Жизнь Шарлотты Бронте Гаскелл Элизабет

Глава 12

В конце января Шарлотте следовало собираться в Брюссель. Переезд не обошелся без неприятностей. Ей пришлось ехать одной, и поезд из Лидса в Лондон, который должен был прийти на Юстон-сквер рано утром, опоздал так, что не добрался туда и к десяти вечера. Шарлотта хотела отыскать «Чаптер кофе-хауз», в котором она уже останавливалась раньше и который находился недалеко от пристани. Однако она, похоже, побоялась появиться там в столь позднее и неподобающее, по йоркширским понятиям, время. Поэтому мисс Бронте взяла кэб и прямо с вокзала направилась на причал у Лондонского моста, где попросила лодочника отвезти ее на остендский почтовый пароход, который отправлялся в рейс на следующее утро. Она описывала мне (почти теми же словами, как это описано в «Городке») свое чувство одиночества и в то же время странное удовольствие, испытанное ею, когда она холодной зимней ночью мчалась через темную реку к темнеющему вдали кораблю. Ее не хотели пускать на борт. «Пассажирам запрещено ночевать на судне», – без церемоний объявил ей матрос. Шарлотта поглядела назад, в ту сторону, где горели огни и приглушенно шумел Лондон – это «мощное сердце», в котором для нее не было места, – и, стоя в качающейся лодке, попросила позвать кого-нибудь из начальства. Начальник явился, и мисс Бронте в простых и спокойных словах выразила ему свою просьбу, а также причины, по которым ей приходилось к нему обращаться. Матрос, не пускавший Шарлотту на борт, фыркал, выражая недоверие ее словам, однако начальник велел ему уняться и, тронутый рассказом, любезно разрешил ей подняться на борт и занять свое место в каюте. Наутро они отплыли, и в семь часов вечера в воскресенье Шарлотта снова переступила порог дома на улице Изабеллы, а ведь она покинула Хауорт только утром в пятницу.

Ее жалованье составляло шестнадцать фунтов в год, и из него она должна была платить за уроки немецкого – с нее брали столько же, сколько они платили вдвоем с Эмили, когда делили расходы, а именно десять франков в месяц. По собственной инициативе мисс Бронте давала уроки английского в классной комнате, одна, без наблюдения со стороны мадам или мсье Эже. Они предложили присутствовать, чтобы поддерживать дисциплину в классе, состоявшем из непослушных бельгийских девочек, однако Шарлотта отказалась от этого: она лучше будет делать это самостоятельно, на свой манер, и тогда послушание не будет результатом присутствия «жандарма». Ей отвели новую классную комнату, построенную на том месте, где раньше была площадка для игр рядом с домом. В этом «первом классе» она была surveillante¹⁷², и поэтому ее звали здесь «мадмуазель Шарлотта» – таков был приказ мсье Эже. Сама же она продолжала учиться в основном немецкому и литературе. Каждое утро Шарлотта в одиночестве направлялась в немецкую или английскую церковь. Прогулки она совершала тоже одна; по преимуществу она прогуливалась в alle dfendue¹⁷³, где ее никто не мог побеспокоить. Это одиночество было истинной драгоценностью при ее темпераменте, постоянных болезнях и приступах тоски.

6 марта 1843 года она писала:

Я уже, разумеется, устроилась. Обязанности мои не очень обременительны, и, помимо преподавания английского, у меня хватает времени усовершенствоваться в немецком. Мне следует считать себя счастливой и быть благодарной судьбе. Надеюсь, я достаточно благодарна; и если бы я всегда могла держать себя в руках и никогда не чувствовать одиночества, не тосковать по приятельскому общению, или дружбе, или как там это называют, то все у меня было бы в полном порядке. Как я тебе уже писала, мсье и мадам Эже – единственные люди в доме, к которым я действительно испытываю искреннее уважение, но я, разумеется, не могу все время находиться в их компании, и даже часто встречаться с ними не получается. Когда я только вернулась, они просили, чтобы я свободно располагала их гостиной и по своему усмотрению заходила туда в любое время, кгда я не занята в школе. Однако я не могу этого делать. Днем комната предназначена для всех, это проходной двор. А вечером мне не хочется вторгаться туда и беспокоить мсье и мадам Эже и их детей. Поэтому я остаюсь по большей части в одиночестве, если не считать времени, проводимого в классах, но все это не важно. Теперь я постоянно даю уроки английского мсье Эже и мужу его сестры. Они продвигаются вперед с замечательной скоростью, особенно первый из них. Он уже очень порядочно говорит по-английски. Ты смеялась бы до колик, если бы только знала, какие усилия я прикладывала, чтобы они произносили слова, как англичане, а у них никак не получалось повторять за мной.

Время Масленицы уже прошло, и мы вступили в период уныния и воздержания, которые несет с собой пост. В первый день поста нам подали на завтрак кофе без молока, на обед – овощи в уксусе и совсем чуть-чуть соленой рыбы, на ужин – хлеб. Во время Масленицы не обошлось без маскарада. Мсье Эже взял меня и еще одну ученицу в город посмотреть на маски. Было хорошо встряхнуться, поглядеть на бесконечные толпы, ощутить всеобщее веселье, хотя маски мне не понравились. Дважды я посещала семейство Д.* Если она уедет из Брюсселя, мне будет совсем не к кому пойти. Я получила два письма от Мэри. Она не говорит, что болела, и вообще не жалуется, однако ее письма не похожи на послания счастливого и радующегося жизни человека. У нее нет никого, кто относился бы к ней так же хорошо, как мсье Эже относится ко мне – снабжает книгами, беседует и т. д.

До свидания. Когда я это говорю, мне кажется, что ты меня не слышишь: все волны Английского канала вздымаются и ревут между нами, заглушая звук.

По тону этого письма можно легко заключить, что Брюссель 1843 года был для Шарлотты совсем не таким, как в 1842 году. Тогда возле нее постоянно находилась Эмили, которая могла ее утешить и с которой всегда можно было поговорить; каждую неделю она посещала семейство Д. и часто виделась с Мэри и Мартой. Теперь Эмили была в далеком Хауорте, где с ней или с кем-то из близких могло случиться несчастье прежде, чем Шарлотта сумела бы приехать, как бы ни спешила, – этому ее научила смерть тети. Семейство Д. собиралось уехать из Брюсселя, и тогда, думала Шарлотта, придется просиживать выходные на улице Изабеллы. Мэри уехала по своим делам. Оставалась одна Марта, навсегда спокойная и неподвижная, – на кладбище за Porte de Louvain¹⁷⁴. И даже погода в первые дни после возвращения Шарлотты отличалась пронизывающим холодом, а между тем хрупкий организм мисс Бронте всегда был болезненно чувствителен к суровым зимам. Она могла справиться с телесной болью, даже сильной, однако плохое самочувствие влияло на нее и более серьезным и пугающим образом. Упадок духа, сопровождавший телесные недомогания, оказывался весьма и весьма сильным. Мисс Бронте понимала, что источником его является болезнь организма, и даже рассуждала об этом, однако никакие рассуждения не спасали от жестоких душевных страданий во все то время, когда телесная причина оставалась в силе.

Супруги Эже узнали лишь из романа «Городок», что в начале работы Шарлотты в качестве учительницы английского языка поведение учениц было в высшей степени дерзким. Однако в то время, когда это происходило, руководители школы понятия об этом не имели, поскольку мисс Бронте отклонила их предложение присутствовать на уроках и никогда ни на что не жаловалась. Ей, вероятно, было горько думать о том, что эти веселые, здоровые и недалекие ученицы оказались так малочувствительны ко всем усилиям, которые она предпринимала ради них. Но в то же время, если верить их собственным свидетельствам, терпение, твердость и решительность мисс Бронте в конечном счете были оценены по заслугам. Несомненно также и то, что для мисс Бронте, с ее слабым здоровьем и склонностью к депрессии, частые столкновения с ученицами были весьма тяжелы и болезненны.

Вот что она пишет своей подруге Э.:

Апрель 1843 года

Есть ли надежда на твой приезд в Брюссель? Весь февраль и большую часть марта тут стояли такие холодные погоды, что я не сожалела о твоем отсутствии. Если бы мне пришлось видеть, как ты дрожишь, как дрожала я сама, если бы я видела, что твои руки и ноги так же краснеют и опухают, как это было со мной, то мне стало бы вдвойне неловко. Я способна справляться с такими неприятностями, они не раздражают меня, а только вызывают оцепенение и заставляют молчать, но, если бы ты провела зиму в Бельгии, ты заболела бы. Сейчас, однако, наступает более мягкая пора, и мне хотелось бы видеть тебя здесь. Я никогда не настаивала на твоем приезде и никогда не буду этого делать, даже в мягкой форме. Есть лишения и унижения, которым приходится покоряться, есть монотонность и однообразие жизни, а пуще всего – постоянное чувство одиночества среди множества людей. Протестантка, иностранка будет чувствовать себя здесь одинокой – не важно, учительница она или ученица. Не подумай, что я жалуюсь на судьбу, однако я признаю, что в моем теперешнем положении есть некоторые неудобства, а какое положение в этом мире их лишено? И все же, когда я сравниваю себя нынешнюю с тем, какой я была раньше, сравниваю работу здесь с местом у миссис ***, например, я чувствую благодарность судьбе. В твоем последнем письме было одно замечание, на которое я на секунду разозлилась. Сначала я решила, что отвечать на него глупо и пусть оно забудется. Но впоследствии я решила ответить – раз и навсегда. «Некоторые здесь, – было там написано, – полагают, что будущий pouse¹⁷⁵ мадмуазель Бронте проживает на континенте». Эти некоторые знают больше, чем я. Им не верится, что я переплыла море просто для того, чтобы занять место учительницы у мадам Эже. У меня должен быть куда более сильный импульс, чем уважение к хозяину и хозяйке, благодарность за их доброту и т. д., чтобы отказаться от жалованья в пятьдесят фунтов в Англии и принять место в шестнадцать фунтов в Бельгии. Следовательно, я таю надежду как-то и где-то заманить себе супруга. Если бы эти мои доброжелатели знали, какую абсолютно уединенную жизнь я веду, не перекидываясь словечком ни с кем, кроме мсье Эже, и даже с ним очень редко, то они, вероятно, оставили бы свои предположения о том, что какие-то химерические и беспочвенные надежды руководили моими поступками. Надеюсь, я сказала достаточно, чтобы очистить себя от столь глупых подозрений. Разумеется, в замужестве нет ничего дурного и желание выйти замуж – вовсе не преступление, однако очень глупо со стороны некоторых женщин (и я с презрением отворачиваюсь от них) – женщин, не обладающих ни красотой, ни богатством, – превращать брак в главный объект своих надежд и желаний, в главную цель всех своих поступков. Они не в состоянии убедить себя в собственной непривлекательности и в том, что лучше бы им успокоиться и подумать о чем-либо другом, кроме брака.

Далее я привожу фрагмент одного из очень немногих сохранившихся писем Шарлотты к Эмили.

29 мая 1843 года

Я провожу тут день за днем на манер Робинзона Крузо, в полном одиночестве, хотя ничего страшного в этом нет. Во всех других отношениях мне не на что пожаловаться, да и это обстоятельство – не повод для жалобы. Надеюсь, у тебя все в порядке. Гуляй почаще по пустошам. Поцелуй Тэбби. Надеюсь, она чувствует себя хорошо.

Примерно в это время она писала отцу:

2 июня 1843 года

Я была очень рада получить весточку из дома. Не имея никаких известий, я уже начала было беспокоиться: вдруг у вас что-то не так? Ты не пишешь ничего о своем здоровье, но я надеюсь, что оно в порядке и у тебя, и у Эмили. Боюсь, ей приходится выполнять очень много работы по дому теперь, когда Ханна[7] ушла от нас. Я ужасно рада слышать, что Тэбби все еще остается у нас в доме.[8] С вашей стороны это проявление истинного милосердия, которое обязательно будет вознаграждено, ведь она так преданна и всегда старается как можно лучше услужить тебе. А кроме того, она составляет компанию дя Эмили, которой без Тэбби будет совсем одиноко.

Выше я приводила devoir, выполненный Шарлоттой после четырех месяцев обучения у мсье Эже. Теперь можно дать здесь еще одно сочинение, написанное почти год спустя; за это время, как мне кажется, мисс Бронте сделала очень большие успехи.

31 Mai, 1843

SUR LA MORT DE NAPOLON

Napolon naquit en Corse at mourut St. Hlne. Entre ces deux les rien qu’un vaste et brlant dsert et l’ocan immense. Il naquit fils d’un simple gentilhomme, et mourut empereur, mais sans couronne et dans les fers. Entre son bereau et sa tombe qu’y a-t-il? La carrire d’un soldat parvenu, des champs de bataille, une mer de sang, un trne, puis du sang encore, et des fers. Sa vie, c’est l’arc en ciel; les deux points extrmes touchent la terre; la comble lumineuse mesure les cieux. Sur Napolon au berceau une mre brillait; dans la maison paternelle il avait des frres et des surs; plus tard dans son palais il eut une femme qui l’aimait. Mais sur son lit de mort Napolon est seul; plus de mre, ni de frre, ni de sur, ni de femme, ni d’enfant! D’autres ont dit et rediront ses exploits, moi, je m’arrte contempler l’abandonnement de sa dernire heure!

Il est l, exil et captif, enchan sur un cueil. Nouveau Promethe il subit le chtiment de son orgueil! Promethe avait voulu tre Dieu et Createur; il droba le feu du Ciel pour animer le corps qu’il avait form. Et lui, Buonaparte, il a voulu crer, non pas un homme, mais un empire, et pour donner une existence, une me, son uvre gigantesque, il n’a pas hsit arracher la vie des nations entires. Jupiter indign de l’impit de Promethe le riva vivant la cime du Caucase. Ainsi, pour punir l’ambition rapace de Buonaparte, la Providence l’a enchan jusqu’ ce que mort s’en suivit, sur un roc isol de l’Atlantique. Peuttre l aussi a-t-il senti lui fouillant le flanc cet insatiable vautours dont parle la fable, peut-tre a-t-il souffert aussi cette soif du cur, cette faim de l’me, qui torturent l’exil, loin de sa famille, et de sa patrie. Mais parler ainsi n’est-ce pas attribuer gratuitement Napolon une humaine faiblesse qu’il n’prouva jamais? Quand donc s’est-il laiss enchaner par un lien d’affection? Sans doute d’autres conqurants ont hsit dans leur carrire de gloire, arrts par un obstacle d’amour ou d’amiti, retenus par la main d’une femme, rappels par la voix d’un ami – lui, jamais! Il n’eut pas besoin comme Ulysse, de se lier au mt du navire, ni de se boucher les oreilles avec de la cire; il ne redoutait pas le chant des Sirnes – il le ddaignait; il se fit marbre et fer pour excuter ses grands projets. Napolon ne se regardait pas comme un homme, mais comme l’incarnation d’un peuple. Il n’aimait pas; il ne considrait ses amis et ses proches que comme des instruments auxquels il tint, tant qu’ils furent utiles, et qu’il jeta de ct quand ils cessrent de l’tre. Qu’on ne se permette donc pas d’approcher du Spulchre du Corse, avec sentiments de piti, ou de souiller de larmes la pierre que couvre ses restes, son me rpudierait tout cela. On a dit, je le sais, qu’elle fut cruelle la main qui le spara de sa femme, et de son enfant. Non, c’tait une main qui, comme la sienne, ne tremblait ni de passion ni de crainte, c’tait la main d’un homme froid, convaincu, qui avait su deviner Buonaparte; et voici ce que disait cet homme que la dfaite n’a pu humilier, ni la victoire enorgueillir. ’Marie-Louise n’est pas la femme de Napolon; c’est la France que Napolon a pouse; c’est la France qu’il aime, leur union enfante la perte de l’Europe; voil la divorce que je veux; voil l’union qu’il faut briser.’

La voix des timides et des traitres protesta contre cette senten– ce. ’ C’est abuser du droits de la victoire! C’est fouler aux pieds le vaincu! Que l’Angleterre se montre clmente, qu’elle ouvre ses bras pour recevoir comme hte son ennemi dsarm.’ L’Angleterre aurait peut-tre cout ce conseil, car partout et toujours il y a des mes faibles et timores bientt sduites par la flatterie ou effrayes par le reproche. Mais la Providence permit qu’un homme se trouvt qui n’a jamais su ce que c’est que la crainte; qui aima sa patrie mieux que sa renomme; impntrable devant les menaces, inaccessible aux louanges, il se prsenta devant le conseil de la nation, et levant son front tranquille et haut, il osa dire: «Que la trahison se taise! car c’est trahir que de conseiller de temporiser avec Buonaparte. Moi je sais ce que sont ces guerres dont l’Europe saigne encore, comme une victime sous le couteau du boucher. Il faut en finir avec Napolon Buonaparte. Vous vous effrayez de tort d’un mot si dur! Je n’ai pas de magnanimit, dit-on? Soit! que m’importe ce qu’on dit de moi. Je n’ai pas ici me faire une rputation de hros magnanime, mais gurir si la cure est possible, l’Europe qui se meurt, puise de ressources et de sang, l’Europe dont vous ngligez les vrais intrts, proccups que vous tes d’une vaine renomme de clmence. Vous tes faibles. Eh bien! je viens vous aider. Envoyez Buonaparte Ste. Hlne! n’hsitez pas, ne cherchez pas un autre endroit; c’est le seul convenable. Je vous le dis, j’ai rflchi pour vous; c’est l qu’il doit tre et non pas ailleurs. Quant Napolon, homme, soldat, je n’ai rien contre lui; c’est un Lion Royal, auprs de qui vous n’tes que des Chacals. Mais Napolon Empereur, c’est autre chose, je l’extirperai du sol de l’Europe». Et celui qui parla ainsi toujours su garder sa promesse, celle-l, comme toutes les autres. Je l’ai dit, et je le rpte, cet homme est l’gal de Napolon par le gnie; comme trempe de caractre, comme droiture, comme lvation de pense et de but, il est d’une tout autre espce. Napolon Buonaparte tait avide de renomme et de gloire; Arthur Wellesley ne se soucie ni de l’une, ni de l’autre; l’opinion publique, la popularit, taient choses de grand valeur aux yeux de Napolon; pour Wellington l’opinion publique est une rumeur, un rien que le souffle de son inflexible volont fait disparatre comme une bulle de savon. Napolon flattait le peuple; Wellington le brusque; l’un cherchait les applaudissements, l’autre ne se soucie que du tmoignage de sa conscience; quand elle approuve, c’est assez; toute autre louange l’obsde. Aussi ce peuple, qui adorait Buonaparte, s’irritait, s’insurgeait contre la morgue de Wellington; parfois il lui tmoigna sa colre et sa haine par des grognements, par des hurlements de btes fauves; et alors avec une impassibilit de snateur Romaine, le moderne Coriolan, toisait du regard l’meute furieuse; il croisait ses bras nerveux sur sa large poitrine, et seul, debout sur son seuil, il attendait, il bravait cette tempte populaire dont les flots venaient mourir quelques pas de lui: et quand la foule honteuse de sa rbellion, venait lcher les pieds du matre, le hautain patricien mprisait l’hommage d’aujourd’hui comme la haine d’hier, et dans les rues de Londres, et devant son palais ducal d’Apsley, il repoussait d’un genre plein de froid ddain l’incommode empressement du peuple enthousiaste. Cette fiert nanmoins n’excluait pas en lui une rare modestie; partout il se soustrait l’loge; se drobe au pangyrique; jamais il ne parle de ses exploits, et jamais il ne souffre qu’un autre que lui en parle en sa prsence. Son caractere gale en grandeur et surpasse en vrit celui de tout autre hros ancien ou moderne. La gloire de Napolon crt en une nuit, comme la vigne de Jonah, et il suffit d’un jour pour la fltrir; la gloire de Wellington est comme les vieux chnes qui ombragent le chteau de ses pres sur les rives du Shannon; le chne crot lentement; il lui faut du temps pour pousser vers le ciel ses branches noueusses, et pour enfoncer dans le sol, ces racines profondes qui s’enchevtrent dans les fondements solides de la terre; mais alors, l’arbre sculaire, inbranlable comme le roc o il a sa base, brave et la faux du temps et l’effort des vents et des temptes. Il faudr peu-ttre un sicle l’Angleterre pour qu’elle connaisse la valeur de son hros. Dans un sicle, l’Europe entire saura combien Wellington a de droit sa reconnaissance¹⁷⁶.

Как часто, должно быть, вспоминала мисс Бронте, сочиняя эти строки «в чужой земле», о детских спорах на кухне хауортского пастората, когда обсуждались сравнительные достоинства Веллингтона и Бонапарта! Хотя название ее devoir’а было «О смерти Наполеона», она, оказавшись среди тех, кому было мало дела до Англии и Веллингтона, похоже, все-таки предпочитает воздать хвалу английскому герою, вместо того чтобы подробно разбирать характер французского. Она и сама чувствовала, что сделала большие успехи в овладении французским, – это и было главной целью ее приезда в Брюссель. Однако для ревностной любительницы знаний «Альпы громоздятся на Альпы»¹⁷⁷. Стоит преодолеть одну гору трудностей, как открывается другая вожделенная вершина, которую надо покорить своим трудом. Теперь мисс Бронте решила выучить немецкий и оставаться в Брюсселе до тех пор, пока эта цель не будет достигнута. Сильное желание вернуться домой преследовало ее, и тем больше приходилось прикладывать усилий, чтобы не позволить этому чувству полностью поработить себя. Шарлотта боролась с собой: все фибры ее души дрожали от напряжения, пытаясь сдержать это желание. И когда ей удавалось его преодолеть, она чувствовала себя не победительницей на троне, а задыхающейся, растерзанной, страдающей жертвой. Ее нервы не выдерживали, и здоровье пошатнулось.

Брюссель, 1 августа 1843 года

Если я начну жаловаться в этом письме, то прости и не ругай меня: сразу предупреждаю, что я в дурном расположении духа и вся земля и небо кажутся мне сейчас скучными и пустыми. Через несколько дней тут начнутся каникулы. Все радостны и оживленны, предвкушая эту перспективу, поскольку разъедутся по домам. Я же должна оставаться тут на протяжении пяти недель, пока длятся каникулы, и знаю, что мне будет ужасно одиноко все это время. Я буду ходить как в воду опущенная, и дни и ночи покажутся мне скучными и бесконечно длинными. В первый раз в жизни я боюсь наступающих каникул. Увы! Я еле пишу, такая тяжесть у меня на душе и так мне хочется домой. Разве это не ребячество? Прости, пожалуйста, ничего не могу с собой поделать. Но ничего, может быть, я и не способна держаться весело, но, во всяком случае, я способна держаться. Пробуду здесь (D. V.¹⁷⁸) еще несколько месяцев, пока не овладею немецким, а затем надеюсь снова увидеть ваши лица. Ах, если бы поскорее прошли эти каникулы! Они так медленно тянутся. Сделай божескую милость – напиши мне длинное-длинное письмо. Пусть в нем будет побольше разных подробностей, мне все интересно. Только не подумай, что я хочу уехать из Бельгии оттого, что люди тут злы ко мне, ничего подобного. Все тут более чем любезны, однако тоска по дому поедает меня, и я никак не могу от нее избавиться. Поверь мне – с радостью, весельем, задором, твоя

Ш. Б.

Школьные grandes vacances начались вскоре после отправки этого письма, и Шарлотта осталась жить в огромном опустевшем пансионе, компанию ей составляла только одна учительница. Эта женщина, француженка, всегда была чужда мисс Бронте по духу, однако теперь, когда они оказались вдвоем, Шарлотта обнаружила, что ее коллега так распутна, так погрязла в холодной чувственности, как трудно вообразить себе возможным для человеческого существа. Мисс Бронте было органически противно общество этой женщины, оно вызывало у нее нервную лихорадку. Шарлотта всегда плохо спала по ночам, но теперь не могла заснуть вовсе. Все неприятное или отвратительное, что ей приходилось наблюдать в течение дня, по ночам представлялось ее живой фантазии в самом преувеличенном виде. Были и поводы для беспокойства в известиях, приходивших из дома, в особенности тех, которые касались Брэнвелла¹⁷⁹. Лежа в ночной тишине без сна, в конце длинной пустой спальни, в огромном тихом доме, Шарлотта боялась за тех, кого любила и кто был сейчас так далеко от нее, в другой стране, и страх, превращаясь в реальность, давил и душил ее, заставлял кровь стынуть в жилах. Эти бессонные, бесконечные, тоскливые ночи были предшественниками многих подобных ночей, которые ей предстояло еще пережить.

В дневное время, не в силах переносить общество своей коллеги и пытаясь избавиться от нервной дрожи, Шарлотта совершала длинные одинокие прогулки в надежде, что телесная усталость поможет ей уснуть. Она выходила на улицу и утомленно бродила целыми часами по бульварам и улицам. Упадок сил часто заставлял Шарлотту присаживаться на скамейках, предназначенных для отдыха и веселых счастливцев, прогуливающихся в приятном обществе, и одиноких скитальцев вроде нее самой. Чтобы только не оставаться в стенах пансиона, она брела на кладбище, где похоронена Марта, а затем выходила за город, к холмам, с которых до самого горизонта не было видно ничего, кроме полей. С наступлением сумерек Шарлотта возвращалась назад – чтобы поесть, хотя и не была голодна, и чтобы отдохнуть от долгого напряжения сил, хотя все равно не могла успокоиться и уже предчувствовала еще одну ужасную бессонную ночь. Шарлотта долго ходила поблизости от дома на улице Изабеллы, оттягивая встречу с его обитательницей как можно дольше – до тех пор, пока отваживалась находиться на улице. В конце концов она слегла и пролежала в кровати несколько дней. Этот вынужденный отдых принес ей пользу. Мисс Бронте была слаба, но ее настроение несколько улучшилось, когда в школе возобновились занятия и она снова приступила к выполнению своих обязанностей.

Вот что она писала:

13 октября 1843 года

У Мэри дела идут неплохо – так, как она того и заслуживает. Мне часто приходят от нее весточки. Ее и твои письма – это те немногие радости, которые мне доступны. Она убеждает меня покинуть Брюссель и отправиться к ней, однако в настоящее время, как бы ни хотелось мне предпринять подобный шаг, я не могу этого сделать. Бросить все ради полной неопределенности было бы в высшей степени неразумно. Однако Брюссель для меня совершенно опустел. После отъезда сестер Д. у меня не осталось подруг. Правда, у меня были очень милые знакомые в семействе доктора ***, но сейчас и их тут уже нет. Они уехали в конце августа, и теперь я совсем одна. Бельгийцев я не считаю. Очень странно чувствовать себя совершенно одной среди множества людей. Иногда одиночество полностью подавляет меня. Как-то раз, совсем недавно, я вдруг почувствовала, что не могу больше его переносить, и отправилась к мадам Эже, чтобы предупредить о своем уходе. Если бы все зависело только от нее, я бы, несомненно, вскоре обрела свободу, однако мсье Эже, услышав, о чем идет речь, послал за мной на следующий день и в ярости объявил, что не позволит мне уйти. Я была не в силах настоять на выполнении своего намерения без риска разгневать его окончательно, поэтому я пообещала остаться еще на некоторое время. На какое именно – сама не знаю. Мне не хотелось бы вернуться в Англию, с тем чтобы оказаться в праздности. Мне уже слишком много лет. Но если бы я узнала о том, что существует благоприятная возможность для открытия школы, я бы тут же за нее ухватилась. Каминов тут нет, и я все время мерзну. В остальном же мое здоровье в порядке. Мистер *** доставит это письмо в Англию. Это очень симпатичный и хорошо воспитанный молодой человек, лишенный, однако, хребта, – я имею в виду не позвоночник его тела, с которым все в порядке, а твердую основу характера.

Я поживаю недурно, однако после того, как Мэри Д. покинула Брюссель, мне совершенно не с кем общаться – бельгийцы не в счет. Иногда я спрашиваю себя: как долго я здесь пробуду? Но лишь задаю этот вопрос, а не отвечаю на него. Полагаю, однако, что как только я овладею немецким в достаточной степени, то уложу свои вещи и отправлюсь в путь. Приступы ностальгии бывают по временам очень острыми. Сегодня ярко светит солнце, но я чувствую отупение от холода и головной боли. Мне нечего тебе написать. Все дни здесь похожи друг на друга. Я понимаю, что тебе в деревне трудо поверить, насколько однообразной может быть жизнь в самом центре такой блестящей столицы, как Брюссель, но так оно и есть. Это особенно чувствуется в праздники, когда все ученицы и их учительницы отправляются с визитами, и иногда получается, что я на несколько часов остаюсь одна во всех четырех огромных пустых классах. Я пытаюсь читать, писать, но все тщетно. Тогда я слоняюсь из комнаты в комнату, однако тишина и пустота дома давят мне на сердце, как свинцовый груз. Ты, наверное, не поверишь, но мадам Эже (при всей ее доброте, о которой я тебе писала) ни разу в таких случаях не обратилась ко мне. В первый раз, когда мне пришлось в подобной ситуации остаться одной, я была совершенно ошарашена: все отмечают праздничный день с друзьями, а я совершенно одна, и она об этом знает и говорит только о том, какие замечательные уроки я провожу. При этом она держится со мной ничуть не холоднее, чем с другими учительницами, но они менее зависимы от нее, чем я. У них в Брюсселе есть родственники и друзья. Помнишь ли ты письмо, которое она написала мне, когда я была в Англии? Разве это не странно? Прости, эти жалобы для меня – отдушина, которая приносит известное облегчение. Во всех других отношениях я вполне довольна своей работой, и ты можешь передать это тем, кто беспокоится обо мне (если кто-либо вообще беспокоится). Пиши мне, моя дорогая, как можно чаще. Отправляя мне письмо, ты совершаешь добрый поступок, поскольку оно утешит отчаявшееся сердце.

Одной из причин молчаливого отчуждения между мадам Эже и мисс Бронте на втором году пребывания Шарлотты в Брюсселе был тот факт, что в душе английской протестантки возникла неприязнь к католичеству, которая увеличивалась по мере ее знакомства с этой конфессией и постепенно переходила на тех, кто ее исповедовал¹⁸⁰. С другой стороны, мадам Эже была не просто католичкой – она была dvote¹⁸¹. Она не обладала открытым и импульсивным характером, напротив, мадам Эже руководствовалась в жизни скорее указаниями своей совести, чем чувствами, а совесть находилась в руках ее религиозных руководителей. Малейшее неуважение, высказанное в отношении ее церкви, она воспринимала как кощунственное покушение на Святую Истину, и, хотя мадам Эже и не раскрывала своих мыслей и чувств, ее нарастающая холодность показывала, что были задеты самые заветные убеждения. Вот почему, несмотря на то что хозяйка пансиона никак не объясняла перемены в своем отношении к учительнице, именно эта важная причина заставила Шарлотту, примерно в описываемое время, осознать, что между ними растет молчаливое отчуждение, о котором, возможно, сама мадам Эже пока и не догадывалась. Выше я упомянула о вестях из дома, которые должны были вызвать у мисс Бронте сильнейшее беспокойство о Брэнвелле. Речь об этом еще впереди, когда самые дурные предчувствия подтвердятся и в значительной мере повлияют на жизнь самой Шарлотты и ее сестер. Пока же я только снова мельком упоминаю об этом, чтобы читатель помнил о беспокойстве, которое Шарлотте приходилось скрывать глубоко в сердце, и о боли, которую она пыталась заглушить усердным исполнением своего служебного долга. Была и еще одна беда, пока что не осознававшаяся в полной мере. Зрение мистера Бронте значительно ухудшилось, и возникла большая вероятность того, что в скором времени он ослепнет. Это привело к тому, что большая часть его обязанностей ложилась на плечи младшего священника, и мистер Бронте, в соответствии со своими взглядами, должен был платить помощнику куда больше, чем прежде.

Шарлотта писала Эмили:

1 декабря 1843 года

Сейчас воскресное утро. Они ушли на свою идолопоклонническую «мессу», а я осталась здесь, в спальне. Как бы мне хотелось сидеть сейчас в столовой у нас дома, или на кухне, или в маленькой кухоньке. Я бы даже согласилась рубить хэш, и чтобы кто-нибудь из причта работал за другим столом, а ты была бы рядом и следила, достаточно ли я положила муки и не слишком ли много перца, а самое главное – сохранила ли я лучшие куски бараньей ноги для Тигра и Сторожа. Первый из них вертелся бы и прыгал вокруг, рискуя попасть под нож, а второй стоял бы как вкопанный и пожирал блюдо глазами. Для полноты картины надо вообразить еще Тэбби, раздувающую огонь, чтобы выварить картошку до состояния какого-то овощного клея! Какими божественными кажутся мне сейчас эти воспоминания! Но о том, чтобы уехать домой, нечего и думать. У меня для этого нет никакого настоящего повода. Правда, этот дом действует на меня угнетающе, но мне нельзя ехать домой без ясной перспективы на будущее, и такой перспективой должно быть не место гувернантки – это было бы все равно что перепрыгнуть с кипящей сковородки прямо в огонь. И ты называешь себя бездельницей! Какая чепуха! <…> Хорошо ли чувствует себя папа? Как ты? Как Тэбби? Ты спрашивала о визите королевы Виктории в Брюссель. Я видела ее буквально одно мгновение, когда она проезжала по рю Рояль в карете, в сопровождении шести других экипажей, окруженная солдатами. Она смеялась и разговаривала очень весело. Внешне это немного полная, жизнерадостная леди, очень просто одетая; в ее манерах не заметно особой гордости или претенциозности. Бельгийцам она, в общем-то, весьма понравилась. Они говорят, что она оживила двор короля Леопольда, обычно мрачный, как тайное религиозное собрание нонконформистов¹⁸². Напиши мне снова поскорее. Расскажи, действительно ли папа хочет, чтобы я вернулась домой, и хочешь ли этого ты сама. Мне кажется, я оказалась бы там бесполезной – кем-то вроде старушки, живущей при церковном приходе. Я молюсь искренне, от всего сердца, о том, чтобы все шло хорошо в Хауорте, и прежде всего в нашем сером, наполовину обитаемом доме. Благослови Господь его стены! Желаю здоровья, счастья и процветания тебе, папе и Тэбби. Аминь.

Ш. Б.

В конце того же, 1843-го года упомянутые выше различные причины и поводы для волнений сошлись вместе таким образом, что мисс Бронте почувствовала: ее присутствие несомненно и безусловно требуется дома. Она достигла всех тех целей, которые заставили ее повторно приехать в Брюссель, а кроме того, больше не ощущалось обычного теплого отношения со стороны мадам Эже. Такое положение вещей, глубоко переживавшееся Шарлоттой, вынудило ее внезапно объявить хозяйке о своем намерении незамедлительно вернуться в Англию. И мсье, и мадам Эже, узнав о причине, точнее, о той части многих причин, которую она им раскрыла, – а именно о быстро ухудшающемся зрении мистера Бронте, – согласились, что решение вполне разумно. Однако, по мере того как приближалось время расставания с людьми и местами, где она провела столько счастливых часов, настроение мисс Бронте портилось. Ею овладело предчувствие, что она видит их в последний раз, и ее нисколько не утешали слова подруг о том, что Брюссель и Хауорт расположены не так уж далеко друг от друга и что добраться из одного в другой – не настолько невыполнимая задача, как можно заключить по слезам Шарлотты. Более того, строились планы, что одна из дочерей мадам Эже отправится в качестве ученицы в ту школу, открыть которую намеревалась Шарлотта. Чтобы помочь осуществлению этого плана, мсье Эже вручил ей нечто вроде диплома с датой и печатью «Athne Royale de Bruxelles»¹⁸³, который подтверждал, что мисс Бронте обладает превосходными навыками обучения французскому языку, прекрасно выучила французскую грамматику, овладела искусством писать сочинения и, более того, усвоила в теории и на практике наилучшие методы преподавания. Этот диплом был выдан 29 декабря 1843 года, а 2 января 1844 года Шарлотта прибыла в Хауорт.

23 числа того же месяца она писала Э.:

Теперь, когда я вернулась домой, все спрашивают меня, что я собираюсь делать. И все ждут, что я немедленно займусь открытием школы. По правде говоря, это именно то, чем я хотела бы заняться. Я хочу этого больше всего на свете. У меня довольно денег, чтобы взяться за дело, и, надеюсь, теперь я обладаю достаточными знаниями и умениями, чтобы надеяться на успех. Однако я никак не могу заставить себя сделать шаг навстречу жизни и взять в руки т, что находится в пределах досягаемости и что я так долго старалась достичь. Ты спросишь – почему? Дело в папе: он, как ты знаешь, сильно постарел и, как это ни печально сообщать, теряет зрение. Несколько месяцев меня преследовала мысль, что мне не следует покидать его, и теперь я чувствую, что было бы слишком эгоистично оставить его (по крайней мере до тех пор, пока не вернутся Брэнвелл и Энн) ради собственных интересов. С помощью Божьей я постараюсь смирить свои желания и буду ждать.

Я с тяжелым сердцем покинула Брюссель. Думаю, что никогда, до самой смерти не забуду, как трудно мне было расстаться с мсье Эже. Мне было так жаль огорчить того, кто сделался для меня искренним, добрым и бескорыстным другом. При прощании он вручил мне диплом, подтверждающий мои знания и навыки как учительницы, скрепленный печатью Королевского Атенеума, где он преподает. Я была также удивлена тем сожалением, которое выразили мои бельгийские ученицы, когда узнали, что я собираюсь уехать. Вот уж чего я совершенно не ожидала, зная их флегматическую природу. <…> Не знаю, знакомо ли тебе это чувство, но мне теперь по временам кажется, будто всё во мне, за исключением нескольких старых дружеских привязанностей, совершенно изменилось; то, что прежде воодушевляло меня, теперь стало безвольным и сломленным. У меня теперь меньше иллюзий, мне хочется предпринять некое мощное усилие и занять определенное место в жизни. Хауорт кажется таким уединенным, тихим уголком, совершенно оторванным от мира. Я больше не считаю себя молодой, ведь мне скоро исполнится двадцать восемь, и мне надо трудиться и бороться с грубой действительностью, как это делают другие. Однако пока что, до поры, мне нужно сдерживать эти чувства, и я постараюсь так и поступить.

Разумеется, жившие вдали от дома брат и сестра воспользовались выходным днем, чтобы поприветствовать вернувшуюся Шарлотту, а затем через несколько недель она посетила свою дорогую подругу в Б. Здоровье мисс Бронте было далеко не блестящим, и поездка длиной всего в четырнадцать миль сильно утомила ее.

Вскоре после возвращения в Хауорт Шарлотта написала письмо одному из членов того семейства, где она гостила. Среди прочего там есть такой пассаж: «Наша бедная кошечка проболела два дня и вот буквально сейчас умерла. Ужасно грустно видеть даже животное без признаков жизни. Эмили очень огорчена». Следует остановиться подробнее на тех качествах характера двух сестер, о которых здесь говорится. Шарлотта всегда была необыкновенно привязана к бессловесным тварям, и те всегда инстинктивно отвечали ей взаимностью. Присущее мисс Бронте преувеличенное мнение о своих недостатках и неверие в лучшее будущее, отчего она не могла доверять человеческим чувствам и, соответственно, отвечать на их проявления, делали ее скованной и сдержанной в общении со взрослыми и даже с детьми. Это неверие в свою способность внушать другим любовь мы видели в эпизоде, когда Шарлотта выражает удивление тем, что бельгийские ученицы расстроены ее отъездом. Однако при всем том Шарлотта всегда была расположена к животным, ее слова и даже тон голоса, когда она к ним обращалась, отличались нежностью и заботой; она сразу замечала и малейшие признаки отсутствия любви к животным со стороны других людей. Читатели «Шерли», вероятно, помнят одно из испытаний, которому героиня подвергает своего возлюбленного.

Нет, а уж если бы попалась, то знаете, у каких правдивых советчиков попросила бы я совета? <…> …у босоногого мальчугана-ирландца, что приходит к моим дверям просить подаяния; у мышки, что украдкой вылезает из норки; у птицы, что в снежную стужу стучит клювом в мое окно, прося бросить ей крошку; у собаки, что лижет мне руки и сидит у моих ног. <…> У нас в доме есть старый пес и черная кошка. И я знаю человека,[9] на коленях у которого обязательно усядется эта кошка или влезет к нему на плечо и с мурлыканьем начнет тереться о его щеку, а стоит ему показаться во дворе, как старый пес вылезает из своей конуры, и машет хвостом, и визжит от радости. <…> Ласково поглаживает кошку, позволяя ей расположиться как можно удобнее, а если встанет, то осторожно поднимет ее и опустит на пол, но никогда не отбросит грубо; так же и с собакой – он посвистит ей и приласкает ее.

То, что у Шарлотты имело характер естественной привязанности, у Эмили приобретало свойства настоящей страсти. Одна моя собеседница, сама того не желая, высказалась с необыкновенной силой: по ее словам, «Эмили никогда не выказывала расположения ни к одному человеку; всю свою любовь она приберегала для животных». Беспомощность живого существа всегда вызывала отклик в сердце Шарлотты; свирепость, дикость, неподатливость – эти качества привлекали в животных Эмили. Сама Шарлотта, беседуя со мной о покойной сестре, сообщила, что многие черточки характера Шерли были списаны с нее, например манера читать, сидя на ковре, приобняв одной рукой за шею бульдога. Однажды Эмили хотела щедро напоить бродячую собаку, которая пробегала мимо, опустив голову и высунув язык, однако собака накинулась и укусила свою благодетельницу. Эмили, не потеряв присутствия духа, тут же направилась на кухню и, взяв там докрасна раскаленный итальянский утюг Тэбби, прижгла ранку. Об этом случае никто не узнал до тех пор, пока не миновала опасность: Эмили не желала тревожить более слабых духом родных. Все это выглядит как фантазия автора «Шерли», однако на самом деле Шарлотта всего лишь буквально записала (хотя, по-видимому, и сквозь слезы) то, что произошло с сестрой. Рыжий бульдог, названный в «Шерли» Варваром (который «не то ворчал, не то посапывал»), в хауортском пасторате именовался Сторожем: он был подарен Эмили. Однако вместе с подарком она получила и предупреждение. Сторож был преданнейшей собакой, когда имел дело со своими; но всякий ударивший его палкой или кнутом пробуждал в нем безжалостного зверя, и Сторож кидался на обидчика, норовя вцепиться ему в горло, и, если это удавалось, не выпускал, пока кто-либо из двух соперников не оказывался на пороге смерти. Находясь в доме, Сторож допускал такую провинность. Он очень любил пробраться наверх и растянуться всеми четырьмя короткими лапами на чьей-нибудь удобной кровати, покрытой тонким стеганым белым покрывалом. Чистота в пасторате поддерживалась неукоснительно, и эта привычка Сторожа настолько противоречила духу дома, что Эмили в ответ на возмущенные крики Тэбби пообещала побить Сторожа, невзирая на всю его свирепость, если он еще раз нарушит закон, – так жестоко, что он никогда больше не осмелится на подобный поступок. И вот наступил осенний вечер, когда Тэбби вошла и объявила Эмили – отчасти с торжеством, отчасти с трепетом и, несомненно, с гневом, – что Сторож бессовестно разлегся подремать на самой лучшей кровати. Шарлотта увидела, как Эмили побледнела; она хотела было вмешаться, но не решилась, и никто не решался. Когда Эмили бледнела, глаза ее начинали блестеть, а губы сурово сжимались. Она прошла наверх, а Тэбби и Шарлотта остались внизу, у начала лестницы, в сгущающейся тьме. Затем к ним спустилась Эмили, тащившая за собой упиравшегося задними лапами Сторожа, держа его за складку на шее; пес грозно рычал. Наблюдатели были бы рады что-нибудь сказать, однако не решались из боязни хотя бы на секунду отвлечь внимание Эмили от разъяренного животного. Эмили отпустила Сторожа, подтолкнув его в темный угол за лестницей; у нее не было времени схватить какую-нибудь палку, чтобы защититься от возможного прыжка, вместо этого она ударила кулаком прямо по красным разъяренным глазам прежде, чем пес успел прыгнуть. Она била его снова и снова, пока он, полуослепший и ошеломленный, не уполз на свое обычное место. Затем сама же Эмили положила на его опухшую голову примочки, причем великодушный пес ни разу не зарычал. С тех пор он проникся искренней любовью к Эмили. Во время ее похорон он шел впереди скорбящих, ложился спать у дверей ее пустой комнаты, издавал во сне стоны и так и не примирился – конечно, на свой, собачий, манер – с ее смертью. Когда же Сторож умер, то в свою очередь был оплакан оставшейся в живых сестрой его хозяйки. Будем же надеяться, как верят краснокожие индейцы, что Сторож воссоединился с Эмили и что, отдыхая, он дремлет там на мягкой белой постели, сотканной из снов, и когда пробуждается, то никто в мире теней уже не наказывает его.

Теперь становится понятно, что значили для Шарлотты эти слова: «Наша бедная кошечка умерла. Эмили очень огорчена».

Глава 13

Прогулки по вересковым пустошам в ту весну во многом способствовали улучшению здоровья сестер. Эмили и Шарлотта постоянно их совершали – «к полной погибели нашей обуви, однако, надеюсь, к лучшему для нашего самочувствия». Во время этих прогулок снова обсуждался старый план основания школы. Придя домой, сестры принимались шить рубашки для отсутствовавшего Брэнвелла и в тишине раздумывали о своем прошлом и будущем. В конце концов решение было принято.

Я собираюсь серьезно приняться за школу, точнее, взять к нам в дом некоторое количество учениц. Решившись на это, я начала с энтузиазмом их подыскивать. Я написала миссис *** (той даме, у которой Шарлотта жила в качестве гувернантки, прежде чем уехать в Брюссель. – Э. Г.), однако не спросила про ее дочь – этого я сделать не могла, – а просто сообщила ей о своем намерении. Я получила ответ от мистера ***, где выражалось сожаление – полагаю, искреннее – о том, что я не написала месяцем ранее. В этом случае, по его словам, они с радостью отправили бы ко мне свою дочь, а также дочь полковника С. Теперь же обе девочки обещаны мисс С. Я была немного расстроена этим письмом, но в то же время почувствовала и некоторое удовольствие: ведь я увидела знак одобрения в том обстоятельстве, что, если бы я написала раньше, они прислали бы сюда свою дочь. Признаться, меня томили подозрения, что никто не захочет отправлять своего ребенка учиться в Хауорт. Теперь мои подозрения отчасти развеялись. Я написала также миссис Б. и приложила к письму диплом, который мсье Эже вручил мне перед отъездом из Брюсселя. Ответа пока не было, я жду его с некоторым беспокойством. Вряд ли она поручит мне учить своих детей, но если это произойдет, то ведь она может порекомендовать других учениц. К сожалению, она знакома с нами очень поверхностно. Как только у меня появится уверенность, что в нашей школе будет хотя бы одна ученица, я отдам напечатать проспекты и начну ремонт в доме. Хорошо бы сделать все это еще до начала зимы. Плата за английское обучение и пансион, наверное, не превысят двадцати пяти фунтов в год.

Немного позднее, 24 июля того же года, она пишет:

Мое маленькое дело потихоньку продвигается. Я написала уже всем, к кому только могла обратиться, и даже к тем, к кому обратиться было нельзя, – миссис Б., например. К ней я тоже очень смело написала. Она исключительно вежливо выразила сожаление о том, что ее дети уже учатся в Ливерпуле. По ее словам, задуманное предприятие в высшей степени похвально, но она боится, что у меня возникнут трудности в его воплощении в связи с расположением школы. Таковы же были ответы почти от всех остальных. Я отвечала, что ее уединенное расположение в каком-то отношении имеет даже преимущества; что если бы школа находилась в большом городе, то я не смогла бы содержать учениц на столь скромные средства (миссис Б. заметила, что средства у меня очень скромные), но, поскольку мне не надо выплачивать арендную плату, я могу за полцены предложить тот же уровень образования, что и в дорогих школах. К тому же число учениц у нас будет небольшим, и мы можем посвятить каждой из них больше времени и заботы. Спасибо тебе за очень милую сумочку, которую ты мне прислала. Я отвечу тебе оригинальным образом – пришлю полдюжины рекламных проспектов школы. Используй их по своему усмотрению. Ты увидишь, что я остановилась на сумме в тридцать пять фунтов – она показалась мне чем-то средним, с учетом всех достоинств и недостатков нашего предприятия.

Это было написано в июле. Прошли август, сентябрь и октябрь, однако ученицы не появлялись. День за днем сестры лелеяли надежды, которые исчезали с получением почты. Деревня Хауорт была дика и отдаленна, а сестры Бронте из-за своей необщительности мало кому известны. Шарлотта писала об этом в начале зимы:

Мы (я, Эмили и Энн) в высшей степени благодарны тебе за все усилия, которые ты для нас предприняла. Если они и не увенчались успехом, то в этом ты только похожа на нас. Все пишут, что хотели бы послать к нам своих детей, но учениц как не было, так и нет. Мы, однако, не собираемся падать духом и совсем не чувствуем себя побежденными. Каков бы ни был результат, все усилия окажутся благотворными: мы многому научились и приобрели новое знание об этом мире. Посылаю тебе еще два проспекта.

Месяцем позже она пишет:

Мы еще не начали перестройку в доме. Глупо было бы заниматься этим, если мы так и не найдем никаких учениц. Наверное, мы причинили тебе ужасно много хлопот своими заботами. Мне кажется, что даже если бы ты убедила маму послать свое дитя в Хауорт, то, увидев, где расположен наш дом, она испугалась бы и немедленно забрала бы отсюда свою дорогую дочку. Однако мы не жалеем о том, что предприняли такую попытку, и не предаемся унынию из-за неудачи.

Вполне возможно, что в сердцах сестер втайне теплилось чувство облегчения. Да! Самое обычное чувство облегчения оттого, что так долго лелеемый план был испробован и провалился. Они понимали: дом, который должен был стать пристанищем для их брата, не очень годился в качестве места жительства для детей и вообще для посторонних. Они уже давно поняли, хотя внешне и не подавали виду: Брэнвелл приобрел такие привычки, что временами составлял для всех самое нежелательное общество. Иногда с ним случались припадки раскаяния, во время которых он не находил себе места, становился то необыкновенно веселым, а то угрюмым и раздражительным.

В январе 1845 года Шарлотта писала: «Брэнвелл стал спокойнее, он уже не такой раздражительный, каким был прошлым летом. Энн, как всегда, спокойна, мягка и терпелива». То глубокое огорчение, которое причинял своим родным Брэнвелл, теперь отлилось в устойчивые формы и постоянно подавляло настроение Шарлотты. В начале этого года она отправилась к Х., чтобы попрощаться со своей подругой Мэри, уезжавшей в Австралию¹⁸⁴. На душе у мисс Бронте было тяжело¹⁸⁵: она была расстроена известиями о грехе, в котором оказался замешан ее брат. Он все больше погружался в пучину невоздержанности и оказался настолько околдован, что никакие увещевания со стороны окружающих, даже самые строгие, никакие приступы раскаяния, даже самые острые, не могли избавить его от безрассудной страсти.

Надо рассказать эту историю. Если бы я могла, то не стала бы этого делать, однако она приобрела слишком широкую известность и превратилась, так сказать, в достояние общественности. Кроме того, если я расскажу о всех невзгодах и мучениях Брэнвелла, о его саморазрушении и ранней смерти, о тяжелой и продолжительной агонии его семьи, то, возможно, скверная женщина, виновная не меньше, чем он, однако не только оставшаяся жить, но и весело проводящая время в лондонском обществе, – возможно, эта жизнерадостная, всегда прекрасно одетая, цветущая вдовушка почувствует угрызения совести.

Брэнвелл, как я уже говорила, получил место учителя в частном доме. Исполненный разнообразных талантов, хорошо владевший пером, рисовавший, прекрасный собеседник, всегда готовый принять знаки восхищения со стороны окружающих и в то же время совсем недурной собою, он понравился замужней женщине, которая была почти на двадцать лет старше его. Брэнвелла ничуть не извиняет то обстоятельство, что она первой начала оказывать ему знаки внимания и соблазнила его. Эта дама была настолько смела и самоуверенна, что действовала на виду у своих детей, уже почти взрослых. Дети же угрожали, если она не будет им потворствовать, рассказать своему отцу (прикованному к постели)¹⁸⁶, как она закрутила с мистером Бронте. Брэнвелл был так околдован этой зрелой и порочной женщиной, что даже неохотно уезжал домой на праздники и старался пробыть в Хауорте как можно меньше. Его странное поведение ставило родных в тупик и приводило в отчаяние: он то светился от счастья, то впадал в глубочайшую депрессию, обвиняя самого себя в тяжком грехе и предательстве, однако при этом не уточняя, в чем они состояли. В то же время он делался и необыкновенно раздражительным, так что у окружающих создавалось впечатление, что он сходит с ума.

Это загадочное поведение брата заставляло глубоко страдать Шарлотту и Эмили. Брэнвелл говорил, что более чем доволен своей работой; он занимал это место дольше, чем держался ранее на любом другом, и поэтому сестры не могли заключить, что дурные условия сделали его таким своенравным, беспокойным, легкомысленным и в то же время страдающим. Но их не покидало ощущение, что с братом происходит что-то неладное, и это их мучило и подавляло. Они теряли веру в лучшее будущее Брэнвелла. Он уже не был гордостью семьи, и в души сестер закрадывался смутный страх, что брат окажется позором и бесчестьем для всех Бронте. Однако я уверена, что Шарлотта и Эмили не пытались как-то прояснить эти подозрения, а только старались говорить с Брэнвеллом как можно меньше, не переставая при этом думать, гадать и огорчаться.

20 февраля 1845 года

Я провела неделю в Х., и нельзя сказать, что это было очень приятное время: меня мучали головные боли, я чувствовала слабость и общий упадок сил. Все это сделало меня плохой собеседницей, досадной помехой для живых, веселых и словоохотливых обитателей дома. Во все время, что я там провела, мне никак не удавалось взять себя в руки больше чем на час. Наверняка все – может быть, за исключением Мэри – были очень рады, когда я уехала. Во мне сейчас слишком мало жизненной энергии, чтобы составлять приятную компанию кому-либо, кроме самых тихих людей. Интересно, вследствие чего так изменился мой характер – из-за возраста или чего-либо еще?

Увы! Ответ на этот вопрос был совершенно очевиден. Она и не могла быть никем иным, как «плохой собеседницей» и «досадной помехой» для веселого и легкомысленного общества! Ведь все ее планы заработать на жизнь честным трудом были разрушены, сгорели дотла. Несмотря на все предпринятые усилия, она не смогла найти ни одной ученицы. Однако, вместо того чтобы скорбеть из-за неосуществимости лелеемого много лет желания, Шарлотта находила повод для радости. Ее несчастный отец, почти ослепший и беспомощный, теперь полностью нуждался в дочерней заботе, но и это она рассматривала как священный долг, которым благословило ее Провидение. Тьма сгустилась над тем, кто некогда был светлой надеждой всей семьи, – над Брэнвеллом; его изменчивое поведение для сестры было покрыто тайной. Иногда по непонятным причинам он возвращался в родной дом, словно прячась от какого-то позора, – и сестры предчувствовали самое дурное. И как могла Шарлотта радоваться жизни, если вскоре должна была проститься со своей милой, великодушной Мэри, которая собиралась уехать так далеко и так надолго, что для подруги это значило «навсегда»? Когда-то Шарлотта написала о Мэри Т., что та «полна чувств благородных, горячих, щедрых и нежных. Бог да благословит ее! Вряд ли мне встретится в этом мире человек более великодушный и благородный. Она охотно умрет за того, кого любит. Ее ум и душевные качества выше всего, что я знаю». И с этой подругой Шарлотте предстояло проститься! Вот что рассказывает сама Мэри об их последней встрече:

Когда мы в последний раз виделись с Шарлоттой (это было в январе 1845 года), она сказала, что окончательно решила остаться дома. Она признавалась, что это ей не нравится. К тому же она была нездорова. По ее словам, любые перемены ей поначалу нравились – так в первое время ей нравился и Брюссель. Хорошо если люди имеют возможность вести более разнообразную жизнь и больше общаться, но для себя она такой возможности не видела. Я сказала ей как можно деликатнее, что ей не следует оставаться дома. Если она проведет там лет пять, в одиночестве, с ее слабым здоровьем, то это погубит ее, она уже никогда не оправится. «Подумай, какой ты станешь через пять лет!» – сказала я. Ее лицо омрачилось. Тогда я сказала: «Не плачь, Шарлотта!» Она не заплакала, а только продолжала ходить туда-сюда по комнате. Немного погодя она ответила: «Нет, я все-таки останусь».

Через несколько дней после прощания с Мэри Шарлотта рассказывает о своей жизни в Хауорте:

24 марта 1845 года

Мне трудно описать тебе, как проходит время в Хауорте. Здесь нет каких-либо событий, по которым можно понять, что оно движется. Каждый день похож на предыдущий, и каждый день имеет одинаково тяжелый и безжизненный характер. Воскресенье, день выпечки хлеба, и суббота – только эти дни чем-то отличаются от других. А жизнь между тем проходит. Мне скоро исполнится тридцать, а я еще ничего не сделала. Когда я оглядываюсь на прошлое и думаю о будущем, меня охватывает тоска. Однако грешно и глупо было бы роптать. Без всякого сомнения, долг призывает меня пока что оставаться дома. Было время, когда я очень любила Хауорт; сейчас все не так. Мы все словно погребены здесь. Мне хочется путешествовать, работать, вести живую и полнокровную жизнь. Прости меня, моя милая, за то, что обрушиваю на тебя свои бесплодные желания. Об остальном лучше не буду писать, нечего тебя беспокоить. Ты обязана мне написать. Если бы ты знала, какую радость приносят твои письма, ты писала бы очень часто. Твои письма да еще французские газеты – это единственные вестники, которые добираются ко мне из большого мира через вересковые пустоши; и я всегда им очень рада.

Одной из ежедневных обязанностей Шарлотты было чтение вслух отцу, и для этого требовалось проявить дипломатичность, поскольку иногда предложение прочесть то-то и то-то, к чему он привык за долгие годы, чувствительно напоминало больному о несчастье, которое с ним произошло. Втайне и сама Шарлотта боялась той же болезни. Долгие годы недомоганий, слабая печень, страсть к созданию мелких рисунков в юности и развившаяся в последние годы бессонница (как много слез было пролито ночами из-за странного и пугающего поведения Брэнвелла) – все это сказалось на ее бедных глазах.

Примерно в это время она писала мсье Эже¹⁸⁷:

Il n’y a rien que je craigns comme le dsuvrement, l’inertie la lthargie des facults. Quand le corps est paresseux l’esprit souffre cruellement; je ne connatrais pas cette lthargie, si je pouvais crire. Autrefois je passais, des journes des semaines, des mois entiers crire, et pas tout fait sans fruit, puisque Southey et Coleridge, deux de nos meilleurs auteurs qui j’ai envoy certain manuscrits, en ont bien voulu tmoigner leur approbation; mais prsent, j’ai la vue trop faible; si j’crivais beaucoup je deviendrai aveugle. Cette faiblesse de vue est pour moi une terrible privation; sans cela, savez-vous ce que je ferais, Monsieur? J’crirais un livre et je le ddierais mon matre de litterature, au seul matre que j’aie jamais eu – vous, Monsieur! Je vous ai dit souvent en franais combien je vous respecte, combien je suis redevable votre bont, vos conseils. Je voudrais le dire une fois en Anglais. Cela ne se peut pas; il ne faut pas y penser. La carrire des lettres m’est ferme. <…>

N’oubliez pas de me dire comment vous vous portez, comment madame et les enfants se portent? Je compte bientt avoir de vos nouvelles; cette ide me sourit, car le souvenir de vos bonts ne s’effacera jamais de ma mmoire, et tant que ce souvenir durera le respect que vous m’avez inspir durera aussi. Agrez, Monsieur, etc.¹⁸⁸

Весьма возможно, что даже сестры и самые близкие подруги Шарлотты не знали о страхе полной слепоты, который преследовал ее в этот период. Она старалась поменьше утомлять глаза, чтобы хватало сил читать отцу, меньше занималась шитьем и писала только то, что было совершенно необходимо. Основным ее занятием стало вязание.

Я ясно вижу, что в этом мире нам не суждено изведать ни единого мгновения абсолютного счастья. Болезнь <…> совпала с замужеством <…>. Мэри Т. может теперь вступить на тот путь трудных приключений, по которому так долго хотела пойти. Болезни, трудности и опасности станут ее спутниками – попутчиками, от которых нельзя избавиться. Надеюсь, ее не настигли юго-восточные и северо-восточные шторма и она проплыла места, где они буйствуют, раньше, чем они начались. А может быть, штормило только у берегов, а не на морских просторах? Если, однако, все было не так, то, значит, ее сильно качало – в то самое время, когда мы спали в своих кроватях или лежали без сна, думая о ней. Столь серьезные, ощутимые опасности, когда проходят, оставляют в душе чувство удовлетворения: человек думает о том, что он боролся с трудностями и преодолел их. Сила, храбрость, жизненный опыт – вот непременные результаты. Что же касается душевных страданий, то они, похоже, не приносят доброго плода и лишь делают нас менее чувствительными к физическим страданиям. <…> Десять лет назад я бы посмеялась над твоим рассказом, когда ты по ошибке приняла холостого доктора за женатого человека. Я наверняка посчитала бы тебя слишком щепетильной, и меня удивило бы твое сожаление о том, что ты была любезна с добропорядочным человеком, поскольку он оказался одиноким, а не женатым. Сейчас, однако, я понимаю, что твои угрызения совести основаны на здравом смысле. Если женщина хочет избегнуть клейма «искательница замужества», то она должна выглядеть и вести себя так, словно сделана из мрамора или глины: быть холодной, бесчувственной, сохранять безразличное выражение лица. Ибо любое выражение чувства – радости, горя, дружелюбия, антипатии, восхищения, отвращения – будет одинаково воспринято людьми как попытка подцепить мужа. Но ничего! Здравомыслящие женщины всегда найдут чем утешиться, в конце концов. Поэтому не бойся быть такой, какая ты есть: нежной и доброй; не подавляй свои чувства и настроения, которые прекрасны сами по себе, из страха, что некий глупый юнец вообразит, будто ты решила очаровать его. Не осуждай себя на полужизнь только потому, что вела себя так оживленно, что некий прагматичный субъект в бриджах вообразил, будто ты задумала связать свою жизнь с его пустой жизнью. Конечно, достойные, сдержанные манеры – это настоящее сокровище для женщины, и ты им обладаешь. Напиши мне снова поскорей, я совершенно вне себя и нуждаюсь в успокоении.

13 июня 1845 года

Что касается миссис ***, которая, по твоим словам, похожа на меня, то у меня к ней душа не лежит вовсе. Впрочем, меня не тянет к людям, о которых говорят, что они в чем-то сходны со мной, потому что я всегда вижу: это сходство ограничивается чисто внешними, заметными при первом знакомстве чертами моего характера. Эти черты не слишком приятны – я знаю. Ты пишешь, что она умна – «умная дама». Как я ненавижу это выражение! Сразу представляешь сварливую, некрасивую, надоедливую, болтливую женщину. <…> Мне не хотелось бы оставлять отца ни на один день. Зрение его ухудшается с каждым днем, и надо ли удивляться, что он, замечая, как драгоценнейшая из человеческих способностей покидает его, пребывает временами в подавленном настроении? Так печально думать, что все немногочисленные маленькие радости должны скоро стать для него недоступными. Ему уже сейчас в высшей степени трудно читать и писать. Он боится, что слепота неизбежно превратит его в обузу для нас. Боится, что станет никем в собственном приходе. Я стараюсь утешить отца, иногда мне это удается, но ведь утешения не восстановят его зрение и не смогут компенсировать его отсутствие. Однако отец не брюзжит, никогда не проявляет нетерпения; он только подавлен и удручен.

По причине, о которой сказано в этом письме, Шарлотта отклонила приглашение в единственный дом, куда ее в то время звали. В ответе на приглашение она пишет:

Ты решила, что я холодно отказала тебе? Странная холодность, когда я уже чуть ли не слышала сама, как отвечаю «да», но была все-таки вынуждена сказать «нет». Однако сейчас ситуация несколько изменилась. Энн приехала домой, и ее присутствие, конечно, дало мне возможность почувствовать себя свободнее. Так что, если все будет хорошо, я приеду, и мы увидимся. Напиши только, когда я должна приехать. Назови неделю и день. Будь добра, ответь также на следующие вопросы, если можно. Каково расстояние от Лидса до Шеффилда? Сколько может стоить поездка? Разумеется, когда я приеду, ты позволишь мне мирно наслаждаться твоим обществом и не станешь таскать повсюду с визитами. Мне вовсе не хочется встречаться с вашим младшим священником. Он наверняка такой же, как все другие люди этого звания, которых мне приходилось видеть: все они представляются мне какой-то одной породой, самолюбивой, суетной и пустой. В настоящее благословенное время у нас целых три таких в хауортском приходе, и один стоит другого. Вчера все они, да еще в сопровождении мистера С., заявились или, лучше сказать, ввалились к нам на чай без всякого предупреждения. Это был понедельник – день, когда мы печем хлеб, и я совсем забегалась и страшно устала. Если бы они вели себя тихо и достойно, я бы, разумеется, спокойно подала им чай. Однако они начали прославлять самих себя и оскорблять диссентеров. Мое терпение лопнуло, и я произнесла несколько резких слов, так что они смолкли, как громом пораженные. Папа был тоже напуган, но тем не менее я об этом не сожалею.

После короткой поездки в гости к подруге Шарлотта возвращалась домой железной дорогой, и в вагоне ее попутчиком оказался джентльмен, чьи черты лица, как ей подумалось, выдавали в нем француза. Мисс Бронте решилась спросить его об этом, и он подтвердил, что так и есть. Тогда она поинтересовалась, не довелось ли ему провести довольно длительное время в Германии, – он подтвердил и это. Ее чуткий слух отметил гортанное произношение отдельных звуков, которые, как считают французы, можно уловить даже у внуков тех их соотечественников, поживших какое-то время за Рейном. В письме мсье Эже Шарлотта рассказала, как ей удавалось сохранить свой французский.

Je crains beaucoup d’oublier le franais – j’apprends tous les jours une demi page de franais par cur, et j’ai grand plaisir apprendre cette leon. Veuillez presnter Madame l’assurance de mon estime; je crains que Marie Louise et Claire ne m’aient dj oublie; mais je vous reverrai un jour; aussitt que j’aurais gagn assez d’argent pour aller Bruxelles, j’y irai¹⁸⁹.

После столь редкой радости, как поездка к подруге, Шарлотте помогла скоротать время в поезде встреча с французским джентльменом. Шарлотта прибыла домой в приподнятом настроении. Однако что же она там обнаружила?

До пастората мисс Бронте добралась к десяти часам вечера. Брэнвелл, внезапно заболевший, прибыл за день или два до этого. Он сказал, что приехал на праздники. На самом деле, я думаю, он оставил службу, после того как открылись некоторые факты. В день возвращения Шарлотты он получил письмо от мистера ***¹⁹⁰. В резких выражениях мистер *** сообщал, что узнал о безобразных поступках Брэнвелла и увольняет его. Мистер *** требовал от Брэнвелла под угрозой огласки немедленно и навсегда прекратить всякое общение с членами своей семьи.

Все позорные подробности вышли наружу. Брэнвелл в приступе самобичевания или, точнее, как ни странно это звучит, в приступе преступной любви не мог ничего скрыть из страха бесчестья. Он дал волю своим страстям, и это ужаснуло его любящих сестер; слепой отец был ошеломлен и горько проклинал развратную женщину, которая соблазнила и увела на путь смертного греха его мальчика, его единственного сына!

Теперь получили объяснения все перепады настроения Брэнвелла – от бесшабашной радости до жестокой, продолжавшейся месяцами хандры. Причиной его невоздержанности оказалось нечто большее, чем просто потворство собственным слабостям: чтобы заглушить угрызения совести, Брэнвелл пристрастился к спиртному.

Самым печальным было то, что он по-прежнему сохранял люовь к женщине, которая сумела завладеть его сердцем. Несомненно и то, что она испытывала такие же чувства; мы еще увидим, насколько подтвердились эти заявления. Странно, что, встретившись с ней тайно в Хэррогейте несколько месяцев спустя, Брэнвелл не согласился на ее предложение бежать вместе. По-видимому, в сердце этого испорченного и слабого молодого человека все же до самой смерти оставалось место для добра. Все в этой истории случилось как бы наоборот по отношению к другим историям такого рода: жертвой оказался мужчина, а не женщина, именно его жизнь была разрушена страданиями; проступок следовал за проступком, и позором оказалась покрыта его, а не ее семья. Что касается женщины, то тут надо вспомнить, что ее отцом был весьма благочестивый человек¹⁹¹ и что в ее венах смешалась кровь нескольких благородных родов. В доме, где прошли ее детство и юность, собирались те деятели нашей истории, чьи имена чтут до сих пор, подобно именам святых, за их добрые дела. Эта женщина продолжает вращаться в самом респектабельном обществе; она прекрасно выглядит для своих лет и пользуется всеобщим вниманием благодаря своему немалому богатству. Мне встречалось ее имя в газетах нашего графства: в сообщениях о рождественских балах ее называют как одну из патронесс; слышала я о ней и в лондонских гостиных. Давайте же почитаем не только о страданиях человека, согрешившего вместе с ней, но и о несчастьях, которые она причинила невинным жертвам, чьи преждевременные смерти отчасти имели причиной и ее поступки.

Нам пришлось, как это ни прискорбно, позаботиться об удалении Брэнвелла. Он постоянно находился в прострации или горько каялся, и никому не было от него покоя. В конце концов мы были вынуждены отослать его отсюда на неделю, попросив присмотреть за ним чужих людей. Сегодня утром он прислал письмо, в котором выражает нечто вроде раскаяния… но, пока он остается у нас, я не жду спокойной жизни в этом доме. Боюсь, нам всем надо готовиться к утомительному и беспокойному времени. Когда я уезжала от тебя, у меня было острое предчувствие, что меня ждет нечто крайне неприятное.

Август 1845 года

Дела у нас идут как обычно: не слишком радостно в том, что касается Брэнвелла, хотя его здоровье и отчасти настроение в последние дни стали получше, поскольку он теперь вынужден воздерживаться от спиртного.

18 августа 1845 года

Я не писала некоторое время, поскольку не могла сообщить ничего хорошего. Надежды на выздоровление Брэнвелла очень слабы. Иногда мне кажется, что он уже ни на что не годится. Последние потрясения сделали его совсем безрассудным. Остановить Брэнвелла в осуществлении его пороков может только полное отсутствие средств. Однако надо надеяться до последнего, и я пытаюсь это делать, хотя по временам любая надежда на лучшее кажется мне ложной.

4 ноября 1845 года

Я так надеялась, что смогу пригласить тебя в Хауорт. У Брэнвелла появилась возможность получить место, и я ждала только, что его усилия увенчаются успехом, чтобы сказать: дорогая ***, приезжай к нам в гости. Однако это место (секретаря при железнодорожном комитете) отдали другому. Брэнвелл по-прежнему остается дома, и, пока он здесь, ты к нам не приедешь. Чем больше я наблюдаю его, тем больше убеждаюсь в этом решении. Мне хотелось бы сказать о нем хоть что-нибудь доброе, но не могу. Поэтому я лучше просто промолчу. Мы все очень благодарны тебе за твое предложение относительно Лидса, однако похоже, что все наши планы открыть школу в настоящее время придется отложить.

31 декабря 1845 года

Ты хорошо сказала – по поводу ***, – что ни одно страдание не может быть так ужасно, как боль разлуки. Увы! Правота этих слов подтверждается ежедневно. *** и *** ведут жизнь тяжелую и утомительную в ожидании их несчастного брата. Как печально, что те, кто сам не согрешил, должны так жестоко страдать.

Так окончился 1845 год.

Пожалуй, тут стоит закончить рассказ о внешних событиях в жизни Брэнвелла Бронте. Через несколько месяцев (я знаю точную дату, но по очевидным причинам не стану ее приводить) тяжело болевший муж той женщины, с которой Брэнвелл вступил в связь, умер. Молодой человек давно ожидал этого события с некоторой злой надеждой. После смерти мужа его любовница обретала свободу. Как ни странно, Брэнвелл все еще страстно любил ее и вообразил, что теперь они могут сочетаться браком и жить дальше, не боясь упреков и порицаний. До этого она предлагала ему вместе бежать, постоянно писала ему, прислала деньги – целых двадцать фунтов; он помнил те преступные обещания, которые она давала; ради него она не побоялась ни позора, ни угроз со стороны своих детей выдать ее мужу. Поэтому он считал, что она его любит. Однако он не знал, насколько глубоко проникло зло в душу этой развращенной женщины. Ее супруг сделал завещание, по которому все его состояние переходило в распоряжение жены, но только при условии, что она никогда больше не будет встречаться с Брэнвеллом Бронте¹⁹². В тот момент, когда зачитывалось завещание, Брэнвелл, узнав о смерти мужа своей возлюбленной, собирался ехать к ней, хотя та не знала о его намерениях. Она срочно направила в Хауорт слугу. Тот остановился в «Черном быке» и послал за Брэнвеллом в пасторат. Молодой человек явился в таверну и некоторое время разговаривал с посланником за закрытыми дверями. Затем слуга вышел, сел на лошадь и ускакал. Брэнвелл оставался один в комнате. Прошло не меньше получаса, прежде чем оттуда послышался звук, – снаружи он казался похожим на мычание теленка. Когда открыли дверь, то обнаружили, что с Брэнвеллом приключилось что-то вроде припадка: он впал в ступор от горя, ведь его возлюбленная запретила ему когда-либо с ней видеться, поскольку в противном случае теряла все свое состояние. Пусть она живет дальше и процветает! Когда Брэнвелл умер, в его карманах нашли ее письма: он носил их с собой, чтобы всегда иметь возможность перечитать. Теперь его нет с нами, и что случилось с его душой, известно только Божественному милосердию. Когда я думаю об этом, я изменяю слова моей молитвы. Пусть эта женщина живет и кается! Ибо Божественное милосердие безгранично.

В последние три года жизни Брэнвелл постоянно принимал опиум, чтобы заглушить угрызения совести. Кроме того, при всякой возможности он прибегал к спиртному. Читатель может заметить, что я писала о его склонности к невоздержанности, проявившейся задолго до того. Это верно, однако в привычку она превратилась, насколько мне известно, только после начала его преступной связи с той женщиной, о которой я здесь рассказала. Если же я ошибаюсь, то это значит, что ее вкус так же извращен, как и ее моральные принципы. Брэнвелл принимал опиум, поскольку это давало большее забвение, чем пьянство, а кроме того, опиум было легче носить с собой. Он выказал всю хитрость курильщика опиума, чтобы раздобыть его. Брэнвелл выкрал семейные деньги в то время, когда все его близкие были в церкви (он туда не пошел, сказавшись больным), и сумел сбить с пути деревенского аптекаря. Хотя, возможно, зелье приносил ему потихоньку и некий гонец, приходивший издалека. Несколько раз, незадолго до смерти, у Брэнвелла случались приступы белой горячки самого устрашающего характера. Он спал в комнате отца и иногда объявлял, что либо он, либо отец непременно умрет, не дожив до утра. Сестры, дрожа от страха, принимались уверять отца не подвергать себя такой опасности и переселиться в другую комнату. Однако мистер Бронте, будучи человеком не робкого десятка, отвергал их предложение. Возможно, он считал, что если не покажет страха, а, наоборот, проявит доверие, то сможет лучше повлиять на своего сына и тот будет более сдержан. Сестры не спали ночами, ожидая, что вот-вот раздастся выстрел, пока непрерывное нервное напряжение не утомляло окончательно их зрение и слух. По утрам молодой Бронте медленно выходил из комнаты и, запинаясь, как свойственно пьяницам, провозглашал: «Мы со стариком провели совершенно ужасную ночь. Он делал все что мог – бедный старик! Однако со мной все кончено» – и принимался хныкать: «Это она виновата, она виновата!» Все остальное, что можно сказать о Брэнвелле Бронте, пусть скажет сама Шарлотта, а не я.

Глава 14

Той же печальной осенью 1845 года в жизни сестер появились новые интересы; они были пока очень слабыми, о них часто забывали под влиянием острых переживаний и страха за брата. В биографической заметке о своих сестрах, которую Шарлотта предпослала изданию «Грозового перевала» и «Агнес Грей» 1850 года, – заметке единственной в своем роде, насколько мне известно, по своему возвышенному тону и силе выражений, – сказано:

Однажды осенью 1845 года я неожиданно натолкнулась на толстую тетрадь, исписанную почерком моей сестры Эмили. Это были стихи. Разумеется, я не удивилась: мне было известно, что она умела их писать и писала. Я просмотрела тетрадь, и тут я ощутила нечто большее, чем удивление: уверенность, что это не просто словоизлияния, которыми обычно увлекаются женщины. Стихи Эмили мне показались крепкими и лаконичными, энергичными и искренними. Я услышала в них особую музыку – дикую, грустную и возвышающую. Сестра Эмили не любила открытых проявлений чувств. Она всегда была сдержанной и не позволяла даже самым близким без позволения вторгаться в свою жизнь. Я потратила несколько часов, прежде чем заставила ее поверить в справедливость моего мнения об ее таланте, и несколько дней, чтобы убедить ее в том, что ее стихи заслуживают публикации. <…> В то же время моя младшая сестра спокойно сочиняла что-то свое. Затем Энн обратилась ко мне с просьбой: раз уж Эмили доставила мне своими сочинениями такое удовольствие, то не взгляну ли я и на ее опусы. Разумеется, мое суждение весьма пристрастно, но мне показалось, что и в стихах Энн есть некое милое и искреннее чувство. Еще в ранние годы мы все лелеяли мечту сделаться писательницами. <…> Мы решили составить небольшой том избранных стихотворений и, если это окажется возможным, отдать его в печать. Питая антипатию к публичности, мы заменили свои имена на Каррер, Эллис и Эктон Беллы. Такой неоднозначный выбор был сделан не без сомнений: мы выбрали мужские имена, не желая открывать, что мы женщины. Дело не в том, что наш способ мышления и писания не похож на те, которые обычно именуют «дамскими», – об этом мы тогда не имели понятия. Скорее, у нас было смутное ощущение, что на женщин-писательниц смотрят с некоторым предубеждением. Мы заметили, что, отзываясь о произведениях, написанных женщинами, критики иногда переходят на личности, если хотят отругать, а в других случаях прибегают к фальшивым похвалам и лести. Издание нашей маленькой книжечки оказалось делом нелегким. Как и следовало ожидать, ни мы, ни наши стихи никому не были нужны. Но к этому мы были готовы с самого начала: пусть мы не имели опыта общения с издателями, но мы читали о том, как это бывало у других. Сложнее всего оказалось получить от издателей хоть какой-то ответ. Приведенная в отчаяние их молчанием, я решила обратиться за советом к фирме господ Чамберсов из Эдинбурга. Возможно, они уже давно забыли эту историю, но я хорошо ее помню. Именно от них мы получили короткое, деловое, но весьма любезное и даже милое письмо, содержавшее некий совет. Следуя ему, мы в конечном счете добились своего.

Я навела справки у мистера Роберта Чамберса и убедилась, как и предполагала мисс Бронте, что этот джентльмен совершенно забыл об ее обращении за советом к нему и его брату; у них не сохранилось ни копии письма, ни какой бы то ни было записи о нем.

В Хауорте есть один житель¹⁹³, который любезно сообщил мне любопытные подробности, касающиеся жизни сестер в описываемый период. Вот что он пишет:

Я был знаком с мисс Бронте (она всегда была для меня именно мисс Бронте) очень давно, фактически со дня приезда ее семьи в Хауорт в 1819 году. Однако я мало общался с ними до 1843 года, когда взялся за торговлю писчебумажными принадлежностями. Другого магазинчика, торгующего ими, нельзя было найти в наших краях ближе, чем в Китли. Сестры Бронте покупали у меня огромное количество писчей бумаги, и я все время удивлялся, куда им столько. Думал, что они, должно быть, сотрудничают в журналах. Когда у меня кончалась бумага, я все боялся, что они вот-вот явятся за покупками: их очень расстраивало, если нельзя было купить бумаги. Так что я не раз ходил пешком в Галифакс (а это десять миль от нас), чтобы принести оттуда пачку писчей бумаги: пусть лежит наготове к их приходу. Больше мне было не купить из-за недостатка средств, денег вечно не хватало. Мне хотелось сделать им приятное, они ведь так отличались от всех остальных жителей деревни, были такие милые, добрые и очень тихие. Никогда много не говорили. Шарлотта иногда задерживалась у меня в лавке и расспрашивала о том, как мы поживаем, – с такой добротой и таким сочувствием! <…> Я всего лишь бедняк, добывающий пропитание своим трудом (и в этом никогда не видел ничего унизительного), но с ними я говорил совершенно свободно, был в своей тарелке. В школе мне поучиться не довелось, но с ними я не чувствовал себя человеком необразованным.

Наконец нашлись издатели, выразившие готовность напечатать «Стихотворения Каррера, Эллиса и Эктона Беллов». Это были господа Эйлотт и Джонс, их компания располагалась на Патерностер-роу. Мистер Эйлотт любезно предоставил в мое распоряжение письма, которые Шарлотта присылала ему по этому вопросу. Первое из них датировано 28 января 1846 года. В нем мисс Бронте спрашивает, возьмутся ли издатели за публикацию тома стихов in octavo¹⁹⁴; а если они не захотят рисковать своими деньгами, то возможна ли публикация за счет авторов? Письмо подписано «Ш. Бронте». По-видимому, ответ был получен очень скоро, поскольку следующее письмо она отправила уже 31 января.

Джентльмены,

поскольку вы согласились опубликовать ту книгу, о которой я вас спрашивал в прошлый раз, мне хотелось бы узнать по возможности побыстрее стоимость бумаги и печатных работ. После этого я перешлю вам необходимую сумму вместе с рукописью. Желательно напечатать ее томом in octavo, на той же бумаге и таким же шрифтом, как последнее издание Вордсворта, выполненное Моксоном. Стихи займут, я полагаю, от 200 до 250 страниц. Они написаны не священником и не имеют исключительно религиозного характера, впрочем эти обстоятельства не относятся к материальной стороне дела. Если вам все-таки надо увидеть рукопись, чтобы точно определить стоимость публикации, я вышлю ее немедленно. Однако предварительно мне хотелось бы иметь представление о порядке цен, и если, как я уже писал, вы можете назвать примерную сумму, то я буду вам очень благодарен.

В следующем письме, датированном 6 февраля, Шарлотта пишет:

Вы увидите, что эти стихотворения написаны тремя авторами, родственниками; каждая из частей подписана соответствующим именем.

Затем следуют письма от 15 и 16 февраля. В последнем говорится:

Судя по рукописи, книга получится все-таки тоньше, чем я предполагал. Не могу указать другой образец, на который она должна походить. Пусть формат будет в двенадцатую долю листа – поменьше, но с ясно пропечатанными буквами. Я настаиваю только на ясном шрифте, не очень мелком, и на хорошей бумаге.

21 февраля она выбирает «шрифт размером в 10 пунктов» для стихов и через несколько дней переводит издателям сумму в 31 фунт 10 шиллингов.

Хотя подробности, приводимые в этом письме, не очень значительны, тем не менее их нельзя отбросить как ненужные: они хорошо характеризуют пишущего. Поскольку книга должна была выйти за счет авторов, то есть на их собственный страх и риск, то Шарлотте, которая вела переговоры, было важно ознакомиться с разными видами шрифтов и разными размерами книг. Она остановилась на маленьком томике, о котором узнала все, что нужно для подготовки к печати. Она не признавала поверхностного знакомства с предметом, не полагалась на других в решениях, которые могла принять сама; при этом из письма видно и то, что она вполне доверяет честности господ Эйлотта и Джонса. Пускаясь в рискованное предприятие, она все-таки была осторожна, но в то же время немедленно заплатила деньги, как только это потребовалось, – вот проявление двух сторон ее натуры, самодостаточной и независимой. Однако ее отличала и сдержанность, граничащая с замкнутостью. Пока шла подготовка к публикации сборника стихов, она не сказала ни слова никому за пределами семейного круга.

В мои руки попало несколько писем, которые Шарлотта адресовала своей старой школьной учительнице мисс Вулер. Они написаны примерно в описываемое время. Руководствуясь принципом, которому я следую постоянно, – давать слово самой Шарлотте, а не другим лицам там, где только это возможно, – приведу несколько фрагментов из этих посланий, расположив их в порядке написания.

30 января 1846 года

Моя дорогая мисс Вулер!

Я так и не съездила в ***. Прошло уже больше года с тех пор, как я побывала там в последний раз. Однако я часто получаю весточки от Э., и она не забыла сообщить мне, что Вы уехали в Вустершир. К сожалению, у нее не было Вашего адреса. Если бы я его знала, то написала бы Вам уже давно. Наверное, Вы хотели бы знать, как мы пережили железнодорожную панику¹⁹⁵, и я очень рада, что могу в ответ заверить Вас в том, что наш маленький капитал не пострадал. Йорк—Мидланд, как Вы говорите, очень хорошая линия; однако признаюсь Вам, что я со своей стороны хотела бы поступать разумно. Вряд ли даже самые лучшие линии будут приносить в течение многих лет те же дивиденды, что и сейчас; и я стремилась продать наши акции прежде, чем будет слишком поздно, и вложить вырученные средства во что-нибудь более надежное, хотя, возможно, пока и не столь доходное. Мне, однако, не удалось уговорить сестер принять мою сторону; и потеря средств представляется мне предпочтительнее того огорчения, которое я могла бы принести Эмили, если бы стала действовать вопреки ее воле. Она занималась моими материальными делами, пока я была в Брюсселе, и делала это в высшей степени умело, так что мне совершенно не приходилось издалека следить за своими интересами. Поэтому я попросила ее и дальше делать то же и была готова смириться с любыми последствиями. Эмили действовала бескорыстно и энергично. Если же она порой несговорчива и не всегда поддается убеждению, то надо помнить, что несовершенство – удел человеческого рода, и если мы будем продолжать относиться к тем, кого любим и с кем тесно связаны, с глубоким и непоколебимым уважением, то мы легко простим мелкие огорчения от тех их слов и поступков, которые кажутся нам упрямыми и неразумными.

Вы не хуже меня знаете, моя дорогая мисс Вулер, насколько сестры бывают привязаны друг к другу, с этим чувством не сравнится никакое другое, особенно если они почти ровесницы, получили сходное образование и разделяют вкусы и пристрастия друг друга. Вы спрашиваете о Брэнвелле. Он и не пытается искать себе место, и мне начинает казаться, что он уже считает себя неспособным занять более-менее респектабельное положение в жизни. Если ему в руки попадают деньги, он тут же тратит их во вред своему здоровью. Он, похоже, совсем лишился умения владеть собой. Вы спрашиваете, не кажется ли мне, что мужчины – странные создания. Да, кажется. Мне это часто приходило на ум. Способ их воспитания тоже представляется странным: их явно недостаточно оберегают от искушений. Девочек защищают так, словно они совсем хрупкие или совсем глупенькие. А мальчикам дают свободу, словно они обладают некой высшей мудростью и нигде и никак не могут сбиться с пути. Я рада, что Вам понравился Бросгроув, хотя осмелюсь заметить, что на свете есть мало мест, которые бы Вам не понравились, особенно когда Вы путешествуете с миссис М. Мне всегда радостно слышать, что Вы в хорошем настроении, поскольку это доказывает, что даже в нашем земном мире есть высшая справедливость. Вы тяжко трудились, Вы отказывали себе в малейших удовольствиях и радостях в ранней юности и в расцвете жизни. Теперь Вы свободны, и хочется думать, что впереди у Вас множество лет здоровья, бодрости и наслаждения свободой. Кроме того, для моей радости есть и другая причина, весьма эгоистическая: я убеждаюсь, что и «одинокая женщина» может быть счастлива, как и любимая жена и любящая мать. И это очень хорошо. Я много думаю о судьбах незамужних и никогда не бывавших замужем женщин в наши дни и прихожу к выводу, что нет на этом свете человеческого существа более заслуживающего уважения, чем незамужняя женщина, которая идет по жизни спокойно, уверенно, с достоинством и не ищет поддержки ни у мужа, ни у брата. Такая женщина, достигнув возраста сорока пяти лет и более, сохраняет уравновешенный склад ума, способность получать радость от простых вещей и выдерживать неизбежные страдания, испытывая сочувствие к страданиям других, и может жить так, как позволяют ее собственные средства.

В то время, когда шли переговоры с издательством Эйлотта и К., Шарлотта навестила свою школьную подругу, с которой состояла в доверительной переписке. Ни во время этого визита, ни позднее она ничего не говорила о публикации стихотворений. Однако юная леди все-таки заподозрила, что сестры посылают свои сочинения в журналы, и это подозрение подкрепилось во время одной из ее поездок в Хауорт, когда она увидела, как Энн читает «Чамберс джорнал»: во время чтения на обычно спокойном лице младшей мисс Бронте промелькнула улыбка.

– Что там такое? – спросила подруга. – Чему ты улыбаешься?

– Я просто увидела, что они поместили одно мое стихотворение, – последовал тихий ответ.

Больше на эту тему не было сказано ни слова.

Подруге Шарлотта адресовала в это время следующие письма.

31 марта 1846 года

Я прибыла домой вчера в начале третьего, поездка прошла без приключений. Папа чувствует себя очень хорошо, хотя его зрение находится в прежнем состоянии. Эмили и Энн отправились пешком в Китли, чтобы меня встретить. Однако, к сожалению, я пошла по старой дороге, а они – по новой, и мы разминулись. Они вернулись домой только в половину четвертого, и по пути их застиг сильный дождь, который продолжался потом всю вторую половину дня. Очень печально, что Энн в результате немного простудилась, но я надеюсь, что она скоро поправится. Папа был очень рад моему рассказу относительно мнения мистера К. и тому, как прошла операция у старой миссис Э. Похоже, он все-таки склоняется к тому, чтобы отложить операцию еще на несколько месяцев. Где-то через час после приезда я отправилась к Брэнвеллу, чтобы поговорить с ним. Беседовать с ним – тяжкий труд. Можно и не пытаться это делать, поскольку он не отвечает и как бы не замечает собеседника. Он пребывает в каком-то столбняке. Опасения мои были не напрасны. Я слышала, что он в мое отсутствие раздобыл соверен под предлогом того, что ему надо заплатить долг. После этого он немедленно отправился в трактир и потратил деньги, как и следовало ожидать. *** закончила свой рассказ об этом словами «безнадежный малый», и это верно. При нынешнем состоянии Брэнвелла едва ли возможно даже находиться с ним в одной комнате. Что готовит нам грядущее – Бог весть.

31 марта 1846 года

Наша бедная старушка-служанка Тэбби серьезно больна уже две недели, но сейчас понемногу поправляется. Марта[10] тоже больна, у нее распухло колено, и поэтому ей приходится оставаться дома. Боюсь, она еще долго не сможет приступить к работе. Я получила номер «Рекорда», который ты мне выслала. <…> Я прочла письмо Д’Обинье¹⁹⁶. Написано умно, и все, что он говорит про католицизм, звучит очень хорошо. Идеи, высказанные им о Евангелическом союзе, вряд ли реализуемы, но, несомненно, высказаны в духе Писания, которое призывает христиан к единству, а не к проявлениям нетерпимости и ненависти. Я очень рада тому, что смогла вовремя съездить в ***, поскольку перемена погоды отчасти повлияла на мое здоровье и лишила сил. Как ты поживаешь? Я скучаю по влажному югу и восточным ветрам. Какое счастье, что папа чувствует себя хорошо, хотя, конечно, его часто огорчает ужасное поведение Брэнвелла: тот если и меняется, то только к худшему.

Тем временем процесс издания сборника стихотворений потихоньку продвигался вперед. Посовещавшись, сестры после некоторых колебаний решили, что сами будут держать корректуру. Вплоть до 28 марта издатели направляли свои письма мистеру Ш. Бронте, эсквайру, но затем Шарлотта решила указать Эйлотту и К. на «небольшую ошибку» и попросила в дальнейшем высылать корреспонденцию на ее настоящее имя: «мисс Бронте». Однако при этом она дала понять, что действует не от себя, а в качестве представителя настоящего автора. Так, в письме, датированном 6 апреля, Шарлотта делает предложение издателям «от лица К., Э. и Э. Беллов»: подготовить к печати книгу прозаических сочинений – это три отдельных, не связанных между собой романа, которые можно опубликовать либо вместе, в трех томах обычного для романов формата, либо в качестве отдельных книг, если это покажется выгоднее издательству. Мисс Бронте добавляет, что в намерения авторов не входит издание за свой счет. Авторы уполномочили ее узнать у господ Эйлотта и К., согласны ли они взяться за такую публикацию, разумеется предварительно внимательно прочитав рукописи и убедившись, что они позволяют надеяться на успех. На это письмо издатели ответили быстро. Общее содержание их ответа можно понять по письму Шарлотты, датированному 11 апреля.

Благодарю вас от имени Каррера, Эктона и Эллиса Беллов за ваше любезное письмо и предложение помочь советом. Мне было бы, несомненно, очень полезно получить от вас сведения по некоторым пунктам. Очевидно, что никому не известные авторы сталкиваются с большими трудностями, когда решают предъявить свои произведения читающей публике. Не могли бы вы подсказать, каким образом лучше всего преодолеть эти трудности? Например, в нашей ситуации, когда речь идет о прозе, в какой форме издатель скорее возьмется за такую рукопись? Лучше предложить ему трехтомное издание или романы, которые могли бы быть опубликованы отдельными выпусками, или лучше напечатать их в журналах?

Кто из издателей скорее всего благожелательно отнесся бы к предложению такого рода?

Достаточно ли написать издателю об этом деле или лучше попытаться добиться личной беседы?

Ваше мнение и советы по этим трем пунктам, а также по любым другим, которые вы, исходя из своего опыта, посчитаете важными, будут приняты с большой благодарностью.

По этому письму видно, что Шарлотта весьма высоко ценила добрые намерения и честность издательской фирмы, к которой обратилась со своим первым литературным начинанием, и потому впоследствии полностью положилась на их советы и предложения. И подготовка сборника стихов к печати оказалась недолгой. 20 апреля мисс Бронте пишет о том, что хотела бы получить три экземпляра сборника, а также просит у Эйлотта и К. совета, кому из рецензентов лучше отослать по книге. Нижеследующее письмо наглядно показывает, какие представления были у этих барышень о периодических изданиях и рецензиях, руководящих мнениями читающей публики:

Томик стихотворений надо аккуратно обернуть тканью. Будьте так любезны отослать экземпляры в сопровождении рекламы как можно скорее в следующие издания:

«Колбёрнз нью манзли мэгэзин»,

«Бентлиз мэгэзин»,

«Гудз мэгэзин»,

«Джерольдз шиллинг мэгэзин»,

«Блэквудс мэгэзин»,

«Эдинбург ревью»,

«Тэйтс Эдинбург мэгэзин»,

«Даблин юниверсити мэгэзин»,

а также в газеты «Дейли ньюс» и «Британия».

Если есть другие периодические издания, куда вы обычно посылаете экземпляры вышедших книг, то будьте добры также отослать им по экземпляру. Мне кажется, что перечисленных изданий вполне достаточно для рекламных целей.

Отвечая на последнюю просьбу, мистер Эйлотт предложил направить книги и рекламные проспекты в «Атенеум», «Литерари газетт», «Критик» и «Таймс», однако в ответном письме мисс Бронте написала, что будет достаточно и тех изданий, которые она ранее перечислила, поскольку авторы не хотят тратить на рекламу больше двух фунтов: им кажется, что успех книги зависит больше от рецензий в журналах, чем от количества рекламных объявлений. На случай если где-нибудь появится рецензия, независимо от того, будет она хвалебной или нет, Шарлотта просила Эйлотта и К. известить о названии и номере журнала, поскольку сама она не имеет возможности регулярно просматривать журналы и может пропустить заметку.

Если стихотворения будут встречены положительно, я намереваюсь вложить еще некоторую сумму денег в рекламу. Но если сборник, напротив, пройдет незамеченным или будет раскритикован, то дальнейшая реклама представляется мне бесполезной, поскольку ни в названии книги, ни в именах авторов нет ничего, что могло бы привлечь внимание хоть одного читателя.

Насколько мне известно, маленький томик стихов вышел в конце мая 1846 года. Он появился незаметно: в первые недели после выхода не было слышно разговоров о том, что еще три поэтических голоса обратились к читателю со своими стихами. Жизнь шла своим чередом, и сестры уже забывали о сборнике под влиянием более насущных забот. 17 июня Шарлотта пишет:

Брэнвелл объявил, что ничего сам для себя делать не будет. Ему предлагали неплохие места, где он, поработав недели две, мог бы хорошо зарекомендовать себя, однако он не желает и пальцем шевельнуть, а только пьет, ввергая нас в отчаяние.

В «Атенеуме» за 4 июня в разделе поэзии появилась короткая рецензия на стихотворения Каррера, Эллиса и Эктона Беллов. Выше всех из трех «братьев» рецензент поставил Эллиса, назвав его стихи «тонкими и оригинальными по духу». По мнению критика, Эллис Белл обладает «такой силой крыльев, что может достичь небывалых высот». Проницательный рецензент замечал, что стихи этого автора производят впечатление оригинальности независимо от того, чему они посвящены. Каррера Белла он поместил между Эллисом и Эктоном. По прошествии времени кажется, что в этой рецензии нет ничего достойного упоминания, однако можно представить, с каким интересом читали ее в хауортском пасторате, как старательно выискивали сестры основания оценок рецензента и нечто похожее на советы о том, каким образом можно дальше развивать их таланты.

Приводимое ниже письмо Шарлотты от 10 июля 1846 года кажется мне особенно примечательным. Не имеет значения, кому именно оно адресовано. Важнее выраженное в нем благотворное чувство долга, сознание высшей важности той обязанности, которую наложил Господь, повелев жить семьями, – в наши дни этот взгляд заслуживает внимания.

Я вижу, что ты стоишь перед особенно трудным выбором. Перед тобой две дороги: твоя совесть подсказывает, что надо выбрать правильную, хотя подниматься по ней может оказаться труднее всего. Но ты не знаешь, какая дорога правильная. Ты не можешь решить, к чему призывают тебя долг и религия: покинуть родной дом и там, во враждебном мире, зарабатывать себе на жизнь тяжким трудом гувернантки или быть со старушкой-матерью дома, пока что оставив надежду на какую-либо личную независимость, и мириться с ежедневными неудобствами, иногда даже лишениями, которые я очень хорошо себе представляю. Ты никак не можешь решить, что же выбрать, и я попробую сделать это за тебя или, по крайней мере, выскажу свое глубочайшее убеждение по этому вопросу. Ты увидишь, насколько сильно он касается и меня тоже. Правильная дорога – та, которая предполагает наибольшее самопожертвование и наибольшую пользу для других. И если неуклонно следовать этой дорогой, она со временем приведет тебя к процветанию и счастью, хотя поначалу может показаться, что ты движешься в прямо противоположном направлении. Твоя мать стара и больна. У старых и больных людей в жизни немного радостей – даже меньше, чем могут представить себе те, кто молод и здоров, – и лишить их хотя бы одной из них было бы жестоко. Если твоей матушке спокойнее, когда ты находишься рядом, то оставайся с ней. Если после твоего ухода она почувствует себя несчастной, оставайся с ней. Пусть близорукие люди судят тебя, как будто ты остаешься в *** ради собственного удобства; не жди от других похвалы или восхищения за то, что ты остаешься дома в утешение своей матери. Главное, чтобы твой поступок одобрила твоя совесть, и если это так, то оставайся с матерью. Я советую тебе поступать так, как стараюсь поступать сама.

Заключительная часть этого письма интересна тем, что она содержит безоговорочное отрицание слухов о готовящейся свадьбе Шарлотты и младшего священника в приходе ее отца¹⁹⁷, то есть того самого джентльмена, с которым она соединится восемь лет спустя и который уже начал служить ей – хотя она об этом и не знала – так же преданно и заботливо, как некогда служил Иаков, чтобы жениться на Рахили. Возможно, другие и замечали, что происходит, но сама Шарлотта не видела ничего.

Сохранилось еще несколько писем, отправленных «по поручению господ Беллов» мистеру Эйлотту. 15 июля Шарлотта пишет:

Поскольку от Вас нет известий, я предполагаю, что новых рецензий на книгу не появилось и спрос на нее не вырос. Не будете ли Вы так любезны, тем не менее, черкнуть мне пару строк и сообщить, было ли продано хоть что-нибудь, и если да, то сколько экземпляров?

Боюсь, что очень немного. Три дня спустя она пишет:

Господа Беллы просили меня поблагодарить Вас за предложение, касающееся рекламы. Они согласны с Вами в том, что, поскольку время для продаж выдалось неудачное, лучше отложить рекламирование книги. Они благодарят Вас за сведения о количестве проданных экземпляров.

23 июля она пишет мистеру Эйлотту:

Господа Беллы будут Вам благодарны, если Вы отправите приложенное письмо из Лондона. Это ответ на то послание, которое Вы переправили сюда, – содержавшее просьбу прислать автографы от человека, прочитавшего стихотворения и выразившего восхищение ими. Как я говорила раньше, господа Беллы хотели бы покамест сохранить инкогнито и потому предпочитают не отправлять прямо свое письмо, а переслать его через Лондон, с тем чтобы никто не мог узнать о месте их проживания по почтовому штемпелю и т. д.

Еще одно письмо отправлено в сентябре:

Поскольку ни в каких журналах и газетах больше не вышло рецензий на книгу, то и спрос на нее, надо полагать, не слишком вырос.

В биографической заметке о своих сестрах Шарлотта так рассказывает о крушении их скромных надежд на успех этой публикации:

Книга была напечатана. Ее почти никто не прочел, и единственное, что в ней заслуживает внимания, – это стихи Эллиса Белла. У меня было тогда и остается сейчас убеждение в высоких достоинствах этих стихотворений. Хотя мое мнение осталось не подтвержденным критикой, я тем не менее продолжаю его придерживаться.