Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой Рехаге Кристоф

Пластиковое дерево

После двухдневного хождения по горам пыль и холод настолько глубоко проникли в мою одежду и внутренности, что я не мог мечтать ни о чем другом, кроме как о горячем душе и чистой постели.

Я оказался на огромной вымощенной площади, заплатив зачем-то за входной билет, и теперь передо мной важно вышагивает экскурсовод. Я следую за ней только потому, что так надо, безо всякого интереса. Я слишком устал.

Когда мы подходим к высокому дереву в центре площади, дама останавливается, протягивает руку вверх и смотрит на меня, ожидая восторгов.

– Великая софора из Хундуна! – объявляет она с непонятным мне пафосом.

Запрокидываю голову и рассматриваю дерево. Своим толстым стволом и раскидистой кроной оно напоминает бонсай, страдающий манией величия, двадцатиметровый бонсай.

– Красивый… большой! – вяло одобряю я, чтобы хотя бы что-то сказать.

– Да, его сделали максимально близким по размеру к оригиналу.

– К оригиналу?!

– Настоящая Великая софора была выкорчевана более трехсот лет назад. Да, – она удивленно смотрит на меня и указывает пальцем на другую сторону площади, где я совсем ничего не могу разглядеть, – она растет там уже в третьем поколении!

Я сбит с толку.

– А здесь тогда что?

– Это? Это просто копия!

– Копия?

– Да. Это дерево сделано из пластика.

Пластиковое дерево размером выше дома?

Мой хохот прокатился по всей площади. Прежде чем экскурсовод успевает опомниться и убежать, я всовываю ей в руки свою камеру и заставляю заснять, как я прыгаю под этим монстром и в восторге воплю: «Такое огромное, и все из пластика!»

Она стыдливо улыбается. Кроме того, до нее, наверное, дошло, что я совсем ничего не понял. Когда мы заканчиваем фотосессию, она подводит меня к стене, на которой золотой краской нарисован большой иероглиф, и подчеркнуто медленно и внятно задает простой вопрос:

– Ты понимаешь, что значит этот иероглиф?

Я должен подумать пару секунд, мне совсем не хочется ошибиться:

– Это значит «корень», да?

– Правильно! – И с поощряющей улыбкой учительницы она указывает на пол, в котором на равномерном расстоянии вставлены металлические значки.

– На этом месте собираются родственники. Они приходят сюда, чтобы найти свои корни и почтить их память, – медленно и внятно объясняет она, – даже наш премьер-министр посетил это место.

– Вэнь Цзябао? Я думал, что он из Тяньцзинь?

– Да, так и есть. Но его предки родом из Шаньси.

Она улыбается:

– Есть одна старая поговорка: «Спросите меня, где моя родина, и я отвечу: у Великой софоры из Хундуна. Спросите меня, где жили мои предки, и я отвечу: на Великой софоре есть только одно гнездо!»

– Ах да. Ведь это Шаньси, колыбель китайской культуры! Да, об этом мне уже рассказывали.

– Это хорошо, что ты уже знаешь. Но речь не об этом, – говорит она, смеясь, – ну конечно, у этого дерева не такая долгая история.

Она ведет меня в зал музея, где в основном выставлены картины. Там она рассказывает мне, какие события здесь происходили.

Во второй половине четырнадцатого века в Китае, как и в охваченной чумой Европе, катастрофически снижалась численность населения. К тому времени удалось изгнать монголов, чья династия Юань почти сто лет удерживала власть в Пекине. Однако когда в конце лета 1368 года крестьянин по имени Чжу Юаньчжан, родом из южной части Китая, взошел на престол и основал новую династию, названную им Да Мин, Великий Свет, то ему пришлось столкнуться со всепоглощающей тьмой, царившей в отдаленных частях империи. То, что не смогли сделать войны прошлых веков, сделала Желтая река своей страшной волной: большая часть Китая обезлюдела. Центральная равнина стала почти необитаемой.

– Переселяться! – решительно приказал император, и его палец указал на горы, где сегодня находится Шаньси. Там местность не пострадала от войн и наводнений.

– В то время наш Хундун был самым густонаселенным городом во всей окрестности, – со скромной гордостью поведала экскурсовод и показала на большую картину, на которой нарисован поселок и огромное дерево.

Должно быть, это и была Великая софора.

– Конечно, люди не желали уезжать отсюда. Ты, наверное, знаешь, как мы, китайцы, привязаны к родине. Но императорские чиновники придумали хитрость: они сказали, что должны прийти и заявить о себе те люди, которые не хотят переезжать.

– …и с ними сделали ЭТО?

– Именно. Здесь нарисовано, как людей привязывают друг к другу, скрепив им руки за спиной. Последнее, что они видели на своей родине, было Великое дерево, а последнее, что они слышали, были крики птиц на нем. Некоторые семьи были отправлены за тысячи километров отсюда.

– Сколько же людей подверглось переселению?

Она вздыхает:

– Точно никто не знает, но, должно быть, очень много. Например: ты наверняка знаешь выражение, которое используют, чтобы извиниться, когда отлучаются в туалет?

– Освободить руки?

– Да. Это выражение возникло тогда, во время переселенческого похода. Люди были связаны все время. И если у кого-то возникала нужда, то он вынужден был просить сопровождающего на минуту развязать себе руки.

И это еще не все.

– Некоторые считают, что любимая поза старых китайцев восходит ко временам этого похода, – продолжает она и встает передо мной, сложив руки за спиной. В Пекине, в том доме, где я снимал жилье, бабушки и дедушки часто стояли в такой позе.

– Люди не хотели забывать свою родину…

Я вспоминаю девушку, с которой летом познакомился на юге на Длинной реке. Мы стояли рядом на палубе парома, и все вокруг нас светилось зеленым: река, берег, даже судно было окрашено в зеленый. Когда я спросил у девушки, где ее родина, она засмеялась и сказала, что ее деревня совсем рядом, но из-за Большой плотины ее семья недавно переехала.

А где же ее новый дом? Она назвала место в провинции Гуандун, за тысячу километров отсюда.

– Мне очень жаль, – искренне посочувствовал я. До того я еще не встречал людей, которые переселялись.

Она лишь удивленно посмотрела на меня, пожала плечами и улыбнулась. Потом паром причалил, и она исчезла.

…Ночью мне не суждено отдохнуть. Я успел лишь смыть грязь под горячей водой и найти удобную кровать, как кто-то громкими воплями нарушил мой сон. Мне потребовалась время, чтобы осознать, что кто-то напился и зовет горничную в коридоре.

– Прислуга! – вопит он снова и снова. – Прислуга!!!

Но прислуга не приходит.

Я чувствую, как гнев закипает во мне, а ведь я совершенно не хочу нервничать. Я хочу быть спокойным и терпеливым, эдаким кротким странником. Я расстегиваю «молнию» своего спального мешка только потому, что мне вдруг стало жарко.

– Прислуга!!! – вопят под дверью.

«Еще раз, и я сожру тебя», – кротко думаю я.

– Прислу-у-у-у-уга!!!

Тишина. Я напряженно вслушиваюсь в ночь, потом нервно застегиваю «молнию». Я почти разочарован.

Однако, как оказалось, буйный гость взял паузу лишь для того, чтобы набрать побольше воздуха для нового, еще более громкого крика:

– ПРИ-СЛУ-ГА!!! – ревет он.

Секунда – и я уже около двери. Мои налитые кровью глаза сверлят тощего человечка со стеклянным взглядом, который еле стоит на ногах. Он цепляется за перила и бормочет себе под нос, а в это время молодая женщина второпях взбегает по лестнице со связкой ключей в руках – горничная наконец-то. Оба удивленно на меня смотрят, я же весь киплю от злобы.

– Разве можно так орать?! – Мне кажется, что мой голос звучит еще громче, чем его. Цепляясь за перила, он пятится назад. Горничная в ужасе. Но я еще не все высказал:

– Люди хотят спать, а ты тут орешь?!

Он поднимает руку, чтобы объяснить:

– Я э-э-э-э… ключ забыл…

– Тогда иди-ка ты… на ресепшн! Что это такое, устраивать тут такой шум?!

Горничная так удивлена, что пытается успокоить меня.

– Простите, пожалуйста, это моя вина, – лепечет она. – Но теперь все в порядке, вы можете идти в свои комнаты…

Я показываю на нарушителя и хочу еще что-то сказать, но мне ничего больше не приходит в голову. Со злобой я сжимаю пальцы в кулак. Она тем временем уже открыла ему дверь, и он вваливается внутрь с выражением невинного самодовольства. С мягким чавкающим звуком дверь захлопывается за ним на замок.

– Вы… не желаете снова лечь в постель? – Горничная смотрит на меня вопросительно.

– Да, но если он снова… – Я не заканчиваю и, бросив ей напоследок презрительное «а, все равно», ухожу. В этом есть и ее вина, почему она не пришла раньше?

И тут понимаю, что дверь моя захлопнулась, а ключ лежит не в кармане штанов, а в комнате. На столе, справа от ноутбука.

Я дергаю за ручку: конечно, дверь ни с места. Один прыжок – и я стою у перил. Я еще вижу пучок горничной, она как раз исчезает на нижнем этаже.

– Э-э-э-э… Прислуга-а-а-а! – шепчу я так громко, как умею.

Загрязненный

– Ну, это так всегда. – Смех Джули, отдаленный на десять тысяч километров от меня, звучит в наушниках, как весенний колокольчик. Я рассказал ей историю о своем ночном крике.

– Как у тебя дела? – спрашивает она. – Ты устал? Погода хорошая?

Я оглядываюсь вокруг: все белое, и в воздухе кружится снег.

– Снова начался снег, – жалуюсь я, – и я немного устал.

– Ты замерз?

– Нет, сейчас нет. Кроме того, следующий город уже недалеко.

– Какой?

– Линьфэнь.

Я уже давно думаю над этим названием: такое чувство, что оно хочет мне что-то сказать, а я не могу понять, что именно.

– Ты не знаешь, что особенного в городе Линьфэнь?

Джули думает пару секунд:

– Там вроде добывают уголь?

Теперь я вспомнил:

– Точно! Я читал в одном немецком журнале, что Линьфэнь самый загрязненный город во всем Китае и вообще один из самых ужасных городов на Земле!

Я оглядываюсь. Это звучит невероятно здесь, в белоснежной тишине, где ослепительно чистый снег скрипит под ногами и оседает на ресницах нежными хлопьями. Я иду под снегом еще целый день. Через равномерные промежутки пути мимо меня проезжают автобусы, поднимая облака снега, и пассажиры каждый раз прилипают носами к окнам, чтобы поудивляться мне. Наверное, с их отапливаемых сидений мое времяпровождение кажется довольно странным.

А ведь я не одинок: мне встречается пожилой господин, гуляющий под голубым зонтиком среди снежных пейзажей. Он выглядит так, точно в мире нет ничего более красивого. Своими солнечными очками и кудрявыми волосами он немного напоминает Ким Чен Ира из Северной Кореи, только на его лице присутствует улыбка.

– Э-э, как далеко до следующего ресторана? – осведомляюсь я, когда между нами остается пара метров. Я не хочу, чтобы мы молча прошли мимо друг друга.

Он останавливается и показывает на улицу позади себя:

– На той стороне. Там Линьфэнь! – Его брови довольно танцуют поверх солнечных очков вверх и вниз. – Уже недалеко: от силы еще пара ли.

Брюки, рубашка, легкая куртка – его одежда не похожа на одежду странника. В руке у него красная матерчатая сумка и деревянный предмет, наподобие решетки, назначение которого мне не совсем понятно. Я замечаю, что и зонтик у него не совсем простой – это прекрасный, оплетенный золотом зонтик от солнца, такой, какой дамы в Азии любят брать с собой на летние прогулки, чтобы сберечь благородную белизну своей кожи.

– Большое спасибо, – говорю я, потому что не могу придумать ничего лучше, и он отвечает не менее вежливо:

– Не стоит благодарности, – и продолжает свой путь, гордо проходя мимо меня в том направлении, откуда я пришел.

Я удивленно смотрю вслед этому явлению.

– Эй, – кричу я в последний момент, пока он еще может меня расслышать, – а куда вы, собственно, направляетесь?

– Я? – Он останавливается и поднимает зонтик. – Я иду домой!

Домой. Конечно. Я тяжело ступаю вперед, погруженный в мысли. Вскоре в своем снежном облаке снова возникает автобус. Старик с трудом втискивается в него, и, когда автобус вздымает снег рядом со мной, я снова вижу пассажиров с их круглыми ртами, приплюснутыми к стеклам носами и вытаращенными глазами. Можно еще заметить пару пальцев, показывающих на меня.

Пассажиры в автобусе удивляются иностранцу с рюкзаком, а иностранец с рюкзаком удивляется прохожему с зонтиком от солнца. Таращимся удивленно друг на друга, хотя между нами нет особой разницы. Последние несколько километров до Линьфэнь я посмеиваюсь себе под нос.

На входе в Линьфэнь я стою на коленях у горки и фотографирую детей, с хохотом съезжающих на попах, которые веселятся прямо-таки по-королевски. Кто-то дотрагивается до моей руки и спрашивает:

– Простите, что вы тут делаете?

Я оглядываюсь: голос принадлежит женщине, которая теперь пронизывает меня взглядом насквозь. Через минуту она по-прежнему мало улыбается, зато много говорит. Я узнаю, что ее муж – работник телевидения и что я должен обязательно с ним познакомиться. Он репортер на «Линьфэнь ТВ». Приятнейший человек. Кстати, он должен сюда подойти. Где он там застрял? Она прижимает мобильный к уху и тараторит что-то нечленораздельное. Скорее всего, она ему что-то приказала, потому что уже через пять минут появляется стройный мужчина моего возраста и протягивает мне руку:

– Привет, Ляйке, – говорит он, – я о тебе много слышал!

Он дружелюбно улыбается, и я дружелюбно улыбаюсь в ответ, его жена лишь едва заметно приподнимает уголки губ. Следующие несколько дней мой новый друг показывает мне город и снимает видео обо мне. Видимо, для него не существует ничего, что бы не следовало задокументировать во всех подробностях: Ляйке поглощает огромную порцию лапши. Ляйке идет в магазин. Ляйке разглядывает девушек, которые носятся по торговому центру вверх и вниз.

Он часто и с радостью использует пекинское выражение «niubi», и оно звучит как-то особенно забавно в устах скромного репортера. Когда я говорю ему, что Линьфэнь не такой уж грязный, каким его рисуют СМИ, он довольно смеется: «Да, да, СМИ это реально коровье очко!»

По его словам, в последние годы власти многое сделали для экологии, и теперь звание самого грязного города Китая перешло к другому городу – скорее всего к Урумчи. Я вспоминаю своего друга Чжу Хаи: его дом как раз находится недалеко от Урумчи. Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как в Баодине он исчез на своем велосипеде в потоке машин. Интересно, когда я снова его увижу?

У моего друга репортера тоже есть веселые черты, но он совсем не похож на игривого Чжу Хаи. Он рано женился и сейчас очень серьезно занимается своей карьерой на телевидении. «Это совсем непросто, если у тебя нет соответствующих связей», – деловито констатирует он, причем в его голосе нет ни иронии, ни горечи.

Про его жену я узнаю, что она работает в больнице и держит мужа в ежовых рукавицах. Так, при ней он никогда не решится произнести свое любимое пекинское выражение. Каждый раз, когда она ему звонит, его и без того не слишком низкий голос превращается в нежное жужжание влюбленной мухи, и чаще всего он просит у нее за что-нибудь прощения: за наше расписание, за холод, за ветер. Мне легко представляется ее кислое выражение лица на том конце и его извиняющаяся улыбка.

Два дня мы гуляем по городу, а на третий идем пару часов пешком до храма, расположенного на окраине города. Ему хочется снять весь процесс:

упаковка вещей…

надевание ботинок…

выход на улицу… фотографирование…

отдых, еда и питье…

и, главное – то, как мы идем, идем, идем.

Вечером, когда я добрался до небольшой гостиницы, мы прощаемся с ним. Я собираюсь за следующие несколько дней пройти свою первую тысячу километров, и это событие я не хочу делить ни с кем.

– Будешь танцевать от радости? – спрашивает он, и его горящие энтузиазмом глаза выдают, как ему хотелось бы это заснять.

Танец радости по завершении тысячи километров? Это то, что нужно. Это офигеть как смачно, коровье очко!

В полдень следующего дня посреди пурги меня останавливает водитель машины. Он настаивает, чтобы я пообедал с ним и с его друзьями. Его зовут Цао, на нем дорогая кожаная куртка, на вид ему можно дать около сорока. Он производит очень приятное впечатление, и я соглашаюсь. Когда я захожу в ресторан, он уже ждет меня в компании трех мужчин и одной женщины, и с таким воодушевлением представляет меня им, что создается впечатление, будто мы старые друзья. Еда очень вкусная: курица с арахисом, жареные ростки рапса, рыба под соусом чили, обжаренная с двух сторон свинина и булочки мантоу. Я наслаждаюсь теплом, наливаюсь колой и рассказываю истории из моего путешествия.

Все очень вежливые и внимательные. Вдруг Цао преспокойно достает из кармана куртки маленький сверток из фольги, осторожно разворачивает его, и, когда показывается белый порошок, он вдыхает его умелым движением. На его лице появляется блаженная улыбка, а я от удивления даже не могу закончить фразу.

До того я думал, что в Китае только иностранцы открыто употребляют наркотики. Раньше я часто спрашивал себя, почему почти на всех перекрестках в увеселительных кварталах Пекина толкутся торговцы наркотиками, а власти ничего против этого не предпринимают.

Потом я понял, что об этом думают власти: нам все равно, как вы гробите свое здоровье, если вы не трогаете наше население и не устраиваете беспорядков. Китайцам, как мне кажется, вообще-то не стоит так уже явно баловаться наркотиками. Несколько дней назад это затронуло моего учителя из Пекинской киноакадемии. В среду я увидел его лицо в вечерних новостях:

«ЗАДЕРЖАНА НАРКОГРУППИРОВКА, ОДНИМ ИЗ ЕЕ УЧАСТНИКОВ ОКАЗАЛСЯ КИНЕМАТОГРАФИСТ ЧЖЕНЮЙ СЕ!» – гласил кричащий заголовок, и под ним можно было увидеть лицо нашего учителя, растерянно смотрящего в объектив.

Однако случаю в ресторане в провинции Шаньси далеко от такой шумной огласки. Цао вытирает нос тыльной стороной ладони и довольно булькает. Я несколько сбит с толку: он отдает себе отчет, что все видят его за этим занятием? Или я все неправильно понял, и белый порошок вообще не относится к запрещенным веществам? Но, как выясняется, я не единственный, кто возмущен. Женщина, сидящая рядом со мной, начинает ругаться:

– Ты еще не бросил это занятие, старший брат Цао? – Она с отвращением тычет пальцем в упаковку из фольги. – Ты же отлично знаешь, как это вредно для тебя!

Впрочем, ее голос звучит скорее строго и добродушно, точно она разговаривает с непослушным ребенком. И Цао отвечает так, как ответил бы любой наркоман в Европе или Америке – он ухмыляется и говорит:

– Да, да, я знаю, – и, осторожно упаковав свой сверточек, аккуратно прячет его в карман куртки.

Старейшина

Я просыпаюсь от взрыва фейерверка и пытаюсь сообразить: свадьба это или похороны? Снаружи слишком холодно, чтобы встать и выяснить этот вопрос.

С тех пор как я вышел из Линьфэнь, нападало еще снегу. Я попрощался с господином Цао и его друзьями под обильным снегопадом и пошел дальше по холоду. Позже, во время снегопада, они нашли меня опять, чтобы передать мне распечатанную групповую фотографию и еще раз пожелать удачи.

Вчера я танцевал под снегом, как раз в том месте, где мой навигатор показал мне мою тысячу пройденных километров. Это больше походило на усталое пошатывание, чем на танец, но я не мог пропустить это. После я свернул с главной дороги на запад, чтобы найти деревню Динцунь, о которой мне рассказывал мой друг репортер. По его словам, там должно быть все очень старое и красивое. По дороге я проходил маленький поселок, и старик показал заделанную каменной кладкой арку ворот, на верхушке которой выросло дерево.

– На него любовалась еще вдовствующая императрица Цыси, когда во время бегства она оказалась в этих местах, – сказал он. Я спросил, от кого вынуждена была бежать вдовствующая императрица, и он хрипло засмеялся:

– От вас, чужаков, конечно.

Да, 1900 год был одним из самых неудачных периодов китайской истории, и виноваты в этом были немцы.

«Так же как тысячу лет назад гунны под предводительством Аттилы обрели славу непобедимых воинов, с которой и сейчас живут в истории, так и имя Германии должно остаться в Китае, чтобы ни один китаец не посмел бросить косой взгляд на немца». Такими грубыми и злыми словами напутствовал Вильгельм II свои войска в первое лето двадцатого века, чтобы отомстить за убийство своего посла.

Это была неравная битва. С одной стороны – альянс колониальных держав и жаждущих присоединиться к ним стран: Соединенные Штаты, Франция, Англия, Россия, Япония. С другой стороны – маньчжурская династия Цин, которая и без того почти полностью утратила контроль над истощенной голодом, опиумом и восстаниями империей. Когда иностранные войска вторглись в Пекин, весь императорский двор был вынужден бежать, и, как это часто бывает на закате династии, решения тогда принимал не сам император, а другое лицо: его тетя, старая вдовствующая императрица Цыси.

– Именно здесь, – старик гордо указал своим тонким пальцем на арку ворот, – под этим деревом они проходили!

Я пытаюсь представить себе Цыси: слегка кислое выражение лица и длинные острые ногти, которыми она отодвигала занавеску своего паланкина, чтобы взглянуть на мир. Интересно, сравнивала ли она деревце, которому удалось внедрить свои корни в каменную арку ворот, с иностранцами, которые в последние годы вросли в империю и теперь грозили разрушить ее? Или тогда этого деревца не существовало?

…Мне потребовалась небольшая вечность, чтобы решиться вылезти из своего теплого спального мешка и поприветствовать холодный зимний день. В гостиной я встречаю хозяйку и ее сына. Он играет в «Counter-Strike» и молча поднимает руку, а она сидит на диване и вырезает фигурку. Мне дают мантоу и стаканчик чая, и я усаживаюсь в кожаное кресло. Комната смутно отражается в черноте плоского экрана телевизора, и, пока я жую пресное тесто, мне приходит в голову, что я остановился у самой богатой семьи в этой деревне и, наверное, самой несчастной.

– Тебе нравится в Динцунь? – спрашивает хозяйка, не отрывая взгляда от поделки, и я во всех красках расписываю ей, что за жемчужина их деревня и что мой друг с телевидения был совершенно прав, когда советовал мне заглянуть сюда, чтобы познакомиться с людьми, культурой и живописными двориками этой деревни.

Она молчит и о чем-то размышляет, потом осведомляется:

– Значит, ты думаешь, иностранцам здесь понравилось бы, да?

Понравилось? Да они полюбили бы это место! Изогнутые крыши, запах горелой древесины, тихая холмистая местность…

– Может быть, мне стоит всегда сдавать эту комнату, если к нам в будущем будет приезжать много туристов, – размышляет она вслух, а ее сын на секунду отрывает взгляд от компьютера.

В деньгах у нее точно нет потребности. Большую часть года ее муж работает в южной провинции Гуандун и очень хорошо зарабатывает. Хватило и на этот большой дом, и на телевизор с плоским экраном, и на новый компьютер. Пожалуй, отсюда и особая тягостная атмосфера внутри семьи. Хотелось бы мне знать, когда в последний раз этот мальчик видел своего отца.

Снова раздается шум от фейерверка.

– Похороны у соседей, – сухо поясняет хозяйка.

Через несколько минут я уже на внутреннем дворе, украшенном цветными венками, в котором собралась скорбно перешептывающаяся толпа. Некоторые из них в белых одеяниях, но большинство в повседневной одежде. На некотором расстоянии стоит богато накрытый стол, полный фруктов и угощений, за ним установлен гроб.

«МЫ ГЛУБОКО СКОРБИМ ПО ТОВАРИЩУ ЯНУ ФУШЕНУ», – гласит плакат на стене.

Надпись выполнена черными иероглифами, и они выглядят так, как будто их малевал большой кистью кто-то неопытный в каллиграфии.

Я ловлю на себе любопытные взгляды. Маленький ребенок в ярко-красном пальто дергает маму за руку и показывает на меня. Некоторые скорбящие поднимают головы, чтобы посмотреть, в чем причина беспокойства, и, когда мой взгляд пересекается с парой заплаканных глаз, я чувствую, что мне здесь не место. Я уже давно должен был отправиться в путь и идти по заснеженной дороге, а не глазеть тут на людей, когда они прощаются со своими умершими.

Вдруг у ворот передо мной появляется хозяйка.

– Ты уже собрался идти? – спрашивает она удивленно, и ее голос звучит так, как будто я собирался пропустить бурную вечеринку.

Заикаясь, я выдавливаю из себя пару бессвязных слов об уважении к горю других людей и в это время вспоминаю свои собственные чувства, когда я стоял посреди моря цветов и потрясенных людей, держал за руку свою маленькую сестренку и мечтал, чтобы наступило завтра и чтобы все было уже позади. Но она давно поняла, что я просто немного робею.

– Подожди секундочку, – распоряжается она, и через минуту уже стоит передо мной вместе со старейшиной Ли. Старейшина оказывается понимающим человеком, и, когда он узнает, что я бы хотел задокументировать традиции его деревни, но при этом никак не хотел бы мешать похоронам, он говорит коротко:

– Подожди.

Он подводит ко мне одетого в белую одежду красивого мужчину, который представляется зятем умершего. Когда ему объясняют ситуацию, мужчина серьезно кивает, а потом еще одним кивком дает мне знак.