Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены Шёберг Томас
Однако Шёман боялся. Боялся ссориться с людьми, но больше всего боялся риска помешать своему ментору Ингмару Бергману или рассердить его. Почтительное отношение к нему сложилось у Шёмана, когда он в семнадцать лет попросил у Бергмана отзыв на свою первую драму и они встретились в одном из стокгольмских кафе. “По какой именно причине он имел такой авторитет, что я сразу же поверил всему, что он говорил? Тот час за кофе в “Норме” стал для меня вехой на годы вперед – укрепил мою веру в себя и связал меня с Бергманом дружеской зависимостью, которая с тех пор и сохранялась. Догадываюсь, что многие из его сотрудников привязаны к нему подобным образом: он помог им обрести веру в себя. Тем самым роли были распределены. Я нуждался в авторитете и нашел такого человека – так начались типичные ученические шатания между горячим восхищением и боязливой критикой”.
В конце 50-х годов Шёман написал первый сценарий полнометражного фильма под названием “Игра на воде” и послал Бергману на оценку и решение – вдруг Бергман вздумает снять по нему фильм? Ответ заставил себя ждать. Долго.
Когда он, в полной фрустрации от отсутствия бергмановского ответа, в конце концов сел за пишмашинку, чтобы написать ему письмо, то написал не сразу, а лишь после ряда попыток. Снова и снова делал наброски, подбирал прилагательные, взвешивал каждое слово, добавлял и вычеркивал.
Один из набросков он начал с полной исповеди:
Ингмар, я ужасно боюсь поссориться с людьми, из сил выбился, стараясь быть учтивым и вызывать симпатию, и уже потому боюсь писать это письмо. К тому же ты столько сделал для меня, в самых разных ситуациях, а главное, нашими разговорами на протяжении лет ты научил меня очень многому о театре и кино. Технические приемы, серьезность, уважение. И как раз теперь я жутко разочарован и совершенно не могу высказать это, в устном виде.
И дальше:
Ты ободряешь других, говоришь, что нужны оригинальные сценарии. А когда я три года выкладываюсь со сценарием и мне позарез необходимо, чтобы его прочитали, ты не находишь на это времени. Прошло ведь уже 4 месяца.
Вероятно, он понимал, что зашел слишком далеко, и потому смягчил тон. Знал, что должен держать равновесие между полной честностью и стратегической осторожностью, когда писал самому могущественному человеку в шведской кинематографии. В результате получилось вот что:
Ингмар!
Я никак не могу свести здесь концы с концами! С одной стороны, ты усиленно поощрял меня работать с кино – и в этой отрасли так поступаешь один ты, притом щедро, с увлечением! С другой стороны, когда я заканчиваю сценарий, над которым работал три года, он лежит у тебя нечитаный! Предчувствуешь, что “Игра на воде” плохой сценарий? Или неохоту вызвало что-то другое? Я могу понять и отнестись к этому с уважением – за книги и сценарии надо браться с удовольствием, – но в таком случае лучше бы мне получить свою писанину назад, чтобы я попробовал найти другой выход. Ты хорошо меня изучил и, полагаю, знаешь мой характер: мне ведь намного, намного легче смолчать, сделать хорошую мину и скрыть разочарование. Вдобавок я еще и боюсь афишировать свое разочарование именно перед тобой, поскольку ты очень много сделал для меня за эти годы. Без наших разговоров я был бы куда беднее. Ты единственный человек, на которого можно опереться во всей киноиндустрии. “СФ” – это ты, и никто другой: твое слово решает там все. Я это знаю – и ты знаешь, что я знаю, – и будь я разумным, хитрым и невзыскательным, я бы не стал с тобой ссориться, тем более сейчас, когда ты можешь дать мне шанс сделать то, чего я так жажду, – снять пробный фильм! Ради этого я тебе и пишу, я же только выиграю, если успокоюсь и наберусь терпения. Но я не могу и не хочу!
Твой друг Вильгот.
Шёман не впервые посылал сценарий Бергману на просмотр. Еще в 40-е годы он неоднократно просил у друга благословения. И уже тогда ему приходилось выпрашивать отзыв: “Я знаю, что ты в замоте и работы у тебя выше головы, но тем не менее: ты успел просмотреть “Святой лик”?” Когда отзыв наконец пришел, он был ловко упакован и начинался с заявления, что Бергман – в ту пору руководитель театра в Хельсингборге, – несмотря на “ужасно суматошный рабочий день”, прочитал шёмановский сценарий три раза.
Ты по-прежнему чертовски хороший драматург, и я жду от тебя значительных произведений, только вот все дается тебе слишком уж легко. Помни, написание пьесы, рождение драмы медленно, но верно разрушает кору головного мозга. Иначе ничего хорошего не получается. Обнаружив это, я перестал писать пьесы, потому что, когда руководишь театром, кору мозга надо беречь. Думаю, тебе хватит сил и дерзости не сдаваться, не останавливаться на “полуфабрикатах”, как сейчас. Думаю, в один прекрасный день ты сам поймешь, что настоящую драму не пишут, ее вырывают из себя с риском истечь кровью, опозориться и проч. Когда ты придешь ко мне с первой пьесой, которая достойна твоего дарования и которая покажет мне, что ты готов пожертвовать деланой интроспекцией ради безоговорочной правды и неотступной потребности что-то сказать, тогда я обещаю, что, где бы я ни был и какова бы ни была ситуация, я немедля поставлю твою пьесу и сделаю это с уверенностью, что работаю ради нового, настоящего, хорошего драматурга, уникального явления в нашей стране. Добрый совет: не посылай “Святой лик” в театры. Пожалуйста, пиши мне, если в связи с вышеизложенным и вообще хочешь что-либо сказать.
Твой преданный друг, Ингмар Б-н.
Замечательный отказ, и можно себе представить, как он подействовал на робкого ученика.
Поэтому результат письма насчет сценария “Игры на воде” наверняка изумил Шёмана. Бергман не только дал добро, но поручил своему другу Ларсу-Эрику Челльгрену режиссуру, а камеру дал в руки своему оператору Гуннару Фишеру. В ролях выступили сплошь бергмановские актеры: Май Зеттерлинг, Альф Челлин, Биргер Мальмстен, Инга Ландгре, Гуннар Шёберг.
Пресса приняла картину неоднозначно. Критика сочла ее амбициозной, относящейся к своим персонажам всерьез, однако по-настоящему не реализовавшей заявленных амбиций. Сценарий Шёмана многие рецензенты полагали слабым звеном фильма. Тем не менее “Игра на радуге” (в итоге фильм получил именно такое название) стала началом его карьеры кинорежиссера и еще увеличила и без того длинный список его благодарностей Бергману.
Сотрудничество их продолжилось. Они смотрели фильмы друг друга и читали сценарии. Затем, по словам Бергмана, между ними возникло слишком много сложностей, “поэтому пришлось эту общность расторгнуть”. Шёмана как бергмановского дискуссионного партнера сменил другой молодой режиссер. Челль Греде стал новым адептом Бергмана, и теперь Бергман просил его смотреть свои фильмы. Греде, как считал Бергман, был “парнем остроумным, тонким и восприимчивым, с необычайно острыми, ясными и четкими суждениями”.
Шёман, впрочем, его не отпустил. Вернулся к Бергману в своих мемуарах, “Мой именной указатель”, где подробно описывает дружбу с Бергманом. Опубликовал он и нижеследующие заметки, которые свидетельствуют о его душевном состоянии непосредственно после их первой встречи в кафе в начале 40-х годов; Бергман здесь предстает прямо как этакий мессия:
Если некто говорит: ты талантлив, он всаживает в плоть крючок. Незримый крючок. Внезапно – выбирает тебя! Показывает на тебя пальцем! Видит твое своеобразие! Устанавливает твою ценность!.. Ты прицеплен к нему на всю жизнь. Однако. Это не может быть КТО УГОДНО. Сперва тебе необходимо возвысить того, кто тебя выбирает. Надо вылизать себя, как вылизывает себя кошка. Вылакать молоко, целую миску, от ненасытного голода.
Шёман выставляет себя до унижения преданным псом, который по пятам следует за хозяином, виляет хвостом в ответ на похвалу и пристыженно сидит в углу при малейшем укоре. Весьма любопытно, как деспотизм по отношению к более слабым личностям сочетался у Бергмана с покорностью перед теми, кем он восхищался. Тех, кто ниже, он бил, к тем, кто выше, подлизывался. Когда в 1951 году знаменитый Улоф Муландер поставил в радиотеатре его пьесу “Город”, он написал ему письмо, и довольно забавно видеть, как обычно высокомерный Бергман раболепствует перед своим учителем, легендарным театральным режиссером и давним шефом Драматического театра, снискавшим дурную славу тем, что мучил своих актеров и в каждом спектакле выбирал себе жертву, которая не могла ему противостоять. По словам Херберта Гревениуса, театрального критика, драматурга и друга Бергмана, увешанный орденами Муландер был садистом и тираном, и, вероятно, восхищение Бергмана вызывал не только его режиссерский талант.
В письме Муландеру от июля 1951-го Бергман титуловал его “доктор Муландер”, писал, что стыдится, что должен был написать раньше, и благодарил за то, что Муландер помог продвижению его радиопьесы “Город”. И продолжал так:
Хотя мне не довелось работать с Вами, Вы были моим учителем все годы начиная с “Игры снов”, драм цикла “Дамаск” и “Электры” (я слегка робею, думая о том, какие великие произведения Вы ставили) и кончая “Сонатой призраков” и “Коктейлем”. По натуре я не слишком восторжен, но тем не менее попробовал вспомнить, что происходит в Ваших постановках, что именно я в них люблю. Затем Ваша лекция, когда я за считаные часы узнал о театре намного больше, нежели за все годы, что я им занимался (это вовсе не льстивая чепуха, в тот вечер я был счастлив). Не знаю, можно ли вот так письменно благодарить человека за то, что он оказал на тебя решительное влияние в профессии и даже в жизни. Возможно, это звучит наивно и высокопарно. Да, но в таком случае, наверно, потому, что порой трудно подобрать нужные слова, даже если в обычных ситуациях не испытываешь подобных затруднений. Херберт не велел мне писать. Я сказал ему, что мне трудно, и он понял, что я не хочу писать дурацкие ходульные фразы. Куда легче высказать, что думаешь, когда находишься за городом и успеваешь как следует поразмыслить. Хотя все равно вышло довольно убого. Мне бы хотелось просить Вас, чтобы Вы прочитали между строк этого письма максимум восхищения и почтительной преданности.
Вторым драматургом, которым Ингмар Бергман восхищался, был Вильхельм Муберг. Великий писатель, автор эпохальных романов “Раскены”, “Ночной гонец”, “Солдат со сломанным ружьем”, “Эмигранты” и “Поселенцы”, он сыграл важную роль в становлении Драматической студии, где Бергман поставил три пьесы. Возглавляя Хельсингборгский театр, он отверг драму Муберга “Наш нерожденный сын”, поскольку уже поставил пьесу такого типа, “Якобовски и полковник”. Однако десятью годами позже он поставил премьеру муберговской “Лии и Рахили” в Городском театре Мальмё. А когда на посту руководителя Драматического театра вновь завязал контакт с Мубергом, результатом стала долгая переписка. Бергман обещал ставить его пьесы, но до этого так и не дошло, а его отговорки носят прямо-таки фарсовый характер.
29 марта 1965 года:
Дорогой друг! Простите, что я не давал о себе знать! Но этот год вообще выдался кошмарный, и кульминацией стало то, что после зловредной вирусной инфекции я слег на четыре месяца. Ваше письмо порадовало меня, и я жажду прочитать эту новую пьесу.
7 апреля:
Дорогой мой! Огромное спасибо за ваше письмо, доставившее мне несказанную радость! Можете прислать пьесу в Драматический театр. Мой секретарь, замечательная госпожа Вирстрём, набросится на конверт и спешно доставит его к моему одру. Надежнее не бывает.
Позднее в том же месяце Муберг, находясь в швейцарской Асконе, получил три телеграммы от Бергмана – кое-где с орфографическими ошибками.
20 апреля:
ДОРОГОЙ мой я получил пьесу сегодня ВО ВТОРНИК И ПРОЧТУ И РЕШУ ТЧК ДАМ ЗНАТЬ КАК МОЖНО МКОРЕЕ = ПРЕДАННЫЙ ДРУГ ИНГМАР +
24 апреля:
СЧАСТЛИВ И ОЧЕНЬ БЛАГОДАРЕН ЗА ДРАМУ ТЧК ПОДРОБНОСТИ ПСИЬМОМ ПРЕДАННЫЙ ДРУГ = ИНГМАР +
10 мая:
РУКОВОДИТЕЛЮ ТЕАТРА БЕРГМАНУ ОПЯТЬ СТАЛО ХУЖЕ ТЧК ОБЕЩАННОЕ ПИСЬМО ВИДИМО НЕМНОГО ЗАДЕРЖИТСЯ = МАРГО ВИРСТРЁМ СЕКРЕТАРЬ +
Когда Муберг вернулся в Швецию, Бергман продолжал извиняться.
21 мая 1965 года:
Дорогой мой! Я всегда воспринимал это дело однозначно: мы сыграем вашу пьесу в весенний сезон 1966 года или как первый номер осенью 1966-го. […] Если с моим здоровьем все будет в порядке, я непременно поставлю ее сам. Она мне очень нравится, и я хочу повидаться с вами и потолковать о ней, когда вы вернетесь в Швецию. Условие прежнее: чтобы я стоял на ногах, а это бывает лишь спорадически. Но со мной все наладится!
13 августа:
Дорогой мой! Спасибо за письмо от 15 июля и простите, что я не ответил раньше! Но я сейчас занят съемками фильма [“Персоны”. – Авт.], и это отнимает у меня все пока что скудные силы. В понедельник тяжелый маховик приходит в движение, и я опять чувствую себя как машинист, который бежит впереди мчащегося под уклон товарного поезда и кладет рельсы. Одна из приятных для меня целей этой осени – ваша пьеса! Если ничто не помешает, рассчитываю на премьеру в середине марта.
20 сентября:
Дорогой Вильхельм! Спасибо за ваше милое письмо от 28/8! Я вернулся со съемок, которые до сегодняшнего дня поглощали меня целиком, и теперь, как только разделаюсь с самыми срочными административными задачами, возьмусь за новую версию вашей пьесы. Надеюсь, в ближайшем будущем мы встретимся и поговорим! Ваша уступчивость, по-моему, ободряет и согревает, и я в самом деле рад, что займусь вашей пьесой, хотя, конечно, и тревожусь, что не сумею сделать это как надо!
24 ноября:
Дорогой мой! Пожалуйста, простите, что я так долго молчал! Но в последнее время у меня было до ужаса много проблем, и весь мой гордый организационный план дважды рухнул и кучей кубиков валялся под моим рабочим столом. […] Вдобавок идет работа над Вайсом, так что я не успеваю поставить вашу пьесу в весеннем сезоне, потому что никак не успею сделать три постановки за один год, ведь к тому же еще есть и работа над снятым летом фильмом, которую надо завершить самое позднее в середине мая. Вот я и спрашиваю вас:
1) Если вы хотите, чтобы ваша пьеса непременно прошла в этом году, могу предоставить вам в качестве режиссера Ульфа Пальме. Он сейчас пользуется большим успехом и чрезвычайно чуток к принятой здесь драматике.
2) Если вы не слишком спешите, я поставлю пьесу сам, но позднее, в будущем сезоне, согласно нашей договоренности.
Искренне надеюсь, что вы с пониманием отнесетесь к моим трудностям!
4 января 1966 года:
Дорогой Вильхельм, я сейчас болею гриппом и в пятницу начинаю репетировать Петера Вайса [“Дознание”. – Авт.]. Мы не будем играть “Женина мужа”. Буду рад повидаться через неделю-другую, когда с работой станет полегче.
4 августа:
Дорогой мой! Начинаю восстанавливать душевное здоровье после бурного года в Драматическом театре. Единственная оставшаяся травма – ужасное отвращение к театру. К Драматическому театру. Возможно, оно мало-помалу пройдет. Но пока у меня нет ни малейшего желания что-нибудь начинать. Далее, вы должны понять, что обещание я дал как шеф театра, чувствовавший обязательства перед шведской драматургией и главным ее представителем. Теперь я просто режиссер и сам себе хозяин, могу делать что хочу. Дорогой Вильхельм, не сердитесь на меня чересчур, а постарайтесь на минуточку понять всю широту моего теперешнего равнодушия к шведскому театру.
3 декабря 1969 года:
Дорогой Вильхельм. Я чувствую себя и творчески, и морально обязанным выполнить нашу договоренность насчет “Твоего срока на земле”. Единственное, что я сейчас не могу уточнить, это время постановки. С вашего позволения, вернусь к этому позднее.
Вильхельм Муберг пришел в ярость, когда Бергман сообщил, что не собирается ставить пьесу “Женин муж”. По словам Эрланда Юсефсона, Бергман порой пугался рассерженных людей, и страх подстегивал его креативность и фантазию. Вместо “Женина мужа” он, “пригнувшись за столом”, предложил Мубергу сделать инсценировку романа “Твой срок на земле”, которую он, Бергман, поставит. Идея была гениальная, пишет Эрланд Юсефсон в своей книге “Правдивые игры”, Муберг пришел в восторг и тотчас сел за работу.
Но затем Бергман решил оставить пост шефа Драматического театра, на смену ему придет его друг Юсефсон. Они встретились втроем в кабинете Бергмана, и там он сообщил еще одну печальную новость. Большая страсть, заявил он, полностью “выбила его из седла”, и он не сможет выполнить свое прежнее обещание, хотя ничего так не желает, как поставить “Твой срок на земле” (большой страстью, судя по датам, была, скорей всего, Ингрид фон Розен, но стопроцентной уверенности тут нет). Эрланд Юсефсон рассказывает, что произошло дальше:
Муберг явился к шефу театра, как обычно, в невероятно мятом двубортном темном костюме в тонкую белую полоску и плохо повязанном галстуке, слушал внимательно, с душевным волнением и доверием. В какой-то мере он словно выражал благодарность одинокого человека за участие. Утешал Ингмара и ушел буквально завороженный.
Несмотря на последнее письмо Бергмана Вильхельму Мубергу от декабря 1969-го, где он заверял, что и творчески, и морально чувствует себя обязанным выполнить их договоренность, сотрудничества не получилось. Бергман потчевал писателя отсрочками и извинениями до самой его смерти. Вечером 8 августа 1973 года Муберг утопился в море напротив своего дома на Веддё в северной части стокгольмских шхер; по общепринятому мнению, он находился в глубокой депрессии, так как не мог уже писать на том уровне, какого требовал от себя самого. Иначе говоря, Бергман так и не выполнил свое обещание поставить “Твой срок на земле”, продолжающий муберговский цикл о шведских эмигрантах в Америку. Но Муберг сохранил его письма и телеграммы. Возможно, великий писатель, драматург и спорщик сберегал их для потомков, чтобы показать, что иной раз творилось в бергмановской вселенной.
В 1970 году вышла книга “Бергман о Бергмане”. Обстоятельства, связанные с работой над книгой и с ее изданием, кое-что говорят о славе и власти режиссера.
Требовалось не менее трех знаменитых интервьюеров. Все они работали редакторами в журнале “Чаплин”, который издавал Шведский институт кино. Юнас Сима, кроме того, сотрудничал в “Экспрессене” и занимался кинокритикой, как и Турстен Маннс. Стиг Бьёркман сам был кинорежиссером и дебютировал в 1968-м фильмом “Я люблю, ты любишь”, который получил приз от того самого журнала, где он работал редактором.
Через двадцать лет после публикации книги Юнас Сима охарактеризует часы интервью как “сеансы с Мастером”. Все трое были хорошо начитаны, а к тому же пересмотрели те фильмы Бергмана, которые слегка поблекли в памяти. Держались вежливо до торжественности и на одной из фотографий, сделанной тогдашней звездой “Экспрессена” Яном Дельденом, сидят в ряд, втиснувшись на диван в бергмановском кабинете росундского киногородка, меж тем как сам режиссер удобно располагается в кресле.
В общей сложности получилось пятьдесят часов бесед обо всем, что так или иначе связано с фильмами Бергмана, и о многих более приватных вещах. Половина интервью записана на магнитофон “Награ”, взятый напрокат Симой.
Бергман не скупился на подробности, и книга местами даже занимательнее, чем его фильмы.
В разговорах (и болтовне), в том числе и при включенном магнитофоне, Бергман без стеснения рассказывает о киношной жизни, о возникновении фильмов, о разочарованиях, стычках, огорчениях и восторгах. Одна из актрис (названная по имени) получает оплеуху, кого-то обзывают скотиной, кого-то – старым дураком. Кинорецензии и ежедневные обсуждения удостаиваются резких нападок, но музыка к фильмам, театр и литературные ссылки получают глубокие и интересные комментарии, —
писал Юнас Сима в статье в “Чаплине” в 1991 году.
Согласно договоренности, Бергману предоставили возможность убрать то, что он не хотел видеть в публикации. Многое из того, что он говорил, было напечатано, кое-что вырезано, причем самим Бергманом. Лассе Бергстрём из издательства “Нурштедт” пытался использовать свою издательскую власть. Как рассказывал Вильгот Шёман, Лассе Бергстрём сказал: “Ты понимаешь, Ингмар, что я имею полное право напечатать рукопись без купюр?” Бергман рассвирепел. Готов был разнести по кирпичику все издательство, если Бергстрём будет стоять на своем.
Схватку Бергман выиграл, и вряд ли это кого удивило. “Нурштедт” был его издательством, там он выпустил все свои книги, и “Волшебный фонарь” принесет издательству огромную прибыль. Надо быть дураком, чтобы ссориться с такой дойной коровой.
По воспоминаниям самого Лассе Бергстрёма, все происходило куда менее драматично.
Короткий конфликт между Бергманом и мной случился из-за книги, полностью готовой к печати, с текстом и иллюстрациями. Совещание в “Нурштедт” – единственный случай, когда И. Б. пришел в издательство, – закончилось тем, что я обратил его внимание на то, что контракт заключен с тремя интервьюерами и я вправе осуществить выпуск готового материала, не учитывая весьма существенные бергмановские сокращения, однако пользоваться этим правом не собираюсь.
По подсчетам Юнаса Симы, книга была урезана примерно на четверть. Много лет спустя Вильгот Шёман получил доступ к экземпляру рукописи, где отмечены бергмановские сокращения, и конечно же сделал себе копию.
Что же именно из сказанного трем интервьюерам Бергман не хотел утверждать публично? Вот несколько примеров:
Об оккультном
Бергман говорит, что интересуется многими вещами, которые не имеют рационального объяснения. О сосущих кровь вампирах говорит, что для него это будничное явление. Демонов кругом предостаточно. Рассказывает, что в юрсхольмском домике, который он снимает у близкого друга, обитает привидение. Между ним и привидением нет согласия насчет того, надо ли держать дверь на кухню открытой или закрытой. Привидение ведет себя “чертовски шумно, но, когда я наверху, орудует на нижнем этаже”. Бергман считает, что некое отклонение, душевная болезнь или склонность к эпилепсии, делают человека крайне чувствительным и восприимчивым к энергиям за пределами нормального бытия.
О подборе актеров для его фильмов
Бергман признает, что оказывает “некоторое” влияние на этот процесс. Говорит, что “упорно пробивал”, чтобы роль Берит в “Портовом городе” сыграла Нина Кристина Ёнссон. “В “СФ” вопили как оглашенные из-за этого моего требования. Но у меня была поддержка в лице Карла-Андерса Дюмлинга [шеф “Свенск фильминдустри”. – Авт.]”.
Об унизительном отношении к уроженцам Балтии
Швеция, говорит Бергман, была первой страной, которая признала русскую оккупацию Эстонии. “Мы поспешно заверили Россию в своем уважении, а вот в Англии до сих пор есть эстонское представительство”. (Надо полагать, Бергман основывал это соображение на информации, полученной от экс-жены, Кэби Ларетай.)
О фильме “Урок любви”
В Харриет Андерссон он видел “злую девчонку”, которая в “Вечере шутов” сыграла “секс-бомбу”. Ивонна Ломбард – “маленькая бомба и колоссально рассеянная”.
О “Вечере шутов'
“По моему замыслу, окружающий мир, то есть цирковая публика, смотрел на театральных актеров и цирковых артистов одинаково, видел в них паршивый сброд, но среди этого сброда существуют совершенно непреодолимые стены, и потому актеры полагают себя вправе унижать цирковых, которые, в отличие от театральных актеров, зачастую владеют своим ремеслом и в самом деле рискуют собой совершенно иначе, чем театральные актеры”.
О неполучении должности в Драматическом театре в 1952 году
Бергман считал себя хорошим режиссером и, когда его отвергли, очень переживал. “Потом я прочитал в газете, что, когда шефом стал Гиров [Карл Рагнар. – Авт.], Бенгт Экерут [один из актеров Бергмана. – Авт.] получил ангажемент. Это я тоже воспринял как мучительное унижение”.
Об успехе европейских режиссеров в Голливуде
Свое решение не делать ставку на карьеру в США Бергман объясняет тем, что для европейского режиссера вероятность добиться там успеха примерно такова же, как стать обладателем самого большого выигрыша в денежной лотерее. А ему не по вкусу терпеть унижения. Не хочет он слышать Mister Bergman, your picture is marvellous, but… 1 Европейцы, которые все-таки добились в США успеха, как, например, Билли Уайлдер, “сплошь евреи. В них есть совершенно особый интернационализм. Они способны перенимать обычаи страны, куда приезжают, в этом их огромная сила”. [35]
О неком кинокритике
“У меня случился короткий приступ по-настоящему глубокой религиозной убежденности, и, когда [NN] скоропостижно скончался – известие об этом дошло до меня однажды летом на Турё, – я целый день бродил по пляжу, благодарил Бога и думал, что теперь в шведской культурной жизни, а главное, вокруг кино воздух стал почище. Некоторых людей я терпеть не могу, и он был один из них. Когда он гладил меня по голове, мне было до ужаса противно, и я прикидывал, что в фильме сделал не так”.
Об Исаке Борге из “Земляничной поляны”
По словам Бергмана, Борг, которого играл Виктор Шёстрём, имел кое-что общее и с его отцом, и с ним самим. “Факт тот, что отношение к отцу, совершенно заблокированное, совершенно неживое, натянутое и агрессивное, мало-помалу изменилось и перешло в дружбу, близость и прощение, как в “Земляничной поляне”. Когда Бергман писал сценарий, он заметил, что у Исака Борга те же инициалы, что и у него. “Вот настолько ты защищен от понимания!”
О своей движущей силе
Он говорит, что “старый истерик Бергман” всю жизнь просыпался по утрам с одним-единственным желанием – забраться под одеяло и больше оттуда не вылезать. Из постели его выгоняли только смесь любопытства к тому, что в конце концов может принести этот день, и “железная самодисциплина, которую вколотили в меня родители”.
О Карин Бергман
“Мама выглядела как маленькая еврейка, а родичи с материнской стороны – валлоны, и я предполагаю, что все мои артистические задатки, пожалуй, унаследовал от валлонов”.
О семье
Бергман говорит, что никогда не изучал свой род, никогда этим не интересовался. “Я совершенно равнодушен к родне и чрезвычайно мало интересуюсь предками. Но само по себе, пожалуй, вполне естественно, что мы, шведы, германцы со всеми вытекающими отсюда последствиями”.
О своей боязни птиц
“Птицы для меня всегда что-то демоническое, особенное и опасное. Я боюсь птиц и боялся их всегда. С самого детства”.
Если бы Швецию оккупировала нацистская Германия
“Когда линия фронта проходила через артистическое фойе Гётеборгского городского театра, все знали, что в тот день, когда Швеция будет оккупирована, Турстен Хаммарен, то бишь директор, и Кнут Стрём, один из режиссеров, немедля отправятся в концлагерь, тогда как другие – не будем указывать поименно – станут директорами Гётеборгского городского театра, и Государственной кинопалаты в Стокгольме, и прочих институций”.
К 1990 году, когда под названием “Образы” вышло продолжение книги интервью, в котором Бергмана интервьюировал его издатель Лассе Бергстрём, у режиссера было время подумать о своем участии в проекте трех редакторов. За двадцать минувших лет он пришел к выводу, что “Бергман о Бергмане” – книга “лживая”. Высказывался он не особенно искренне, во время интервью боялся и держался настороже. На самые непритязательные вопросы отвечал угодливо. Даже утверждал, что в конце 60-х был “сбит с ног” “новой, молодой эстетикой”. Он не понял тогда, что Сима, Бьёркман и Маннс реконструировали “динозавра с помощью самого Чудовища”. Да, их книга была попросту крайне скверной. Милостивое одобрение Бергмана снискали только “богатый выбор”, что бы он под этим ни подразумевал, и “изысканный монтаж снимков”.
Юнас Сима разозлился. Да, конечно, он не высказал этого напрямик, но в поразительной сдержанности ответной статьи в “Чаплине” угадывается злость, потребность хорошенько всыпать старикану с избирательной памятью. Бергман, как считал Сима, должен отвечать за содержание конечного продукта, ведь ему было позволено слегка повозиться с текстом по собственному усмотрению. “Последняя бергмановская версия нашего общего труда якобы возникла в скандале с издателем. Он ругался, грозил забрать книгу и – если не сделают по-его – “разнести издательство по кирпичику”!”
В заключение статьи Сима отметил, что “Нурштедт” не выпускал ни нового, ни карманного издания книги, несмотря на просьбы авторов. И вновь напрашивается вывод, что власть Бергмана – сперва его собственная, а затем душеприказчиков и семьи – была слишком велика, чтобы кто-либо мог бросить ей вызов. “Нурштедт” совершил бы серьезную ошибку, если бы переиздал книгу, которая у самого Бергмана вызывала отвращение. По личному мнению Юнаса Симы, Бергману хотелось трактовать собственные фильмы по-своему, притом так, чтобы его не перебивали и не раздражали вопросами, вдобавок новое издание книги “Бергман о Бергмане” составило бы конкуренцию его собственной книге “Образы”. И Лассе Бергстрём подтверждает, что повторных изданий не желал именно Бергман.
В 2008 году, через год после смерти Бергмана, одно из шведских издательств, выпускающих аудиокниги, хотело выпустить запись интервью – в опубликованной редакции, – но проект был остановлен. Линн Ульман, представительница наследников по литературным вопросам, сочла, что такая публикация противоречит отношению отца к книге “Бергман о Бергмане”. “При жизни отец, бесспорно, полагал, что материал, составляющий основу книги, не дает удовлетворительного представления о его мыслях о кино и творчестве”, – сказала она “Дагенс нюхетер”.
Записанные интервью существуют на старых классических кассетах и, как говорят, отличаются высоким качеством. Хранятся они у Юнаса Симы. Какова будет их судьба, неясно. Имеются оправданные опасения, что может случиться с теми, кто возражает Ингмару Бергману, даже после его смерти.
Дорога домой
Часть 1. Граф и графиня
Граф Ян-Карл фон Розен был исполнительным директором станкостроительной компании “Карлебу”, основанной в 1927 году даларнцем Селимом Карлебу. Фирма продавала станки и инструменты, разрабатывала и внедряла в промышленности новые высокопроизводительные методы. Выпущенный в 1936 году справочник Карлебу по технике литья считался в отрасли прямо-таки библией и выдержал не меньше пятнадцати переработанных изданий.
Резкий контраст с кино– и театральной жизнью, важной частью которой станет его жена. И которая отнимет ее у него.
Лира фон Розена была многострунной. Помимо директорства в “Карлебу” он сделал карьеру при дворе, где его сначала назначили камер-юнкером, затем камергером и вице-церемониймейстером, а спустя много лет – обер-камергером. Кроме того, он прошел юридическую практику как судья-стажер и затем занимал пост прокурора в Верховном суде. Далее, он был инспектором и полномочным членом Стокгольмской торговой палаты, членом правления Swedish Chamber of Commerce of USA[36], заседал в правлении Губернских страховых обществ и Антикоррупционного института. Повидал мир, объездил Южную Америку – Перу, Бразилию – и Европу.
Вдобавок он был женат на одной из дочерей Селима Карлебу. По расчету. Родственная связь означала кратчайший путь к самому высокому посту в отрасли, где он, собственно, не имел никакого опыта, и теснейшим образом соединяла его с семейным предприятием. С другой же стороны, брак делал его уязвимым. Если семейная жизнь с Ингрид не задастся, он рисковал потерять работу. Отнюдь не самоочевидно, что бывший зять сможет продолжить работу в семейном предприятии, во всяком случае на высшем посту, тем паче если жена повторно выйдет замуж.
Жили они в большой вилле на Бровалльвеген в Юрсхольме, недалеко от Ингмара Бергмана и Кэби Ларетай и от бергмановского врача Стуре Хеландера и его жены, актрисы Гуннель Линдблум.
Ян-Карл фон Розен вскоре невольно станет пешкой в изощренной семейной драме и очередной жертвой чуть ли не маниакального стремления знаменитого режиссера обладать женщинами, которые уже заняты.
Граф, в ту пору восемнадцатилетний, познакомился с будущей женой в 1947 году на школьном выпуске ее старшей сестры Биргит Карлебу. Обе учились в частной школе Фагерлинд-Муселиус на Норр-Меларстранд, а затем в женской гимназии Нюа-Элементар на Хёторг, по возрасту их разделял всего лишь год.
Ян-Карл фон Розен с удовольствием бывал в доме семейства Карлебу. Селим, его жена Эбба и их дочери составляли, как ему казалось, очень симпатичный квартет, и его чувства к Ингрид росли. Она училась в тогдашней Стокгольмской высшей школе, писала у профессора Хенрика Корнелля кандидатскую по искусствоведению, но о самостоятельном зарабатывании денег никогда и речи не заходило. Фон Розен и Ингрид обручились весной 1952-го, в сентябре следующего года поженились, и она тотчас попала в шаблон тогдашней эпохи – мать и хозяйка дома. Они переехали в свежеотремонтированную виллу в Альвике, севернее Стокгольма, где в октябре 1954-го родилась дочь Каролина. Фон Розен сдал юридический экзамен и получил место судьи-стажера в стокгольмском городском суде, позднее стал кандидатом на должность прокурора, а затем и прокурором Верховного суда. Именно в такой вот ситуации ему предложили стать директором фирмы тестя, и в январе 1958 года он приступил к новой работе.
Семья в ту пору увеличилась, родились близнецы Фредрик и Анна. Вилла в Альвике стала тесновата, поэтому они искали жилье попросторнее и в конце концов переехали в Юрсхольм.
Ингрид фон Розен в первую очередь была женой и матерью и собственных доходов не имела. Муж, от которого не укрылись ее административные и организаторские таланты, предложил тестю, чтобы она начала работать в семейном бизнесе как своего рода управляющий с ответственностью за оборудование и мебель, а также за дом отдыха фирмы в Рослагене.
В дальнейшем ходе событий решающую роль сыграли, вероятно, два обстоятельства. Через свою сестру Биргит Лангеншёльд Ингрид фон Розен познакомилась с доктором Стуре Хеландером и его другом Ингмаром Бергманом. А когда сестры позднее оказались в даларнской гостинице “Сильянсборг”, там как раз находился Бергман со съемочной группой, собирался снимать “Причастие”. Биргит и Ингрид интересовались также театром и балетом, в Стокгольме часто ходили в Оперу, что создавало хорошие предпосылки для интересных разговоров об искусстве.
Примерно так, по мнению Яна-Карла фон Розена, они и познакомились, его жена и режиссер, и позднее он понял, что роман развивался несколькими этапами, смотря как в то или иное время складывалась личная ситуация Ингмара Бергмана. “Отношения все больше углублялись, и он безумно влюбился в Ингрид и проявлял большую настойчивость. Он был большой эгоцентрик”.
Когда Бергман позднее убедил свою жену Кэби поселиться именно в Юрсхольме, официальным мотивом было то, что как раз там жил его друг Хеландер. Однако, вероятно, бергмановское желание поселиться в фешенебельном предместье в нескольких десятках километров к северу от столицы было обусловлено попросту тем, что там жила его новая возлюбленная.
Ян-Карл фон Розен заметил, что мысли жены витают в другом месте, а однажды ему позвонил Ингмар Бергман и сказал, что Ингрид ни в коем случае не должна уезжать. Граф и графиня много лет ездили в Швейцарию кататься на лыжах с друзьями и деловыми знакомыми и теперь снова собирались в Альпы. Но Бергман говорил по телефону чуть ли не с отчаянием. Ему необходимо видеться с ней, для него это невероятно важно. Как понял фон Розен, предстояла премьера какой-то пьесы, поставленной Бергманом, и он не мыслил ее без присутствия Ингрид. Фон Розен ответил, что все понимает, но они обязаны встретиться в Швейцарии с друзьями и не могут их обмануть.
“С его точки зрения это был сущий пустяк, самое важное – его собственная ситуация”.
Фон Розен воспринял это спокойно. Решил, что тут, как говорят англичане, passing fancy [37]. Ему оставалось только ждать и смотреть, wait and see, как он говорит.
В апреле 1959 года у фон Розенов родился четвертый ребенок, дочь Мария. Вскоре после этого жена начала вечерами исчезать из дому, по нескольку раз на неделе, нередко по субботам, и ситуация стала нестерпимой. Продолжаться так не могло, ему требовалась ясность. Она что же, хочет развестись и жить с Ингмаром Бергманом?
Ян-Карл фон Розен считал, что на первых порах его жена вела себя спокойно и обдуманно. Однако со временем новые отношения все больше поглощали ее. Она могла часами говорить со своим любовником по телефону. Была рассеянна и украдкой сбегала, чтобы встретиться с Бергманом, вероятно в квартирке на Грев-Турегатан, где он обычно устраивал любовные свидания. Фон Розену приходилось поздно вечером укачивать дочку Марию в спальне жены и слушать, как мама девчушки возвращалась после любовного свидания с режиссером, загоняла машину в гараж и запирала дверь.
Но он не понимал, насколько все серьезно, пока случайно не увидел письмо, которое жена несколько беспечно оставила на столе, когда уехала в Стокгольм на очередное рандеву с любовником. Письмо было от Бергмана, и вот тут фон Розен осознал масштабы обмана. Он прочитал черным по белому об их страстном увлечении, в особенности со стороны Бергмана, и о том, как много его жена значила для режиссера. Фон Розен вспомнил о прежних романах Бергмана, в большинстве с актрисами и женщинами из театральных кругов, которые, как ему казалось, думали в первую очередь о самих себе, своих интересах, своих представлениях о жизни.
В письме Бергман был весьма недвусмыслен. Фон Розен по сей день хорошо помнит, как выразился режиссер: “Я пришел в полное отчаяние из-за того, что тебе придется уехать, ведь для меня это значит очень-очень много, ты знаешь, в твоем присутствии демоны не появляются, я твердо верю, что мы последний раз должны примириться с разлукой в тот миг, когда ты мне нужна”. Бергман, как считал фон Розен, был неуравновешен и чрезвычайно эгоистичен. Он нуждался в человеке, который мог его поддержать, любыми способами, и, очевидно, жена фон Розена как раз и была таким человеком.
В то же время Бергман мог показать свою щедрую и приятную сторону, но опять-таки не без выгоды для себя. В феврале 60-го он послал супругам фон Розен билеты на премьеру “Источника”, а затем пригласил их посетить его на Форё. Из всех ресторанов он предпочитал роскошный “Театергриль”, в двух шагах от Драматического театра, и как-то раз, приглашая Яна-Карла фон Розена на ужин, сказал: “У тебя, наверно, есть девушка, чтобы взять с собой”. Слегка озадаченный фон Розен решил, что, может, оно будет и забавно, учитывая обстоятельства, и пригласил сотрудницу, занимавшуюся на фирме банковскими делами. Но вместе с тем он понял, что режиссер пытался соединить его с другой женщиной. Ведь если граф добровольно отпустит жену, Бергману станет легче жить.
Ян-Карл фон Розен долго сохранял хорошую мину и надеялся, что бурный роман между его женой и режиссером остынет. Но поскольку, судя по всему, конца не предвиделось, оставался один-единственный путь – конфронтация. Необходимо разобраться, все уладить, ликвидировать нарыв, закравшийся в их совместную жизнь. Он попросил жену о встрече в доме ее родителей, которые были тогда в отъезде. Однако поговорить они толком не успели – жена сказала, что ей пора. У нее свидание, опаздывать нельзя.
Фон Розен, припарковавший свою машину неподалеку, проследил за женой до Грев-Турегатан. Вошел в дом и позвонил в дверь квартиры Бергмана. Никто не открыл. А потом он услышал за дверью голос жены: “Не стой там и не звони!” Фон Розен ответил, он полагает, что в квартире находится Ингмар Бергман, и очень хорошо, потому что можно втроем обсудить ситуацию.
В конце концов дверь открылась, и Яна-Карла фон Розена пригласили войти, выпить чаю и угоститься булочками с маслом и медом. Бергман попытался донести до него свое положение: Ингрид, мол, помогала ему в жизни, и он считал, что они в состоянии как-нибудь уладить ситуацию. Однако он спешил по делам и попросил Ингрид фон Розен отвезти его в Юрсхольм. Граф остался один. Ему захотелось пить, и он прошел в ванную налить стакан воды. Там, в одном из шкафчиков, он заметил женино лекарство от кашля. Прочитал этикетку на флаконе, увидел дату докторского рецепта и сообразил, что роман жены и Бергмана длится дольше, чем ему казалось. И вероятно, это не первый флакон. Жена часто кашляла.
Он позвонил Стуре Хеландеру и попросил принять их троих после работы. На нейтральной почве, возможно, удастся договориться. На следующий день все трое собрались в приемной у Хеландера, и врач попросил друга выложить карты на стол. Слушая Бергмана, фон Розен думал, что тот рассказывает о ходе событий как актер, хорошо отрепетированными репликами.
Затем воцарилась оглушительная тишина. Фон Розен все понял. Из четверых людей, сидевших в приемной Хеландера, он узнал обо всем последний.
После этого он позвонил семейному адвокату Сигрид Бекман и объяснил, что произошло. Бекман сообщила, что Ингрид фон Розен побывала у нее по поводу подготовки развода, но решительно отрицала, что мотив развода – другой мужчина. Теперь адвокат получила объяснение. И сказала, что предпринять можно только одно, а именно привлечь жену к суду.
Шестнадцатого июля 1971 года, через два дня после пятидесятитрехлетия Ингмара Бергмана, Ян-Карл фон Розен подал в губернский суд заявление о разводе. “В начале текущего года мне стало известно, что моя жена поддерживала интимную связь с другим мужчиной и эта связь продолжается”, – писал он. Граф, так сказать, пригладил реальное положение вещей, но для заявления в суд этого было достаточно. Фон Розен указал, что у них с женой четверо общих детей и они договорились, что опека над “всеми нашими детьми” перейдет к ней.
Примерно через месяц стороны были вызваны на предварительное слушание за закрытыми дверьми. Ян-Карл фон Розен лично не появился, однако его жена присутствовала. Она без обиняков подтвердила, что нарушила супружескую верность и что ее муж мириться с этим не намерен.
Адвокат фон Розена Эрик Феллендер “в подкрепление выступления истца” предложил допросить свидетеля Ингмара Бергмана и сообщил, что режиссер ждет за дверью зала суда. Уже в третий раз Бергмана вызывали свидетельствовать о своем участии в нарушении супружеской верности. Впервые так было при разводе Гюн и Хуго Грута, затем при разводе Кэби Ларетай и Гуннара Стэрна. Похоже, он не принимал эту сомнительную заслугу близко к сердцу, даже пошутил, когда означенная тема всплыла в разговоре с Яном-Карлом фон Розеном: “Я привык, не в первый раз”.
Поскольку дело особой сложностью не отличалось – стороны были согласны по всем пунктам, – без проволочек перешли к главным слушаниям. То бишь настало время кратких показаний режиссера.
Вызывается Эрнст Ингмар Бергман, указывает, что родился в 1918 году и проживает на Форё, приносит присягу как свидетель, ему напоминают о важности присяги и обязанности говорить правду, после чего он сообщает, что минимум в течение двух лет имел сексуальную связь с Ингрид фон Розен. И эта связь продолжается.
Тем все и кончилось. Слушание заняло всего-навсего пятнадцать минут, а еще через пятнадцать минут огласили приговор. Ян-Карл фон Розен получил развод, Ингрид фон Розен – опеку над четверыми детьми и свободу. Кроме того, она, не указывая причин, настояла, чтобы судебный протокол в течение 25 лет хранился под грифом “секретно”, против чего адвокат ее уже бывшего мужа не возражал.
Представить себе побудительные причины графини не составляет труда. Роман с Бергманом сам по себе был делом весьма щекотливым, однако ситуация обострялясь еще и тем, что вдобавок у нее был внебрачный ребенок, о чем знали только она и отец девочки, режиссер Бергман.
Брак был расторгнут, но для Яна-Карла фон Розена испытания на этом не кончились. Он думал, что теперь, когда брак расторгнут, его экс-жена, которая так рвалась к Бергману, переедет к режиссеру, а он сам останется на вилле с детьми и все заживут, как им хочется. Но она не согласилась. Пришлось ему потесниться. Не потому, что Ингрид фон Розен собиралась жить на вилле вместе с Ингмаром Бергманом, просто в нынешней ситуации Яну-Карлу нельзя общаться с детьми, как раньше. “Иначе будет сплошной скандал с Ингмаром, а это навредит нам всем” – вот такое объяснение он получил. Ингрид фон Розен и Бергман жили сами по себе, либо в большой новой квартире на Карлаплан, либо в доме на Форё. Она давно поставила Ингмару Бергману одно условие. Если она пройдет болезненный для нее развод, он на ней женится.
Четверо детей по-прежнему жили на вилле под присмотром разных служанок, помогала и бабушка по матери. Во время бракоразводного процесса они часто видели, как мать плачет, как двери запирают на замок и ведутся бесконечные телефонные разговоры. В “Трех дневниках” Мария фон Розен рассказывает, что они слышали бурные ссоры. Но самым большим шоком стало сообщение матери, что она и Ингмар Бергман решили переехать в квартиру на Карлаплан.
Материально мы, дети, имели все необходимое. Мама старалась заботиться о нас, как могла. Часто заходила, но временами подолгу жила на Форё. И большей частью мы разговаривали по телефону. Мы, дети, были в растерянности и изо всех сил пытались позаботиться о себе. Но все же сумели создать крепкую общность, сохранившуюся по сей день. Из-за пустоты, тоски и злости на то, что Ингмар отнял у нас маму, мы чувствовали себя заброшеными.
Ян-Карл фон Розен переехал в соседнюю виллу, которую Селим Карлебу предоставил ему как служебное жилье. Необычная ситуация – дочь владельца разводится с зятем ради другого мужчины, за которого затем выходит замуж, а зять при таких обстоятельствах остается в бизнесе. Однако Селим Карлебу не хотел расстаться со своим директором. “Ты ведь не уйдешь из фирмы?” – сказал он. И фон Розен не ушел. Собственных капиталов у него не было. Вилла, где он жил с Ингрид, принадлежала ей, и служебное жилье, купленное Карлебу, стало его спасением. Таким образом он постоянно находился рядом с детьми, и они могли навещать друг друга когда угодно.
Однако он страдал от того, что теперь между ним и детьми выросла стена, что прежнюю жизнь, какой они изо дня в день жили сообща, заменили другой, где режиссером был Ингмар Бергман. Вечерами фон Розен видел с балкона, как в вилле напротив зажигали и гасили свет, и думал, что теперь там другой мужчина. А Ингмару Бергману очень не нравилось, что граф живет так близко от детей. Как-то раз, когда фон Розен шел навестить детей, Бергман проезжал мимо на своей машине. Затормозил, опустил стекло и воскликнул: “Знаешь, буду чертовски рад не видеть тебя здесь. Тебе нечего здесь делать”.
Что на это ответишь? Фон Розен сказал рассерженному режиссеру, что можно посмотреть на дело и иначе. Он хочет навестить своих детей, потому что завтра уезжает. “Ну, это твое личное дело, а здесь тебе совершенно нечего делать”, – повторил Бергман.
Сразу после развода супругов фон Розен на вилле, где они жили, появились рабочие, которые перекрасили стены, а декоратор частью заменил обстановку, повесил новые гардины, расставил вазы, подсвечники и прочие безделушки. Детская располагалась на втором этаже, туда детей и сослали, тогда как нижний этаж превратили в съемочную площадку для драмы Ингмара Бергмана “Сцены из супружеской жизни”. Главные роли – Юхана и Марианну – исполняли друг режиссера Эрланд Юсефсон и экс-возлюбленная Лив Ульман.
Еще одна из давних женщин Бергмана, Биби Андерссон, играла роль второго плана, как и Гуннель Линдблум, жена друга Бергмана, Стуре Хеландера, который опять же сыграл маленькую роль гостя в бергмановском фильме “Прикосновение”. Новая жена Бергмана Ингрид занималась на съемках всеми административными вопросами.
Ян-Карл фон Розен мог только наблюдать, как его прежний дом претерпевает полное изменение и как его оккупируют все эти бергмановские актеры и друзья для съемок телевизионной семейной драмы, которая не только напоминала его собственную, но не в последнюю очередь во многом была точной копией бергмановских личных проблем. По словам режиссера, идея этой драмы возникла у него, когда он сбежал с Гюн Грут в Париж, а затем рассказал своей жене Эллен об измене.
Что “Сцены из супружеской жизни” частично снимались в Юрсхольме, в фон-розеновской вилле, держали в секрете. Хотя вообще-то не удивительно, что Бергман выбрал виллу жены: место доступное, за аренду платить не нужно, интерьеры превосходно подходят как буржуазное жилище Юхана и Марианны. Снятые на вилле сцены открывают телесериал – Юхан и Марианна, сидя на изящном диване, дают интервью репортеру еженедельника, ужинают с персонажами Биби Андерссон и Яна Мальмшё, занимаются любовью в спальне. Однако на домашних страницах Шведского института кино и Фонда Ингмара Бергмана указано, что телесериал снимался на Форё и на Карлаплан.
Оператор фильма Свен Нюквист и тот не упоминает в своих мемуарах, что ряд эпизодов разыгрывается в юрсхольмской вилле. Зато прекрасно помнит, что между Бергманом и Ульман чувствовалась напряженность и временами происходили резкие стычки. Когда съемки перенесли на Форё, норвежская актриса увидела, что новая женщина Бергмана ходит в ее сапогах, которые она оставила в доме. “Вон идут мои сапоги!” – воскликнула она, убежала и спряталась, сраженная внезапным приступом ревности. “Ингмару хватило ума не злиться, но продолжить съемки удалось лишь через некоторое время”, – пишет Нюквист.
Между прочим, наблюдение Нюквиста довольно-таки примечательно. О том, что Бергман не разозлился, он говорит так, будто речь идет о родителе, терпеливо закрывающем глаза на выходки своего ребенка. Вполне понятная реакция Ульман, похоже, мужчин не огорчила. Вероятно, Нюквист не догадывался, но Бергман-то должен бы понимать, что его привычка сводить бывших жен и любовниц на щекотливых съемках может создать проблемы. Видимо, он никогда об этом не задумывался. Во всяком случае, вспышка гнева именно по такому поводу едва ли оправданна. Нюквистова манера выражения указывает на то, что Бергман сдержал злость и действовал, руководствуясь рациональными соображениями; производство фильма обходилось дорого, и вспышка гнева со стороны режиссера наверняка бы лишь ухудшила ситуацию и усугубила эмоционально слабую позицию Ульман. Но Бергман есть Бергман, окружающие предоставляли ему неограниченное право поступать так, как он считает нужным.
Селим Карлебу скончался в мае 1982 года. Дочь Ингрид, уже совладелица фирмы, унаследовала еще больше акций и стала обладательницей контрольного пакета. Позиция Яна-Карла фон Розена как исполнительного директора ослабла, и Ингмар Бергман давил на него. Когда он и экс-жена однажды разошлись во мнениях по какому-то деловому вопросу, телефонную трубку взял режиссер: “Позиция у тебя чертовски неприятная, и должен тебе сказать, ты тут ничего не выиграешь!” Фон Розен ответил, что он пока что директор, а значит, имеет полное право отстаивать свое мнение. На что Бергман бросил: “Ну и черт с ним”.
Фон Розен возразил, что не вмешивается в бергмановское руководство Драматическим театром и режиссеру тоже незачем указывать ему, как надо управлять фирмой. “Тут он расхохотался, по своему обыкновению. “Пожалуй, можно и так сказать”, – отозвался он”.
Ингмар Бергман крайне немногословен касательно начала своих отношений с Ингрид фон Розен. В “Волшебном фонаре” он называет ее сперва “милым другом”, который заботился о нем, когда в 1957-м он слег с воспалением легких. “Мы с Ингрид были знакомы уже семь лет”, – пишет он, а значит, познакомились они еще в 1950-м. “Нам было особо не о чем разговаривать, однако нравилось быть вместе”. Примерно через тридцать страниц, где о ней нет ни слова, они вдруг уже женаты. Он полностью опускает супружескую драму, случившуюся по его милости. Ведь так великому режиссеру куда удобнее.
В беседах с журналистом и писателем Микаелем Тиммом он тоже умолчал о ранних этапах отношений с Ингрид фон Розен. Тимм утверждает, что они были знакомы с 40-х годов, но как познакомились, Бергман говорить не хотел. До самой своей кончины молчал о времени до их женитьбы. Возможно, размышляет Тимм, дело в том, что он чувствовал: собственная его взрослая жизнь отмечена той самой двойной моралью, которую он критиковал в своих ранних фильмах и пьесах.
Однако в 2004 году Бергман рассказал, что познакомился с Ингрид фон Розен “случайно, поздней осенью 1957 года” и что дружба переросла в роман, “который с несколькими перерывами продолжался до лета 1969-го”. Даже в восемьдесят шесть лет он не мог – или не хотел – вспомнить, когда встретил ее впервые. И это не единственный раз, когда он не в состоянии вспомнить точно. Безусловно, возникает впечатление, что он всю жизнь адаптировал свой рассказ, чтобы вытерпеть себя самого, рисовал картину, которая в каждом конкретном случае лучше всего служила его целям. Пожалуй, это не удивительно, даже вполне по-человечески. Интересно только, что этот закоренелый лжец занимал неоспоримо авангардную позицию и вышел из всей своей лжи целым-невредимым.
Чтобы справиться с угрызениями совести, Ингрид Бергман ходила на терапевтические беседы к пастору, а позднее к придворному проповеднику Людвигу Ёнсону. Можно сказать, она оставила после себя разрушения, подобные тем, какие неоднократно оставлял после себя Ингмар Бергман, – брошенных детей и обманутого, преданного и растерянного партнера.
Ингрид Бергман хотела, чтобы, когда она и Ингмар бывали в Стокгольме, младшая дочь Мария жила у них на Карлаплан. Но Ян-Карл фон Розен воспротивился, хотя и не имел опеки над девочкой. Он считал, что для Марии это будет слишком резкая перемена обстановки, а ей нужна защищенность общества брата и сестер в доме, где она росла. Фон Розен видел, что бывшая жена целиком приспособила свою жизнь к капризному и непредсказуемому режиссеру. Детям приходилось довольствоваться временем, какое оставалось у нее после того, как режиссер получит все, что ему требуется в форме поддержки, ободрения, заботы. Ингрид Бергман знала его вдоль и поперек, гибко следовала его эмоциональным перепадам, решала все практические вопросы, связанные с жильем, подвозила его, переписывала начисто сценарии, следила за его расписанием, назначала встречи.
Когда Ингмар Бергман бывал занят в других местах, жена могла посетить своих детей на юрсхольмской вилле, но, по словам Яна-Карла фон Розена, встречи происходили в обстановке, похожей на увольнительную, – она, так сказать, ненадолго освобождалась от своих задач, и дети, хочешь не хочешь, обходились этими крохами.
Ингрид, учитывая ее позицию в обществе и в буржуазных кругах, а также ее и мое семейное происхождение, в высшей степени приспособилась к Ингмару. Отпустила швартовы и плыла по течению.
В течение нескольких лет режиссер оставил Кэби Ларетай ради Лив Ульман, а затем обманул Ульман, тайно вступив в любовную связь с замужней Ингрид фон Розен. Чтобы жить таким манером и оставаться в добром здравии, необходимо слишком многое вытеснить и слишком жаждать вдохновения. В этом смысле Бергман был человек весьма особенный, и невольно возникает вопрос, что, собственно, происходило внутри него. В 70-м у него вроде как открылось прозрение. Он работал над сценарием “Прикосновения”, истории о жене врача (Биби Андерссон), которая заводит роман с американским археологом (Эллиот Гулд), и в ходе работы над фильмом написал признание вечного изменника, которое цитируется в книге Микаеля Тимма о Бергмане “Страсть и демоны”:
Он ужасно страдает от своей лжи. Это почти невыносимо, и порой он едва не сходит с ума. Правду я почти забыл, забыл, каково ее ощущать и как она действует. Но я тоскую по ней. Мечтаю о правде. Даже готов понять мелодраматическое выражение: я жажду правды, как чистой свежей воды. Отчаянно жажду и так ужасно все для себя запутал. Порой я испытываю глубокое внутреннее отвращение ко лжи. Вроде как тошноту. И у меня такое чувство, что я живу на грани правды или жизни в правде, надо лишь набраться храбрости и сделать шаг. Но очень многое парализует меня. В самом деле? Не только вопрос рискнуть и сделать шаг? Может, здесь речь идет еще и об унижении и недоверии к тому, кто был подвержен заблуждению заранее предполагать неспособность человека выдержать правду. И все кратковременные приятные ситуации, которые покупаешь полуправдой или ложью. А все от неверия, что правда имеет значение, что вообще-то безразлично, говоришь правду или лжешь, думая, что выгоднее солгать.
Людвиг Ёнссон был распорядителем на свадьбе Ингмара и Ингрид Бергман, а режиссер участвовал в одном из ёнссоновских ток-шоу на телевидении, под заголовком “Как мы поступаем со своей нечистой совестью?”. Более подходящего гостя, чем Бергман, трудно себе представить. Ёнссон дал супругам добрый совет: покончить с прошлым. Когда затем Ингрид Бергман продолжила терапевтические беседы с пастором, вероятно, именно Ёнссон в конце концов заставил ее говорить в открытую и рассказать Яну-Карлу фон Розену, что биологическим отцом Марии фон Розен был не он. Фон Розен и сам это подозревал, еще когда Мария была маленькая. Ведь он был осведомлен о бергмановском прошлом, знал о его женщинах и о дурной привычке не пропускать чужих жен, а значит, вполне логично мог предположить, что Бергман сделал ребенка его жене. Однако когда он намекал о своих подозрениях, жена отвечала негодующим протестом.
Итак, когда в один прекрасный день 1986 года Ингрид Бергман появилась в кабинете экс-мужа и рассказала правду, для него это не стало полной неожиданностью. Просто окончательно подтвердился факт, который он старался держать от себя подальше. Жена фон Розена, Марианна, находилась в соседней комнате и слышала разговор. “Все заняло десять минут. Потом Ингрид сказала: “Ну, мне пора домой, готовить Ингмару обед”, – и укатила на своем зеленом “мерседесе”.
Признание экс-жены нисколько не изменило чувств, какие Ян-Карл фон Розен питал к Марии. Она всегда была и останется его дочерью. Кстати, она сама узнала, что ее биологический отец Ингмар Бергман, в 1981-м, то бишь пятью годами раньше. Узнала от Бергмана, когда приезжала на Форё. Ей было тогда двадцать два года, и, как она писала в “Трех дневниках” (2004), книге о болезни и смерти Ингрид Бергман, эта новость по меньшей мере все для нее перевернула.
Однако множество кусочков мозаики легло на место. Больше всего меня потрясло, что мой папа Ян-Карл мне не биологический отец, а сестры и брат, вместе с которыми я выросла, родные мне только наполовину. К тому же у меня вдруг появилось еще восемь сводных братьев и сестер.
Когда она, заливаясь слезами, спросила “нового” отца, почему никто не рассказал ей об этом раньше, он ответил: “Мы не хотели, чтобы ты ребенком носила в себе такую большую тайну”. А когда она сообщила матери, о чем только что узнала, Ингрид Бергман ответила, что собиралась сказать ей, но муж ее опередил. Они не планировали это сообща.
В интервью “Свенска дагбладет” по случаю публикации “Трех дневников” Мария фон Розен сказала:
Правда была так велика, так ошеломительна, что я вообще не могла реагировать. Причем долго. Собственно, лишь несколько лет спустя я наконец осознала и приняла, что Ингмар мой отец. Или, вернее, что у меня два отца. Ведь Ян-Карл остается, именно он читал мне сказки, когда я была маленькая, он утешал меня, когда я плохо себя чувствовала. Он был мне настоящим отцом. У Ингмара другая роль. Он всегда поддерживал мое писательство, верил в меня как в литератора.
Пять лет Мария фон Розен успешно скрывала от Яна-Карла фон Розена, что знает о своем происхождении. Можно лишь предполагать, как трудно ей пришлось. Жена фон Розена, Марианна, была уверена, что на самом деле именно Ингмар Бергман заставил жену сказать Марии правду, чтобы, как она выражается, “лягнуть” графа. В таком случае короткую соломинку вытянул Бергман. Однажды Ян-Карл фон Розен сказал ему по телефону: “Если на этом настоял ты, я требую, чтобы ты включил Марию в завещание как свою дочь. Иначе будешь иметь дело со мной!” Вот такое условие поставил фон Розен – режиссер должен включить эту дочь в завещание как прямую наследницу.
“Я всегда считал, что право должно быть справедливым. Надо делать то, что должен, причем делать наилучшим образом. И потому я решил, что “кукушки”, подкладывающие свои яйца в чужие гнезда, тоже должны нести ответственность”, – говорит Ян-Карл фон Розен.
Часть 2. Большое попечение
Ингрид и Биргит Карлебу были не просто сестрами, а лучшими подругами и всю жизнь доверяли друг дружке секреты. Однако же в один уголок своей души Ингрид Карлебу свою сестру не допускала. Там таилась загадка, которую ни сестре, ни Ингмару Бергману, великому самозваному аналитику, так и не удалось понять.
Карлебу были прекрасной семьей, с властным отцом и невероятно заботливой матерью. Селим Карлебу, человек сильный и энергичный, родился в 1892 году в Даларне, в городке Стура-Туна, муниципальный герб которого, утвержденный в 1943 году, в разгар мировой войны, представлял собой щит, наполовину золотой с лазоревым луком, наполовину лазоревый с золотым топором; эта геральдическая символика прекрасно отражала характер Селима Карлебу. Щедрый, умный, артистичный, он, говорят, рисовал и гравировал словно этакий Рембрандт. Но вместе с тем суровый, взыскательный и невероятно консервативный. Он требовал, чтобы дочери приносили домой отличные отметки, хотя особых похвал за хорошую учебу они не получали. Отец лишь просматривал учительские оценки, без всяких комментариев.
Селим Карлебу придерживался мнения, что место женщины – дом; домашний труд для мужа и детей – естественная сфера ее деятельности. И мама Эбба не возражала, наоборот. “У мужчины – свой мир, у женщины – свой. В некоторых пунктах они сходятся, и так и должно быть”, – говорила она. Но успешный бизнес мужа избавил ее от постянного дежурства у плиты. Они всегда держали кухарку, которая вкусно готовила, а Эбба Карлебу могла позволить себе интересоваться кухней скорее для развлечения, чем по обязанности. Дом был гостеприимный, двери всегда держали открытыми для родни и друзей.
В глазах детей Селим Карлебу был почти что диктатором. Он никогда их не бил, ему достаточно было поднять бровь – и они тотчас подчинялись. Биргит была худенькая и послушная, так что папина строгость оборачивалась в первую очередь против нее. Ингрид была поупитаннее, покрепче и могла возразить. Она часто выступала против тогдашних авторитетов. Сестер отдали в фортепианную школу мадам Селандер, но через два года Ингрид не знала ни одной ноты и избежала дальнейших мучений. На конфирмации она отвечала на вопросы пастора со строптивостью и юмором, рассмешив всех собравшихся в церкви. Единственная из конфирмантов, она отказалась участвовать в обязательной беседе с пастором с глазу на глаз.
Селим Карлебу часто занимался спортом и вообще любил движение. Катался на лыжах, совершал бодрящие прогулки по лесу, увлекался лыжной охотой на зайцев. Однако дочь Ингрид не интересовалась спортом и прочими физическими упражнениями. Ей больше нравилось писать на машинке и экспериментировать с цифрами. Она и брат отца Биргер вместе играли в “Монополию”, умудрялись продавать альпинистские ботинки в Исландию, составляли накладные и корреспонденцию настоящим конторским языком.
После выпускных экзаменов Ингрид Карлебу, получив стипендию, уехала в Америку и училась в университете в Оксфорде, штат Огайо. Сестра Биргит считала, что с ее стороны это весьма смелый самостоятельный поступок, ведь дома их ограждали от внешнего мира. За ужином никогда не говорили даже о мало-мальски неприятном. Не упоминали, что на свете идет война, о деньгах никто вообще не заикался.
В Оксфорде Ингрид Карлебу пользовалась большой свободой. Раньше она постоянно твердила о похудании, но в Америке позволялось выглядеть как угодно. Непохожести там полагали совершенно естественными, тогда как стокгольмское окружение отличалось тем, что все были одинаковы, имели одинаковое воспитание, росли в одинаковых условиях.
По возвращении на родину Ингрид Карлебу хотела поступить в Коммерческий институт, баллов в ее аттестате вполне хватало, но отец сказал, что это не для девушек.
И Ингрид стала изучать искусствоведение в Стокгольмской высшей школе у профессора Хенрика Корнелла, которого боялись многие, но не дочь Карлебу. К искусствоведению она добавила английский язык и получила степень кандидата философии. Затем начала делать карьеру, неясно, в каком качестве, а в конце концов вышла за графа Яна-Карла фон Розена.
Тем временем ее сестра Биргит познакомилась с бизнесменом Хансом Лангеншёльдом, вышла за него замуж и вместе с ним и тремя детьми уехала в перуанскую Лиму, где они и прожили почти десять лет. Семья вполне свыклась с перуанским обществом, муж успешно занимался бизнесом, Биргит быстро выучила испанский. И все же они оставались extranjeros[38], как она говорит, и у нее возникли сомнения, стоит ли быть чужаками в Южной Америке, так далеко от дома. Детям нужен контакт со шведскими корнями и родней, считала она. Вот когда повзрослеют, тогда пусть и едут за рубеж, если захотят.
В мае 1960-го семья со всем скарбом вернулась в Швецию. Биргит Лангеншёльд определила детей в Сигтунское гуманитарное училище и начала бракоразводный процесс. Через несколько лет она встретила своего нового мужа, барона, капитана Свейского артиллерийского полка и инженера Ларса де Геера, отпрыска семьи замлевладельцев, которой принадлежал металлургический завод “Лешёфорс АО” под Филипстадом в Вермланде. С 1952 года де Геер был исполнительным директором предприятия. Правда, с женитьбой они решили подождать и пока не съезжаться, из-за детей.
Ингрид фон Розен все это время была в курсе семейных неурядиц сестры и поддержала ее решение начать новую жизнь с бароном. Но о собственных проблемах она молчала, и не только потому, что сестра жила в другом полушарии. С одной стороны, у нее был маленький, но важный уголок, куда она никого не пускала, с другой же – ее поступки противоречили всему, во что она верила.
С врачом Стуре Хеландером невестку познакомила Гюн-Мария Лангеншёльд. Биргит вернулась домой из Перу с кучей хворей и посетила Хеландера ради обследования. Заодно он получил в пациентки и Ингрид фон Розен. Хеландер был врачом общей практики и учился у Нанны Сварц, профессора Каролинского института и врача Карин Бергман. Волею случая или, если угодно, по стечению обстоятельств Хеландер стал затем и врачом Ингмара Бергмана.
Соответствующим образом теперь и сестры Ингрид и Биргит стали личными друзьями Хеландера. Врач был так ими очарован, что захотел показать их режиссеру. В 1958 году, когда Хеландер отмечал свое сорокалетие, он и его тогдашняя жена пригласили гостей к себе на виллу в Юрсхольм, компания была невелика, поскольку Бергман не любил многолюдных сборищ. Биргит увидела свою сестру с Ингмаром Бергманом, и ей показалось, что они давно знакомы.
В 1959-м Биргит Лангеншёльд – она по-прежнему звалась так – поехала в Реттвик, в гостиницу “Сильянсборг”. Она хворала, и ей назначили свежий воздух и катание на лыжах, а сестра составила ей компанию. В гостинице они встретили Стуре Хеландера, он находился там вместе со съемочной группой Ингмара Бергмана, который снимал в окрестностях Реттвика часть эпизодов “Причастия”. Хозяйка гостиницы, Бритт Арпи, отвела киношникам отдельный салон, так как они шумели и мешали другим постояльцам.
Однажды вечером Биргит Лангеншёльд и ее сестру пригласили в эту веселую компанию. Лангеншёльд очутилась рядом с Ингмаром Бергманом и, поболтав с ним некоторое время, рассказала повторяющийся кошмарный сон. “Ой, как ты себя выдаешь”, – сказал режиссер и принялся разбирать ее сон, докапываться до сути, и после этого вечера кошмар уже не повторялся.
Ингрид фон Розен никогда не говорила сестре, что завела роман с Ингмаром Бергманом. Биргит узнала об этом только на бракоразводном процессе с Яном-Карлом фон Розеном и поняла, что, годами ведя двойную жизнь, сестра внутренне наверняка рвалась на куски. Ведь главной жизненной задачей Ингрид фон Розен была забота о доме, семейном очаге, муже и детях, а она обманула мужчину, которого поклялась любить в горе и радости, и хотела начать новую жизнь с самым знаменитым кинорежиссером на свете, с человеком, который четыре раза женился и разводился и имел девятерых детей, брошенных с оставленными матерями. Для верной долгу и заботливой Ингрид фон Розен выбрать отъявленного изменника Ингмара Бергмана, пожалуй, не самоочевидно. Или все-таки? Если кто и мог заставить его раз и навсегда бросить якорь, то, наверно, графиня фон Розен.
Однако решение далось ей нелегко.
Думаю, Ингмар чувствовал, что она колебалась, тогда как сам он внезапно решился. Он упорно настаивал, и тогда она ушла, вот и все. Помню, я плакала. Что она делает? Меня мучила тревога. Ведь я не знала его. И не была тогда для Ингрид опорой. Ингмар все время твердил мне: “Я тебе не нравился. Ты ведь плакала”, —
рассказывает Биргит де Геер.
Фон Розен и Бергман решили пожениться осенью 1971-го, в строжайшем секрете. У режиссера это уже вошло в привычку, и, как в тот раз, когда женился на Кэби Ларетаи, он планировал перехитрить журналистов, для которых донжуан Бергман был лакомой добычей. На сей раз хитрость удалась.
Сестра Биргит успела выйти за директора завода и носила теперь фамилию де Геер, а жили они в Лешёфорсе. В провинции, в сорока километрах к северу от Филипстада, недалеко от границы Даларны и Вестманланда, им ничто не грозило. Ни один журналист не догадается, что именно там Бергман женится в пятый раз.
Супруги де Геер приняли все меры безопасности. Наемный персонал и тот знать не знал, кто придет на ужин. Саму церемонию совершил пастор Людвиг Ёнссон.
Теперь Ингрид Бергман направила свою прекрасно развитую заботливость и административные способности на нового супруга. Она целиком посвятила себя обеспечению его потребностей. Прежние его женщины сами делали карьеру, а Ингрид Бергман нет. Все ее внимание безраздельно доставалось режиссеру. “Когда я на кухне готовлю Ингмару ужин, я счастлива”, – порой говорила она, как вспоминает ее сестра Биргит де Геер. “Она не замечала его тяжелого характера. Я спрашивала ее: “Ты когда-нибудь настаиваешь на своем?” – он же был крайне придирчив. И она отвечала: “Да, когда это очень-очень важно”. Ведь сестра, хотя и пеклась прежде всего о других, была самостоятельной натурой. А Бергман рассказывал Биргит де Геер, что провоцировал жену и иной раз вел себя вправду прескверно. Как-то раз, когда он особенно разошелся, жена с олимпийским спокойствием посмотрела на него и сказала: “Что ж, пожалуй, пора мне стукнуть кулаком по столу”. Она превосходно умела пользоваться подобными выражениями, и он немедля присмирел как собака.
До какой степени доходила привередливость Ингмара Бергмана, выяснилось, когда в конце 2011 года Анита Хаглёф, экономка, которую он держал на старости лет, продала с аукциона знаменитые “Злые записки Бергмана”. Короткие записочки, накарябанные на клочках бумаги, точные инструкции обо всем на свете.
ВНИМАНИЕ! ОДЕЯЛО ДОЛЖНО ДОСТИГАТЬ
ДОСЮДА!
ЕСЛИ ЭТОТ СЫР ЯРЛСБЕРГ, ТО Я УТЕНОК
Читать бесплатно другие книги:
