Посмотреть в послезавтра Молчадская Надежда
– Спасибо, намного лучше.
До сих пор не мог понять, это сон или я действительно проснулся.
– Вот выпей, – она протянула кружку, – силы вернутся к табе, полежи еще маненько.
Я выпил содержимое, Авдотья улыбнулась и вышла. Вспомнил сон, схватился за правое ухо – оно было на месте. Надо же, приснится же такое… Через некоторое время почувствовал прилив сил и легкий голод. Медленно поднялся и пошел на кухню. Авдотья кружила возле печи. Я сел за стол и терпеливо ждал приготовленный деревенский обед. Пахло вкусно, слюна начала интенсивно выделяться.
– А что за аппарат у вас в саду?
«Это, конешно, одно название – сад, если учесть наличие в нем всего одного дерева», – подумал я.
– Ты это про чудо-звон спрашиваш? Так давно он у мене, еще с тех пор как постоялец жил. Годков двадцать с лишним минуло. Дохтур знающий был. В один день выстроили энтот срам, тянули какие-то веревки, весь сад опосля и сгинул. Одна горемыка-яблонька осталась.
– Так ей повезло, – решил приободрить хозяйку.
– Еще как! Осталось ей тольки с бурьяном шептаться. Деревьям, Володя, обчество надобно. Одно дерево – это как сирота. Ведь оно может веками выстоять на одном месте. Веселья мало… Хошь, попробуй, постой с ней рядом, на скольки табе хватит?
– Вы считаете, что деревья способны чувствовать?
– Не знаю, неученая, чувствую я так, вот и весь сказ.
– Что с вашей деревней произошло?
– А хто ее знает, вымерли все.
– Семья у вас была?
– Думаю, что была, не от Святого же Духа я появилась. Последнее время память меня подводит.
– Страшновато, наверное, здесь одной жить?
Авдотья рассмеялась: «Скажешь тоже, от умора от табе. Кого страшиться? Леньку, што ли, пришибленного иль кота Ваську? Бога надо бояться, – Авдотья перекрестилась, – а больше некого».
В дверь постучали, от неожиданности я вздрогнул.
– Здрасте!
Пожилой мужчина невысокого роста снял с головы фуражку и поклонился в мою сторону.
– Добрый день! – ответил неожиданному гостю.
– Чаво настукиваш, горемычный, каким ветром табе сюды занесло?
– Чаво шум подняла, не к табе мои ноги приволочилися. Заданье важное у меня к постояльцу. До сельсовета утром ходил, Степаныч конверт велел передать.
– Так давай и ковыляй к сабе.
Ленька растянул рот в беззубой улыбке и протянул конверт. Авдотья взяла его, махнула ему рукой. Он поклонился и вышел.
– Зачем вы с ним так строго?
– Знам зачем – женихаться надумал, балда старая.
– Вы говорили, что он глухонемой.
– Так это яво с детства так прозвали. Марфа, мать-покойница, страдала таким недугом, отец яво рано помер, так она Леньку своей немтырской речи обучила. Всё друг дружке руками махали да рот кривили. Калека Ленька на ногу, несчастный.
Перекрестив конверт, она положила его на стол и вышла. Распечатав, вынул клочок бумаги, на котором аккуратным мелким почерком было написано следующее: «Будьте готовы к девяти часам утра, завтра за вами приедет Федор. Он доставит по назначению. С железнодорожниками не разговаривайте, сделайте прививки и возвращайтесь к Авдотье. Ночью Федор отвезет на станцию, поезд в 1.20».
Коротко и ничего не ясно. Собственно, зачем мне беседы вести с незнакомцами, подумал я. Глупые какие-то предостережения. Поскорей бы наступило завтра. ВЯ подписал мне отпуск, так что после командировки укачу в Сочи. Море, девушки в купальниках – что может быть лучше такого отдыха. Да, скукотища непроходимая… Авдотья Лукинична куда-то пропала, оставила меня без обеда. Приподнял полотенце, достал из тазика пирожок, выпил стакан молока, и мой желудок заурчал, просил добавки. Решил подождать хозяйку. Подошел к полкам, стеклянные банки стояли в ряд, разноцветный порошок был прикрыт крышечками из нескольких слоев марли, ни одной подписанной банки – интересно, как она их различает? Понюхал содержимое, запахло аптекой. Из сеней послышался стук, открыл двери и увидел Авдотью Лукиничну с мешком.
– С урожаем пожаловали?
– С ним, родимым.
– Давайте я Вам помогу.
– Табе энтого не осилить, тут знание нужно.
– А что там?
– Трава-мурава.
– Из сказки?
– Из лесу, – строго ответила Авдотья.
Она расстелила на топчане холщевые мешки, высыпала содержимое из мешка. «Трава как трава», – подумал я.
– Принеси для сабе табуреточку, посиди со мной.
Я быстро вернулся с табуреткой, сел с ней рядом. Она начала плести из травы что-то похожее на венок, потом запела тоненьким голоском:
- Ты трава моя, травинушка, табе в гости позвала.
- Дай мне силу, силу-силушку, не хворать мне никогда.
- Ты лечи меня, лечи, всю хворобу изгони
- С ветром, с пеплом улетай, говорю табе «прощай».
Венок был сплетен.
– Ловко Вы с ним справились.
– Ловко, Володя, брешут люди, а я плету быстро, сызмальства приучена. Тетка научила всяму, Царствие ей небесное.
Авдотья перекрестилась, повесила венок на гвоздь и накрыла марлей.
– Накрываете от мух?
– От людского взгляда, помирает, нечаво всем пялиться, как увядат она.
– Так трава у Вас тоже одушевленная?
– Все, что растет, – все живое!
– Интересно Вы трактуете.
– Трактуеть машина у Степаныча в колгоспе, больше помнёть, чем соберёть.
– Так легче же народу стало с техникой жить?
– Не знаю, не работала с машинами. Тольки знаю одно: вонь от них. Раньше люди все руками делали, душу вкладывали. А кака у машины душа? Не едал ты настоящего хлеба…
– А мне и этот нравится.
– Конешно, нравится, потому как другого не кушал. Ладно, Володя, обедать пора.
Мы вернулись на кухню, она достала чугунок из печи и поставила на стол. В алюминиевые тарелки посыпалась перловая каша.
– Мне много не кладите. Терпеть не могу перловку с детства, – проворчал про себя. Она молча добавила топленого масла и принялась есть. Попробовал пару ложек. Каша мне, на удивление, понравилась, через пару минут тарелка опустела. Попросил добавки.
– То-то же, у нас крупа вкуснее, чем ваша.
Я кивнул, дал ей молчаливое согласие. Съел еще несколько пирожков, запил молоком, и мой желудок насытился. Надо было привезти с собой пару банок тушенки, Авдотья, по всей видимости, мяса не ест. С другой стороны, пара разгрузочных дней для организма не помешает.
– Спасибо, было очень вкусно. Авдотья Лукинична, что у Вас в банках хранится?
– Порошки от хвороб всяких.
– Как Вы можете различить их, ведь некоторые из них почти одинаковые по цвету?
– Смешливый ты, Володя, неужто не понимаш? Кот Васька помогает различать.
Эта глупая шутка меня рассмешила. Авдотья не смеялась.
– Я ж табе давеча сказывала, слаба умом с детства, вот и лечу сама сабе. Дохторов у нас нету.
– Не замечал я за Вами этой болезни.
– Видела, Володя, твои глаза, когда я табе про яблоньку рассказывала. Табе со стороны не видно, а мои глаза не обманешь. Ты иди, прогуляйся, а я пока посуду соберу.
На часах было ровно три. Вышел во двор, и меня потянуло к яблоне. «Ну привет, как ты здесь?». Ветки слегка шевельнулись. Ветра не было. Вот это да! Наверняка показалось. Авдотья внушила мне про все живое, вот и стало мерещиться. Подошел к ней и обнял за ствол. Голова закружилась, я отпрянул в сторону и застыл на месте; на мгновение мне показалось, что не могу двигаться, ощутил смесь страха и безволия. Звон из будки привел мое тело и мысли в движение. «Надо возвращаться, пока не начались новые приключения».
Вошел в дом и пожаловался Авдотье на недомогание.
– Ничаво, ничаво, поправишься. Свежий воздух душу омывает, поэтому голова кружится. Ты присядь.
Авдотья подошла к окну, открыла форточку. Налила в ковш воду, подошла к полке, взяла три банки, поставила на стол, по щепотке бросила из каждой банки в ковш, подошла ко мне.
– Посмотри в водицу, – командным голосом произнесла. Я посмотрел на красного цвета воду, она намочила полотенце и положила мне на голову. Придерживая компресс рукой, Авдотья зашептала на тарабарском языке, с шепота перешла на шипение, отложила в сторону полотенце, потом как будто что-то сгребала с головы в кулак, подносила руку к форточке и что-то якобы выбрасывала. Так произвела три раза манипуляцию с форточкой, потом хлопнула меня по плечам, я от неожиданности вздрогнул и почувствовал прилив сил.
– Ты иди сейчас, приляг. Я табе разбужу, когда нужно.
Она проводила меня до кровати, я плюхнулся в одежде и сразу отключился. Снилась мне шепчущая трава, яблоня, манящая к себе ветками и все время приговаривающая: «Ты обними меня, не бойся, Володенька, не бросай меня одинокую, сироту несчастную».
– Володя! Володя!
Я открыл глаза. Авдотья стояла и махала руками.
– Не добудишься табе. Ужинать пора!
– Вы извините меня, в одежде заснул.
– Ничаво, милок, твое тело – твоя одежа, своим не запачкашь.
Авдотья вышла, а я, понежившись еще пару минут, поднялся и пошел умываться. Уже начинало смеркаться, часы показывали начало седьмого. Приободрившись водой из умывальника, сел за стол в ожидании ужина. Авдотья зажгла лампадку, и комната осветилась.
– Будем чай пить с сухариками и земляничным вареньем. Я на ночь ничаво тяжелого не кушаю. Если ты хошь, кашку подогрею табе.
– Спасибо, я как Вы.
Отпил глоток чая, горячая жидкость попала в желудок, затем хлынула в голову.
– Чай у вас отменный.
– Ты кушай, кушай, не перехвали. Завтра на работу табе, сил набирайся, с Федькой езда – это дополнительный надвесок к работе, да еще домой вертаться.
РАССКАЗ АВДОТЬИ
– Авдотья Лукинична, Вы когда-нибудь выезжали с подворья?
– Конешно, а ты как думал? Ездили на пару с Ленькой, пока звезда не упала.
– Какая звезда?
– Кобылка была у Леньки: черного окрасу, на лбу белое пятно, на звезду схожая. Так он ее и прозвал. Хвороба схватила кобылку. Ленька, дурак, решил побаловать лошадку, угостил ее мармеладками из сельмага. Как тольки слизнула с ладони угощение, так через ночь и сгинула божья тварь. Лишил, балда, нас транспорту. Так хорошо было, мы на ней до колгоспа ездили, скуплялися в сельмаге, там и тракторы видала, и всякой безобразии вдоволь насмотрелася. Слава табе, Господи, – она три раза перекрестилась. – Отвел меня Господь от этого антихриста-колгоспа.
– А в большом городе были?
Мне хотелось спросить о столице, но я понимал, что на Звезде с Ленькой они не добрались бы и вряд ли она знает о существовании другого мира.
– Чаво я там позабыла? Ты ведь приехал, ничаво в табе особенного нету. Два вуха, нос, рот, все как у мене. Иль ты скажешь, люди у вас не хворают, не помирают? Един конец, што у вас, што у нас.
– О войне знаете с немцами?
– Да хотя с бусурманами. Слыхать слыхала, да ничаво ни видала. Если табе про войну надобно знать, ты заедь к Степанычу в колгосп, поспрашай яво. Наше дело сторона, мы здеся с Ленькой доживаем свой век как прокаженные. И табе нечаво лишнего в голове хранить.
– Вам виднее, наверное, – не стал ее переубеждать.
– Виднее тольки Богу, с высоты завсегда лучше все видать, если далече хошь поглядеть.
– А как же общение?
– С кем это?
– С людьми.
– С Богом у меня обчение, еще много вопросов осталось к нему. Што ни день – то новый вопрос.
– Ну и как, отвечает Вам?
– А как же. Если бы Господа не слыхала, молитвы бы не читала.
– Авдотья Лукинична, Бога Вы любите, а мужчину любили когда нибудь?
– Чому быть, Володя, таво не миновать. Дал Господь мне и тако испытание.
– Расскажите, мне интересно Вас слушать.
– Длинна история.
– Так времени у нас предостаточно.
И на самом деле, мне захотелось узнать, как сложилась ее судьба в этой дыре.
– Ну ладно, коль табе интересно, слушай. Начну сдалека, – Авдотья вытерла уголки рта фартуком и улыбнулась:
– Давненько эта любовь со мной приключилася, если подсчитать, годков двадцать с лишним тому назад. Ну начну с сабе. Родилася я в хорошей семье, верующей. Отец мой – Лука Васильевич, мать – Анна Павловна. Опосля революции, штоб ее хвороба взяла, выслали моих родителей с Урала, савсем еще молодые были, приехали сюды они с мамкиными родителями и матеревой сестрой. Тятькины родители померли, не знаю от чаво, да и Аграфена, тетка моя, ничаво не рассказывала об них. Мой прадед по маме – Раздарских Павел Петрович – был зажиточным крестьянином. Кулаками таких работящих мужиков называли. Держал лошадей – до ста голов было. Може, и меньше, брехать не буду, это все тетка мне поведала, Гаша – мамкина старшая сестра. Так вот… Стали они поманеньку здеся обживаться. Много народу высланного в эту сторонку занесло. Раньше мужик был рукастый, выстроили здеся деревню. Жизнь вроде бы налаживалася. Изба у нас хорошая была. Жили вчетвером: мамка, тятька – отец, значит, по-сягодняшнему, я и Гаша. Бабка с дедом почти сразу сгинули, опосля мояво рождения. Пошли в лес зимой, може, заплутали, а може, медведь задрал… Тольки весной нашли, признали по кожушкам. – Авдотья перекрестилась. – Пришлось Аграфену к сабе забрать, падучей болезнью страдала, бедная, замуж нихто не хотел брать такую. Жили вроде хорошо. Родители в колгоспе работали, а мы с Гашей дома их дожидалися. Ну вот, пронеслася по деревне весть: мол, страшная хвороба в нашу деревню собралася. В сельсовете собрание состоялося, председатель всем наказал, мол, так и так, завтра дохторы приедуть, уколы будуть ставить от заразы, и штобы все до единого пришли завтра утром в сельсовет. Государственной важности дело, а хто заартачится, увязуть куда надо. Гаша рано утром мене разбудила, одела тепло, в платок хлеб и бутыль с водой завернула, и мы в лес побегли, считай три версты отсюдова. Лет пять всяво мне было, а все до сих пор помню. Три дня мы с ней в лесу промыкались, спали на хворосте, засыпанном травой. Мне с нею было не страшно. Молитву на ночь прочтет и говорит: «Вот, Дотька, таперича наши ангелы-хранители нас оберегают. Ничаво нас не возьмет». Вертаясь в деревню, все мне наказывала: «Спрашивать будут, мол, где пропадали? – говори – заплутали и гавкай как собачонка, а то прознают, што убегли, шило будут загонять под кожу». Всю дорогу дрожала – подействовал теткин рассказ. Вернулися мы под вечер. Вошли в избу, а тама мои родители лежать на кровати бледные, пот течет с них градом. Мамка кричать стала: «Уходите, заразные мы. Погубили они нас». Гаша стукнула мене по спине и велела ждать во дворе. Расплакалася, што такое с мамкою и тятькою приключилося. Аграфена почти сразу за мной вышла: «Пойдем, милая, обратно в лесочек. Будем травушку-муравушку собирать». Так, може, мы недельки две еще в лесу пробыли. Вернулися, а деревни и след простыл, одна гарь стояла в округе, все избы сожгли, вместе с людьми.
По щекам Авдотьи полились слезы, она стянула платок с головы и закрыла лицо. Я не знал, как мне поступить, просто молчал и ждал, пока она выплачется. Она глубоко вздохнула, повязала платок и продолжила.
– Опосля всяво тетка моя умом тронулася, не совсем, конешно, стала с покойниками разговаривать. Бывало, толкнет мене в бок и говорит: «Смотри, Дотька, мамка стоит, улыбается табе». «Где, где, Гаша? Не вижу!». «Мала еще, увидишь». Все знала наперед, больно умная была. Так вот, осталося всяво пять дворов, они завсегда стояли, как у нас говорят, на отшибе. Это изба моих деда с бабкою с заколоченными окнами, они как померли, туды никаво не поселили. Тетки Марфы глухонемой, с Ленькой впридачу; деда Серафима безногого; Пантелевых изба, двое детей народилося у Якова с Варварой, близнецы – мальчик и девочка, и оба незрячие, потому што нагреховодили, двоюродный брат с сестрою, да бабка Глафира, старая и совсем глухая. Вот и все обчество наше на подворье. Потом комиссия пожаловала, уцелевших проверять. Три мужика и баба. Председатель их приволок. Вошли в избу, расселись и начали Аграфену пытать: мол, почему убегла, ослушалася. А она им в ответ песню петь:
- Приснился мне миленький, в лесочек позвал,
- Грел мои ручки холодные, обнимал, целовал.
- Кормил меня ягодкой, красой называл,
- Так и на травушке невинность украл.
Потом как упадет, стала биться головою об пол, трясется вся, пена изо рта пошла. А они на нее ноль внимания. Председатель спрашиват у мене: «Почему, Дотька, в лес с Аграфеной убегли? А я им: «Гав, гав, гав». Узконосый стал говорить, мол, случай тяжелый, но положительный. Баба сидела, все што-то записывала. «Сколько лет Аграфене?» – спросил мужик с бородкой. «Да около 30», – отвечал председатель. «С такими приступами долго не проживет». Я начала опять на них гавкать. «Все замуж хотела, вот и умом тронулась впридачу», – захохотал председатель. «А што с девочкой будем делать?» – спросила баба. «Да пусть тетку охраняет, вишь как гавкает, кулацкое отродье», – сказал узконосый. Они все засмеялись и вышли. Прилегла я к тетушке, начала ей волосы гладить, она повернула ко мне голову и положила палец на губы. Поняла, што молчать надо, так мы с нею около часа и провалялися, все боялася, бедная, што вернутся злыдни. Потом поднялася, усадила мене на коленочки, обняла и заплакала: «Ничаво, милая, испугалася, драгоценная ты моя? Молодец, все сделала, как наказывала, умница, не позабыла. Энтот раз я понорошку, гляди, – она вытащила маленький мешочек в дырочку, – это есть такой порошок. Я их как увидала в окошке, так яво за щеку и вложила, а он со слюной и распенился. А когда будет по-правдышнему, я табе научу, што со мною делать». «Они сказали, што ты помрешь! Это правда?» – спросила я.
«Правда, но нескоро, ничаво они не понимают».
Гаша затворила двери на засов и стала мне рассказывать:
«Слава Богу, родители мои были запасливые, жизнью наученные. Схрон у них остался в подполе, бывало, тятька со двора меня кличет: «Иди, Гашка, в избу», да так строго, сразу знала, для чаво: придется в щель лезть, вынимать штось или добавлять. Матери твоей не доверяли, больно болтлива была. Тятька наказывал: «Смотри у мене, язык прикуси, а то шкуру спущу!»» Гаша отшвырнула половицу, зажгла лампадку, и мы спустилися по лестнице вниз. Вонища от гнилой картопли – дышать тяжко. «Ты нос прижми пальцами, ртом дыши», – сказала тетка. Поставила лампадку и начала снимать по левой стороне с полок разную утварь: глиняные горшки, чугунки, наполненные травой, сушеной клюквой, горохом, корзинки, ящик с гнилой картоплей. «Картопля гнилая, Дотька, – это для отвода глаз, штобы любопытным неповадно было». Сняла две нижние полки и стала бить в земляной угол, кусок отвалился и показалась деревянная ручка, она толкнула ее, и дверца открылась. «Ты полезай туды ногами, а я табе посвечу». Пролезла туды, встала во весь рост, а там цельный погреб, тоже с полками. «Дотя, возьми корзинку и набери всяво с каждого ящика по чуть-чуть». Набрала полную корзину, тетке просунула, а потом сама вылезла. «Ты иди наверх, а мне надо щель замазать и все обратно примастырить». Поднялася Гаша веселая: «Ну што, Дотька, проживем! Чаво в подполе видала?»
«Гав, гав, гав», – я ей в ответ. «Молодец, девка», – погладила мене по голове».
Семена для посадки, сушеные яблоки для компоту, грибы для супа – все у нас было для пропитания. Голодовать не пришлося. Да и лес кормил тоже.
– Школу посещали?
– Нет, конешно, гавкающих не беруть. В колгоспе была школа при сельсовете. Я табе рассказывала, тетка умна была, грамоте обучена, до ста считать умела, а больше и не к чему знать. Она меня выучила. Бывало, говорит: «Возьми горох в жменю да пересчитай каждую – боле ста не выйдет». А лучше всяво мешками считать – так тятька мой говорил. Чересчур умна была. Читать и писать тоже мене выучила. Я вот почти весь молитвенник по памяти знаю, ни одна школа не выучит. Меньше знашь – меньше нагрешишь. Все грехи от большого знания. Это как дети – рождаются безгрешными созданиями, а потом к старости в землю смотрять, всю жизнь грехи на горбу носять.
– Комиссия вас больше не посещала?
– А как же без них, через год опять пожаловали, тольки другие уже. Мол, как поживаете? Тетка моя покажет на пустой стол и говорит: «Угощайтесь, гости дорогие, откушайте, не обижайте сирот. Дотька, принеси киселю с печи, тольки наварила».
Я сняла пустое ведро с печи – и на стол. Долго не задержалися. Вышли из избы, председатель покрутил пальцем у виска, так мы их и проводили взглядом из окошка.
Потом председатель стал наведываться, слух прошел, а все из-за Леньки-дурака. Нога гнить стала у няво, на доску с ржавыми гвоздями упал, малой еще был совсем. Марфа прибежала к нам, руками машет, в избу к сабе кличет. Вона, изба ихня прям напротив нашей стоить. – Авдотья приподняла голову и махнула подбородком в сторону окна. – Мы в чем были, так и побегли к ним. Ленька весь в бреду, нога краснущая, опухла, на бревно стала схожая. Тетка отвар заварила, поила и примочки три раза на день меняла. Считай, три недели прошло, Ленька охлял, рана затянулася, тольки недоразвита нога почему-то осталася, прихрамыват маненько. Вот молва и пошла об чудо-исцелении. Приперся председатель, весь скрюченный, поясницу свело, так тетка мазь-вонючку замешала и велела три раза на день ею мазаться. Поправился председатель, принес кило пшена в благодарность, посля комиссии не было.
Колгоспники стали наведываться, хто кружечку мукички принесет, хто пару картопель. Гаша не отказывалася, все какое пропитание… Вишь, к дуракам лечиться ходили и меня тетка всяму выучила. Глянь, три полки: верхняя лечит от головы до плеч, средня – от плеч до ног, а третья – все конечности.
– Банки у Вас не подписанные, не боитесь перепутать?
– Каждый порошочек свой запах и цвет имеет, как тут перепуташ.
– Да Вы просто алхимик, Авдотья Лукинична!
– Не знам таких слов. Знахаркою мене прозывают. Так вот к чему весь рассказ веду.
Было мне годков двадцать четыре. Аграфена как год преставилась. Тоска на мене напала. Все днем и нощно реву. Савсем одинешенька на всем белом свете, жалко сабе стало. Захворала савсем. Видеть Гашу начала, как наяву. Уж я и молитвы читала и просила ее не появляться, а она не отступается, подойдет, бывало, ко мне и на ухо шепчет: «Напеки пирогов, так я уже соскучилася». На третий день попросила Леньку, штобы на Звезде отвез к председателю. Не отказал. Захожу в сельсовет, а тама уже новый председатель сидит: «Заходите, Авдотья. Мол, с чем пожаловала. Меня Василием Степанычем зовут». «Откудова имя мое знаете? – спросила яво. Он мне:
«Положено все про свой народ знать!» Говорю ему: «Лекарь мне нужен, голова плохая стала». А он: «Так ты везучая, Авдотья, завтра лекарь приезжает, отправим к табе на постой. Говорят, ты мастерица по выпечке, самые вкусные пироги печешь. Зайди в сельмаг, возьми што надо, запиши на мое имя, вот записку от меня передай. Ну давай, иди готовься гостя встречать, к двум часам ночи появится». Я говорю: «Часов нету у мене, што ж мне, всю ночь окно сторожить?». Он в ответ: «Организуем и часы табе».
Выбежала как ошпаренная, слезы текут ручьем. Так обидно стало. Я про болячку свою, а он про пироги, ирод. Мужика в дом поселят – срам какой! Ну, ничаво тут не поделашь…
– Так зачем лекарь приезжал?
– Ты меня не торопи, если хошь дослушать. Отвез меня Ленька до дому с товаром, в избу зашла – так и ахнула, тетку уже не видала, тольки пыль и грязь кругом. Принялась избу намывать, скакала по избе как ужалена, а еще пироги напечь, в обчем, к вечеру управилася. В избе чисто и на душе хорошо. Сама выкупалася, чистое надела и села возле окна с пирогами гостя ждать. Ночь уже на дворе, слышу: «му-му» – корову заводят к Марфе во двор. Вот табе еще новости! За какие такие коврижки им скотину, а мне постояльца? Ведь не разрешали нам на подворье скотину держать. Звезду старый председатель еще жеребенком пригнал к Леньке, а как лошадка подросла, выделил ему телегу – хромоту, наверное, пожалел. Так вот, слушай дальше. Сижу я, значит, все время в окошко выглядываю, уж давно месяц в небе, а постояльца все нет. Через некоторое время слышу – Ленькина телега скрипит. Разозлилась на няво, вот шалопай, скольки раз просила колеса смазать, цельный день в ушах звенит после езды с ним. Так и есть, Ленька с лекарем прибыли. Уткнулась в окно разглядеть постояльца, чуть нос сабе не сломала. Затрясло мене от волнения. Ленька Звезду привязал, смотрю – идут, толком ничаво не видать, темень на дворе. Я от окна отпрянула, спину выпрямила, жду появления, сердечко тук-тук-тук, так и хочет выпрыгнуть наружу. В сенях дверь хлопнула, ну вот, сейчас зайдуть. Зашли, Ленька такой важный, расхорохорился. «Дотька, принимай гостя», – да так громко сказал, зараза. Я привстала. «Владимир», – сказал и протянул мне руку. Я обхватила ее двумя руками и начала трясти. «Авдотьей меня кличут», – сказала. Какой красавец, подумала я, и одет не по-нашенски. Высокий, зубы белющие, глаза зеленые-зеленые, а волосы как смоль.
«Располагайтесь, будьте добры», – и показала на табурет. На Леньку зыркнула – и яво как водой смыло. «Чаю хотите?». «Да нет, я не голоден». Вежливый такой, обрадовалася. Ну, обстановка все така же. Все показала, как и табе. Спать легла на улице, днем вытащила теткину кровать и поставила под яблонею: боязно с мужиком в избе спать. С тех пор там кровать и стоит.
Лето стояло на дворе, звезды светят ярко, все не могла заснуть, одни глаза яво вспоминала. Уже светать начало, тольки тогда и заснула. Вот и пришла ко мне любовь нежданно-негаданно. Ленька пришкандыбал с банкой молока и стал шептать на ухо: «Степаныч приказал удоем с тобой делиться, а то отымет корову. Ты буди лекаря, по делам ехать надо». Я яму: «Да иди ты уже отседова, во дворе подождешь». Ленька мне: «Да сам знаю, командирша выискалася». Дверей нету, одна завеса, тут он и проснулся от Ленькиного шепота.
Вышел он, как тольки што наутюженный, с саквояжиком в руке. Улыбается мне: «Доброе утро. Я уже давно не сплю, успел пирогов ваших отведать. Вкусно готовите, Дотя, можно я Вас так буду называть?». «Зовите, как Вам нравится», – ответила, а он: «Ну, до вечера, Дотя».
Уезжал каждое утро и возвращался к вечеру. Стряпала да обстирывала, он на мене никакова внимания не обращал. Как приедет, покушает, а потом в тетрадку все пишет, пишет. Заглянула раз тайком – там буквы, цифры одни, ничаво не могла разобрать.
В один вечер вернулся пораньше, довольный такой, и говорит: «Ну что, Дотя, скоро съезжать буду», а мое сердечко так заныло, радость прям какую мне принес. Видимо, подметил, што я в лице переменилась. «Не грусти, возможно, я вернусь в ближайшее время. Давай, Дотя, пообедаем вместе». Ну, опосля такова приглашения голова моя савсем кругом пошла, быстро стала накрывать на стол. В обчем, сели мы друг против друга, я все смотрю на Володю, глаз не могу оторвать. Предложил выпить, достал бутылку из саквояжика, цветом на чай похожую. «Да вообче-то непьюща», – сказала. «Ничего, иногда даже полезно, это я вам как доктор говорю. Сегодня у меня особенный день. Одному пить не хочется». «Ну если маненько, то ладно». Поставила стаканы, он налил – запах, как от раздавленного клопа, я закрыла нос пальцами и выпила. Он засмеялся: «Какая Вы смешная, Дотя». Ну, тут меня и понесло:
«Расскажите про семью свою, про мамку, про тятьку». Он мене поправлят: «О маме, о папе». Мы привыкшие так гутарить, народ в колгоспе отовсюду здеся. Все по-своему лепечут. Рассказал, как дружно жили, как елку на Новый Год рядили, интересно мне все было слушать.
Ну вот. Посетил меня грех. Задумала влюбить в сабе. К тетке добрая половина женщин переходила за энтим отваром.
«Лошадина прыть» называтся. Бабам отвар отдавала и приговаривала: «Будет любить, на другу юбку не глядить». Заинтересовалася, стала тетку пытать, что за сила така. Она мне отвечат: «Детей стругать помогат. Рано табе еще про это знать». На будуще смотри, тольки мужик под подол полезет, сразу дитятю в нем принесешь». «Да не будет такова никогда».
«Ой, девка, не зарекайся, век длинный, все може приключиться», – и как в воду смотрела. Подливать стала в чай Володе отвар, подействовал, а через недельку уехал. Обещал вернуться. Строго-настрого приказал к аппарату в садочке не подходить и на чудо-звон не реагировать и никому не показывать. Так вот што еще учудила: в последню ночку стекляшки у Володи с саквояжика вытянула да с тетрадочки листочек вырвала на память. Все равно вся исписана одинаковым, не должен был заметить. Думала так: кинется, а стекляшек не хватат. Приедет за ними, заодно и повидаемся. Вишь как, не вернулся, не простил мне энтой подлости. Дальше – больше: забрюхатела, срам-то какой, живот перетягивала, на люди было стыдно показываться. Леньке приказала молоко на крыльце оставлять, а то растрезвонит новость таку. Володя не ехал, живот уже выше носа, што делать с энтим срамом, не знала… Надумала порешить сабе. Заварила травку сонную и вдобавок влила Володину стекляшку. Положила ее на стол. Припрется Ленька, увидит стекляшку, потом Володе расскажет. Мол, так и так, любила вас, сраму не пережила. Вот так дура была! Ленька на третий день увидал, што молочко не забираю, вошел в избу поскандалить и увидал мене в беспамятстве. Побег к председателю на доклад, увезли мене куда-то. Жалко, дитятю загубила. Ленька рассказывал, вернули мене спящу, Марфа цельный месяц за мною ухаживала. В один день проснулася как ни в чем не бывало. Тольки помнить стала плохо. Вот и вся моя любовь… Хватить на сегодня, спать табе пора, завтра на работу ехать.
Мы разошлись, я улегся, полночи ворочался, не мог заснуть. Странное место, и будка тоже. Зачем она ей? Ни разу на жизнь не пожаловалась. Надо учиться у нее. Много недовольств испытывает человек. Вот, к примеру: чай остыл – я уже злюсь. По сути, много ли человеку надо? Да, у меня большие запросы, как говорит моя мама. Хочу машину, квартиру в центре, отдыхать в фешенебельных гостиницах… Да мало ли что еще взбредет в голову, не прошу же я достать билет на Луну. Хочу жить комфортно. Одному человеку это жизненная необходимость, другому достаточно довольствоваться малым. Может, чувствительность разная к окружающему миру, как говорит Авдотья, закат и рассвет наступят и без знаний, много чего происходит вокруг без меня, но это не означает, что я не должен совершенствовать свои знания. Конечно, люди, живущие на земле, а не выросшие на асфальте, ближе к природе, и у них свое видение жизни, аппендицит шепотом не вылечишь, его необходимо оперировать, и никакая трава-мурава не спасет.
К примеру, наша лаборатория занимается научными разработками во имя спасения человека. А ведь спасаем больных, а среди них столько мрази! Определенно, повлияло на меня это местонахождение, какие-то глупые рассуждения лезут в голову… Интересно, если бы я здесь родился, что бы я здесь делал? Как Ленька, ездил бы на Звезде в сельмаг, либо в колхозе землю обрабатывал. Нет, лучше, как Авдотья, знахарем был бы. Выбор не большой, только при одной этой мысли меня охватил ужас. Стоп, я родился там, где мне совсем неплохо, и свою жизнь ни на что не променяю. Что со мной? Такое впечатление, что меня уговаривают остаться. Бред! В какой момент и на какой мысли я заснул, уже не помню.
СОН ВОЛОДИ
Сижу за столом, ем пирожки, Авдотья что-то напевает.
– Авдотья Лукинична, компот остался?
– Вот на табе чабрец с полынью – хороший отвар.
– Отпил глоток – горечь сплошная.
– Воды можно?
– Да где ж я табе ее возьму, родимый? Колодец давно высох, поедешь домой, там уж вдоволь напьешься. Ты мой подарок не забудь!
Смотрю – мешок тащит.
– Что в нем?
– Трава целебная.
– Какая трава?
– Разберешься, ты ведь ученый.
– Зачем она мне? Еще целый мешок?
– Трава не молоко – не портится. Жизнь у табе длинная, пригодится. Лечить голову табе надо, милок.
– Я без вашей травы вылечусь.
– Это вам кажется, что вы лечитесь, а на самом деле таблетками органы мучаете. Возьми, не пожалеешь.
– Ну ладно, мне пора, Федор приехал. Взял мешок, залез в машину.
– Федя, ты в таком красивом костюме, на свидание собрался?
– Собрался, тольки вместо невесты мухомор остался. Га! Га! Га!
– Что ты все время ржешь, что смешного?
– Смешного мало, когда бабка деда потеряла, но дед нашелся, говорят, другою бабкой обзавелся.
– Прекрати, тошнит от всего этого.
– Так бы сразу и сказали, решил повеселить напоследок. Выходите, поезд уже прибывает.
Оставил мешок в машине и побежал к поезду, он медленно-медленно, постукивая колесами, не останавливаясь проследовал мимо меня и исчез в темноте. Я кричу вслед:
«Остановитесь, вы меня забыли!».
Настало жуткое ощущение одиночества. Ни единой души вокруг. И только разбитый фонарь от внезапного порыва ветра раскачался на крючке, издавая ноющий скрежет металла, как бы давая мне понять о моей безысходности и несостоятельности что-либо изменить. Подошел к так называемой станции, снял фонарь и со всего размаха ударил им по деревянному строению. Стекла разлетелись, оставляя звенящий гул в ушах.
Открыл глаза… Слава Богу, проснулся. Почувствовал необыкновенное облегчение в душе – спасибо тебе, Господи, это просто сон. Вот теперь я по-настоящему прикоснулся к счастью, хоть и мгновенному, но это со мной произошло. Приснится же такая жуть! Голова трещала, легкая слабость расплылась по всему телу. Надо подниматься.
Из кухни доносился звук громыхающей посуды: Авдотья накрывала завтрак. Да, наши женщины совсем не гейши, которые плавно и беззвучно перемещаются по ограниченному периметру. У нас все намного проще. Ну все правильно: будильника же нет, вот и Авдотья Лукинична подает знаки – мол, хватит перину мять, в конце концов, она у себя дома.
– Володенька, пора вставать, – пропела тоненьким голоском. – Завтрикать пора.
Федор уже с ноги на ногу переминатся, ехать табе пора. Терпеть не могу, когда меня будят. «Знаю, что ехать, не лететь же, – пробурчал себе под нос. Утро – это совсем не моя любимая часть суток, есть у меня такой недостаток.» Оделся и поплелся на аудиенцию с Авдотьей.
– Доброе утро, – с натянутой улыбкой приветствовал хозяйку.
– Да, по табе видно, что утренней добротой так и веет! На вот табе чистое полотенце, умоешься – полегчает.
Вот увидел ее, и мое раздражение исчезло, и говорок ее местный меня не нервирует. Почему? Не знаю.
– Авдотья Лукинична, а почему Федор не заходит?
– Так заходил уже! Отправила его во двор, проветриваться: хрестины у Тонькиной дочки вчерася праздновали.
– А что, у вас и церковь есть?
– Есть у нас честь. Люди обряды помнят. Энтого они у нас не отымут.
– Кто «они»?
– Атестаты ваши!
– Почему наши?
– Ученые люди с больших городов. Приедуть сюды. Трара-ры, тра-ра-ры… Голову задурять людям всякой ерестью. Людям работать надо, а не дурь слушать, как им с землей управляться. Ленька большой любитель лектсий. Пару раз ездил в сельсовет штаны протирать, а потом прямиком ко мне – докладывать, как мне дальше жить, мол, дело они говорят. Вот и про атестатов все мне уши прожжужал. Так яво метлой по горбяке шибанула, отбила охоту туды волочиться почем зря.
Позавтракали, как обычно, – молоко и пирожки. Я поблагодарил Авдотью.
– Давай, милок, иди с Богом, – она перекрестила меня три раза. – К обеду, може, обернешься.
Прихватив с собой термоконтейнер, вышел во двор. Федор, опершись спиной о транспортное средство, докуривал очередную папиросу. Под его ногами уже собралась кучка окурков.
– Здравствуйте, Федор!
– И вам здрасте. Мы сели в машину.
– Ну, с Богом, Федор, поехали, – сказал ему и поймал себя на мысли, что раньше никогда так часто не употреблял Господа в речи. Как говорится, с кем поживешься, от того и наберешься.
Дорога обещала быть нескучной. Федор, крутя руль, чтото насвистывал. Через пять минут я его уже ненавидел. Не могу смириться с чужими привычками. Тяжелое существо человек. Посмотрел в боковое стекло – кроме пыли, ничего интересного не проглядывалось. Машину трясло так, что при очередном ухабе создавалось впечатление, что она развалится на части. Ничего жилого вокруг не было.
– А где колхоз?
– Так это тама, – Федор показал кулаком с оттопыренным большим пальцем и покачал им над правым плечом.
Дальше спрашивать о чем-либо Федора мне не хотелось, но и его свист просто был невыносим. Примерно через 20 минут показалось деревянное строение без единого окна, издалека напоминающее конюшню.
– Вот, приехали, это общежитие железнодорожников, – объявил Федор. – Как они сюда добираются? – вслух сам себе задал вопрос. – Так я на што, вот вожу их туды-сюды. Мне вовнутрь нельзя, – присвистывая, сказал Федор. – Так што здеся вас обожду.
Когда я вошел в помещение, дверь за мною захлопнулась, и, оказавшись в полной темноте, я потерял чувство пространства. Лоб покрылся испариной. «Этого мне еще не хватало», – подумал я. Услышал щелчок: появилось освещение. Я находился в небольшом деревянном помещении; массивная металлическая дверь с ручкой, напоминающей руль, придавала этому пространству таинственность. Такие двери я видел только в кино – дверь в швейцарский сейф. Фантастика! Поставил термоконтейнер на пол и попытался повернуть руль в правую сторону. Докрутил руль до конца, дверь медленно стала задвигаться в правый простенок. «Техника, твою мать», – выругался вслух. Перешагнул порог, и тут же дверь стала принимать исходное положение. Вот это матрешка! Дом в доме. Длинный, ярко освещенный коридор указывал мне путь. Облицованные кафелем стены напоминали морг. Стук моих каблуков эхо разносило по всему узкому пространству. Двери по обе стороны коридора были закрыты, одиннадцатая по счету дверь открылась. В комнате, напоминающей актовый зал, по обе стороны сидели молодые люди.
Читать бесплатно другие книги:
