уже боялись все. Он не чувствовал неприязни к Панчикову, но решил, что убьет его – и сделать это надо было сегодня.

– Отдай крест немедленно.

– Какой еще крест?

– Зарублю, – сказал Дешков, и все поверили.

– Так им крест все равно без надобности, – сказал Степан Панчиков, расстегивая гимнастерку и снимая с шеи медное распятие величиной с ладонь, – они здесь и Богу не молятся, и в церковь не ходят. Крест – слово-то выучили… Тут и церкви нет никакой, какой же батюшка мог ей крест дать… Врет бабка. Сама где-то украла. Ну вот, отдал ей крест. Пожалуйста! И что толку, что у тебя крест будет, бабка? В Бога ты все равно не веруешь!

– Лялечки моей крест, – нараспев сказала бабка. – Крестик моей лялечки.

Они двинулись к конюшням, шли в кромешной темноте, слышали, как скрипит снег под сапогами, да чернота казалась гуще в тех местах, где спрятан был человек. Капитан с Севера, Панчиков, старался попасть в ритм шагов Дешкова, хотел привлечь его внимание.

– Как можно говорить, что я брал их хлеб, – твердил Панчиков, – если этот хлеб им дает армия. Это, знаете ли, против всякой логики. Нонсенс. Этот хлеб мы лично пекли с Додоновым. Теперь женщина версию выдвигает, что армия у них отнимает хлеб. А вчера говорила спасибо за то, что армия ей хлеб дает. Вот так, все с ног на голову. Я призывал ее к сознательности, и только.

Дешков шел вперед, не отвечал.

– И про крест не слушайте. Я сам с Севера, а у нас знаете какая крепкая вера. Староверы мы. Коммунисты, разумеется, но традицию соблюдаем. И мне этот крест нужен. Я, знаете ли, думаю, что женщина сама вынесла этот крест из какой-нибудь разоренной церкви.

Дешков ничего не сказал. Но вокруг говорили уже многие, полк покидал Мерклово, седлали лошадей, голоса кавалеристов разносились гулко в морозной ночи.

– Русский народ – безбожный народ в принципе, – сказал капитан Панчиков. – Помните, что Белинский писал про набожность русского мужика? Про иконы? Годится – молиться, а не годится – горшки накрывать. Война только усугубила эти качества. Ну и холод! Как лошадям-то в такой мороз?

– Смотри за ним, Додонов, – сказал Дешков, обернувшись в ту сторону темноты, которая скрывала Додонова, – как бы он мне в спину не выстрелил. Когда начнется атака, мы с ним разберемся.

Они подошли к конюшне; денщик держал Ласку под узцы, и Дешков принял у него повод.

Руза была скована льдом, реку перешли шагом, ведя коней в поводу, удерживая их, чтобы кони ступали тихо и не кололи лед. Поднялись на крутой берег. Огня не жгли. Темным утром, до восхода, двинулись к лесу, три километра лошадей вели вдоль опушки по снегу, опасались свернуть в лес. Чернота впереди обозначала бесконечное, как казалось, поле, которое надо пересечь и на котором они должны погибнуть.

Командир полка Клименюк команды сворачивать в лес не дал – и по простой причине: в лесу кавалерия перестает быть боевой единицей. Свернуть в лес – означает рассеяться, деревья и кусты не дадут собраться снова. Легко им в штабе приказать: сворачивайте в лес! А кто знает: редколесье тут или чащоба, овраги или болота. Кто эти леса исследовал? Никто и никогда. Однако сказали: «в лес», и теперь иди, да еще ночью, и это чтобы избежать потерь. Выход один – ждать, как там завяжется, как пойдет у Кривошапки, и дать бою затянуться, а уж потом ввязаться. Но скорее всего, через час Кривошапка отступит, а Клименюк получит распоряжение закрепиться на захваченных рубежах – то есть в чистом поле, где предполагается атака. А как можно закрепиться в поле зимой – это военной науке неизвестно.

Кавалеристы стояли и ждали, пока в Середе начнется бой. Миновал час, за ним второй. Над лесом прошла сигнальная ракета – это Кривошапка пошел в атаку. Клименюк не шелохнулся. Кавалеристы смотрели, как желтая ракета ушла за черные ели. Потом – вторая.

– Я думаю, Николай Евгеньевич, – сказал Клименюк майору Коконову, – что Середу мы сегодня или завтра возьмем – но первым в атаку я не пойду, я пойду вторым.

– Ты командир, тебе и решать, – сказал Коконов.

– Мне не только Середу брать надо, мне еще и людей надо сохранить.

Клименюк ждал, чтобы спасти полк, – бывало, что через полчаса после начала боя приходит приказ передислоцироваться. Так случалось дважды: они выдвигались в болота, вступали в бой, а затем им приказывали отойти и закрепиться – и они отходили, оставляя в болоте убитых. Приказ, отданный сейчас, был смертельным, Клименюк был уверен, что за ним последует более разумный приказ. Но исполнить новый приказ убитые кавалеристы уже не смогли бы. Если есть возможность ждать, надо ждать.

Клименюк и Коконов верхами возвышались над пешим еще строем, причем Коконов, человек сугубо штатский, но обучившийся ездить верхом, сидел на своей лошади прямо и начальственно, точно за столом в кабинете, – а усталый Клименюк сидел сутуло.

– Трусим, командир? – спросил Дешков, глядя на командира полка снизу вверх.

В серых сумерках группа офицеров подошла к начальству, ведя коней в поводу.

Заговори так кто с Клименюком три дня назад – сразу бы пошел под трибунал, его бы расстреляли через полчаса. Но сейчас полковник почти не удивился – он ждал таких слов от своего начальства, а сказал их кто-то снизу, вот и вся разница. Перед начальством он отчитается после боя – объяснит, что Кривошапка его не дождался. Клименюк про себя сказал уже все слова, ничего добавить не мог. Перед Дешковым на коне сидел сутулый, до крайности усталый человек.

Полковник оглядел силуэт Дешкова, рассмотрел подробно, узнал капитана и сказал:

– Не по уставу говоришь, капитан. Под трибунал пойдешь.

– Плевал я на трибунал, – сказал Дешков, – ты под трибунал сам пойдешь.

Майор Коконов двинул коня на Дешкова, и морда коня уперлась Дешкову в грудь.

– Ты, Дешков, с ума сошел. Мы тебя судить будем.

– Нет, Коконов, – сказал Дешков. – Я в своем уме.

Он взял майора за сапог, приподнял, толкнул и выбросил из седла на снег. Все это произошло быстро – так быстро, что никто не успел помешать. Майор упал тяжело, он был большой и полный. Вдруг стало ясно, что случилось нечто страшное.

– Слушай мою команду, – сказал Дешков, обращаясь к офицерам. – Согласно приказу номер двести семьдесят, я, капитан Дешков, принимаю команду боем. К атаке построиться. Майора Коконова и полковника Клименюка – под стражу.

Сказал тихо, но услышали все.

Приказ № 270 от 16 августа 1941 года, тот самый злосчастный приказ, которым пугали граждан в мирные годы: дескать, все те, кто попал в плен к немцам, потом отсидели 10 лет в лагерях на родине, – именно этот приказ сделал капитана Сергея Дешкова командиром.

Приказ № 270 трактовали по-разному – в годы перемен стали считать, что приказ этот предписывал судить всякого сдавшегося в плен красноармейца, а вместе с ним и членов семьи. Солженицын сообщает нам, что лагеря не вмещали жен и детей тех, кто случайно отстал от обоза, попал в плен потому, что был ранен или не смог выйти из окружения. Так сформировалось мнение, будто любой советский солдат, попавший в плен, автоматически становился подсудным на родине. Это не соответствует действительности. Речь в приказе шла только о командном составе РККА, лишь о командирах, проявлявших во время боя трусость или уклонявшихся от боя. Таких командиров предписывалось расстреливать на месте либо арестовывать, и в любом случае – отстранять от командования. Приказ предписывал арестовывать также их семьи – то есть превращал семьи командиров в заложников и понуждал даже осторожных идти в бой.

Существовал – про это все слышали – написанный вдогон 270-му приказу циркуляр беспощадного Жукова: расстреливать семьи военнослужащих, сдавшихся в плен, – но как такой циркуляр выполнять? Кто же отыщет семью плененных Ваньки и Федьки? Циркуляр Жукова ужесточал приказ 270-й до крайности – но скорее психологически: никто матерей пленных не расстреливал.

Что касается самого приказа, то он был написан ради ротации командного состава в бою – смысл приказа прост: победа важнее субординации. Приказ 270 предписывал рядовым проявлять инициативу и забирать власть у тех командиров, которые уклонялись от атак. Ничего в отношении семей рядовых сказано в приказе не было. Из одного миллиона девятисот тысяч побывавших в плену подверглись репрессиям в собственной стране триста тридцать тысяч, то есть 18 % от общего числа пленных. Это много, но это не все поголовно. Свой жестокий приказ Сталин (совместно с Ворошиловым, Тимошенко, Шапошниковым, Буденным и Жуковым) подписал 16 августа, через два месяца после начала войны – и через десять дней после того, как в плен попал его сын Яков. Сталин еще не сказал тогда своей знаменитой фразы: «Солдата на маршала не меняю» – и еще не пришла пора Потсдамской конференции, когда на вопрос, не хочет ли он осмотреть Заксенхаузен, место, где погиб сын, он ответил сдержанно: «Я сюда не по личным делам приехал». До этого разговора оставалось четыре года – а пока он мог только представлять себе, пользуясь оперсводкой и копиями допросов, которые немцы разбрасывали с самолетов, как было дело. Яков пытался организовать прорыв окружения, но солдаты и офицеры разбежались, его никто не слушал – чином не вышел; он остался один на разрытой шрапнелью поляне. Яков шел вдоль черных деревенских изб, а крестьянки говорили, что не пустят солдата ночевать, потому что гитлеровцы тогда сожгут дом. Яков стучал в двери, крестьяне не открывали – кричали сквозь дверь, чтобы убирался, иначе сдадут немцам.

Приказ № 270 был подписан для того, чтобы такой ситуации больше не повторилось – или все погибнут, или все победят, но командиру не дадут отступить: в бою у всякого солдата была возможность самому стать командиром – если командир бежит.

– Согласно приказу двести семьдесят принимаю командование, – сказал Дешков.

Никто ему не ответил. Ворочался в снегу Коконов, искал кобуру, а кобура была прижата к снегу его полным телом.

И тогда в тишине сказал майор Мырясин:

– Слушаюсь, товарищ капитан.

– Измена! – это крикнул Панчиков, так громко крикнул, что далекие конники повернули головы. – Измена, товарищ полковник! Он у меня на мушке!

Панчиков держал в руке пистолет, целил в Дешкова.

И опять на тридцать секунд наступила тишина. Потом лязгнул взведенный курок карабина.

– Руки в гору, – сказал кавалерист Додонов, потом добавил, уже обращаясь к Дешкову: – Ты посторонись, командир, я мародера кончу.

– Не стреляй, – сказал ему Дешков.

Он вынул шашку и рубанул Панчикова под шею, разрубил ключицу. Панчиков упал, и Дешков далеко отбросил сапогом его пистолет, чтобы в агонии Панчиков не дотянулся. Потом Дешков повернулся к Коконову, рубанул комиссара по руке, отрубил кисть. Тела дергались на снегу, люди умирали, а Дешков уже сел в седло и проехал вперед. Офицеры ехали за ним.

– В атаку с нами пойдешь, – сказал Дешков Клименюку, – кровью предательство смоешь. Но оружия я тебе не дам. Так умрешь. Но в седле.

Тот ничего не ответил, впрочем, Дешков и не ждал ответа.

От Середы шла равномерная канонада – они просто не слушали ее раньше; бой шел уже пять минут. Перед ними лежало черное ночное снежное поле.

– Все по графику, командир, – сказал Мырясин, – пора выступать. Что про снег думаешь?

– Наст толстый, – сказал Дешков тихим голосом, – сантиметров двадцать. Должны пройти.

– Кривошапка заждался, поди.

– Вовремя будем, – сказал Дешков, – пройдем Середу и выйдем на Гжатск. А там и Сычевка.

Дешков выехал вперед, склонился к шее кобылы, зашептал ей в ухо: «Давай, Ласочка моя». И кобыла Ласка кивнула. Потом все уже знали, что командир никогда не встает на стременах перед атакой, но напротив: сгибается к шее лошади.