Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены Шёберг Томас
В сентябре Гюн Бергман позвонила свекрови и сообщила об измене Ингмара Бергмана и его новом романе, что пасторшу ничуть не удивило. Разговор лишь подтвердил ее худшие опасения, и в дневнике она, как обычно, высказала свое мнение:
Сегодня вечером я так измучена, а никакого выхода нет. Эрику я об этом и заикнуться не смею, ведь он тогда глаз не сомкнет, а то и вообще будет сломлен. Утешает меня только одно: надеюсь, Гюн подождет и не станет, как Эллен, сразу же затевать развод. Но это ужасно, мне кажется, Ингмар одержим злыми силами. […] Сегодня вечером Ингмар заходил к нам, и я рада, что удалось повидать его. Теперь навещу Гюн, если ей от этого будет хоть какой-то прок. Бедный Ингмар, у него в душе ад, посмотрим, сумеет ли он выбраться из лабиринта бессмысленности, в который угодил. […] Тяжкий день, судьба Ингмара лежала на моих плечах как никогда тяжким грузом.
Вернувшись домой после встречи с новой, но уже обманутой невесткой, Карин Бергман записала:
Если она такова, как мне кажется, то надо сказать, она чуткая и добрая женщина и, возможно, сумеет помочь Ингмару стать лучше. Если вообще кто-нибудь сумеет.
Религиозность Карин Бергман, вера в судьбу, способность к самопожертвованию и необычайная верность и лояльность всю жизнь служили ей спасением. Но похоже, ни одно из этих качеств сыну не передалось. И ей оставалось лишь надеяться, что кто-нибудь другой проведет Ингмара Бергмана по узкой стезе, возможно близкий друг или, как сейчас и много раз прежде, высшие силы.
Если б я только могла помочь ему увидеть, что другие по его милости тяжко страдают и что у него еще есть путь к спасению. Но это нелегко… нет, я не смогу. Ему нужен тот, кто сильнее его. Дай бог, чтобы он обрел Господа!
Она не понимала, как ее сын мог бросать одну семью за другой. Сомневалась, можно ли вообще считать его по-настоящему нормальным, и, когда он связался с ней по телефону, мгновенно его раскусила. “Ингмар позвонил, и за внешним здравием и благополучием все же таятся боль и тревога, которые, надеюсь, усилятся”.
Ранее Ингмар Бергман использовал однушку на Грев-Турегатан, 62, как рабочий кабинет, но теперь там жила Харриет Андерссон, и он лишился спокойного места для работы. Осенью 1952 года он устроился в гостинице “Инн” на площади Мосебакке-торг, в том же доме, что и “Сёдра театерн”. Потайная винтовая лестница вела в комнатушку с великолепным видом на Стокгольм и его гавань. Вечерами он сидел там и, вдохновляясь сценическим шумом ревю и ночными актерскими гулянками в гостиничном ресторане, писал сценарий “Вечера шутов”. Но фактически источником фильма был инцидент в Париже, когда он заставил Гюн рассказать о ее прежних эротических переживаниях и ответил на ее откровения безумной ревностью.
Теперь то же самое возникло в отношениях с Харриет Андерссон, которая считала, что его ревность бывает поистине чудовищной, на грани патологии. “Он вбил себе в голову, что у меня что-то было с немцем-фотографом, который приходил делать репортаж. Если посмотреть фильм, то легко перенести все это на наши отношения. […] Я ему не изменяла, хотя он так думал. Я была ему чертовски верна”, – говорит она в книге интервью.
Пока Ингмар Бергман переваривал свою ревность и терзания из-за того, что ему в унизительной форме сообщили, что обещанного места в Драматическом театре не будет, Харриет Андерссон продолжала выступать в театре “Скала”, в сетчатых чулках и с декольте, причем, по словам Бергмана, ее заставили петь куплеты с припевом: “Если Бергману по нраву, я разденусь донага”.
Весной 1952 года он помимо “Лета с Моникой” снял “Женщины ждут”, идею подбросила Гюн, она рассказала, как однажды после ужина женщины клана Грут сидели одни и совершенно откровенно завели разговор о своих браках и любовях, – вот это и стало темой фильма. Кроме того, Бергман поставил восемь пьес для радиотеатра и Городского театра Мальмё, где начиная с сезона 1953/54-го получил ангажемент как первый режиссер и художественный консультант.
Но сперва его ожидало чудесное лето в сконском Арильде и съемки фильма с подходящим к обстоятельствам названием “Урок любви”, первой из серии легких комедий, которая прежде всего должна принести деньги в скудную кассу, а вдобавок нейтрализовать провал или, во всяком случае, чрезвычайно неоднозначный прием “Вечера шутов”. Критик из “Афтонбладет”, скрывавшийся под псевдонимом Фильмсон, не оставил от картины камня на камне:
Я отказываюсь […] смотреть на блевотину, которую Ингмар Бергман оставил после себя на сей раз, хотя могу себе представить, что изначально меню было неплохое. По-моему, надо вообще избегать публично избавляться от грязи, пусть даже ее накопилось много, раз уж не можешь, подобно Августу Стриндбергу, сублимировать такие вещи.
Харриет Андерссон была рядом, когда Бергман взял в руки эту рецензию. “Мы сидели в Ингмаровой машине – старом высоком автомобиле, напоминавшем сосисочный киоск на колесах, – прочли и оба плакали. Сущий кошмар”.
В книге “Образы” Ингмар Бергман признается, что его отношение к комедии весьма сложно и уходит корнями в детские годы. Его считали неприветливым, обидчивым и твердили, что “у Ингмара нет чувства юмора”. Такого рода заявления, если их повторяют достаточно часто, на всю жизнь крепко врезаются в память, и Бергман не стал исключением. Слегка удивляет только, что этот ярлык приклеили ему так рано. Письма, какие он ребенком, подростком и взрослым писал родным, женам и сотрудникам, свидетельствуют, что их автор отнюдь не мрачный тип, лишенный чувства юмора.
Бергман решил попробовать избавить себя и окружающих от иллюзии, что он зануда. Но задача оказалась нелегкой. Новогодние ревю, которые он ставил в Городском театре Хельсингборга, включали его собственные скетчи, которые он считал смешными. “Однако никто не улыбался, и я все время ломал себе голову, чем же другие заставляют народ смеяться. И никак не мог понять, как это происходит”.
Теперь он обзавелся двумя помощниками из числа самых надежных своих актеров – Эвой Дальбек и Гуннаром Бьёрнстрандом. Оба обладали необходимой комической жилкой и пользовались у публики огромной популярностью. Бьёрнстранд был этаким шведским Кэри Грантом, а Дальбек ни больше ни меньше как скандинавской Кэтрин Хэпберн; “…сдержанная и одновременно чувственная, импозантная красавица-блондинка с уникальным талантом к ироничным и сардоническим репликам, который особенно ярко раскрылся в бергмановской галерее сильных, умных женщин, противостоящих слабым мужчинам с непомерно раздутым самомнением”, как в 2008 году писала по случаю ее кончины “Сюдсвенска дагбладет”.
Уже в “Женщины ждут”, премьера которого состоялась в ноябре 1952 года, Дальбек – Бьёрнстранд показали, на что способны, а именно в знаменитой сцене в лифте, основанной на происшествии с самим Бергманом. Он и его тогдашняя жена Эллен после ссоры поехали в Копенгаген и ужинали у близких друзей. А когда вернулись в гостиницу, ключ от номера сломался в замке, они поневоле провели ночь на лестнице, неожиданно получив шанс поговорить друг с другом. В фильме же пара Дальберг и Бьёрнстранд при полном параде застревает в лифте.
Если Бергман и сомневался в своей комической жилке, то теперь увидел, черным по белому, что способен создать нечто отличное от того, что принесло ему известность “лишенного иллюзий бытописателя и взыскательного моралиста”, как писала “Афтонбладет”. По мнению критика Фильмсона, который год спустя сладострастно уничтожит “Вечер шутов”, “Женщины ждут” – “самый многогранный, но и самый ровный и гармоничный фильм Бергмана, который, пожалуй, кое-кого удивил, выступив как блестящий и остроумный комедиограф, притом с острыми коготками в по-кошачьи мягких лапках”. Рецензия “Свенска дагбладет” тоже расхваливала его “подкупающий, легкий и теплый юмор”.
Марианна Хёк в своей книге пишет, что бергмановское чувство юмора определенно сродни бурлеску, поскольку режиссер сдабривал свои драматические фильмы комическими трюками немого кино и фарса. “Комедия, – пишет она, – предъявляет высочайшие требования к точности выражения, к легкости и к яркости деталей”. Тут кто угодно с испугу может отступиться. Трагедия, похоже, менее требовательна.
Уверившись в своем комическом таланте, он собрал чемоданы и вместе с Харриет Андерссон отправился в Арильд, на западное побережье Сконе, где раньше этим летом снимали натуру для “Вечера шутов”, теперь же Бергман предастся там редкому в его жизни занятию – лени.
Новая Андерссон
Средневековый рыбачий поселок Арильд смотрит на северо-восток, на просторный залив Шельдервикен, и представляет собой как бы близнеца Мёлле, с точки зрения солнца расположенного более выгодно и выходящего на юго-запад и Данию. С другой стороны, Арильд аристократичнее этого классического курорта, до которого всего-то километра четыре. В 1894 году король Оскар II однажды останавливался в Арильде на ночлег, что стало поводом для подражания, и туда потянулись многие знаменитости и другие августейшие особы. Гости прогуливались, вели добропорядочную семейную жизнь, и, как говорят, иные из отдыхающих в Мёлле обеспечивали себя арильдским адресом до востребования, чтобы их не связывали с грешками курорта по ту сторону мыса Куллен.
Ингмар Бергман и Харриет Андерссон предвкушали прекрасный отдых после работы над “Вечером шутов”, съемки которого шли с конца февраля до начала июня. По словам Бергмана, фильм был “сравнительно искренний и бесстыдно личный”. Харриет Андерссон играла любовницу главного героя (его играл Оке Грёнберг), директора цирка и второго “я” Бергмана, а темой было унижение во всех его вариантах, хорошо ему знакомое.
Лето выдалось восхитительное, и Ингмар Бергман наслаждался вовсю. Жили они в пансионе Юлии Лундгрен, и меж тем как Андерссон каждый день спешила на пляж и в скалы, купалась и загорала, Бергман оставался в пансионе, в башенной комнатке, где валялся на спине и читал книги либо сидел и писал сценарий будущего “Урока любви”. Или, как он говорит в книге интервью “Бергман о Бергмане”: “Как бы то ни было, я главным образом развлечения ради начал писать сцены, сцены из супружеской жизни”.
Письма к родителям дышат гармонией. Он случайно познакомился с Бруно Фернстрёмом и его женой Турой, у которых в Арильде был дом, и с удовольствием с ними общался. Как выяснилось, Бруно Фернстрём работал главным врачом в больнице Хернёсанда и там свел знакомство с епископом Турстеном Булином, одним из ближайших друзей Эрика и Карин Бергман. Фернстрёмы считали епископа чуть ли не святым, что весьма растрогало Ингмара Бергмана.
Помимо работы над сценарием беззаботная жизнь в Арильде включала долгий утренний сон, прогулки по берегу моря и посиделки возле камина у супругов Фернстрём. Бергман не испытывал ни тревог, ни терзаний, ни страхов, и желудок не бунтовал. Он хорошо питался, чувствовал себя отлично, хотя однажды случилась легкая диарея, но все быстро прошло.
Погода здесь чудесная – солнце, ветер и ни малейшей духоты. Каждое утро купаемся, загораем, спим да едим. Именно в этом я и нуждался. В конце июля снова позовет долг и придется возвращаться в город, —
писал он родителям. Сообщал также, что работает над очередным фильмом, и подчеркивал, что это будет “симпатичная комедия”.
У Вильгота Шёмана поездка Бергмана и Андерссон в Арильд вызвала немалый интерес. В книге “Мой именной указатель. Избранное ‘98” он рассказывает, как складывались их взаимоотношения с окружающими, но впечатления не его собственные, а составленные со слов его друзей, которые тем летом общались с Фернстрёмами. Этот рассказ дает любопытное представление о манере Бергмана обращаться со своим окружением, однако не следует огульно принимать его на веру. Хотя, как указывает Шёман, основой послужили письма, присланные тем летом, в ходе общения, учительницей и писательницей Хиллеви Паулин, выпускницей университета и большой любительницей театра.
Мы узнаём, что Ингмар Бергман и Бруно Фернстрём совпали в этаком мистико-религиозном взгляде на мир и временами вели серьезные беседы. А муж Хиллеви Паулин подробно обсуждал с Бергманом ее профессора литературы, Мартина Ламма. Бергман, судя по всему, испытывал интеллектуальный голод и держался очень непринужденно. Но потом спор коснулся “Лета с Моникой”, и господин Паулин рискнул сделать несколько критических замечаний.
Тут в нем проснулся лев, он стал кричать, ругаться, чертыхаться, сыпать оскорблениями. Я прямо сказал, что не знал, что он настолько уязвим и не уверен в своем деле. Харриет и Фернстрёмы слушали, до смерти перепуганные. А он тотчас сник, обнял меня за шею и заверил в своей симпатии, даже согласился со мной по ряду пунктов. Я потрепал его по щекам, как маленького ребенка – ведь во многом он и есть ребенок, несмотря на свои 35 лет… но абсолютный гений. […] После всего этого он подошел ко мне, взял меня за плечи и сказал: давай сохраним контакт, который мы оба чувствовали.
Хиллеви Паулин поделилась с Шёманом своими впечатлениями от Харриет Андерссон: “Умная и добрая девочка, по-девчоночьи кокетливая, но в остальном невероятно дремучая. Возможно, менталитет дитяти природы придает очарования, но что будет дальше, если учесть эту культурную пропасть между ними. Я не понимаю”. Когда Бергман разговаривал с Хиллеви Паулин, Харриет Андерссон бросила в него гвоздику и “состроила глазки”. “Он поднял гвоздику и бросил ей. продолжая непринужденно о ней говорить. наверно, он поступит, как ему вздумается. Но меня тревожит культурная пропасть между ними и то, как он изголодался по душевному контакту с женщинами”, – писала госпожа Паулин Вильготу Шёману, а в заключение констатировала, что Ингмар Бергман страдал “ужасным комплексом неполноценности”. По словам Паулин, вдобавок у него были большие проблемы с новым фильмом, он никак не мог придумать удачный финал. Устал, пал духом и чувствовал себя несчастным.
Совершенно иную картину пребывания в Арильде нарисовал сам Бергман в письмах к родителям. В “Бергман о Бергмане” он утверждает, что за неделю завершил сценарий, что шеф “Свенск фильминдустри” Карл Андерс Дюмлинг быстро прочитал его, а через две недели начались съемки, закончившиеся в середине сентября. Съемочная группа разъезжала между Арильдом, Рамлёсой, Хельсингборгом, Поласкугом, Мьёльбу, Стокгольмом, Сальтшёбаденом и Копенгагеном, но, по словам Бергмана, фильм был весьма легкомысленный, и для него потребовалось десять дней подготовки и шесть недель съемок.
Однако эти две картины вполне могут сосуществовать. Что же до отношений между Бергманом и Андерссон, то, как он говорил, они ухудшились еще до поездки в Арильд. Их отравили демоны его ревности к прошлому, пишет он в “Волшебном фонаре”.
“Он сказал только, что теперь мы переедем в Мальмё. И я согласилась”, – рассказывает Харриет Андерссон Яну Лумхольдту. Бесспорно, так оно и кажется. Бергман стерег свою возлюбленную, как собака кость, – собака, которая толком не знает, что делать с этой костью, но тем не менее ее стережет. На съемках “Вечера шутов” он держал ее под строжайшим надзором, точно так же было и на съемках “Урока любви”, где она играла дочь главных героев. Некоторые сцены снимались в Копенгагене, точнее в Нюхавне, и она покорно поехала туда, хотя не участвовала в снимаемых эпизодах. Бергман не хотел оставлять ее в Арильде одну.
Итак, когда в конце лета 1953 года они приехали в Мальмё, страсть поблекла, но, пожалуй, это не имело большого значения. “О, как замечательно снова очутиться в театре”, – писал Бергман родителям. Андерссон же никогда надолго не выезжала из Стокгольма, и терять ей было нечего. Так или иначе, она находила все весьма увлекательным, а кроме того, входила в труппу. Но, как упомянуто, страсть между ними угасала. Теперь ожидала довольно заурядная совместная жизнь без огонька.
Они поселились на Эрикслуствеген в трехкомнатной квартире, принадлежавшей театру, в новом, знаменитом, похожем на соты, так называемом звездном доме, построенном по проекту архитекторов Свена Бакстрёма и Лейфа Рейниуса. Расположение удачное, неподалеку от обширного пляжа Риберсборгсстранден и красивого холодного плавательного бассейна.
Харриет Андерссон было поручено заказать кровать в богатом универсальном магазине Весселя. Кровать имела размеры 180 х 205 см, и, по словам Андерссон, персонал мальмёского собрата копенгагенского “Магасен дю Нор” невероятно удивился, так как до сих пор кроватей такого размера никто не заказывал. Сущее мучение – тащить ее вверх по лестнице в квартиру, соседи удивлялись. “Настрой прямо как в цирке, к актерам тогда относились без особой симпатии, не то что сейчас. На нас смотрели как на сброд”, – рассказывает она в книге интервью о своей жизни.
Вероятно, покупка была ненужная. Совместная жизнь не требовала экстравагантностей, ведь Ингмар Бергман вскоре перебрался в кабинет и ночевал там, а исполинская кровать осталась целиком в распоряжении Харриет Андерссон.
Ларс-Леви Лестадиус, правнук и полный тезка известного церковного деятеля и проповедника, сменил Ингмара Бергмана на посту руководителя Хельсингборгским городским театром. Теперь он руководил Городским театром Мальмё и вполне логично привлек туда Бергмана.
Бергман уже ставил здесь спектакли как приглашенный режиссер. Теперь у него был совершенно иной статус и программа. Он имел свободу действий, а поскольку не занимал руководящего поста, административные обязанности начальника его не обременяли. Театр включал оперу, балет, оперетту и драму и имел две сцены, одну на 1700 мест, под названием Стура-Бу, и малую, на 200 мест, под названием Лилла-Пип. Бергман называл этот театр чудовищем с неразрешимыми акустическими проблемами. Однако годы в Мальмё оказались самыми счастливыми в его тогдашней профессиональной жизни.
Харриет Андерссон с самого начала была рядом с ним, и остальные актеры держались от любовницы режиссера на расстоянии. Она оказалась, так сказать, между двух огней. Коллеги опасались, что она будет доносить Бергману, что они о нем говорят, а она думала, он в свою очередь считает, что она рассказывает им, что он говорит о них. В результате Андерссон чувствовала, что ей не доверяют, первый год держалась особняком и больше помалкивала. Проблема разрешилась сама собой, когда коллеги со временем обнаружили, что она молчит и что режиссер не отдает ей предпочтения.
Актеры относились к художественному руководителю театра с каким-то испуганным восторгом. С одной стороны, считали его загадкой. Брали на заметку, как звучит его особенный смех и как он добивается успеха. Очевидные и не особенно интересные наблюдения почему-то вызывали удивление: “Он делал полукруглое движение правой ногой, нарушая ритм, и очень мягко ставил ноги на землю или на линолеум бесконечно длинного коридора”, – вспоминает Ингрид Тулин, работавшая в театре в 1956– 1960 годах.
С другой стороны, они могли сидеть “молчком, как перепуганные мыши”, когда Бергман стоял за дверью гримуборной. “Мы чувствовали угрызения совести, потому что громко разговаривали и смеялись и, наверно, мешали чьим-то репетициям”. Коллега Тулин, Гудрун Брост, сыгравшая одну из ролей в бергмановском “Вечере шутов”, называла его “игрушечным Иисусом”, что уж она имела в виду, неизвестно.
Ингмар Бергман, как пишет Тулин в “Моих знакомых”, не был обычным соблазнителем. Он и не помышлял присылать цветы, не приглашал на роскошные пирушки, в путешествия или на ночь в гостиницу. Не старался произвести впечатление элегантной одеждой, напротив, чуть ли не кокетничал лохмотьями. Нет, как она считала, больше всего притягивали черты его лица за секунду перед вспышкой ярости, когда “рот напрягался и обнажались хищные зубы”. Ей вспоминаются полуопущенные веки, гипнотический взгляд и “вампирский изгиб верхней губы”.
Мифологизация Бергмана у Ингрид Тулин ярко свидетельствует, как окружающие выискивают объяснения: каким образом ему удавалось очаровывать стольких женщин? Чего недостает их собственным мужчинам? “Можно было видеть себя в его глазах, словно в зеркале”, – пишет она. И вместе с тем ей хочется демистифицировать его. Один французский тележурналист очень хотел написать, что у Бергмана была “железная рука в бархатной перчатке”, и буквально требовал, чтобы Тулин согласилась с его формулировкой. Но она с легким вызовом опровергла этакую славу, когда люди, полагавшие, что им известно, каким был Бергман, спросили ее мнения. “Бергман демон? Он как младенец и шоколад”.
Критики с самого начала говорили о полной победе Ингмара Бергмана и Мальмёского городского театра. “Дагенс нюхетер” и датская “Берлингске тиднинген” расхваливали спектакль “Шесть персонажей в поисках автора”[27], премьера которого состоялась в ноябре 1953-го. Харриет Андерссон играла свою роль с непринужденным увлечением, пишет Хенрик Шёгрен в книге “Ингмар Бергман в театре”. За этой пьесой последовали “Замок” по роману Франца Кафки и “Соната призраков” Стриндберга. В бергмановской постановке “Дон Жуана” Мольера Харриет Андерссон и Гуннель Линдблум играли двух девушек, которые мыли полы на авансцене. “Мы тогда были слегка пухленькими и были одеты в блузки с большим вырезом, какие-то капюшоны и длинные парики. По-моему, в первых рядах зрителей на этом спектакле случилась потасовка. В ту пору в Мальмё были не избалованы такими вещами”, – рассказывает Андерссон в своей книге интервью.
Если работа в театре приносила один успех за другим, то за пределами сцены дело обстояло не столь благополучно. Кроме работы, времени ни на что не оставалось. В книге интервью Харриет Андерссон вспоминает, что ей вообще не удавалось подышать свежим воздухом, ведь она только и знай разъезжала между квартирой и театром, что по вторникам Бергман устраивал на квартире киносеансы, включал свой старый узкопленочный проектор, шумевший как паровоз, и что она засыпала, когда они ходили в кино. В общем, возлюбленный крепко держал ее в когтях, требуя постоянного присутствия в театре, даже когда она играла маленькие роли.
В то время Бергман был “чертовски хорош собой”. “Люди спрашивали, как он умудрялся заполучить всех этих молодых красоток. Но ведь он был интересный, выглядел очень здорово, на опасный манер. Красивый рот, удивительные глаза, но тем, кто видел его в старости, это в голову не приходило” – такой комментарий услышал от нее я.
Как-то раз Бергман спросил, не хочет ли она выйти за него. Андерссон вопрос удивил, но она пришла к выводу, что это скорее шальная мысль, а не обдуманное предложение: “Он сам толком не понял, что сказал”. Она ни секунды не думала принимать предложение. “Господи, какой ужас, он же был на четырнадцать лет старше меня!” К тому же он с большой вероятностью все равно бы ее бросил. “Несмотря ни на что, я никаких иллюзий не питала. Не знаю, все ли мы понимали, что он вроде как порхает с цветка на цветок. И о многих порханиях понятия не имели”.
Андерссон забеременела и твердо решила сделать аборт. Бергман вовсе не обрадовался, когда она сообщила о беременности, да и ей самой не хотелось заводить ребенка. Она считала, что вполне достаточно тех детей, какие у него уже есть и еще будут позднее, и сама находилась на взлете карьеры и не имела времени.
Однако она посещала врачей и кураторов, а значит, ей приходилось действовать весьма деликатно, ведь отец ребенка был знаменитостью. Она не говорила, кто он, но, поскольку это была Харриет Андерссон, вычислить его не составляло труда. “Он женат, и у него то ли пятеро, то ли шестеро детей” – вот все, что она могла сообщить.
До аборта не дошло. У Харриет Андерссон случился выкидыш. Когда она вернулась домой после чистки, Ингмар Бергман ждал ее, собственноручно приготовив небольшой праздничный обед – форель под яичным соусом. Он позвонил сотруднице экономического отдела театра, попросил у нее рецепт и метался меж телефоном и кухней. Как Андерссон говорит в книге интервью, это был единственный раз, когда он приготовил для нее угощение.
Их роман был обречен. К счастью, ни Андерссон, ни Бергман не знакомили друг друга с родителями, и в дневнике Карин Бергман упоминаний об Андерссон нет.
Роман, как и ревность, угасал. Харриет Андерссон поняла, что ее ждет замена, когда побывала на съемках последнего ролика с рекламой мыла “Бриз”. Он назывался “Принцесса и свинопас”, а съемки проходили на студии в Росунде в 1953 году. Оператором, как обычно, был Гуннар Фишер, и готовый ролик продолжался всего одну минуту. Принцессу играла молодая актриса по имени Биби Андерссон. Она только начинала свою экранную карьеру и годом раньше исполнила одну из ролей в “Подводной лодке-39”, вместе с Харриет Андерссон и Ларсом Экборгом.
Идею этого ролика придумала Харриет Андерссон по дороге в Стокгольм после съемок “Вечера шутов”. В тот день хоронили ее тетушку, но на похороны Бергман ее не отпустил. Когда позднее Андерссон приехала на киностудию в Росунде и увидела коллегу-актрису в сценическом костюме, “прелестную, как карамелька, в кринолине и парике рококо”, Бергман приказал ей исчезнуть.
И тогда я интуитивно почуяла: “Ага, вот следующая Андерссон, которая меня сменит”. Я не обиделась, нет-нет. Просто почуяла, совершенно трезво. Даже не заплакала, как позднее Биби, она вообще была мастерица поплакать, не то что я”, —
рассказывает она Яну Лумхольдту.
Карин Бергман уже проведала о новом романе сына, когда летом 1954 года делала запись в своем тайном дневнике. Она писала о внутреннем прозрении, случившемся, когда она размышляла об Ингмаре и Маргарете, о двух маленьких детишках, которые рука об руку идут вечером по лугу в Дувнесе. Они навещали бабушку и теперь возвращались, потому что пора спать. Ингмар держал сестру за руку и что-то с жаром ей говорил, а она внимательно слушала.
Мы с Эриком стояли у окна, смотрели на них и думали, что вместе они просто очаровательны. Так бывало и позднее. Даг оставался сам по себе, а эти двое держались заодно, и Ингмар влиял на Маргарету, причем не лучшим образом. Она долго была привязана к нему прямо-таки неестественно прочными узами, и ей стоило больших усилий освободиться от них. Да, в каком-то смысле Ингмар беззастенчиво открыт во всех своих начинаниях, но вместе с тем в душе он одиночка. Все знают, как он все время растаптывал чувства каждого человека, с которым был связан,—
писала она и продолжала:
Теперь он бросает свою третью семью, чтобы, как он говорит, быть “совершенно свободным” и строить жизнь по своему усмотрению. У него есть что-то вроде дома в Мальмё, где он работает в Городском театре режиссером и художественным консультантом. Есть и холостяцкая квартира в Стокгольме, где он много работает для кино. Роман с киношной девушкой [Биби Андерссон. – Авт.] продлится, пожалуй, год или два, пока он в своем одиночестве не увлечется другой! Содержание кучи ребятишек стоит ему больших денег, и мне кажется, он похож на белку в колесе, которой некогда перевести дух. Давний дом, родительский, для него существует разве только когда он внезапно забегает к нам. Порой мы не видим его месяцами. А порой он заходит несколько раз подряд. Сам признается, что ставит во главу угла свою работу и себя самого (именно в таком порядке), а все прочее для него почти не существует. Какого-либо нажима или обязанности он не выносит. Когда заходит домой или когда кто-нибудь, скажем, тяжело болел, он бывает ласковым, и непосредственным, и разговорчивым, можно даже подумать, что ты ему близок и что в нем нет ничего от Даговой суровой неприступности. Но внезапно все меняется – он становится так далек, что совершенно невозможно поверить, что он твой родной сын. И в конце концов осознаешь, что на него никогда нельзя рассчитывать, ни при каких обстоятельствах. Просто жди поодаль и надейся, что из всей этой неразберихи в итоге возникнет что-нибудь существенное. […] Для нас лично проблема всегда заключалась вот в чем: надо ли нам терпеть и, несмотря ни на что, всегда быть готовыми к встрече, хотя он растаптывает едва ли не все, что для нас важно и свято? Эрик много раз хотел с ним порвать. Но для меня дело обстоит вот так: если я с ним абсолютно честна, а стало быть, ему полностью известна моя позиция, но тем не менее я могу встретить его любовью, которая живет во мне, то я вправе думать, что по большому счету от терпения больше пользы, чем от разрыва. Ведь Ингмар – как и другие – живет в моем сердце каждый день и каждый час.
Сообщив Гюн о своем романе с Харриет Андерссон, Ингмар Бергман одновременно попросил ее набраться терпения и дать ему несколько месяцев передышки. Возможно, где-то в недрах его существа жила тщетная надежда, что они сумеют вернуться друг к другу.
Лишь спустя два года они наконец решились на развод после глубокого и продолжительного разрыва, как это называлось. Обычное посредничество ничего не изменило, и в октябре 1954 года стокгольмский городской суд вынес вердикт, что супруги должны разъехаться, а опеку над сыном Лилль-Ингмаром получила Гюн Бергман. Бракоразводный процесс полностью завершился только в июле 1959-го.
Однажды Харриет Андерссон и Гюн Бергман случайно повстречались. Столкнулись на уличном углу в Эстермальме, но столкновение, которое могло бы оказаться неприятным, вызвало у обеих лишь громкий смех. Позднее они виделись еще несколько раз, пили чай. “Она сказала, что не может больше злиться на меня и куда сильнее злится на Ингмара”. Андерссон считала Гюн Бергман фантастической женщиной, “очаровательной до мозга костей”, и не понимала, как Ингмар Бергман мог бросить Гюн ради нее.
До какой степени неизгладимое впечатление Гюн Бергман оставила у Ингмара Бергмана, видно из того, что она стала прообразом целого ряда женщин в его фильмах – Карин Лобелиус в “Женщины ждут”, Агды в “Вечере шутов”, Марианны Эгерман в “Уроке любви”, Сюзанны в “Женских грезах” и Дезире Армфельдт в “Улыбках летней ночи”. “В несравненной Эве Дальбек я нашел ей интерпретатора. Обе они сумели сообща материализовать мои зачастую весьма расплывчатые тексты, и благодаря им непобедимая женственность заговорила так, как я и представить себе не мог”, – пишет он в “Волшебном фонаре”.
Стало быть, новую женщину Ингмара Бергмана звали Биби Андерссон, но сей факт он обходит в своих мемуарах полным молчанием. Ей было всего девятнадцать, когда они познакомились в 1954 году, и точно так же, как с Андерссон № 1, он уехал с Андерссон № 2 в Мальмё и устроил свою жизнь аналогичным образом.
Биби Андерссон совершенно не понравились знаменитые звездные дома, ей этот район казался до ужаса унылым, пишет она в книге “Мгновение”. Квартира была уже давно обставлена, вероятно, там стояла и кровать, которую Харриет Андерссон несколько лет назад заказывала у Весселя. Биби Андерссон оценила спартански хороший вкус Бергмана, но все же попробовала с помощью новых обоев, красок и гардин придать жилью что-то свое. В результате, пишет она в мемуарах, он сбежал к себе в кабинет и ночевал среди любимых коробок с пленкой. Опять-таки как во времена с Харриет Андерссон. Биби Андерссон, видимо, находилась под контролем. Ей не разрешалось подниматься наверх, пока Бергман не уйдет в театр, потому что он не хотел, чтобы к нему приставали по утрам. Но Андерссон приноровилась. Ей нравилось валяться в постели и слушать бергмановскую утреннюю музыку, лишь бы не ходить с ним на концерты, ведь тогда бы ей пришлось сидеть тихо и прикидываться заинтересованной, хотя думала она совсем о другом.
Харриет Андерссон играла в Городском театре второстепенные роли, а вот имя Биби Андерссон поднялось в списке повыше. В “Эрике XIV” Стриндберга она играла главную героиню, Карин Монсдоттер, а партнером ее был Тойво Павло в роли Эрика.
Летом 1955 года в Истаде и в замке Юрдберга в сконском Андерслёве шли съемки “Улыбок летней ночи”.
Я уже несколько лет работал в Мальмё режиссером, период с Харриет закончился, и я обещал Карлу Андерсу Дюмлингу [тогдашнему шефу “Свенск фильминдуст-ри”. – Авт.], что следующий фильм не будет трагедией. Вдобавок он намекнул, что если сценарий окажется хоть сколько-нибудь серьезным, то нынешним летом вообще нечего и думать о каком-либо фильме. Я нуждался в деньгах и решил, что лучше всего сделать комедию, —
рассказывает Бергман в “Образах”. Приключения в Сконе закончились отнюдь не весело. Бергман страдал от целого ряда недомоганий – хронического катара желудка, катарального воспаления кишечника, язвы желудка, язвы кишки, его часто рвало, мучили желудочные спазмы, за которыми следовала диарея, весил он всего 56 кило и был вынужден обратиться к врачу.
В июле, когда навестил мать, он выглядел измученным и исхудавшим, и позднее вечером она размышляла о том, почему он так испортил себе жизнь, что, в сущности, не имеет ни дома, ни опоры.
В одном из сентябрьских писем он писал Карин Бергман, что очень бы хотел купить Воромс в Даларне, который семья собиралась продать, но, увы, денег у него нет. И вообще неизвестно, как все сложится в дальнейшем. Его хотят положить в Каролинскую больницу, но, собственно говоря, он чувствует себя вполне хорошо, утверждал он, хотя немного устал после съемок, что вообще-то не удивительно. Тут он позволил себе задумчивое замечание: “Странно, время показывает, как глубоко уходят корни”, – имея в виду свое ощущение семейных уз; “никаких сантиментов”, добавил он на всякий случай, однако же подписался детским прозвищем – “преданный сын Малыш”.
Письма Ингмара Бергмана в родительский дом зачастую были адресованы обоим или же одной Карин Бергман. Непосредственно отцу он писал реже. Но как-то раз во время работы в Мальмёском театре почувствовал, что должен кое-что написать и пастору, и вновь затронул семейные узы:
Дорогой отец! Я все больше стыжусь себя и своей неистребимой вялости по части писем. Вообще-то история весьма сложная. Хотите верьте, хотите нет, но я собирался написать вам, отец, фактически каждый день. Но ситуация необычная, и, как я уже сказал, душевная лень – штука упрямая. Да и говорить об этом трудно, но ощущение такое, словно думаешь об одном из родителей как о больном, который лежит в постели, и все обстоит не так, как всегда. Находясь далеко, словно бы толком не можешь вникнуть во все это. К тому же мы не привыкли говорить друг другу нежности, особенно, разумеется, в письмах. И манера выражения у нас разная, возможно, мы понимаем друг друга превратно. Тем не менее хочу кое-что сказать, рискуя, что это покажется глупым или высокопарным. В последнее время я много думал о нас, детях, и нашем детстве и отрочестве. Ясно, что многое было ошибочно и глуповато, но иначе не бывает. Ведь все-таки главное, важное – огромная нежность и любовь, какую вы, родители, изливали на нас каждый день, каждый час, нас как бы окружала защитная оболочка заботы, духовной и телесной. Наверно, немного странно и, пожалуй, свидетельствует о позднем взрослении, что я не осознал реальности, о которой сейчас говорю, гораздо раньше. Но до сих пор моя жизнь была ужасно шумной и пестрой. Мне всегда недоставало покоя, чтобы понять, как много значила для нас, детей, огромная сила вашей и маминой любви. Вот я и шумел, и критиковал, и поступал совершенно безрассудно, в точности как большинство других. Теперь я это понимаю вполне отчетливо. Дорогой отец! Слова в такой ситуации ужасно глупы и корявы. Но я думаю о вас и о маме каждый день.
Отнюдь не исключено, что признание взрослого сына тронуло пастора. Ингмар Бергман определенно писал искренне, и легко представить себе, что подобные мысли возникали не раз. Одновременно он продолжал внушать миру, какими ужасными были его детство и отрочество. В “Дневнике с Ингмаром Бергманом”, книге Вильгота Шёмана о съемках “Причастия” в 1961 году, он вновь рассказывает о суровых наказаниях и заявляет, что “просто чудо, что я вдобавок не стал гомосексуалистом или мазохистом”. Он словно бы изначально решил никогда не отступать от официального образа своего жуткого детства.
Письмо к отцу показывает, во всяком случае, что все куда более нюансированно, чем тот образ, какой он большей частью рисовал окружающим.
Говоря о корнях, Бергман, видимо, соотносил их только с самим собой и своим отношением к родителям, ну, может быть, еще к брату и сестре. На собственных детей его сантименты распространялись редко. В сентябре 1954-го Эллен Бергман писала Карин Бергман, что с детьми все в порядке, Эва ходит в третий класс и уже настоящая маленькая барышня, а Ян перешел во второй. Оба только что отметили дни рождения, и Эллен благодарила бывшую свекровь за присланные деньги. Но отец совершенно их забыл.
На дни рождения они ничего от Ингмара не услышали, хотя собственноручно написали ему письма. Им все-таки обидно, что отец не удосуживается прислать им хотя бы поздравительную открытку ко дню рождения. А ведь они так стараются сочинить письмо, чтобы обсудить день рождения. Хуже всего, наверно, что они не могут рассказать товарищам, какой получили подарок.
Бергман, похоже, вовсе не считал, что его детям важно регулярно видеться с родителями отца. До 1956 года Матс и Анна ни разу не видели Эрика Бергмана. Сложные экономические обстоятельства вынудили Эллен Бергман задуматься о переезде с детьми в деревню.
Я все больше замечаю, что не в силах одна заботиться о детях и в то же время справляться с работой. Это для меня чересчур. Страдает либо то, либо другое. Раз уж я родила четверых детей, то, наверно, лучше всего постараться понять, что важнее как можно лучше устроить все для них, а не метаться по театрам и балетным классам.
В Каролинской больнице Ингмара Бергмана обследовал доцент Стуре Хеландер, который отнес его желудочные недомогания за счет психосоматики, высказал мнение, что его мучают аллергические реации, и рекомендовал есть простоквашу. Уже в “период Харриет” диета Бергмана состояла из сметаны и вареного окорока, так что этот совет был ему не в новинку.
В то самое время Карин Бергман записала в дневнике:
Письма и от Ингмара. На удивление теплые и милые. Несколько слов он пишет и о том, что начинает понимать, что связующие нас корни проросли очень глубоко. Я рада, что он начинает это понимать. […] Разговоры с Гюн об Ингмаре. Он, кажется, закончил обследование в больнице. Она говорила с ним по телефону. В т. ч. она рассказала о “его новой девушке”. я больше не в силах в этом участвовать. Утром звонил Ингмар. Услыхав мой приглушенный голос, держался прохладно. Я попросила его порадовать Эрика и прийти на богослужение 2.10, когда Эрик прочтет прощальную проповедь. “Сожалею, но у меня правда нет времени” – вот и весь сказ. […] Заезжал Ингмар. Он сбрил бороду, и было приятно снова видеть его лицо. Он был очень дружелюбен, такое с ним бывает, но надолго его не хватает, это чувствуется совершенно отчетливо.
На мать он произвел необычно измученное и унылое впечатление.
Все его мысли сейчас о самом новом увлечении. Но Господь свидетель, я надеюсь, он поймет, что должен отступиться от этого нового человека и не вмешивать новых людей в свою запутанную жизнь.
Обстоятельства на съемках слегка эротичной салонной комедии ошибок “Улыбки летней ночи” примерно совпадали с реальной жизнью. Харриет Андерссон играла пухленькую и бесстыдную служанку Петру, а Биби Андерссон, преемнице Харриет в постели Бергмана, досталась маленькая роль “актрисы”.
Харриет Андерссон вспоминает бергмановские желудочные недомогания, а кроме того – его злость на Биби Андерссон, которая укатила с сестрой Герд в Испанию и не давала о себе знать. Когда он пытался позвонить ей, телефон-автомат вечно был занят, что злило его еще сильнее. И, как отмечает Харриет Андерссон в книге своих интервью, несчастливый Бергман не давал никому другому быть счастливым. “Разумеется, он ревновал, как в свое время меня и всех прочих своих женщин, во всяком случае поначалу. Но он использовал это в работе, преобразуя в жуткую энергию. Следил за всем исполнительским ансамблем и съемочной группой – а в этом фильме нас было много, – командовал и распоряжался, как никогда. Установил время отбоя, после чего все двери запирались, в общем сурово. Начисто забыл, что имеет дело с взрослыми людьми”.
Жажда держать все под контролем принимала порой комический оттенок, словно заимствованный из… ну да, из бергмановской комедии. Когда Оке Фриделль и Гуннар Бьёрнстранд на весь вечер уехали в Мальмё и вернулись позже, чем рассчитывали, они обнаружили, что все двери жилья на замке. Знаменитым и популярным киноактерам пришлось сидеть и ждать, пока утром придет сторож и отопрет.
Премьера “Улыбок летней ночи” состоялась на второй день Рождества 1955 года в стокгольмской “Красной мельнице”. Карин Бергман читала газетные рецензии, осыпавшие ее сына похвалами. Никогда раньше его так не превозносили. И все же, писала она в дневнике, он никогда не был таким бесприютным, одиноким и усталым, как теперь. Порой она спрашивала себя, уж не кончится ли все это какой-нибудь катастрофой. “Его эротические переживания по-прежнему цветут пышным цветом! Он словно мало-помалу пожирает сам себя, притом самое лучшее в себе. И к нему теперь совершенно не подступиться. В особенности если осмеливаешься думать не так, как он. Тогда он вмиг становится жестоким. Но я не обращаю на это внимания. Хочу только, чтобы он чувствовал, что я наперекор всему и во всем молчаливо стою с ним рядом”.
В роли наперсницы сына Карин Бергман чувствовала себя неловко. Он рассказал ей о своем романе с Биби Андерссон, “молоденькой стажеркой из Драматического театра, весьма многообещающей, двадцати лет от роду, которой явно увлечен всерьез”. И теперь хотел познакомить мать с предметом своей любви. “Страшновато, ведь это как бы означает одобрение постоянной смены женщин. И мне трудно поверить в прочность Ингмаровых отношений с другими людьми. Вместе с тем я вижу, как он страдает от горького одиночества и как нуждается в близком человеке. Ужасно тягостно”.
Знакомство состоялось на Пасху 1956 года. Карин Бергман и Биби Андерссон были приглашены домой к Эббе Монтен, учительнице Андерссон в Кунгсхольмской муниципальной женской школе. Карин Бергман крайне немногословна насчет того, как прошел вечер, отмечает только, что новая любовь сына определенно хороша, но эта Биби Андерссон слишком для него молода.
Да в общем-то, кто способен терпеть его долгое время? Боюсь, Ингмара ждет большое разочарование, ведь она долго не выдержит его перипетии. Но ничего не поделаешь. Как всегда, я могу только стоять рядом и смотреть.
Гюн, по-моему, вообще единственная, кто бы с ним справился, и, не будь целой кучи мальчуганов, все бы, может, и уладилось. А ему надо самому быть ребенком у той, кого он любит.
В июне Карин Бергман дали посмотреть сценарий “Седьмой печати”, и вечером Иванова дня она его прочитала. И решила, что, пожалуй, перечитает еще раз, прежде чем рискнет высказывать какое-либо суждение. Одновременно она опасалась за новое “приключение” сына – то есть за Биби Андерссон, – которое он “собирается начать или уже закончил. На нем просто печать рока, он разрушает человеческие жизни, несмотря на свое огромное обаяние”.
В сентябре вышел журнал “Нутид” с Бергманом на обложке, в берете и с козлиной бородкой. Фотография нелестная, вид у него худой, анемичный, а заголовок “Урок чародейства” намекает на его “единственную цель – зачаровать публику”. Статья весьма любопытна, потому что, с одной стороны, описывает его уже сложившиеся к тому времени диктаторские приемы, а с другой – еще усиливает представление о нем как о чем-то сверхъестественном, прямо-таки мифическом. Изображается его буйный темперамент – и оправдывается. Приступы ярости прощены или, по крайней мере, приняты.
Среди тех, кого интервьюировал журнал, был ровесник Бергмана, режиссер Ларс-Эрик Челльгрен, представленный как один из ближайших друзей Бергмана. Перечень его заслуг выглядит весьма пестрым: фильмы о солдате Боме с Нильсом Поппе и о персонажах комиксов Биффене и Банане, и драма “Пока город спит”, для которой он в соавторстве с Пером Андерсом Фогельстрёмом написал сценарий, а главного героя Йомпу придумал Бергман.
Я считаю его ядовитым змеем, – сказал Челльгрен. – Чертовски обаятельным змеем, но и чертовски ядовитым. В нем сильно развиты самые противоположные качества, и при его невероятной интеллигентности он может играть на каких угодно струнах. В нем есть всё, он может быть любым. Спокойным до ледяного холода, яростным, язвительным, щедрым, жестким, мягким, чувствительным, бесчувственным. Он самоед и самообновитель. Чем больше он поедает и отдает себя, тем более неисчерпаем источник. Он не израсходует себя – он живой вечный двигатель”.
Корреспондент журнала констатирует, что многие актеры смотрели на Бергмана с восхищением и страхом. Как режиссер он сущий дьявол, зато успешен. Он издевается, топчет ногами, рвет личное “я” своих артистов. “В результате они превращаются в послушные орудия для исполнения его замыслов. Одновременно он хороший психолог: он не только точно знает, чего хочет от актеров, ему известно и чем добиться желаемого – спокойным разговором, истерическими выпадами или психической пыткой”, – писал автор статьи.
“Ингмара Бергмана редко видишь как частное лицо. Он почти всегда воплощает понятие Ингмар Бергман”, – отмечал Ларс-Эрик Челльгрен.
Журналист интервьюировал и продюсера Лоренса Мармстедта, одного из бергмановских сподвижников и сотрудников, и тот рассказывает, каково было с ним работать:
Случались горячие дискуссии и стычки, мы чуть ли не дрались. И когда расставались в жуткой ссоре, Ингмар мог писать мне “злобные письма”. Часто он тогда сам приходил с письмом, совал его мне в руку и сбегал вниз по лестнице. Не говоря ни слова. Но он отнюдь не злопамятен. Немного погодя, максимум через день, все было забыто.
А каково одновременно быть бергмановской любовницей и актрисой в его избранной группе? Это знает Харриет Андерссон. Свидетельством тому ее книга интервью. Она рассказывает о вспышках ярости, которые обрушивались на нее, причем она даже не всегда понимала почему (однажды он пытался “легонько” ее придушить); рассказывает, как он железной рукой управлял своими войсками, как порой набрасывался на кого-нибудь словно ястреб или гиена, которая выбирает в стаде раненое животное, чтобы вонзить в него когти или зубы. Рассказывает о всеобщем ужасе, когда Бергман заводился, и как его ругань становилась сама по себе театром, публичной казнью, когда жертва совершенно теряла лицо, а окружающие, вместо того чтобы защитить беднягу, помалкивали и только позднее, когда Бергман не видел, обнимали и утешали жертву.
Кроме того, Бергман по-разному относился к мужчинам и к женщинам. С мужчинами в своем окружении он держался с коллегиальной, почти интимной фамильярностью, тогда как в женщинах зачастую видел удобный объект для нападок, хотя постоянно твердил, что считает их просто изумительными. “Под вечер происходит стычка. Ингмар резко наводит критику, и одна из женщин в студии плачет. Меня при этом нет. Я только вижу ее слезы, заражаюсь настроем и впадаю в уныние”, – рассказывает о съемках “Причастия” в 1961 году Вильгот Шёман. Его самого пугала бергмановская способность жестоко и внезапно нанести удар – критикой и нападками. “Ингмар говорит, что нервы у него прямо под кожей: молниеносные рывки, которые он не может сдержать”. На съемках Бергман рассказывал ему, что балансирует на “тонкой грани агрессивности, которую очень легко преступить”.
Любопытно, что с этими тираническими приемами мирились. Возможно, потому, что Бергман был обаятелен и быстро просил прощения. Все знали, какой он, и, принося извинения, он беззастенчиво использовал свое реноме: “Ты же знаешь, какой я”.
“И ясное дело, извинения принимаются – что тут возразишь? “Да, черт побери, я знаю, какой ты. Но это не повод вести себя подобным образом”, – говорит Харриет Андерссон интервьюеру Яну Лумхольдту. Есть, конечно, и другое объяснение – его общепризнанное режиссерское мастерство. Не делай Бергман таких хороших фильмов и спектаклей, капризы и манипуляции никогда бы не сошли ему с рук. “Тогда бы он получил хорошую взбучку”, – говорит Андерссон.
Ёста Экман работал у Бергмана помощником режиссера на съемках “Земляничной поляны” и “У истоков жизни” в 1957-м, а затем перешел с ним в Мальмёский городской театр. Экман привык уважать профессию и понимал, как важно соблюдать временной распорядок. Бергман был невероятно пунктуален, хоть часы по нему проверяй. Экман постоянно боялся проспать. В книге Класа Густафсона об Экмане “Дядюшка, который не хотел взрослеть” приведен эпизод, показывающий другую сторону бергмановской жажды контроля. Экман влюбился в актрису Мод Ханссон, премьер-стажерку городского театра, которая уже снялась в “Земляничной поляне” и “Седьмой печати”. Не подозревая о последствиях, Экман доверился шефу, рассказал о своей любви к Ханссон. Бергман его не одобрил. В письме близкому другу Экман писал, что режиссер сделал все, чтобы испортить их с Ханссон отношения. “Он чертовски странный. Мне он не нравится”. По словам Мод Ханссон, Бергман считал себя хозяином своих актеров. Шпионил за ними, вмешивался в их личную жизнь, пытался командовать ими в выборе партнеров и прибегал к нажиму, если полагал, что необходим развод. В книге о Ёсте Экмане она рассказывает Класу Густафсону:
Сценарии, которые он писал – в особенности женские роли, – были убедительны и продуманны, но в личной жизни он ничегошеньки не понимал. В ту пору я думала, что великие художники и как люди тоже великие. Но Ингмар Бергман таким не был.
Пожалуй, следует добавить, что Бергман был главным конкурентом Хассе Экмана (отца Ёсты) и они соперничали по поводу имеющихся ограниченных ресурсов. Бергман проиграл один из раундов, режиссерскую работу в “Интимном театре” у Лоренса Мармстедта, ее получил Хассе Экман, но зато выиграл весь матч, а тем самым и звание чемпиона.
Ёста Экман поначалу не понимал, почему Бергман хотел взять его с собой в Мальмё. Объяснение он получил много лет спустя от Эллен Бергман. “Он просто не мог видеть, что у вас с Хассе такие хорошие отношения, вот и решил их поломать”, – пишет Клас Густафсон в “Дядюшке, который не хотел взрослеть”.
И Харриет, и Биби Андерссон едва вышли из тинейджерского возраста, когда завели роман с Бергманом, и можно задаться вопросом, почему его тянуло к таким молоденьким женщинам. Прежние его подруги и жены были его сверстницами. Вильготу Шёману он рассказывал о снах, когда с ужасом старался различить жену и мать; обе сливались в одно лицо, как некогда для отца-пастора. Возможно, поэтому он, сам того не сознавая, в один из периодов своей жизни тянулся к все более молодым женщинам, просто чтобы как можно дальше уйти от этой путаницы.
Сестра Маргарета тоже на себе ощутила, каково попасть под обстрел Ингмара Бергмана. В детстве они вместе играли и особенно сблизились, занимаясь творчеством – театром и сочинительством, – Бергман поздравил сестру с окончанием школы, как старший брат советовал ей сохранять самостоятельность и достоинство человека и художника. Когда же осенью 1956 года она послала рассказ в журнал “Хусмудерн”, судьбу ее рукописи решала издательский редактор Гюн Бергман, бывшая невестка. И тут произошло два события, которые надолго омрачили сочинительство Маргареты Бергман. Во-первых, бывшая невестка отвергла рассказ, потому что он-де не подходит для “Хусмудерн”. А потом последовал убийственный удар – рукопись попала в руки брата, который разнес ее в пух и прах. Маргарета Бергман плакала от отчаяния, ее и без того слабая уверенность в себе не выдержала уничтожающей критики брата. Унижение проникло так глубоко, что она целых пятнадцать лет вообще не бралась за перо.
Сам Бергман вспоминает только то, что узнал от Маргареты: мол, по юношескому недомыслию он как-то раз раскритиковал один из сестриных “писательских опытов”.
Став старше, брат и сестра часами вели разговоры обо всем на свете. В первую очередь, конечно, о своем детстве, отрочестве и отношениях с родителями, но и об искусстве. Если не раньше, то как раз тогда и выяснилось, что Ингмар Бергман читал произведения сестры и находил ее книги совершенно замечательными, даже гениальными, а ночами, лежа без сна, мысленно задавал себе риторический вопрос, почему не экранизировал их. Она отвечала, что, конечно, поздновато, но все равно для нее очень важно услышать от него такие слова. Вообще-то в нескольких фильмах брата Маргарета Бергман узнала фрагменты своих произведений.
Бергман рисует в мемуарах совсем иную картину. Его самого “прикончили” как писателя, поскольку писал он “плохо, манерно, вдобавок под влиянием Яльмара Бергмана и Стриндберга”. У сестры он обнаружил ту же напряженную, натужную манеру письма и “убил” ее попытки, не задумываясь о том, что для нее это единственный способ выражения.
“По ее словам, она тогда перестала писать. Не знаю, в наказание ли мне или себе самой или от трусости”. Он помнит ее страдальческое лицо, а странно тусклый голос просто напугал его.
Спустя много лет Маргарета все-таки снова взялась за перо и в 1971 году выпустила первую книгу – “Горбун. Романтическая повесть”. Художница и режиссер Мари-Луиза де Геер Бергенстроле одно время собиралась экранизировать эту книгу, но так и не реализовала проект.
Пианистка
Сидя в туалете – или в “нужнике”, как он сам говорил, – Ингмар Бергман прочитал в газете, что на Каннском кинофестивале с успехом прошел шведский фильм. Когда он сообразил, что речь идет о его фильме, то сперва не поверил собственным глазам. Ведь даже не знал, что фильм участвует в конкурсе.
Комедия из жизни начала века “Улыбки летней ночи” стала для Бергмана международным прорывом. “Лето с Моникой”, правда, было в прокате за рубежом, например в США, под названием Monika, the Story of a Bad Girl[28], то есть дистрибьюторы расчетливо использовали роль Харриет Андерссон. Но “Улыбки летней ночи” номинировались на “Золотую пальмовую ветвь” в Каннах и завоевали Prix de lHumour Poetique[29]. Кроме того, этот фильм номинировался по трем категориям на BAFTA Film Award[30] и получил датскую премию “Бодиль” как лучший европейский фильм.
На премьере в стокгольмской “Красной мельнице”, состоявшейся на второй день Рождества 1955 года, Бергман и Биби Андерссон украдкой пробрались на галерку кинотеатра, хотели выяснить реакцию публики. Бергман никак не мог избавиться от глубокого недоверия к себе по части комедий. Временами они, конечно, слышали смешки, но в целом настрой казался выжидательным. Бергман сбежал с галерки, проверил звук и пошел в туалет, а выйдя из кинотеатра, “мобилизовал свой победоносный смех, хотя я знала, что он боится”. Бергман и Андерссон не сомневались, что фильм провалился. “Я старалась утешить его, но без особого успеха”, – вспоминает она в мемуарах.
В общем, отзывы были неоднозначные. “Моргонтиднинген” писала, что это один из лучших шведских фильмов, и “Арбетарен” присоединился к похвалам. Однако в историю вошел комментарий Улофа Лагеркранца: “Скверная фантазия прыщавого юнца, дерзкие грезы незрелого сердца, безграничное презрение к художественной и человеческой правде – вот силы, создавшие эту “комедию”. Я стыжусь, что смотрел ее”.
Биби Андерссон стала одной из самых прилежных и надежных бергмановских звезд и, как и остальные, участвовала в его разноплановых и успешных художественных предприятиях: осенью, зимой и весной – в театре, летом – в киносъемках. Конечно же она присутствовала на регулярных бергмановских кинопоказах в росундском киногородке. Гости этого особенного мероприятия составляли избранное, элитарное общество. Тот, кто не удостоивался приглашения, обижался и объявлял все это сектантством. В описании Биби Андерссон киновечера здорово напоминают приемы у диктатора, когда гости не смеют рта открыть, не рискуя впасть в немилость и стать жертвой неведомой, но определенно жестокой судьбы. Никто не смел ничего сказать о фильме, который показывал Бергман, пока он сам не выражал неудовольствие или одобрение. Если кто-то не давал себе труда прийти, он обижался. Нельзя же появляться только тогда, когда тебе удобно. Как полагает Андерссон, таким образом он режиссировал и дружбу, требовавшую особых отношений. Хотешь остаться Бергману другом, принимай его условия и дружи на них.
Биби Андерссон чрезвычайно метко характеризует Ингмара Бергмана. Как все режиссеры, он хотел влюбиться (и в самом деле все время именно так и поступал). Его привлекали талант и яркость, а люди для него были словно кино– или театральные персонажи. Подобно тому, как он создавал публичный образ “Ингмара Бергмана”, пишет Андерссон, он создавал и людей, какими себя окружал. Мог быть невероятно беспощадным, и она боялась того дня, когда придет ее черед впасть в немилость. И не удивительно. Она рассказывает об инциденте на съемках “У истоков жизни”, фильма, произведшего огромную сенсацию сценой родов, от которой народ падал в обморок. Перед самым важным своим эпизодом она каталась в павильоне на беговых санях и пришла на съемку потная, возбужденная и рассеянная. После репетиции Бергман сразу остановил работу, повернулся к актрисе спиной, и холод, каким веяло от него, так ее напугал, что она навсегда забыла о развлечениях между съемками.
Бергман, без сомнения, бранил своих наиболее доверенных ключевых сотрудников, и будь на его месте кто-либо другой, такое обращение было бы весьма рискованно. Во время съемок “Молчания” Свена Нюквиста, преемника Гуннара Фишера на посту бергмановского лейб-оператора, вызвали в больницу, где умирала от рака его мать. Конец близок, гласило безжалостное известие. Нюквист пришел к Бергману прямо посреди репетиции, что само по себе уже было грубым нарушением кода поведения. Бергман рассвирепел и запретил Нюквисту уезжать со съемок. “Если уедешь, гнида, можешь вообще катиться на все четыре стороны!” – крикнул он. “Раз ты называешь меня гнидой, когда моя мать при смерти, то я и в самом деле не вернусь!” – ответил Нюквист и ушел, хлопнув дверью.
Кинооператор уровня Нюквиста мог бы, пожалуй, и не вернуться. Но работодателем был Ингмар Бергман, и Нюквист вернулся. Бергман, конечно, попросил прощения, однако добавил: “Пойми, Свен, все-таки самое важное всегда то, что продолжает жить. То, что видишь на белом экране. Ничего другого для тебя не существует”.
Нюквисту не составило труда намотать на ус бергмановскую премудрость. Позднее эти слова даже стали его девизом.
С 1953 по 1958 год Ингмар Бергман осуществил в Мальмёском городском театре шестнадцать постановок. Одновременно он снял девять полнометражных фильмов. Огромная работа, и невольно задаешься вопросом, как он находил время на что-то другое, например на личную жизнь. Тем не менее женщины продолжали приходить и уходить неиссякаемым потоком, и измены стали чуть ли не рутиной. Когда в марте 1957-го состоялась восторженно принятая критикой премьера “Пера Гюнта”, Карин Бергман писала о мимолетной встрече с сыном: “Почему-то кажется, будто он постарел, переступил через многое из окружающего его теперь внешнего почета, успеха, популярности. Кажется, теперь он видит свою задачу прежде всего в честной и большой работе. Он спешит жить. Ведь ему еще нет и сорока. Но почему-то кажется, будто он закончил жизнь”.
Делая записи в дневнике, она явно испытывала потребность уточнить, кого навещала, будто хотела пояснить ситуацию вымышленному, непосвященному читателю: “Мы гостили у Гюн, третьей жены Ингмара. Там была елка, и чайный стол, и музыка, и уют, а главное – трое мальчиков Гюн, младший из которых, Лилль-Ингмар, приходится нам внуком”. И снова она ничего не понимала в мотивах поступков сына. “Вечер прошел очень мило и приятно, я просто диву даюсь, почему Ингмар никак не может быть здесь. Теперь она бы дала ему большую свободу и понимание. Ведь, в сущности, он такой бесприютный, бездомный!”
В жизни Бергмана конец 50-х годов период во многом знаменательный, однако, как это ни парадоксально, вполне обычный. Роман с Биби Андерссон близился к завершению, и весьма примечательно, насколько схожи ее опыт и опыт Харриет Андерссон. В точности как Харриет, положение любовницы шефа внушало Биби неуверенность; она боялась, что и режиссер, и труппа сочтут ее главным источником сплетен. На съемках “У истоков жизни” Биби Андерссон старалась привлекать к себе как можно меньше внимания, полагая, что для него так будет лучше всего. Он устал, ему необходимо было регулярно питаться, работать и спать, а когда писал, он перебирался в гостиницу “Сильянсборг” в Даларне. Как и в случае с Харриет Андерссон, не очень-то веселое время для женщины, которая значительно моложе Бергмана и которой приходилось жить так, как хочет он. Родная мать называла ее “режиссерской шлюхой”, вдобавок она потеряла контакт с ровесниками и вообще чувствовала себя последней спицей в колеснице, пишет она в своих мемуарах.
Бергману, очевидно, надоело гоняться за юными партнершами, так как теперь он нацелился на женщину всего четырьмя годами моложе. А когда рассказал Биби Андерссон, что нашел себе “зрелую” женщину и получает от этого намного больше, она пришла в ярость, скинула туфлю и принялась колотить его острым каблуком, выкрикивая: “Как же здорово будет отвязаться от тебя!” Потом села в машину, поехала к морю и долго не возвращалась – пусть думает, будто она покончила самоубийством. Но когда она вернулась домой, Бергман уже лег и запер дверь, явно нисколько не встревожившись.
Новой женщиной была Кэби Ларетай, известная концертирующая пианистка, которая, в частности, сотрудничала с Игорем Стравинским, чьи “Похождения повесы” Ингмар Бергман через несколько лет поставит в Королевской опере. Биби Андерссон прекрасно знала, кто она, ведь Ларетай выступала с концертами в Мальмёском городском театре, в красном платье до полу. Редкостная красавица, и Бергмана как подменили. Он все чаще носил смокинг, который раньше, уступив уговорам Андерссон, надевал один-единственный раз. Неожиданно он стал выглядеть как подобает, думала Биби. Контраст между красавцем в вечернем костюме и мужчиной, которого она привыкла видеть в потрепанных фуфайках и нечищеных ботинках, бросался в глаза.
Формально они пока не расстались. Андерссон по-прежнему жила в его квартире, но отошла на периферию, он лишь время от времени слегка рассеянно ее замечал. С растущей ревностью она следила, как он менялся, ходил по концертам и вдобавок писал множество писем. В своей книге она рассказывает, что поехала в Стокгольм на разведку. Обшарила квартиру на Грев-Турегатан в поисках писем от Ларетай – где же им быть, как не там. Но нашла письма от женщины, которая сообщала о совершенно повседневных вещах и будничная жизнь которой, видимо, состояла из походов по магазинам, присмотра за детьми, детских праздников и фрикаделек.
Письма были подписаны именем Ингрид. Значит, их автор не Кэби Ларетай. В окружении Бергмана Биби Андерссон знала единственную Ингрид – Ингрид Тулин, одну из его любимых актрис. Но та была замужем за актером Харри Шайном и не имела детей, требующих присмотра, детских праздников и фрикаделек. В результате Биби Андерссон почувствовала некую общность с Ларетай. Красивая и зрелая пианистка, которую она до сих пор считала ведьмой, пишет Андерссон в своих мемуарах, вдруг стала по-человечески близкой. Один и тот же мужчина просто-напросто обманывал их обеих. У Бергмана были будущая жена с международной карьерой, новая возлюбленная, очевидно домохозяйка, и давняя, уже уходящая. И куча детей.
Ингмар Бергман и Ингрид фон Розен, жена графа Яна-Карла фон Розена, познакомились поздней осенью 1957 года или, возможно, несколькими годами раньше. Дружба обернулась романом, и очень скоро Ингрид забеременела. В то же время Бергман, еще не закончив отношений с Биби Андерссон, познакомился с опять-таки замужней Кэби Ларетай, а официально еще был женат на Гюн Бергман.
На первый взгляд кажется загадкой, как Ингмар Бергман снова и снова впутывался в такого рода перекрестные отношения. Можно лишь гадать, сколько энергии все это требовало. Помимо постоянных конфликтов с родителями и в особенности вечного беспокойства и обвинений Карин Бергман по его адресу, существовали еще и бывшие жены и дети, которым надо было помогать финансово, а в известном смысле и эмоционально, хотя в этом плане Бергман, похоже, на неопределенное время взял тайм-аут. Сам он пишет в “Волшебном фонаре”, что избегал заходить к матери, с одной стороны, потому, что чисто по-бергмановски не хотел мешать, навязываться, а с другой – потому, что она постоянно заводила речь о детях: “Я не могу говорить о детях, так как никогда их не вижу”. Бергман преувеличивает. Иногда он, конечно, виделся с детьми, но создается впечатление, что происходило это не слишком регулярно. Осенью 1958 года, встретив в росундском киногородке (на его поле, а не на ее) свою дочь Лену, он чуть ли не удивился, какая она очаровательная и как хорошо им вдвоем. К его радости, они говорили друг с другом как взрослые люди. Вообще он писал о детях и бывших женах скопом, словно хотел побыстрее отделаться от как можно большего их числа. “Навестил также Гюн и Лилль-Ингмара. Там очень мирно и очень дружелюбно. […] Эллен выглядела необычно веселой и спокойной. Так что все пока вполне хорошо и под контролем”.
Есть по меньшей мере несколько вероятных объяснений вечных историй с женщинами. Одно из них таково: речь шла о чисто сексуальных злоупотреблениях и очевидной нехватке достаточно глубокого контакта с собственной эмоциональной жизнью. Другое – на самом деле это была погоня за необходимым вдохновением. “Моя постоянная увлеченность женским полом – одна из великих движущих сил”, – говорит он в “Бергман о Бергмане”. Именно страсть вдохновляла его творчество, и, как только страсть гасла, пропадала и созидательность. Бергман любил делать детей своим женщинам. Хотел видеть тех, с кем сотрудничал или занимался любовью, в пору расцвета, а женщина, забеременев, расцветает. Ему вообще хотелось, чтобы люди в его непосредственном артистическом и эмоциональном окружении полностью раскрывали свой потенциал. Хотелось видеть их в развитии. Но страсть уходила, когда обнаруживался ее логический результат – дети, пеленки, бессонные ночи, крик. Иными словами, обычные будни родителей младенцев. С этим он не справлялся.
Анна Бергман, его дочь от второй жены, от Эллен, в “Не папиной дочке” описывает, как родители были сексуально поглощены друг другом и мама говорила, что надо спать с Ингмаром, чтобы вступить с ним в рабочие отношения; то есть личное и профессональное полностью перемешивались. Папа, пишет Анна Бергман, не знал удержу в своей потребности владеть и в ревности. Хотел, чтобы его женщины ожидали его детей. “В ходе этого процесса он чувствует себя хорошо. Но стоит ребенку родиться, возникает пустота. Некоторое время он гордится и хвастается. Потом это становится помехой. Участвовать в воспитании ребенка выше его сил”. Спустя годы, когда отец и дочь вместе смотрели какой-то фильм, где женщина рожает одного ребенка за другим, он якобы сказал: “Когда я вижу эти противные сморщенные комки, которые появляются из нее, мне становится дурно”. И Анна Бергман делает вывод: великий режиссер боялся детей. “Ему не хотелось по-настоящему брать на себя ответственность. Его хватало только на работу, на творчество”.
Детские воспоминания Анны едва ли не ужаснее отцовских. Дети режиссеру мешали.
Ингмар приходил домой и громко кричал: “Где зверюшки?” Зверюшки – это мы. Нас надо было убрать с глаз долой, запереть. Иногда мы нарочно мочились на пол. И никогда не обедали, не завтракали и не ужинали вместе с Ингмаром и Эллен. Они ели в столовой. Мы – на кухне. За компанию с Ингой-Лилль [няней. – Авт.]. Всегда.
Анна Бергман дает отцу беспощадную характеристику. По ее мнению, он глубоко ущербный человек с множеством страхов.
Он боится встречаться с людьми за пределами своего заколдованного круга, не любит ходить на ужины и устраивать частные встречи. До ужаса боится собственных премьер. И после них часто удирает через заднюю дверь, в такси его рвет, он стремится только домой, чтобы спрятаться. Нередко по окончании работы над фильмом или театральной постановкой он заболевает. По-моему, он тогда ощущает пустоту. Еще он боится, что люди, критики, начнут трепать его творение, трактовать и перетолковывать, разрушая его магию.
“Ингмар меня предал”, – сказала Харриет Андерссон Харри Шайну. Они сидели в буфете Мальмёского городского театра, и, поджидая свою жену, актрису Ингрид Тулин, Шайн пытался утешить плачущую Андерссон. Спросил, ради кого Бергман ее бросил.
“Ради пианистки. Ее зовут Кэби Ларетай”.
Шайн, который много лет назад был влюблен в пианистку, и она его бросила, мог теперь успокоить Андерссон: “Я ее знаю. На сей раз Ингмар дал промашку. Скоро он к тебе вернется”.
Но тут самоуверенный Шайн ошибался.
Кэби Ларетай, родом эстонка, с 1940 года в шведской эмиграции, и ее муж Гуннар Стэрн, главный дирижер Евлеборгского губернского оркестрового объединения, ходили на “Седьмую печать”. Ларетай фильм настолько потряс, что по дороге домой они только о нем и говорили. Потом она сказала мужу, что хочет написать Ингмару Бергману, поблагодарить его. “Так возьми и напиши”, – ответил Гуннар Стэрн.
Но Ларетай медлила, и переписка началась лишь после того, как осенью 1957 года они познакомились в Мальмёском городском театре, на генеральной репетиции бетховенского Концерта для фортепиано с оркестром соль мажор. И какие это были письма. От первых несмелых вежливых фраз до страстных объяснений в любви, сдобренных признаниями собственных слабостей и тоски по защищенности, близости и общности. А зачастую и малоприятной способностью смоделировать самое слабое звено отношений – Бергмана – и предугадать распад семьи. Они также свидетельствуют об исключительном умении Бергмана держать на замке двери в те или иные эмоциональные сферы, где он в данный момент находился, и таким образом ловко балансировать на тонкой грани между двумя одновременными романами.
На сей раз встретились единомышленники. У обоих в жизни была одна задача – служение искусству. Все остальное имело второстепенное значение. Вполне можно допустить, что Ингмара Бергмана такая ситуация устраивала как нельзя лучше, и в каком-то смысле это правда. Он избежал угрызений совести из-за порабощенной и брошенной жены, которая сидела дома с детьми. Зато его мучила ревность к ее успехам, нередко достигнутым за рубежом, в окружении восторженных поклонников.
В первых письмах 1958 года Ларетай писала Бергману, что они слишком торопятся, что ей хотелось бы узнавать его не спеша. Он намекнул, что ему любопытно, любит ли она своего мужа Гуннара Стэрна, обманывала ли его и насколько личными могут быть его письма. Она ответила встречными вопросами – женат ли Бергман или одинок? “Вы думаете, я изголодалась, напр. эротически, или заскучала и ищу приключений?” Она писала, что любит мужа, но способна хранить верность одной лишь музыке. Ей суждено быть вероломной, в точности как и Бергману, но она верит в полную честность. “Если нарушаешь верность, надо отвечать за это с чистой совестью”. Жить с ней очень трудно, в браке у нее нет будней. Она любит одиночество и деревенскую тишину. Что он был трижды женат и теперь живет с Биби Андерссон, она не знала. Ей по душе рот Бергмана и его меланхоличная улыбка. В тот день, когда не выдержит в своем браке, она по-настоящему придет к нему.
Письма Ингмара Бергмана к Ларетай? Как объяснения в любви они удивительно красивы, и романтическая натура перед ними не устоит. В марте 1958 года он написал ночью из Мальмёского городского театра письмо, состоящее из ряда пунктов:
1-2. Он поставил ее фотографию так, чтобы смотреть на нее, лежа в постели, а когда посмотрел, то “просто сошел с ума”.
3. Она затронула в нем самые глубинные струны и сломала привычную жизнь: “…я уже не я, а ты, твой, полностью твой (без сожалений и требований). Каждая секунда – биение твоего пульса, каждый вздох, каждое движение моей мысли устремлены к тебе”.
4. Ему казалось чуть ли не непристойным, что она разговаривала с другим мужчиной (то есть с мужем, Гуннаром), дотрагивалась до него, обнимала. “Твой рот, твои руки, твое лоно не для меня!”
5. Она “бесспорно” первая его женщина, и потому совершенно логично, что он рвется и тянется к ней, любит ее.
6. Он ревнивый и “чертовски глупый”. Ему хочется, чтобы она тосковала, горела огнем.
7. Снова и снова повторялась мысль, что Ларетай его первая и единственная жена.
Что есть брак, если не то, что существует между тобой и мной. Почему же тебе нельзя выйти за меня? Кто сказал, что это невозможно? […] С какой стати нам быть особенно несчастливыми! И кто сказал, что надо быть счастливыми всегда? Но ты единственная жена, которая у меня была или будет.
В декабре Кэби Ларетай оставила мужа и трехлетнюю дочь Линду и переехала к Ингмару Бергману. Гуннар Стэрн подал на жену в суд за нарушение брачных обязательств через прелюбодеяние и потребовал единоличной опеки над дочерью. Знаменитого режиссера снова вызвали в суд, чтобы он под присягой засвидетельствовал свою связь с замужней женщиной.
В своих мемуарах Ларетай описывает, как 4 июня 1959 года она, ее муж Гуннар Стэрн и Бергман собрались в холодной комнате евлеского городского суда. Повестку Бергман получил неделей раньше: “Допрос касается Вашей связи с Кэби Стерн [sic!]”. И вот они, как школьники перед устным экзаменом, стояли и пытались вести беспредметный разговор, пишет Ларетай в “Как бы в переводе”. Комната наполнена болью, нечистой совестью, виной, любовью и сочувствием. Бергман и Стэрн говорили об общих интересах – о музыке и театре. Ларетай молчала.
Одного за другим их вызывали на допрос. Ларетай толком не знала, что ее ждет, но друзья предупреждали, что ей будут задавать вопросы о внебрачных связях. Запинаясь и покраснев, она отвечала, что они с Бергманом встречаются уже три месяца.
Когда вызвали Бергмана, она осталась наедине с обманутым мужем. Видела боль в его глазах и чувствовала желание обнять его. Ей хотелось заплакать и искать утешения в его объятиях, но она держалась поодаль.
Бергман принес присягу, и ему напомнили о ее важности. Затем он сообщил члену городского суда Ёрану фон Посту, что познакомился с Ларетай двумя годами раньше, а интимные отношения они поддерживают уже полтора года.
Когда все закончилось и они сидели в машине, по дороге домой она спросила, что он сказал. “Больше года. Чтобы наверняка”, – ответил он. И оба рассмеялись, испытывая облегчение оттого, что этот тяжкий экзамен остался позади.
Но Бергман не был бы Бергманом, если бы вскоре не устроил одну-две драмы. Осенью после процесса в евлеском городском суде он лег в Софийский приют. Он частенько пользовался этим прибежищем, чувствовал себя защищенным в обстановке детских лет и без помех мог работать. Но Ларетай не понимала, почему у него случился сбой, и была готова отказаться от планов замужества. Впрочем, ей удалось уговорить Бергмана поехать с ней в другое его прибежище – “Сильянсборг” в Даларне, поскольку с Воромсом семье пришлось расстаться. По пути они, по просьбе Ларетай, заехали в Евле, так как она хотела забрать кое-какие личные вещи из квартиры, где раньше жила с дочерью и бывшим мужем.
Вероятно, с Бергманом что-то произошло, когда он вошел в прежнюю квартиру своей новой женщины, увидел большой стейнвеевский рояль, заглянул в детскую маленькой Линды и заметил, как Ларетай, собирая вещи, старается сдержать слезы.
По дороге в Даларну они попали в снежную бурю и гололедицу, и Бергман до смерти боялся угодить в канаву, подобно множеству других автомобилистов. Спокойствие Ларетай раздражало его. “Его постоянная готовность к катастрофам наталкивалась на мое фаталистское: “Все обойдется”.
После поездки в “Сильянсборг” Бергман покончил с этим романом. Все обречено на неудачу, так он решил, и больше им встречаться не стоит. Поэтому он снова спрятался в Софийском приюте. И только длинное письмо от Ларетай, которое она закончила словами “Ты не знаешь, чего лишишься!”, в итоге зацепило заартачившегося жениха и привело к алтарю.
В то же самое время Карин Бергман, как всегда, следила за успехами младшего сына, большей частью издали. Она посмотрела “Земляничную поляну”, которая произвела на нее глубокое впечатление, и не могла понять, как сын мог знать, что чувствует старик [персонаж Виктора Шёстрёма – Исак Борг. – Авт.]. Она с удовольствием разговаривала с Ингмаром, пока он был в Софийском приюте, поскольку ее муж Эрик, пастор, предпочитал общаться с покойниками. “Он много читает Гейера, Тегнера и т. д., и это, конечно, замечательно, только вот свое, нынешнее время он не понимает”, – с обычной иронией писала Карин в дневнике. Слава сына росла у нее на глазах: “Теперь он то и дело получает награды. Конечно, прекрасно, что он приезжает! Но как же он далек от моего маленького Ингмара! Я-то ищу у него душевность!” Ей звонили из “Дагенс нюхетер”, хотели получить комментарий Бергмана по поводу того, что он и Виктор Шёстрём поделили золотую медаль Общества кинематографистов. По радио она слышала, что за “Земляничную поляну” он получил на Берлинском кинофестивале “первую премию”, то бишь “Золотого медведя”, а затем в “Эхе дня” передали и его интервью, для матери, пожалуй, весьма самоуверенное: “Мне бы хотелось, чтобы он был поосторожнее в своих высказываниях, но это ведь Ингмар. Удивительно для такого молодого человека – столько шумихи и успеха”. В декабре 1958 года она и Эрик Бергман побывали в “Красной мельнице” на премьере “Лица”, и этот фильм ей не понравился:
О, какая мешанина. Примерно то, чего я опасалась. На сей раз он зарыл свой талант, хотя в целом все сделано профессионально. […] Как ни странно, рецензии Ингмар получил отличные. Не понимаю!
В январе 1959-го он уверял ее, что о браке с Кэби Ларетай даже речи нет. И она надеялась, что так оно и есть. Но в феврале узнала, что они собираются съехаться, а это с большой вероятностью был шаг на пути к бракосочетанию.
Вечером Ингмар провел у нас несколько часов. Кажется, его переполняет радость, что в Юрсхольме он обзаведется настоящим домом. Это связано с “новенькой” в его жизни? Сегодня вечером мы видели и слышали ее по телевизору, она играла Шопена. Действительно большая артистка. Но я никогда не поверю, что все продлится дольше обычного. Кстати, Ингмар был дружелюбен и предупредителен, как он умеет.
В апреле мать навестила Бергмана в Софийском приюте, где он находился после несложной операции. И вечер прошел необычайно приятно. Никогда раньше она не видела его настолько спокойным, искренним и ласковым. “Может, в новой связи все же есть что-то постоянное. Он ведь довольно много говорил об этом, и я честно сказала ему, что настроена скептически. “Будь тебе 60, я бы еще рискнула поверить в прочность, но сейчас?” Однако он не обиделся, и расстались мы дружески. Дай бог, чтобы все у него сложилось хорошо”.
В мае, приехав на несколько дней в Корстеппанский пансион в Даларне, она решила повидать Ингмара и его новую подругу, которые проживали в гостинице “Сильянсборг”. Ей было любопытно и страшновато. Сын встретил ее, одетый к ужину, загорелый и “внутренне дружелюбный”. Ларетай ожидала в холле. Непосредственное впечатление Карин Бергман – от новой женщины веет аристократизмом и опасностью. Но в ходе вечера все утихло. Ингмар Бергман пригласил также Макса фон Сюдова, и после ужина они сидели в просторной комнате с чудесным видом на озеро Сильян, пили кофе. Очень удачно, что с ними фон Сюдов, думала Карин Бергман. Он человек воспитанный и скромный. Вероятно, сын так и планировал – привести “судью”, то есть мать, в доброе расположение духа, возможно слегка под обаянием большого актера, и избежать нежелательных комментариев и многозначительных взглядов. Очевидно, план удался, потому что, по мнению радостной матери, сын был “полон шарма и фонтанировал идеями”, весь вечер они разговаривали на нейтральные темы, не затрагивая щекотливых проблем, чем Карин Бергман осталась в душе очень довольна. Потом сын и его подруга отвезли ее в Корстеппанский пансион, и, прежде чем лечь в постель, она записала в дневнике: “Что до нее, все для меня как-то неясно. Искренна ли она? Пока не рискну ничего говорить. Но надеюсь, Ингмаровы испытания будут не слишком трудными”.
Потом пришло то самое письмо от Ингмара Бергмана. Такого рода известия предпочитают передавать не устно, глаза в глаза, а спешат записать, отправляют, а затем надеются, что оно не окажется неудачей.
Письму предшествовала большая статья на развороте июльского номера “Векку-Журнален”. В течение некоторого времени за знаменитой парой Бергман – Ларетай охотились журналисты, и в конце концов они согласились на что-то вроде домашнего репортажа, хотя на самом деле все происходило в помпезном отеле “Сильянсборг” в Даларне. Это был классический репортаж, и снимки делал не кто-нибудь, но Леннарт Нильссон, через несколько лет прославившийся на весь мир новаторской фотосерией “Ребенок приходит на свет”.
На обложке Ларетай смотрит в объектив, поразительно красивая. На ней широкополая летняя шляпа. Наискось за ее спиной сидит Бергман в небрежной спортивной рубашке, с довольной улыбкой на лице, взгляд устремлен на мочку ее левого уха, которое он любит ласкать рукой. Фотографии внутри журнала продолжают ту же игриво влюбленную тему – они понарошку ссорятся, смеются, улыбаются, смотрят друг другу в глаза, лежат на пледе в зеленой траве и читают. Эстетика невольно наводит на мысль о роковом романе циркачки Эльвиры Мадиган и лейтенанта Сикстена Спарре.
В целом это чувственное описание чудесного мгновения в жизни двух людей, и, казалось бы, оно не должно пробуждать у Ингмара Бергмана и его матери неприятных ощущений. Но уже текст на обложке вызвал в пасторском доме негодование: “Ингмар Б. – Кэби рассказывают о своей предстоящей свадьбе – Чудесные фотографии”. Можно себе представить, как реагировали Карин и Эрик Бергман, прочитав статью:
Ингмару Бергману, гению режиссуры, предстоит один из важнейших спектаклей в его жизни. На родине об этом лишь перешептывались. Но когда Мальмёский театр приехал на гастроли в Лондон, перешептывания проникли в заголовки крупных газет. Английская пресса во главе с “Дейли мейл” сообщила, что мистер Бергман вскоре вступит в брак с Кэби Ларетай. А в Англии знают, кто такая Кэби Ларетай. Задолго до того, как она стала одной из популярнейших телезвезд Швеции, англичане использовали эту превосходную пианистку, а вдобавок красавицу, на своем телевидении. Однако английскую прессу тревожило, что же теперь станется с выступлениями Кэби Ларетай на музыкальном фестивале в Гастингсе, где будет дирижировать ее бывший муж. Все предугадывали так называемую щекотливую ситуацию. Но тревога оказалась напрасной. Круги, близкие к паре Ларетай – Стэрн, знают, что из-за бесконечных турне этот музыкальный брак фактически распался. Он, талантливый дирижер, работающий с Евлеским городским оркестром и успешно стремящийся к международной карьере, и она, знаменитая пианистка, концертирующая на родине и в особенности за рубежом, – они толком не справлялись с репетиционными стрессами, страхом перед выступлениями, напряжением перед совместными встречами с концертной публикой. Такие вещи изматывают людей в будничной жизни и совершенно непереносимы под одной крышей в Евле. По обоюдному согласию они решили расстаться, тем более что сейчас обоим сопутствует международный успех. Артистические контакты они сохранят, музыкальное сотрудничество не прервется. Слухи о бракосочетании набирают силу, особенно с тех пор как Ингмар Бергман приобрел виллу в Юрсхольме, с красивым местоположением у залива Фрамнесвик, – старинный живописный дом а-ля Mon oncle[31], по его собственным словам. Новоиспеченный домовладелец уже не делает секрета из того, что он и Кэби Ларетай осенью поженятся. Но когда и где – наше личное дело, добавляет он.
Много места журнал отвел описанию Кэби Ларетай. От нее веяло огромной жизненной силой, внешне броская и вместе с тем пикантная – стильная и породистая актриса.
Тонкий, немножко курносый носик придает пикантность ее в остальном чисто классическим чертам. Прямой, высокий лоб говорит о музыкально-математических способностях. Руки – большие и сильные для такой грациозной женщины, как она. […] Она не носит колец и не красит ногти. Из украшений охотно надевает по-южному крупные серьги. Ее жизнеутверждающий смех еще долго звенит в ушах после расставания с нею. Голос теплый, певучий. Наверно, он лучше всего звучит, когда напевает печальную колыбельную.
Эта порция сплетен, инсинуаций и анатомических штудий, хотя и помещенная в благоприличном “Векку-Журнален”, на Стургатан пришлась не по вкусу. “Эрик возмущен, и я думаю, можно было избавить от этого и нас, и всех близких Ингмару по прежним временам”. Родители опять метались между надеждой, радостью и разочарованием. Всего несколько месяцев назад состоялась конфирмация внучки Лены, и в пасторском доме надлежащим образом отметили это приятное событие. Эрик Бергман произнес речь в честь конфирмантки, Ингмар Бергман сказал речь в честь родителей, которую Карин не скоро забудет. Поэтому репортаж в “Векку-Журнален” прозвел эффект холодного душа.
Нетрудно понять, что Ингмару Бергману хотелось объясниться. Он начал письмо с “безгранично огромной” благодарности за родительское поздравление, присланное ко дню рождения. Возможно, опасался, как бы родители не истолковали его превратно: “Это стало вроде как традицией, и я бы здорово загрустил и обиделся, если б в этом году писем не пришло”.
Затем он еще раз поблагодарил за то, как замечательно они все устроили в день конфирмации Лены. “Праздник получился совершенно особенный, из тех, какие в детстве запоминаются на всю жизнь. Чувство близости и защищенности в близости”. Он рассказал, что после съемок “Источника” ужасно устал и отдыхал в “Сильянсборге”, бродил по траве и, лежа в старой лодке, покачивался на волнах посреди Сильяна. Некоторое время он кружил возле подлинной темы, но в конце концов перешел к щекотливой сути:
В середине августа, когда я закончу сценарий следующего фильма, мы опять поедем в “Сильянсборг”. И поженимся, потихоньку, под строгим секретом, без посторонних. Хочу сказать вам об этом сейчас, чтобы вы так или иначе не узнали от других. Я прекрасно знаю, вы оба настроены весьма критически, и, разумеется, есть причины, чтобы высказать множество возражений, особенно если считаешь, что человек не способен изменить свои поступки и мысли. Уверяю вас, я не питаю романтических иллюзий касательно вечного счастья и прочего. Но первый и единственный раз в моей жизни я не одинок. Знаю, с вашей точки зрения это, наверно, звучит как нонсенс, но я говорю, что думаю, невзирая на ваши представления о том, как полагается вести себя в мире. Одиночество все больше завладевало мной, все казалось мне безразличным, лишенным смысла, мертвым. Не знаю, как сложится будущее, но я очень-очень хочу, чтобы оно было прямее и чище прошлого. Пишу об этом, чтобы просить вас: постарайтесь понять и принять происходящее. Не судить и не осуждать. Не обрывать и не затруднять контакты между вами и мной и Кэби. Я просто ужасно боюсь за свои взаимоотношения с родителями. С годами они стали мне очень дороги и важны. Да, и вот еще что: репортаж в “Векку-Журнален” был вынужденным. Чтобы помешать публикации статьи, которую не контролировали, мы решили, что будет лучше и менее рискованно, если напечатают статью, которую мы сможем проконтролировать. В нашей профессии порой приходится выть с волками и из двух зол выбирать меньшее! Буду рад, если вы так или иначе дадите о себе знать. Простите дурной почерк, он почти неразборчивый. Но прошло столько лет с тех пор, как барышня Стерки мучилась со мной.
Ваш сын Ингмар.
Письмо любопытно во многих отношениях. Во-первых, оно написано взрослым сорокаоднолетним мужчиной, всемирно известным театральным и кинорежиссером, чей жизненный опыт гораздо больше родительского. И все же пишет он как ребенок, испуганно ищущий у папы и мамы согласия и прощения. Во-вторых, фотографии счастливой пары, сделанные Леннартом Нильссоном, противоречат заявлению, что их вынудили к сотрудничеству, в таком случае они прекрасно сыграли перед камерой. В-третьих, рассуждения об одиночестве и притязании на более прямую и чистую жизнь плохо вяжутся с тем, как все выглядело на самом деле. Он не только повторял фразы из начатых ранее и уже законченных романов, но еще и утаивал секрет. В апреле родилась Мария – дочь Бергмана и Ингрид фон Розен. Чтобы примириться с некоторым вероломством, Кэби Ларетай требовала полной честности, однако же в этом пункте он, стало быть, не мог пойти ей навстречу. Дочь родилась в сентябре 1958-го, через семь месяцев после того, как Бергман в одном из писем к Ларетай написал: “Приветы от того, ЗА КОГО ТЕБЕ СЛЕДУЕТ ВЫЙТИ ЗАМУЖ”.
Карин Бергман подозревала, что Кэби Ларетай отнюдь не возражала против репортажа из “Сильянсборга”: “Да она наверняка была согласна”. А реакция на письмо сына? “Он просит нас не позволять его четвертому браку разбить наше к нему отношение. В этом письме тот же Ингмар, с которым я встречалась апрельским вечером в Софийском приюте. Эрик очень сомневался, но я отвечу так, как подсказывает сердце. Если они хотят, то добро пожаловать”.
Если Ингмар Бергман совершенно искренне писал, что очень боится за свои отношения с родителями, он очень плохо их знал.
“Источник” частью снимался в Даларне, в Реттвике, тогда-то они и посетили белую известняковую церковь в Буде, построенную в середине XIX века, со средневековым створчатым алтарем. Она стоит на высоком холме и величаво смотрит на чудесный ландшафт. Идея повенчаться там принадлежала Ингмару Бергману. Написав родителям, что они поженятся потихоньку и в секрете, он запретил и Кэби Ларетай рассказывать ее родителям, где и когда состоится свадьба. “Так решил Ингмар, никому не говорили ни слова, чтобы новость не попала в заголовки вечерних газет”. Но, утверждая в письме, что все произойдет “без посторонних”, Бергман лгал. Он пригласил своего врача Стуре Хеландера, писательницу Уллу Исакссон (сценаристку “Источника”), своего ассистента Ленна Юрцберга, а также Бритт Арпи, хозяйку гостиницы “Сильянсборг”.
Несмотря на скрытничанье и клятву молчать, взятую со всего гостиничного персонала, пресса все же пронюхала о свадьбе, и они тщетно пытались отделаться от репортеров и фотографов, которые на автомобилях преследовали их до самой церкви. Бергман на “вольво-амазоне” пробовал оторваться от них, Ларетай прятала лицо под шарфом. В церкви заперли дверь, и бракосочетание сопровождалось громким стуком – фоторепортеры барабанили в дверь.
Бергман был в темном костюме, Кэби никогда не видела его таким стройным и элегантным и думала, что он с его валлонскими корнями выглядит как испанский дворянин. Он взял ее руку и со словами: “Теперь нас двое – ты и я”, – надел ей на палец купленное в Реттвике обручальное кольцо.
Прочитав в газетах о венчании, Карин Бергман рассердилась, что отнюдь не удивительно. “Я не получила ни строчки в ответ на письмо, написанное 9 августа. Мне очень больно!” Впрочем, в конце осени и зимой напряженные отношения нормализовались. Карин и Эрик Бергман посмотрели по телевизору один из концертов Ларетай, который им очень понравился, хотя Карин Бергман, упоминая о невестке, неизменно заключала это слово в кавычки. Накануне ужина, на который в пасторском доме ожидали “Ингмара и Кэби Ларетай, его новую жену”, он послал родителям подарок – большой красивый глобус с подсветкой изнутри. “Вечером позвонил Ингмар, вправду очень мило с его стороны”, – писала Карин в декабре.
Но, как всегда в семье Бергман, в новом году их взаимоотношения опять подвергнутся испытаниям.
Прежде чем переехать в юрсхольмскую виллу, молодожены некоторое время жили в однокомнатной квартирке на Грев-Турегатан, той самой, где Бергман жил с прежними своими женщинами. Там вообще было очень тесно, а оттого, что они взяли для Кэби напрокат фортепиано, просторней не стало. Когда она жарила ему ежедневное телячье филе, вся квартира наполнялась чадом, даже при открытой балконной двери. Как вспоминает Ларетай, они были счастливы, но на заднем плане виднелись темные полосы.
Переехали они осенью 1959 года. Красивая вилла располагалась в тенистом саду из яблонь и вишен. Неподалеку, всего в нескольких минутах езды на автомобиле, жила графиня Ингрид фон Розен с семьей, и это безусловно не случайность. Ларетай часто бывала в отъезде, и режиссер мог с легкостью перезваниваться и видеться с матерью своего недавно родившегося ребенка. Но жене Бергман говорил, что решил поселиться в Юрсхольме, поскольку именно здесь жил его близкий друг Стуре Хеландер.
Вполне возможно, Кэби Ларетай, по крайней мере на первых порах семейной жизни, была единственным предметом его желаний. Письма, которые он подписывал “Имми”, имели двоякий смысл. В январе 1960-го, когда Ларетай спросила его, почему он так любит именно ее, она получила поэтичный и одновременно сдержанный ответ. Слово “любить”, писал он, странное, затертое и к тому же печальное. Он объяснит ей свою любовь иначе. Она переполняет его, когда играет на фортепиано и становится “таинственным, неуловимым измерением за гранью разговоров и движений, иногда за гранью тебя самого, находящегося в комнате”. В этом заключены огромная радость, богатство и защищенность. Его уважение к ее профессионализму и артистической ясности совершенно естественно. Он благодарен и горд. Подрезая ему ногти, читая вслух, она притягивает его поближе к себе, окружает своей красотой словно мягкой защитной оболочкой. Ее тело полно тайн, неразгаданных и волнующих загадок. Ее способность наслаждаться не похожа ни на что, с чем он сталкивался раньше. Она единственная говорит с ним о его работе, не огорчая его и не обижая. И красива именно так, как ему нравится. Красиво двигается и говорит, хорошо одевается, и руки у нее красивые, и зад крепкий. И пахнет она “хорошо, по-женски”. Ее требование правдивости, “предельной правдивости”, если надо, – штука трудная, но, пожалуй, все-таки хорошая. Он писал, что ощущает рядом с нею невероятное – защищенность, “хотя, возможно, это иллюзия”, и закончил письмо словами, что тоскует по “новизне, которой я так боюсь”.
Их продолжающаяся переписка – чтение неизменно завораживающее, так как показывает дорогу к концу; это словно крик утопающего, он молит о помощи, а помощи нет, ведь он сам тянет себя ко дну.