Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой Рехаге Кристоф
… – Хочешь есть? – Джули проснулась и сладко потягивается. – Пошли, я приглашаю тебя на ужин.
Мы идем в ресторан, который, судя по названию «Старый Пинъяо» и меню на английском, ориентирован на иностранцев. Этот город вообще излюбленная цель туристов с рюкзаками.
– Good evening! – говорит кто-то из обслуживающего персонала, когда мы заходим в дверь. На каждом столе стоит свеча. Мы здесь единственные гости. Я заказываю себе стейк с картофелем фри, потому что на ум не приходит ничего лучше. Мы разговариваем о рождественском рынке в Мюнхене, о новой комнате Джули и ее успехах в области статистики, а я с удовольствием нанизываю беззащитные ломтики картошки на вилку и отрезаю куски мяса, такие большие, что с трудом помещаются во рту.
Вдруг Джули замолкает. Я вопросительно смотрю на нее, но она качает головой и мешает ложкой картофельный суп-пюре. Высоко поднятые брови. Глубокий вздох.
– Ах, дело не только в мюнхенской зиме. Я часто чувствую зависть, когда вижу счастливые парочки вокруг.
Возникает неловкая пауза. Беззаботное позвякивание моего ножа по тарелке прекращается.
– Знаешь, мне бы тоже хотелось, чтобы у меня был просто настоящий друг, – говорит она наконец, – у меня еще никогда не было…
– Но ведь мы вместе! Вроде как.
– Вроде как?
Остаток моего стейка застывает, пока я в который раз объясняю ей, что скоро снова буду с ней. Я говорю о емэйлах и телефонных звонках, о дешевых перелетах и скорых встречах в прекраснейших местах на всем протяжении Великого шелкового пути.
Я все время убеждаю ее, что время промчится незаметно. А вот интересно, что должны говорить жены солдат или моряков, когда их мужья вынуждены покидать дом?
Джули продолжает помешивать ложкой суп. Кажется, я ее не убедил. Я беру ее руку.
– Моя жизнь в Пекине осталась далеко позади, уже почти тысячу километров назад. Теперь есть только путешествие и ты.
На ее лице появляется намек на улыбку.
– Путешествие и я? Именно в такой последовательности?
Я с облегчением набиваю рот картошкой фри:
– Ты разве не знаешь, что я иду к тебе, ты, дурья башка?
Она смеется:
– Сам ты дурья башка, к тому же объевшаяся!
Следующие два дня мы проводим за китайскими сериалами, едой, сном и прогулками по Старому городу. Массивные городские стены, узенькие переулки, с обеих сторон увешанные красными фонарями, лабиринты связанных между собой домов… В Пинъяо можно догадаться, сколько красоты утрачено большинством китайских городов.
Почему сохранилось именно это место, являвшееся до конца девятнадцатого века финансовым центром империи?
Экскурсовод в здании первого китайского банка рассказывает нам обо всех перипетиях истории Пинъяо, а Джули оттесняет меня в сторонку и шепчет: «Старик на границе теряет свою лошадь – ты помнишь?»
Несколько дней назад она рассказала мне поговорку: если старик потеряет на границе лошадь, ждите счастья. Притчу, от которой пошла эта поговорка, знает в Китае каждый ребенок: во времена династии Хан жил на границе старик, от которого однажды сбежала лошадь. Когда к нему пришли друзья, чтобы подбодрить, он беспечно махнул рукой и сказал, что это может быть и счастливым знаком.
И действительно, через некоторое время лошадь не только вернулась, но и привела с собой еще одну, причем более ценной породы. Сын старика захотел поскорее оседлать новую лошадь, но она сбросила его, и он сломал ногу.
Но и это несчастье обернулось в итоге удачей: вскоре всех мужчин призвали на военную службу, и только сыну старика разрешено было остаться с отцом из-за сломанной ноги.
…Волосы Джули блестят в лучах утреннего солнца, я слушаю ее дыхание, нежное, как рождественские сны. В углу комнаты стоит рюкзак, который мне скоро снова придется наполнять. Фотокамеры и навигатор лежат на столе, аккумуляторы вставлены в зарядные устройства. Рядом стоит открытый ноутбук, в котором зафиксированы все мои события: фотографии, маршруты и записи в блоге. Ботинки стоят на подоконнике, вот уже два дня как сухие. Через несколько часов Джули отъезжает в Чэнду.
– Поехали на пару дней ко мне, – сказала она вчера, когда мы лакомились куриными крылышками в медовом соусе, – мои родители очень обрадуются тебе!
«Тысяча километров на самолете? В противоположенную сторону от моего маршрута?»
Я пытаюсь состроить серьезную и утешительную улыбку:
– Ты же знаешь, что я не могу с тобой поехать. Как бы сильно я ни хотел!
Перед тем как уехать, Джули достает из кармана маленький предмет, завернутый в подарочную упаковку, и кладет его мне в руку. Я даю слово открыть его, когда она будет уже в пути.
Улыбка, поцелуй, объятие. Снова поцелуй. И вот ее уже нет рядом.
Соломинка на вечеринке
Еще два дня мне понадобилось для того, чтобы решиться покинуть уютные сумерки своего номера и снова приняться за то, ради чего я, собственно, здесь.
Надо идти.
И я вышел. Я вышел за дверь в середине дня в полном обмундировании, и зима, так долго поджидавшая меня снаружи, радостно ударила по мне. Ни варежки, ни шапка, ни кальсоны от холода не спасли. Пройдя шесть километров на юго-восток через морозную пыль и встречный ветер, я пришел к святилищу Шуанлю, что значит Двойной лес.
Шуанлю – это огромная буддийская постройка пятого века. В те времена империя была раздроблена, и никто не мог себе представить, что она вновь воссоединится, когда к власти придут высокомерные правители династии Суй. Таким образом, храму примерно столько же лет, сколько собору Святой Софии в Стамбуле, то есть почти полторы тысячи.
Было бы полторы тысячи лет, если бы огонь и войны не уничтожили изначальное сооружение. В одиннадцатом веке, в период правления империи Сун, началась большая реконструкция исторических ценностей, затем последовало еще несколько периодов восстановительных работ, и сегодня почти все существующие сооружения и статуи едва ли старше двухсот лет.
Как сказал старик в Юйцы? «Еще сто лет, – сказал он, указывая на новые старые постройки и морщиня свое гессевское лицо в улыбку, – и эти штуки тоже станут предметом старины!»
В Шуанлю стоит тишина. Я задумчиво прогуливаюсь по окрестностям и в одном из задних залов храмовой постройки натыкаюсь на женщину, глубоко погруженную в молитву. Она стоит на коленях на подушке, озаренная косым лучом света, благоговейно сложив руки на груди. При взгляде на нее кажется, что она дрожит от холода, несмотря на дутую куртку.
Я медленно иду по задней части залы, и мои глаза постепенно привыкают к полумраку. На стенах становятся видны длинные ряды глиняных фигурок молодых женщин. Все они завернуты в развевающиеся одежды и держат младенцев на руках.
Это Храм плодородия.
Я смотрю на женщину, стоящую на коленях, и вижу, как беззвучно шевелятся в молитве ее губы. Наверное, ее ребенок живет далеко отсюда, в мегаполисе, хорошо зарабатывает, но не спешит создавать собственную семью. Жизнь в большом городе, с ее гудящим вихрем дел, магазинов и сложных взаимоотношений пугающе непонятна людям здесь, в этой пыльной глуши.
Интересно, о чем эта женщина говорит с сыном или дочкой, когда они созваниваются?
«Мы с отцом так хотим внука! Скажи, что в этом такого сложного?»
Вдруг я замечаю, что в статуях что-то не так. Я подхожу поближе, и по спине бегут мурашки: глаза! Глиняная фигурка одной из молодых матерей повернута ко мне лицом. Ее тонкий нос и маленький рот свидетельствуют о том, что когда-то она была очень красива, но вместо глаз на ее лице зияют лишь пустые ямы. Малыш на руках радостно улыбается. У него глаза еще есть.
Я спрашиваю охранника у двери, кто это сделал и зачем, но он отмахивается и строгим взглядом показывает на мою камеру, напоминая, что по закону запрещено фотографировать памятники старины.
В этот день я не ушел далеко, было слишком холодно. У меня течет из носа, согнувшись, я тяжело шагаю вперед навстречу ветру и проклинаю солнце, висящее на небе и подло посылающее на землю свои холодные голубые лучи, совсем не согревая ее. Я вставляю наушники и пытаюсь подбодрить себя хардкором восьмидесятых, но где-то между «Urban Waste» и третьей упаковкой носовых платков я добираюсь до небольшого поселения, встречающего меня табличкой с обещанием теплой комнатки за умеренную плату. Конечно, я поддаюсь этому соблазну.
На следующий день, после глухой ночи без сновидений, повторилась та же история. А потом наступило 31 декабря. Я проснулся в крошечной комнате и спросил себя, почему у меня так горит зад?
В почте я нахожу емэйл от своего брата Руби: «МОЙ БРАТ ПОКАЗЫВАЕТ СВОЮ ТОЛСТУЮ ЗАДНИЦУ ВСЕМУ ИНТЕРНЕТУ?» – возмущенно написано там красными буквами. Я вспоминаю. Действительно, вчера я сделал фотографию и выложил ее на сайте, подписав: «Моя попа горит и стала огненно-красной».
Наверное, это в самом деле была плохая идея. Но я ведь не мог спустить штаны на улице перед первым попавшимся прохожим и выспросить у него, почему у меня такой красный зад. А тут – пожалуйста: кто-то сразу выдал предположение, что у меня аллергия на стиральный порошок. Думаю, что он скорее всего прав.
Упаковывая рюкзак, я решаю, что к вечеру должен добраться до туристического уголка Цзиншэн. Там я найду какой-нибудь красивый отель и вручную перестираю всю свою одежду. А наутро, в первый день нового года, я дам себе отдохнуть и подожду, пока высохнет мое белье.
По дороге в Цзиншэн местность снова становится гористой, а температура поднимается на пару градусов. Я останавливаюсь перед зданием, на котором установлена копия Эйфелевой башни. Она всего пару метров высотой, но все равно приходится запрокидывать голову, чтобы ее рассмотреть. Стая птиц, кружащая над ее верхушкой, с поправкой на размеры башни выглядит как эскадрилья боевых самолетов.
Темнеет. Я прохожу мимо двух молодых мужчин, взволнованно размахивающих руками в желтом свете автомобильных фар. Они спорят о том, как вытолкнуть застрявший в яме автомобиль. Один шаг, и вот уже я рядом с ними, один момент – и мои упакованные в варежки руки упираются в крыло автомобиля. Оба смотрят на меня ошарашенно.
– А! Я думаю, он нам поможет! – догадывается один из них, а второй растерянно пожимает плечами.
Несколько минут мы напряженно пыхтим, и, хотя машина завязла глубже, чем мы думали, нам все-таки удается вытолкать ее на дорогу. Я смотрю на раскрасневшиеся, светящиеся радостью лица моих соратников.
– Thank you, – произносят они, отдуваясь. Это звучит забавно, как «ssankju».
Уже пару часов спустя я наслаждаюсь теплом своей комнаты в гостинице и устраиваю белью разборки с водой и шампунем. На мне лишь полотенце вокруг бедер, под ногами пенистая лужа, которая медленно стекает в слив. Я тру и выжимаю белье, оно смачно чавкает, а я смеюсь при мысли о том, что тем типам, у которых сегодня застряла машина, теперь есть что рассказать друзьям и знакомым.
Сейчас восемь минут первого, и я думаю о том, что встретил этот Новый год без бенгальских огней и фейерверков, без музыки и пожеланий счастья, без объятий и без «ужина на одного». Зато я постирал, отжал и повесил на просушку семь пар носков, две пары трусов, две нижние рубашки, футболку, штаны, кальсоны, нижнюю рубашку с длинным рукавом и флисовый джемпер.
На столе стоит открытая бутылка спрайта. Я наливаю себе стаканчик, откапываю где-то купленную мною розовую соломинку и подхожу к окну. За моим искаженным отражением стоит темнота. Там, снаружи, находится маленькая деревушка, которой этот день совершенно безразличен. Тут ложатся спать рано, чтобы встать завтра в пять утра. Тут радостно ждут, когда пройдет тридцать семь дней и наступит Праздник весны, закончится год Свиньи и придет год Крысы.
Я включаю телевизор, чтобы наполнить чем-то тишину. Ни новости, ни игровые шоу не привлекают меня, и я останавливаюсь на сериале под названием «Мама Гоби». В нем рассказывается о женщине, которая в пятидесятые годы дошла с детьми до Синьцзяна в поисках мужа, командированного туда вместе с армией. Когда наконец после такого сложного путешествия она находит его, то выясняется, что муженек нашел себе новую спутницу и как раз собирался развестись со своей прежней женой. В трогательном эпизоде она решает ради детей остаться жить рядом с ним, так как всем малышам нужны родители.
Расчувствовавшись, потягиваю свой спрайт через соломинку.
Это мой второй Новый год, который я провожу в одиночку. В первый раз мне было восемнадцать лет, в нашем доме в Бад-Нендорфе было полно скорбящих родственников, и уже несколько недель я не спал нормально. В восемь вечера я зашнуровал ботинки и ушел: вниз по лестнице, на улицу, мимо празднующих людей и сквозь слабо освещенный парк, по белым, покрытым снегом полям к тому месту, где лес, словно зверь, притаился во мраке.
Первый свой шаг в лес я делаю с закрытыми глазами, как человек, который впервые прыгает с десятиметровой вышки. Темнота, подозрительные шорохи, запах хвои. Под курткой у меня три свитера, мне не холодно, но темнота пугает меня. Я иду и боюсь остановиться. Стараясь дышать ритмично, я иду вслед за слабым лучом своего карманного фонарика, пока тьма наконец не начала расступаться, я добрался до просвета, в котором виднелся большой черный силуэт – смотровая башня.
Когда я лез туда, мои шаги глухим эхом разлетались по старым стенам. Верхушка башни невысоко над деревьями, но этого хватало, чтобы увидеть вдалеке поселок. До полночи еще целый час. Я уселся в углу и писал что-то в дневник.
Увы, эта прекрасная тишина длилась недолго. Я услышал кудахтающий смех, а потом в воздух взмыл фейерверк, со свистом набравший высоту и взорвавшийся огромным красным цветком. Улюлюканье, хохот и шаги приближались, и через пару минут я был окружен хлопками и звоном бокалов с шампанским.
В ужасе я бежал из башни. На границе освещенного пространства я бросил взгляд назад: верхушка башни освещалась вспышками света, и свист фейерверков рвал в клочья ночную тишину. Пьяный смех и невнятное пение.
Лес перестал меня пугать: я бежал и бежал, глубже и глубже погружался во тьму, и до меня доносился удивленный шорох и вопросительные звуки зверей, вырванных из сна человеческим шумом.
– Не бойся! Не бойся! Не бойся! – приговаривал я сам себе, несясь через первые мгновения нового тысячелетия обратно к дому, и ощущал, как бег постепенно успокаивал меня.
Сыновья
В новогоднее утро я встаю поздно. Я посещаю фамильное имение Ван, которое выглядит еще более впечатляюще, чем фамильное имение Чанг, а заодно и фамильное имение Цяо. Потом заказываю себе большой ужин и иду спать.
Следующие два дня дорога ведет меня через угольную землю: все вокруг черное, от каждого моего шага в воздух поднимается пыль. Вечером, когда я умывался, вода темными струйками стекала в раковину. Впрочем, дорога дается легко, солнце светит, ни ноги, ни другие части тела не болят.
Я иду мимо покосившихся столбов дорожного ограждения, подо мной протекает коричневый поток. Звонит телефон. Это Ке-э. Она звонит из Пекина и интересуется, где я, и прежде всего решил ли я уже, где проведу Праздник весны через месяц.
– Приезжай в гости к моей семье в Юньчэн, – говорит она, – это тебе по пути!
Она права: судя по навигатору, этот город лежит примерно в четырехстах километров южнее отсюда, то есть примерно на моем маршруте. От Юньчэн уже рукой подать до Хуанхэ, Желтой реки, и даже императорский город Сиань находится не так далеко от этого места. Но успею ли я туда к шестому февраля?
– А ты поднажми, Ляйке! – кричит Ке-э, и ее смех звенит, как светлая ночь в Пекине.
В маленькой деревушке я замечаю крест на крыше здания. Он отсвечивает на солнце красным, под ним видна дверь и табличка с надписью, гласящей, что здесь можно купить «ОВОЩИ, ФРУКТЫ, РИС, МУКУ И ВСЕ ПРОЧЕЕ НЕОБХОДИМОЕ». Когда я вхожу, дверь открывается со ржавым скрипом, и хозяйка кричит, сияя улыбкой:
– Иисус любит тебя!
Ее зовут тетушка Ху, и магазин, набитый столами, полками, коробками, пакетами и упаковками принадлежит ей. На стене фотография длинноволосого иностранца с окладистой бородой и мягким взглядом: тетушка Ху исповедует евангелизм. Но все это не так важно, утверждает она, суть в том, чтобы стать Иисусу братьями и сестрами.
– Ты, наверное, голоден! – несмотря на мои протесты, она заваривает мне стаканчик лапши быстрого приготовления и достает маринованные овощи. Скоро я уже вдыхаю пар с запахом говяжьего ароматизатора, прихлебываю суп, чавкаю и с удовольствием рассматриваю ее светящееся радостью лицо.
– У вас все исповедуют христианство? – спрашивает она.
Предметом ее гордости является старая Библия, завернутая в зеленую ткань. Тетушка Ху украсила ее вышитым красным крестом, многие места в тексте она выделила карандашом, поля стали темными и гладкими от постоянного перелистывания. На мой вопрос, могу ли я сфотографировать ее с книгой в руках, она кивает и делает торжественное выражение лица.
– Тетушка Ху, скажите, а вы всегда были христианкой?
– Нет, – вздыхает она, – у меня довольно тяжелый характер.
Неужели? Она кажется мне добрейшей тетушкой.
– О, раньше я была очень склочной, – рассказывает она, – я могла устроить ссору на ровном месте.
– А потом?
Пауза. В объектив камеры я вижу, как ее пальцы крепче сжимают книгу.
– Потом я нашла Бога. Знаешь, мое сердце никогда не было злым.
Она просит меня подождать минутку и появляется с маленькой фотографией в руке, на которой изображен молодой человек. Он одет очень аккуратно и смотрит в объектив робко и серьезно.
– Мой сын, – говорит она гордо и кладет фотографию на мою ладонь, – он сейчас учится в Пекине!
– Ух ты! – Я невольно оглядываю магазин вокруг себя, трудно представить, как на доход от этой лавочки можно оплачивать учебу.
– Мой муж работает на горной добыче, – вздыхает она, – но это не очень полезно для его здоровья.
Я рассматриваю фото молодого человека: ему чуть больше двадцати, угловатые черты лица, но выглядит прекрасно. Интересно, знает ли он о жертве, на которую ради него идут родители?
– Он приедет через месяц, – говорит тетушка Ху с гордостью, – он всегда приезжает на Праздник весны.
Я возвращаю ей фотографию.
Обочина моей дороги гладкая и темная, как поля Библии тетушки Ху. В этот вечер я простужаюсь. Я вышел от тетушки Ху слишком поздно, и теперь снова иду по горбатой горной дороге, мимо танцующих фар грузовых машин. Вдалеке горят огни поселка Нангуань, Южного Прохода. На улице холодно, пыльно, и я мечтаю о своем спальном мешке. Время от времени я съедаю яблоко или банан, чтобы меньше было нести.
– Нангуань дальше, чем ты думаешь, парень! – предупреждала тетушка Ху, игнорируя мои протесты против многочисленных пакетов с фруктами. Она проводила меня до двери и сказала: «Да хранит тебя бог!»
Когда я обернулся через несколько минут, то увидел ее маленькую фигурку, машущую мне рукой в дверях. А теперь, когда по одну сторону от меня возвышаются скалы до небес, а с другой – пропасть до ада, когда в ушах стоит гул от сорокатонных грузовиков, а в горле скребется простуда, теперь-то я понимаю, что она была права: до Нангуань идти вдвое дольше, чем можно судить по карте.
Проклятый серпантин!
Когда я наконец добрел до маленькой гостиницы, то первым делом разместил рядом с подушкой стопку бумажных платочков, бутылку воды и лишь потом потом залез в спальный мешок. Я лежу в лежку всю ночь и весь день, меня мучают кошмары, в которых тигры едят собак, а лошади смеются над этим.
Весь в поту, я просыпаюсь. Солнце светит мне в лицо сквозь мутные стекла. На мгновение я теряюсь в пространстве. Потом все возвращается: черная угольная земля, обед под портретом Иисуса, холод, темнота и гостиница. Я съедаю последнее яблоко, подаренное тетушкой Ху, и снова засыпаю.
На следующее утро, красноносый и шатающийся, иду по обочине и удивляюсь линии на земле, тянущейся вдоль шоссе до самого горизонта – она шириной с ладонь и совершенно белая. Если пофантазировать, то можно вообразить, что это граница гигантского игрового поля.
– Здесь что, играют в футбол? – спрашиваю я у мужчины, греющегося на солнышке перед своим домом, и указываю на предположительную линию ворот у его ног.
Это была попытка пошутить, но мужчина непонимающе качает головой:
– Ась?
Так, попробуем еще раз:
– Это вам нужно для игры в волейбол?
Его лицо превращается в вопрос:
– Что – «это»?
– Ну, эта линия!
– Что? Но это же…
Оказывается, линией отмечена линия, до которой будут снесены все здания. Через пару недель будут расширять улицу, и до этой черты все должно быть снесено.
– Как, и тот дом? – растерянно указываю на кирпичное здание, в дверях которого играет маленький ребенок: линия проходит прямо посередине этого здания.
Секунду мужчина задумчиво смотрит на мой палец. Потом он медленно качает головой и повторяет фразу, которую поколения китайских крестьян говорили, говорят и скорее всего будут говорить: «Ничего не поделаешь».
Мастер из горы
Белая линия привела меня к местечку Хочжоу. Я снимаю комнату в гостинице и остаюсь здесь на три дня, чтобы разделаться со своей простудой.
Из достопримечательностей здесь имеется только старая колокольня и руины какого-то административного здания императорских времен – разумеется, я их внимательно осматриваю. Однако основную часть времени я провожу в номере за просмотром фильмов, в которых все взрывается и разрушается.
Когда я покидаю этот город, мой мозг похож на рыхлую губку. Я вдыхаю холодный утренний воздух и смотрю, как улица уползает из-под моих ног, но в голове у меня ураганы, кометы, удары с неба, и города, поглощенные всепожирающей лавой.
Джули считает, что это глупейший способ скоротать день. «Ты что, так любишь фильмы ужасов?» – смеется она, и мне приходится признать, что она права. В кино мне больше всего нравится, когда все вокруг рушится и летит в преисподнюю, а потом, в самом конце, появляется робкая надежда на новую жизнь. И тогда я прилипаю к телевизору, поглощая вкусности и вливаю в себя колу, абсолютно счастливый. Даже если у меня взрывается от этого голова.
Когда я прохожу сквозь нескончаемую долину, то на глаза мне попадается странное красное здание на одном из холмов. На его стене виден черно-белый рисунок: круг, разделенный волнистой линией на две половины, с каждой стороны по точке – да это же храм! Я забыл про фильмы ужасов и головную боль и невольно ускоряюсь: это мой первый храм на горе за всю поездку!
Я с трудом забрался наверх и остановился у входа, чтобы отдышаться. «Ушэнмяо», Храм пяти святых, написано над полукруглым отверстием в стене, а рядом висит официальная табличка, сообщающая нам о том, что
«ЗДЕСЬ НАХОДИТСЯ НАРОДНЫЙ ЦЕНТР БУДДИЗМА И ДАОИЗМА ГОРОДА ХОЧЖОУ».
– Вэй?[5] – протяжно кричу я внутрь. Через ворота можно увидеть внутренний двор, заросший низкими кустами и деревцами, окруженный красными стенами. Здесь, наверху, ни один звук не нарушает тишину. Я делаю еще одну попытку:
– Вэй? Есть здесь кто-нибудь?
Звук моего голоса замирает без ответа.
Я уже хотел повернуться и уйти, как вдруг услышал стук закрывающейся двери и быстро приближающиеся шаги. Мужчина, появившийся передо мной и удивленно приподнявший брови, не похож ни на даосиста, ни на представителя какой-нибудь другой религии. Светски одетый, с бородкой не старше трех дней, он походит больше всего на одного из торговцев дисками, у которых я добыл себе пару дней назад кучу фильмов ужасов.
– Э… я бы хотел осмотреть храм, – смущенно объясняю я.
Мужчина улыбается:
– А, иностранный гость? Заходи, мастер Янь будет рад тебе!
Пару минут спустя я стою в слабо освещенной, похожей на пещеру комнате и моргаю, чтобы привыкнуть к темноте. Передо мной сидит группа из пяти или шести людей, только что увлеченно беседовавших о чем-то. Пожилой человек встает и подходит ко мне. У него длинная белая борода, волосы на голове завязаны в пучок, он прямой, как палка.
– Это мастер Янь! – шепчет человек мне на ухо, когда настоятель храма складывает руки на груди, чтобы приветствовать меня.
Я отвечаю ему тем же жестом, стараясь не выглядеть при этом нелепо. На лице старика появляется улыбка, он указывает мне на табурет.
– Поставь свои вещи и садись, – говорит мнимый торговец дисками, и, пока я снимаю свою экипировку, старый даосист насыпает немного чайных листьев в стаканчик и заваривает их кипятком – этот чай для меня.
Мы с мастером Янь друг другу очень понравились, и у нас нашлась масса тем для обсуждения. Точнее, нашлась бы, если бы не проблема с языком. Слишком часто нам приходится беспомощно улыбаться посреди фразы и прибегать к помощи окружающих, чтобы преодолеть языковой барьер между моим книжным китайским и извилистыми тропами его горного диалекта.
Однако беседа все равно получается очень интересной, а мое начинание пришлось ему по вкусу.
– Пройти десять тысяч ли лучше, чем прочесть десять тысяч книг, – считает он, и эта фраза столь лаконична и верна, что я не удивлен, когда узнаю, что это старинная китайская поговорка.
Уже более сорока лет мастер Янь уединенно живет в этом монастыре. И хаос последних лет, когда у руля стоял Великий Кормчий, и когда пришел к власти его преемник-реформатор Дэн Сяопин, и экономический подъем, охвативший всю страну, – все это прошло мимо него. Здесь, наверху, он молился, ухаживал за фигурками святых и усердно упражнялся в каллиграфии.
Чем дольше мы разговариваем, тем больше я восхищаюсь: этот старик совсем не похож на остальных даосистов, которых мне пришлось знавать раньше. Так, монахи и священники в знаменитых горных монастырях Удана на юге страны носят роскошные цветные одежды и упражняются в боевых искусствах. Однако, пока я был там, меня не оставляло ощущение, что они чрезмерно усердствуют, упражняясь в том, чтобы казаться таинственными и недоступными.
Мастер Янь совсем не такой. Он сидит напротив меня в старой военной парке и пытается с помощью листка бумаги объяснить мне Дао и Книгу Перемен, и каждый раз, когда мы не понимаем друг друга, он благодушно улыбается и поглаживает бороду.
Когда я деликатно осведомляюсь у него, нельзя ли мне сделать пару фотографий, он с радостью кивает и тотчас приглашает меня прогуляться по монастырю. Мне разрешают сфотографировать не только его, но и Раку Пяти Святых и даже его личную келью. Последняя понравилась мне более всего: она представляет собой высеченную в горе пещеру, какие часто попадаются в этих краях с лессовым грунтом. Изнутри она обклеена газетной бумагой, обстановка ее строгая и аскетичная, у стены стоит сундук, до краев наполненный фигурками святых, родословными и жертвенными дарами, а рядом лежит подушечка для колен.
Пока я устанавливаю штатив, мастер Янь возится с розеткой, и через пару секунд сундук превращается в сияющий хаос из красных, зеленых и желтых лампочек. Я улыбаюсь, и он улыбается в ответ.
Мы еще немного пьем чай, болтаем о том о сем, но вскоре я вынужден распрощаться. Я слишком много отдыхал в последнее время, а город Юньчэн все еще очень далеко. Мне надо поторопиться, если я хочу успеть туда к Празднику весны.
Стоя у ворот, я туго затягиваю ремни своего рюкзака и со вздохом отмечаю, что он снова стал тяжелее. Мастер Янь подарил мне миниатюрное издание «Дао дэ цзин», маленький амулет в форме указывающей руки, которая в случае опасности подскажет мне правильное направление, а также баночку чайных листьев из монастырского сада.
Приеду ли я сюда снова, когда заведу жену и детей, спрашивает он на прощание. Я говорю «да». Я действительно надеюсь на это.
Я иду по горной дороге, которую мне подсказали жители деревни. Здесь, наверху, воздух свеж и чист, не то что внизу на равнине. Тихие аллеи ведут меня по горной местности, изрезанной ущельями и полями, я глубоко дышу в такт шагам. Как-то я прилег под деревом на полчаса, а когда проснулся, то подумал, что сон все еще длится. Вокруг стоит абсолютная тишина. Хищная птица неподвижно парит в небесах.
Под вечер я прихожу в Синьши и ужасаюсь: деревня чернее ночи! Это поселение угольных рабочих. Оно расположено у входа в рудник таким образом, что над главной улицей проходит фуникулер, доставляющий черные глыбы к равнине. Если не присматриваться, то можно принять движущиеся ковши за туристические кабинки, из которых все время крошится вниз что-то черное.
Я захожу в первую попавшуюся гостиницу и спрашиваю, сколько стоит комната.
– Шестьдесят юаней, – говорит регистратор. Это значит – шесть евро.
Недешево. Моему мысленному взору представляется хорошо отапливаемый сьют с душем и туалетом. Однако, когда мне показывают номер, он почему-то оказывается затхлым и холодным, а у двери одиноко притулился ночной горшок. Душа нет.
– Двадцать юаней, – говорю я регистратору и показываю своей улыбкой, что мы оба знаем, как смешно звучит его цена.
– Шестьдесят, – отвечает он хладнокровно, перебирая какие-то бумажки на столе.
– О’кей. Двадцать пять.
– Шестьдесят.
– Тридцать?
– Шестьдесят.
Я начинаю заводиться.
– Да что это такое? Неужели нельзя пойти навстречу друг другу?
Он отрывает взгляд от своих бумажек.
– Очень жаль, но эта цена окончательная. Она не подлежит торгу.
– Но это же смешно, вы и сами отлично это знаете! Мне пойти поискать другую гостиницу?
На его лице появляется насмешливая улыбка:
– Здесь нет других гостиниц. Впрочем, вас никто не уговаривает остаться.
Дальше происходит то, чего я совсем не хотел. Во мне вскипел гнев – клокочущий, хлопающий дверьми венгерский гнев.
Через час я угрюмо сижу перед тарелкой равиоли в закусочной и спрашиваю себя, как это могло случиться? Официантка села напротив и с любопытством разглядывает меня. Я единственный гость.
– Что-то не так? – участливо спрашивает она.
– Нет, все нормально. – Я замолкаю, но она не спускает с меня пристальных глаз. И я продолжаю:
– Я не знаю, где сегодня переночевать.
– Что, в гостинице нет свободных мест?
– Не совсем так. Я там… поссорился с людьми.
Ее глаза расширились:
– Из-за чего?
– Слишком дорого. Шестьдесят юаней за маленькую конуру без душа.
– И что? Я думала, у иностранцев есть деньги.
– Дело совсем не в этом. Я просто не хочу, чтобы меня оставляли в дураках.
– И сейчас тебе негде переночевать?
– Да.
В самом главном администратор прав: здесь есть только одна гостиница. И она принадлежит ему.
– Знаешь что, – задушевно говорит девушка, – просто вернись обратно и возьми эту дурацкую комнату. Тогда ты сможешь отдохнуть, а наутро мир будет выглядеть не таким уж плохим.
– Что?! Потерять лицо?! – Я возмущенно топаю ногой под столом. – Никогда!
Она смеется:
– Вот уж не знала, что иностранцы так озабочены тем, чтобы не потерять свое лицо.
Я пожимаю плечами. Не дождавшись иного ответа, она завершает свою мысль:
– У нас есть пословица: «Кто до смерти будет печься о своем достоинстве, тому будет трудно жить». Ты понимаешь, о чем я?
Я неуверенно киваю. Это мудро и хорошо, но сейчас никакие умные поговорки не спасут меня от холода. Я мрачно кручу в руках телефон. Никаких новых сообщений.
У изобретательной девушки есть еще одна идея.
– А что, если поехать в следующую деревню и там снять комнату?
– Но я путешествую пешком, – вздыхаю я, – о других транспортных средствах не может быть и речи.
– О, – отвечает она, но ее ответ звучит не очень уважительно. Потом она говорит, что ей нужно сделать телефонный звонок, и отходит за дверь.
Я продолжаю мрачно есть: одна равиоли, еще одна и еще. Глоток чая. Равиоли, равиоли, еще равиоли…
ЕСЛИ БЫ Я ТАК НЕ РАЗБУШЕВАЛСЯ!
Дверь открывается. Официантка улыбается:
– Я только что позвонила дедушке. Ты можешь переночевать у него.
В берлоге у дедушки Лю
Я сижу в гостиной у дедушки Лю и сгораю от стыда.
– Это Ляйке из Германии! – официантка втолкнула меня в дверь, к своим удивленным дедушке и бабушке. Добавив: «Не бойтесь, он понимает по-китайски!», она снова исчезла в темноте.
Пожилые люди смотрят на меня с сомнением, в их глазах, полагаю, я что-то вроде призрака, невесть откуда материализовавшегося у них дома. Из соседней комнаты опасливо выглядывают два ребенка и желтая собака.
– Привет! – Мой глаз невольно дернулся.
Бабушка первой обрела дар речи.
– Привет, Ляйке из Германии, – говорит она четко и громко и подталкивает локтем в ребро мужа.