Волки на переломе зимы Райс Энн
Как же сильно отличалась нынешняя ночь от той, когда Ройбен в своей волчьей ипостаси, в душевной боли и растерянности, отчаянно нуждаясь в помощи Джима, вошел в исповедальню церкви Святого Франциска. Сейчас он хотел только одного: оградить Джима от всего этого – и не знал как. Ему хотелось рассказать брату о призраке Марчент, но и этого он не мог сделать. Он не мог позволить себе усугубить то бремя, которое уже взвалил на плечи Джима.
Джим поднялся, чтобы уйти. Ройбен не стал останавливать его. Но когда Джим подошел к нему и поцеловал его в лоб, он опешил. Джим же негромко пробормотал что-то о любви и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.
Ройбен долго сидел неподвижно. На глаза наворачивались слезы, хотелось расплакаться. Ужасно хотелось оказаться в Нидек-Пойнте. И все время лезли в голову непрошеные тревоги. Что, если Селеста все-таки надумает сделать аборт? И как, черт возьми, Фил будет жить здесь, под одной крышей с Селестой, с Селестой, которая презирает его, и не только не скрывает своего отношения, но и во всеуслышание говорит о нем? Проклятье, ведь это же отцовский дом, верно? Ройбен должен оказывать отцу всяческую поддержку. Звонить ему, навещать его, проводить с ним время. Скорее бы закончили работу в доме для гостей! Как только дом будет готов, он позвонит отцу и уговорит его приехать и жить там сколько захочет. Нужно суметь показать Филу, как сильно он его любит и всегда любил.
В конце концов, окончательно измученный путаницей проблем и вопросов, кишевших в мозгу, он лег и уснул, и лишь тогда к нему вернулись задвинутые до поры в дальний угол сознания образы Нидек-Пойнта, лишь тогда он услышал спокойный умиротворяющий голос Феликса и понял, пребывая на грани между явью и сном, что его время в этом доме действительно закончилось и что перед ним прекрасное и ослепительно-яркое будущее. И, возможно, таким же окажется будущее и для Селесты. Возможно, она еще будет счастлива.
Бракосочетание должно было состояться в одиннадцать часов в кабинете судьи. Когда они подъехали туда, Лаура уже ждала в ротонде мэрии. Она поцеловала Селесту и сообщила, что та прекрасно выглядит. Селеста отреагировала благосклонно, сказала, что рада встрече, Ройбен же подумал, что все это выглядит очень живо и беззаботно, предсказуемо и забавно.
Они направились прямиком в кабинет судьи, и через пять минут процедура закончилась. По мнению Ройбена, она была унылой и даже мрачной, Селеста же полностью игнорировала его, как будто его там не было, и даже сакраментальное «Согласна» произнесла, обращаясь в пустоту. Джим стоял в углу помещения, скрестив руки на груди и глядя в пол.
Уже на пути к выходу, возле самой двери, Селеста вдруг объявила, что ей нужно кое-что сказать, и попросила всех отойти в сторону.
– Прошу прощения за то, что я наговорила вчера, – без всякого выражения, ровным сухим голосом произнесла она. – Ты был прав, Ройбен. Во всем случившемся твоей вины нет. Виновата – я. Я сожалею. Сожалею о том, что сказала вчера Филу. Наехала, незаслуженно обидела…
Ройбен улыбнулся, приветливо кивнул и точно так же, как вчера вечером, поцеловал ее в щеку.
Заметно растерявшаяся Лаура встревоженно уставилась на обоих, но Грейс и Фил были совершенно спокойны, как будто знали заранее о намерениях Селесты.
– Мы все отлично понимаем, – сказала Грейс. – Ты носишь ребенка, и нервы у тебя крайне напряжены. Неужели кто-то из нас может не понимать этого? И Ройбен тоже понимает.
– Я сделаю все, что в моих силах, чтобы тебе было легче, – сказал Ройбен. – Если захочешь, чтобы я был с тобой в родильной палате, я там буду.
– Ой, только не надо доходить до абсурда, – резко перебила его Селеста. – Да, я не считаю возможным избавиться от будущего ребенка только потому, что он причиняет мне неудобства. Но купить меня за деньги, чтобы я родила, не сможет никто. Если бы я хотела сделать аборт, то давно уже сделала бы его.
Джим быстро шагнул вперед и одной рукой обнял Селесту за плечи, а левой поймал ладонь Грейс.
– Я часто вспоминаю одно изречение святого Августина, – сказал он. – «Господь торжествует на обломках наших планов». И, возможно, именно это сейчас и происходит. Мы ошибаемся в расчетах, совершаем ошибки, но перед нами каким-то образом открываются новые двери, появляются новые возможности, о которых мы даже и не мечтали. Так давайте постараемся поверить, что каждый из нас сейчас стоит на этом пороге.
Селеста торопливо поцеловала Джима, обняла его обеими руками и уткнулась лицом ему в грудь.
– Мы будем с тобой на каждом шагу этого пути, дорогая, – добавил Джим. Он казался надежным и несокрушимым, как могучий дуб в лесу. – Все мы.
Великолепное представление и какая искренность! – подумал Ройбен. Он нисколько не сомневался в том, что Джим относится к Селесте, мягко говоря, без всякой симпатии. Но, если вспомнить вчерашний разговор, может быть, Джим просто любит ее – как пытается любить всех и каждого? Что я могу знать об этом? – спросил себя Ройбен.
Через минуту малочисленная группа распалась. Грейс и Фил увели Селесту, Джим направился в церковь Святого Франциска, а Ройбен пригласил Лауру на ленч.
Заговорили они лишь после того, как устроились за столиком полутемного итальянского ресторана. Ройбен кратко и сухо рассказал Лауре о вчерашних событиях и о том, как обидел Селесту.
– Зря я это сделал, – сказал он упавшим голосом. – Но мне было необходимо сказать хоть что-нибудь. Я ведь говорил тебе, что мне казалось, что ощущать чью-то ненависть бывает очень больно. Оказалось, что чувствовать глубокую неприязнь к себе – такую, какая исходила от нее, – еще больнее. Постоянную, всепроникающую неприязнь. Это как ожог. А ведь я всегда ощущал ее, когда бывал рядом с Селестой, от этого у меня на душе было холодно. Я понял это лишь теперь, когда сам начал испытывать к ней такое же чувство. Хотя, возможно, я и раньше воспринимал ее так, и, значит, я такой же лицемер, как и она.
На самом-то деле ему хотелось говорить о Марчент. Ему это было просто необходимо. Он всей душой стремился вернуться в мир Нидек-Пойнта, но сейчас застрял здесь, вдали от своей стихии, в своем прежнем мире, и всей душой рвался отсюда прочь.
– Ройбен, Селеста никогда не любила тебя, – сказала Лаура. – Она водилась с тобой по двум причинам – из-за твоих родных и твоих денег. Вот это она любила – и то и другое, – но сознаться в этом никак не могла.
Ройбен промолчал. Он просто-таки не мог поверить, что Селеста способна на такое.
– Я поняла это при первой же встрече с нею. Она чувствовала себя очень неуверенно и боялась сравнения с тобой – с твоей образованностью, с твоими поездками по миру, с твоим словарным запасом, с твоим светским лоском. Она яростно стремилась заполучить все это для себя, но ее постоянно грызла, терзала совесть. А проявлялись угрызения совести в сарказме, в постоянных придирках, которые она не прекратила даже и после того, как ваши отношения закончились. Она просто не могла позволить, чтобы все завершилось вот так, само собой. Она никогда не любила тебя. А теперь – ты же сам видишь – она беременна, в ярости из-за этого, но тем не менее живет в прекрасном доме твоих родителей, взяла за ребенка деньги – полагаю, что чертову кучу денег, – и сама же стыдится этого – так стыдится, что самое себя еле терпит.
Это очень походило на правду. Точнее говоря, внезапно стало ясно, что это и есть правда. Словно пролившийся откуда-то свет выявил какие-то невидимые прежде детали и дал ему возможность впервые разглядеть в целом ту часть своего недавнего прошлого, в которой присутствовала Селеста.
– Для нее, вероятно, это настоящий кошмар, – продолжила Лаура. – Ройбен, деньги сводят людей с ума. Так устроена жизнь, и никуда от этого не деться. Лишают разума. У твоей семьи денег много. Но все твои родные ведут себя не так, как ожидают от них посторонние. Твоя мама всю жизнь работает, как одержимая, словно она из тех, кто с самого начала делал карьеру только собственными силами. Твой отец, поэт, идеалист, ходит в одежде, купленной двадцать лет назад, и Джим точно такой же, не от мира сего – человек, посвятивший себя служению другим и отдающий этому все свои силы. Твой отец постоянно то доводит до совершенства свои старые работы, то строчит что-то в записную книжку, будто ему уже следующим утром предстоит читать лекцию. Твоей матери редко удается выспаться как следует. Ты тоже пошел в эту породу – в любое время дня или ночи готов взяться за очередную или внеочередную – если Билли потребует – статью и сидишь за компьютером, пока не заснешь прямо над ним. Но у тебя всю жизнь были деньги, и ты не имеешь понятия о том, что значит жить без них.
– Ты права, – ответил Ройбен.
– Понимаешь ли, она ничего не планировала заранее. Она просто не понимала, что делает. А вот меня давно занимает: почему ты вообще слушал ее?
Этот вопрос занимал и его самого. Взять хотя бы Марчент – в ней было что-то схожее с ним, то же загадочное свойство, заставлявшее его прислушиваться к тем, кто порицал его, кто постоянно ставил ему палки в колеса. Конечно, его родные старательно занимались этим задолго до того, как в хор влилась Селеста. Возможно, они, сами того не сознавая, почувствовали в ней родственную душу и пригласили ее в свой хор. Возможно, отношение к нему послужило для Селесты входным билетом в их круг, хотя ни Селеста, ни он сам совершенно не понимали этого. Ну, а после того, как она подхватила старую песенку насчет Солнечного мальчика и Малыша… что ж, стало ясно, что она говорит на одном с ними языке. Может быть, и ему было с нею легко именно потому, что она говорила на этом самом знакомом и привычном языке.
– Поначалу она очень нравилась мне, – негромко сказал он. – Мне было с нею приятно. Я считал ее красивой. Мне нравилась ее сообразительность. Я вообще люблю умных женщин. Мне нравилось проводить с нею время. А потом все пошло наперекосяк. Зря я молчал. Надо было сказать ей, как плохо мне было.
– Ты и сказал бы – в свое время, – ответила Лаура. – Ваши отношения неизбежно завершились бы самым естественным путем, даже если бы ты не поехал в Нидек-Пойнт. Они и кончились естественным путем. Но только сейчас у тебя есть ребенок.
Ройбен промолчал.
Ресторан постепенно заполнялся, но в углу, где они сидели, с приятным приглушенным светом, было довольно спокойно; и плотные занавески, и картины в рамах глушили шум.
– Неужели меня так трудно любить? – спросил он.
– Ты же знаешь, что нет, – улыбнувшись, ответила Лаура. – Тебя как раз легко любить, настолько легко, что тебя любят почти все, с кем ты встречаешься. Феликс тебя обожает. Тибо любит тебя. Да все они любят тебя. Даже Стюарт любит тебя! А ведь Стюарт – мальчишка, которому по возрасту положено любить прежде всего самого себя. Ройбен, ты отличный парень! Красивый и милый в обращении. Но я скажу тебе кое-что еще. В тебе имеется своеобразное смирение. А некоторые люди смирения не понимают. Ты умеешь открываться навстречу тому, что тебя привлекает, открываться навстречу людям, таким, например, как Феликс, чтобы учиться у них. Ты можешь неподвижно сидеть за столом в Нидек-Пойнте и с поразительным смирением слушать старейшин племени морфенкиндеров. Стюарт на это не способен. Стюарту обязательно нужно играть мускулами, подзуживать, провоцировать. Ну, а ты просто учишься. К сожалению, кое-кто – и таких немало – принимает это за слабость.
– Лаура, не слишком ли высоко ты меня оцениваешь? – усмехнулся Ройбен. – Впрочем, мне нравится ход твоих мыслей.
Лаура вздохнула.
– Ройбен, Селеста больше непричастна к твоей жизни. Это совершенно исключено. – Лаура вдруг нахмурилась, слегка скривила губы, как будто собиралась сказать что-то трудное и неприятное, и еще больше понизила голос. – Она проживет свою жизнь и умрет, как все прочие люди. И путь у нее всегда будет тернистым. Очень скоро она убедится, что деньги если и облегчают жизнь, то лишь в очень малой степени. Ты ведь сможешь простить ей все это, правда?
Он уставился в нежные голубые глаза Лауры.
– Подумай сам, – продолжала она. – Селеста же никогда ни сном ни духом не узнает о том, что открывается для нас с тобой.
Ройбен понимал, что эти слова обозначают в грамматическом и умозрительном смысле, но не мог понять их эмоционального значения. Зато он знал, что ему следует сделать.
Он достал телефон и набрал текстовое сообщение для Селесты. Набрал без сокращений, правильными, литературными фразами. «Я прошу прощения. Искренне и честно. Желаю тебе счастья. Хочу, чтобы, когда все это закончится, ты была счастлива».
«Какая же трусость, – подумал он, – набрать в айфоне буквами те слова, которые не решаешься сказать человеку в лицо».
Но уже через несколько секунд на экране появился ответ: «Ты всегда останешься моим Солнечным мальчиком».
Он оторопело посмотрел на экран, а потом удалил сообщение.
Из Сан-Франциско они выехали в половине четвертого, до возникновения предвечерних пробок.
Но дождь сильно замедлял движение, так что в Нидек-Пойнт Ройбен попал только в одиннадцатом часу вечера.
Как и в прошлый раз, жизнерадостные огоньки рождественских электрогирлянд сразу подняли его настроение. Все окна трехэтажного фасада были аккуратно окаймлены светящимися цепочками, терраса приведена в порядок. На стороне, выходящей к океану, были установлены сложенные сейчас навесы. А вокруг Святого семейства вырос большой, мастерски сделанный хлев; статуи установили в должном порядке, и, хотя в яслях пока не было ни соломы, ни зелени, изваяния завораживали своей красотой. Стоя в полумраке под дощатой крышей – лишь на лицах мерцал слабый отсвет от огней дома, отчего окружающая холодная тьма казалась еще гуще, – они являли собой воплощение стоического терпения и милосердия. Только сейчас Ройбен впервые явственно представил себе, насколько прекрасным обещает быть прием в честь Рождества.
Но еще сильнее он был потрясен, когда, повернув голову направо от дома, увидел мириады мерцающих огней, которые полностью преобразили близлежащую дубраву.
– Зимний карнавал! – прошептал он.
Не будь так холодно и сыро, стоило бы прогуляться туда. Лес так и манил к себе. Ройбен побрел вдоль дома по поскрипывавшему под ногами гравию подъездной дорожки и вскоре разглядел, что под деревьями густо насыпаны опилки, а развешанные на деревьях огоньки освещают дорожку, ведущую, как ему показалось, прямо в бесконечность.
Откровенно говоря, он не имел никакого представления о том, насколько далеко на восток тянется этот лес. Они с Лаурой много раз гуляли по нему, но никогда не добирались до его восточной границы. Сейчас же от осознания размаха этого предприятия, от зрелища бесчисленных лампочек, развешанных в лесу в честь самого темного дня года, у него перехватило дыхание.
Он вдруг вспомнил о том, что теперь от тех, кого он любит, его отделяет непреодолимая пропасть, и ему снова стало больно, но потом он подумал. Они приедут на наш рождественский вечер, будут вместе с нами на банкете и концерте. Даже Джим приедет. Он обещал. И Морт с Селестой приедут, об этом он позаботится сам. Так зачем же страдать, зачем допускать эту боль? Почему бы не обратиться к тому, что будет связывать его с ними, пока для этого останутся возможности. Он снова подумал о ребенке и, развернувшись, зашагал обратно вдоль дома, пока не вернулся к вертепу. Там было темно, и Младенец Христос был почти не виден. Но Ройбен все же сумел различить пухлые щеки, улыбку на лице и пальчики протянутых рук.
С океана дул леденящий ветер. Висевший над террасой густой туман внезапно сделался физически ощутимым, настолько ощутимым, что у Ройбена от него заслезились глаза. Он думал о том, что ему предстоит сделать для своего сына, о том, что следует обеспечить. Сейчас ему было ясно только одно: он ни за что не допустит, чтобы секрет Хризмы вошел в жизнь его сына, что он оградит его от этой тайны, даже если для этого придется удалить ребенка из Нидек-Пойнта, когда придет время. Но будущее было слишком обширно и запутанно, так что об окончательных решениях сейчас речи быть не могло.
Он замерз, хотел спать и к тому же не знал, будет ли Марчент ждать его в эту ночь.
Чувствует ли Марчент холод? Не может ли быть так, что холод – единственное, что она чувствует: гнетущий, ужасный эмоциональный холод, который куда хуже, чем тот холод, который сейчас пробирает его самого?
На него вдруг нахлынуло резкое возбуждение.
Он вернулся к своему «Порше» и достал из багажника непромокаемый длинный плащ «Барберри», который никак не мог собраться отдать укоротить. Он терпеть не мог холода, и чрезмерная длина плаща даже нравилась ему. Застегнув плащ на все пуговицы и подняв воротник, Ройбен направился в лес.
Не отрывая взгляда от чудесных огоньков, висящих у него над головой и вокруг, он вступил в лес, словно в просторный зал, где вместо колонн беспорядочно возвышались могучие дубы. Он шел все дальше и дальше, будто вчуже отмечая, что туман постепенно сгущается и что его лицо и руки уже сделались влажными. Лишь бездумно сунул руки в карманы.
Светящиеся бусы тянулись в глубь леса, и везде под ногами лежал толстый ровный слой опилок, приятно пружинивших под ногами. Когда он оглянулся, оказалось, что он ушел далеко от дома. Освещенные окна были почти не видны и лишь слабыми ореолами просвечивали сквозь деревья.
Он снова повернулся и пошел дальше на восток. Он намеревался дойти до самого конца этого изумительно иллюминированного леса. Но туман продолжал сгущаться и уже висел на ветвях перед и позади Ройбена.
Лучше вернуться.
И тут все огоньки погасли.
Ройбен замер на месте. Его окружала непроглядная тьма. Он, конечно, сразу понял, что случилось. Рождественская иллюминация была подключена к системе внешнего освещения поместья, которая всегда выключалась в полдвенадцатого ночи, – и, соответственно, вместе с нею и волшебные огни рождественской Страны чудес.
Он резко повернулся и зашагал назад, но тут же наткнулся на ветку и споткнулся о корень. Он не видел ровным счетом ничего.
Вдали все еще виднелся свет в окнах библиотеки и столовой, указывавший ему направление, но проглядывал он еле-еле. К тому же в любой момент и эти лампы могли выключить – никто ведь не имел представления о том, что он бродит в ночном лесу.
Он прибавил было шагу, но тут же споткнулся и, едва успев выбросить вперед руки, упал на мокрые опилки.
Он влип в пусть забавную, но изрядную неприятность. Сейчас его не выручало даже великолепное по сравнению с любым человеком зрение.
Он поднялся на ноги и поплелся вперед медленными мелкими шажками. Свободного места, где можно было пройти между деревьями, вполне хватало, нужно было лишь угадать его. Но через несколько шагов он снова упал, а когда опять встал, то не увидел света нигде.
Что же делать?
Он не сомневался, что может трансформироваться в любой момент – раздеться и трансформироваться, – и тогда он без всякого труда отыскал бы дорогу. В облике морфенкиндера он не заблудился бы и в этом жутком лесу.
Но что, если Лиза или Хедди еще не спят? Что, если кто-то из них ходит вокруг дома и, допустим, меняет лампочки? Да и Жан-Пьер может быть в кухне, он ведь почти не выходит оттуда.
Будет очень глупо, если его обнаружат, да и смешно было бы трансформироваться по столь пустяковому поводу, а потом поспешно возвращать себе человеческий облик и, дрожа от леденящего холода, поспешно одеваться возле черного хода. Абсурд, да и только!
Нет, нужно всего лишь осторожненько идти по лесу.
Он снова сдвинулся с места, выставив перед собой руки, но тут же зацепился носком ботинка за торчавший из земли корень и потерял равновесие. Однако на сей раз что-то удержало его от падения. Что-то прикоснулось к нему, подхватило под правую руку, и он сумел устоять на ногах и выпутаться из древесного капкана.
Что это было – плети ежевики или просто кусты, проросшие из корней? Он понятия не имел. Он застыл на месте. Рядом с ним что-то двигалось. Олень забрел в дубраву? Но Ройбен не чувствовал запаха оленя. Через некоторое время он осознал, что движение происходит не в каком-то одном месте, а вокруг него. Движение беззвучное, без хруста лежащих на земле веток, без шороха листьев…
Он снова ощутил прикосновение к своей руке, а потом что-то вроде ладони, крепкой ладони, легло ему на спину. Кто-то или что-то подталкивало его вперед.
– Марчент! – прошептал он, сохраняя неподвижность и отказываясь подчиниться направлявшей его руке. – Марчент, это ты? – Ответа не последовало. Темнота была столь густа, что он не увидел даже собственной поднятой руки, но неведомое существо, или кто это был, не выпускало его и продолжало попытки сдвинуть его с места.
Трансформация началась мгновенно, он даже не успел решить, стоит ли ему преображаться. Одежда начала трескаться по швам, затрещали отрывающиеся пуговицы. Поспешно сорвав плащ, он бросил его наземь. Звучно лопнула кожа ботинок, и он выпрямился во весь свой морфенкиндский рост. Теперь он мог видеть сквозь тьму, ясно различать стволы деревьев, контуры их крон и даже крошечные лампочки, скрывающиеся в листве.
Существо, державшее его, поспешно попятилось, но, обернувшись, Ройбен разглядел его, бледную мужскую фигуру, почти сливавшуюся с плававшими вокруг клубами тумана, а вскоре заметил и другие фигуры. Мужчины, женщины и поменьше, вероятно, дети. Но кем бы они ни были, они поспешно отступали, все так же не производя ни единого звука, и через некоторое время скрылись из виду.
Ройбен направился домой. Оставшиеся от одежды лохмотья он перекинул через плечо и легко бежал по лесу.
Остановившись возле темного окна пустой кухни, он отчаянным напряжением попытался вернуться в человеческий облик, но у него ничего не вышло. Закрыл глаза, собрал всю силу воли для обратного превращения, но волчья шкура не желала сходить. Пригнувшись за валуном, он снова всмотрелся в лес и опять увидел те же фигуры и очень медленно направился к ближайшей из них, к мужчине, который, судя по всему, наблюдал за ним. Худощавый, большеглазый мужчина с очень длинными темными волосами смотрел на него с легкой улыбкой. Одет он был просто и легко – в какую-то очень старомодную рубашку с рукавами-буфами, – но его силуэт уже начал бледнеть.
– Ну ладно… вы ведь не желали мне ничего плохого, верно? – полуутвердительно произнес Ройбен.
Со стороны леса донесся негромкий шелестящий звук, но это был не шорох листьев на кустах или ветках. Так смеялись эти странные существа. Ройбен успел разглядеть бледный профиль, длинные волосы. И они снова скрылись.
Он тяжело вздохнул.
Внезапно раздался негромкий, но резкий звук. Кто-то чиркнул спичкой. Только бы не Лиза или кто-то еще из слуг!
За северной стороной дома вспыхнул свет, который, похоже, пронзал туман, отчего тот сделался похожим на густой рой золотых пылинок. В этом свете Ройбен вновь увидел их: мужчин, женщин и фигурки поменьше, но все они тут же исчезли.
Скрипя от напряжения зубами, он торопил превращение. Свет между тем становился все ярче, и в конце концов его источник появился из-за угла слева. О боже, только не это! К нему, держа над головой керосиновую лампу, приближалась Лиза.
– Входите в дом, мистер Ройбен, – сказала она, похоже, не только не испугавшись, но даже ничуть не удивившись его волчьему облику. Напротив, она даже сделала движение, будто собиралась подать ему руку, и добавила: – Пойдемте!
Глядя на нее, Ройбен испытывал очень странные эмоции – нечто вроде стыда или что-то очень близкое к стыду, причем острому, как никогда в жизни, оттого, что стоит перед нею голый, в образе чудовища, а она знает его имя, знает, кто он такой, и может глядеть на него со своей обычной бесстрастностью, несмотря на то, что он не хочет, чтобы она его видела таким, и не давал на это разрешения. Он с болезненной ясностью ощущал и свою величину, и то, каким выглядит его лицо, покрытое шерстью, с безгубой пастью вместо рта.
– Пожалуйста, идите в дом, господин Ройбен, – сказал он.
– Я приду, когда буду готов.
– Отлично, – ответила она. – А их бояться не нужно. Тем более что они уже ушли. – Она поставила лампу на землю и удалилась.
Ужас! Стыд и срам!
Для обратной трансформации ему потребовалось не менее пятнадцати минут. По мере того как с него опадала густая волчья шерсть, ему становилось все холоднее – до дрожи. Он поспешно натянул рваную рубашку и то, что осталось от брюк. Ботинки и плащ валялись где-то в лесу.
Вбежав в дом, он устремился было к лестнице, чтобы поскорее попасть в свою комнату, но вдруг заметил Маргона, который в одиночестве сидел за столом в пустой кухне. Он сгорбился, уронив на руки голову с собранными на затылке в пучок волосами.
Ройбен остановился, ему хотелось заговорить с Маргоном, отчаянно хотелось рассказать о том, что он видел в лесу, но Маргон демонстративно отвернулся. Движение не было враждебным, он лишь чуть заметно повернул туловище и еще ниже склонил голову, словно говорил: «Давай притворимся, будто ты меня не видишь. Не лезь ко мне с разговорами, прошу тебя».
Ройбен вздохнул и покачал головой.
Поднявшись наверх, он обнаружил, что в его комнате горит камин. На разобранной постели лежала пижама. На столике стоял фарфоровый кувшинчик с горячим шоколадом, а рядом фарфоровая чашка.
Из ванной с видом человека, обремененного множеством неотложных дел, появилась Лиза и положила на кровать его белый махровый халат.
– Наполнить вам ванну, молодой господин?
– Спасибо, – сказал Ройбен, – но я моюсь под душем.
– Как пожелаете, господин. Может быть, ужин?
– Нет, мэм, – ответил он. Присутствие Лизы в его комнате обрадовало его. Он стоял посреди комнаты в своей драной мокрой одежде и, чуть ли не прикусив язык, ждал подходящего момента.
Лиза обошла его и направилась к двери.
– Что это за создания были в лесу? – спросил он. – Лесные джентри, да? Это ведь они?
Лиза остановилась. В черном шерстяном платье она выглядела необыкновенно элегантно; рядом с манжетами черных рукавов ее руки казались очень белыми. Задумавшись на мгновение, она сказала:
– Думаю, молодой сэр, что об этом вам следует спросить господина, но не этой ночью. – Она выразительно, словно монахиня, воздела руку с поднятым указательным пальцем. – Господин сегодня не в настроении, так что сейчас не лучшее время, чтобы расспрашивать его о Лесных джентри.
– Значит, я видел именно их? – уточнил Ройбен. – Но все же, черт побери, кто же они такие, эти Лесные джентри?
Она уставилась в пол, явно размышляя, что сказать, а потом снова взглянула на него, вздернув брови.
– А как вы сами думаете, молодой господин?
– Это не духи леса! – решительно сказал он.
Она ответила сухим кивком и снова потупила взор. Потом вздохнула. Ройбен впервые заметил на ее шее большую камею из слоновой кости, рельефное изображение на которой почти в точности повторяло жест, каким она сложила перед грудью тонкие руки, словно призывая к вниманию. Было в ней что-то такое, от чего у Ройбена стыла в жилах кровь. Она всегда производила на него такое впечатление.
– Название «духи леса» очень хорошо им подходит, – неохотно сказала она. – Именно в лесу они бывают по-настоящему счастливы. Так с ними было всегда.
– Но почему Маргон так недоволен их появлением? Чем они рассердили его?
Она снова вздохнула, немного замялась и, понизив голос до шепота, сообщила:
– Он просто не любит их и поэтому раздражен. Но… они всегда появляются перед зимним солнцестоянием. И я нисколько не удивлена тому, что они пришли так рано. Они любят туман и дождь. Любят воду. Поэтому они пришли сюда. Они всегда появляются на зимний солнцеворот, если здесь живут морфенкиндеры.
– А вы уже были в этом доме?
– Очень давно, – ответила Лиза после продолжительной паузы с тонкой ледяной улыбкой.
Он судорожно сглотнул. Да, в ее присутствии у него кровь холодела в жилах. Однако он не боялся ее и чувствовал, что не должен бояться. Но все же в ее манерах явственно проглядывала гордость и какое-то закоренелое упрямство, что ли?
– А-а, – сказал он. – Понятно.
– В самом деле? – осведомилась она, вдруг помрачнев лицом. – Лично я в этом сомневаюсь. Вы же, молодой сэр, конечно, не думаете, что под этим небом нет других Нестареющих, кроме морфенкиндеров? Вы, несомненно, знаете, что на земле обитает много других рас Нестареющих, у каждой из которых есть своя тайная судьба.
В комнате воцарилось молчание, но Лиза не уходила. Она смотрела на него словно из глубины своих собственных раздумий – выжидательно, терпеливо.
– Я не знаю, кто вы такая, – сказал он, стараясь говорить уверенным тоном, но как можно вежливее. – Честно говорю: не знаю, кто они такие. Но вам вовсе не следует так старательно опекать меня. Я этого не заслужил, да и не привык к такому обхождению.
– Но, господин, это же мое предназначение, – ответила она. – Вся моя жизнь посвящена этой работе. Мой народ всегда заботится о вашем народе и других Нестареющих, таких как вы. Так заведено от века. Вы – наши защитники и покровители, а мы – ваши слуги, так всегда был устроен мир. Впрочем, хватит об этом. Вы устали, и ваша одежда испорчена.
Она повернулась к столику и налила в чашку шоколад из кувшина.
– Вам нужно выпить это. И подойти поближе к огню.
Он взял у нее из рук чашку, одним глотком выпил шоколад и похвалил:
– Замечательно! – Как ни странно, теперь она вызывала у него меньше тревоги, но больше любопытства. К тому же, после того как он узнал, что она осведомлена об истинной природе живущих в этом доме, у него словно камень с души свалился. Исчезло бремя необходимости хранить тайну от нее и прочих слуг, но теперь он не мог отделаться от размышлений о том, почему Маргон не избавил его от этого бремени гораздо раньше.
– Вам, господин, здесь совершенно нечего бояться, – сказала Лиза. – Ни меня и моих сородичей – ведь мы всегда служим вам, – ни Лесных джентри: они совершенно безвредны.
– Они волшебный народец? – спросил Ройбен. – Древесные эльфы?
– О, вот так я их называть не стала бы, – ответила она; при этом в ее речи то ли случайно, то ли намеренно прозвучал немецкий акцент. – Предупреждаю вас – такие слова им не нравятся. К тому же никогда вы не увидите, чтобы были на них остроконечные шапочки и остроносые туфли, – добавила она с негромким смешком. – Они также не есть крохотные создания с полупрозрачными крылышками за спиной. Нет, лично я предпочла бы забыть слова «волшебный народец». А теперь, позвольте, я помогу вам избавиться от грязной одежды.
– Что ж, это нетрудно понять, – сказал Ройбен, игнорируя последние слова Лизы. – У меня даже немного на душе полегчало. Может быть, вы мне скажете еще, существуют ли в этих краях гномы и тролли?
На это Лиза ничего не ответила.
Ройбен со своей стороны настолько отвратительно чувствовал себя в рваных и мокрых брюках и рубашке, что и впрямь позволил Лизе помочь ему раздеться, естественно, вспомнив, что на нем нет нижнего белья, когда уже было поздно что-либо предпринимать. Но она мгновенно набросила на него махровый халат – ему осталось только продеть руки в рукава – и туго завязала пояс, как будто имела дело с ребенком.
Она была почти одного с ним роста. И ее уверенные движения снова удивили Ройбена, хотя теперь он имел некоторое представление о том, кто она такая.
– Ну, а когда господин вернется в обычное расположение духа, он, вероятно, объяснит вам все должным образом, – заявила она необычно мягким для себя тоном и, понизив голос, добавила со смехом: – Если они не появятся на сочельник Рождеста, он будет разочарован. Откровенно говоря, это было бы просто ужасно. Но ему совсем не нравится, что они болтаются здесь сейчас, и то, что их пригласили, тоже не нравится. Когда их приглашают, они делаются нахальными. А это его чрезвычайно раздражает.
– Вы имеете в виду, что их пригласил господин Феликс? – осведомился Ройбен. – Так вот что это было… Феликс выл…
– Да, их пригласил господин Феликс, и объяснить вам, зачем он это сделал, его прерогатива, а вовсе не моя.
Она собрала испачканную рваную одежду и свернула в тугой узел. Скорее всего, она намеревалась выбросить это тряпье.
– Но позвольте мне, пока августейшие господа не решат, что и как объяснить вам и вашему юному товарищу Стюарту, заверить вас, что Лесные джентри не в состоянии причинить вам ни малейшего вреда. А вам не следует позволять им тревожить… будоражить вашу кровь, как случилось, вероятно, этой ночью.
– Понимаю, – ответил Ройбен. – Они застали меня совершенно врасплох. И, честно говоря, вывели меня из себя.
– Если вам захочется вывести из себя их самих – что, кстати, я не рекомендую вам делать ни при каких обстоятельствах, – просто назовите их «волшебным народцем», или «эльфами», или «гномами», или «троллями». Ничего по-настоящему плохого они вам сделать не смогут, зато вполне способны устроить кучу мелких неприятностей!
Громко, резко рассмеявшись, она повернулась к двери, но снова остановилась.
– Ваш плащ… Вы забыли его в лесу. Я позабочусь, чтобы он был вычищен как следует. А теперь ложитесь спать.
И она вышла, плотно закрыв за собой дверь и оставив Ройбена с множеством незаданных вопросов.
12
В доме стоял греющий душу гул, неизменно сопровождающий деловитое перемещение и общение множества людей.
Тибо и Стюарт наряжали огромную елку и заставили Ройбена помогать им. Тибо, одетый, как обычно, в костюм при галстуке, со своим морщинистым лицом и кустистыми бровями, походил на школьного учителя. Стюарт в обрезанных до середины икр джинсах и футболке сидел на верхней ступеньке скрипучей лестницы и напоминал мускулистого херувима.
Тибо включил записи старых английских рождественских хоралов в исполнении хора кембриджского колледжа Святого Иоанна, и в зале звучала чарующая и умиротворяющая музыка.
На ветках большого дерева уже разместили прихотливые светящиеся гирлянды, и теперь оставалось развесить бесчисленные золотые и серебряные яблоки, маленькие, почти невесомые украшения, красиво сверкавшие среди густых зеленых иголок. Тут и там висели на ниточках пряничные человечки и домики, распространявшие густой запах имбиря.
Стюарт, да и Ройбен, что греха таить, порывались съесть хотя бы по одному, но Тибо строго запретил даже думать об этом. Лиза собственноручно украсила каждую праздничную фигурку, и их могло не хватить для праздника. «Мальчики должны уметь себя вести», – сказал он.
С верхушки елки глядел элегантный Святой Николай с изможденным, но все же доброжелательным выражением фарфорового лица, облаченный в светло-зеленую бархатную мантию. И все ветви, от низу до самого верха, были припудрены какой-то синтетической золотой пыльцой. В целом же зрелище потрясало своим великолепием.
Стюарт, пребывавший в своем обычном безоблачном настроении, непрерывно улыбался, то и дело заливался смехом, отчего его веснушки сразу делались заметнее, и объяснял Ройбену, что тот может пригласить на рождественский праздник «всех на свете» – и монахинь из школы, где он учился, и всех друзей, и медсестер, с которыми познакомился в больнице.
Тибо вызвался помочь Ройбену с приглашениями тех, кто почему-то оказался забыт, но Ройбен уже исправил свое упущение – днем раньше Феликс постучал к нему в дверь и предложил свою помощь. Было сделано множество телефонных звонков. Редактор «Сан-Франциско обсервера» пообещала привезти всю редакцию. Собрались приехать и трое однокашников из колледжа, и родственники из Хиллсборо, уже летел из Рио-де-Жанейро брат Грейс, дядя Том, со своей красавицей женой Хелен – обоим не терпелось увидеть этот легендарный дом. Решила пуститься в странствие даже Джози, старшая сестра Фила, жившая в доме престарелых в Пасадене. Ройбен всегда любил тетю Джози. Джим сообщил, что возьмет с собой несколько человек из своего прихода, а также несколько волонтеров, регулярно помогавших ему готовить супы для благотворительных обедов.
Бурная деятельность кипела по всему дому. Нанятые официанты под командованием Лизы раскладывали на гигантском столе сотни серебряных столовых приборов, Гэлтон со своими людьми возились на заднем дворе, освобождая за домом прислуги место, куда в день праздника приедут грузовики-рефрижераторы. Кучка подростков, которыми командовали Жан-Пьер и, естественно, Лиза – Лиза отвечала за все, – украшали все двери и окна внутри дома свежими гирляндами.
В маленьком доме такое количество зелени показалось бы неуместным, но в этих просторных комнатах и залах было в самый раз. В подсвечники вставили толстые красные свечи, Фрэнк Вэндовер привез большую картонную коробку со старинными викторианскими деревянными игрушками, которые ближе к концу праздника предстояло положить под елку.
Все это Ройбену очень нравилось. Веселая суета не только отвлекала от забот, но и повышала настроение. Когда же мимо проходили Хедди или Жан-Пьер, он старался не рассматривать их и не пытаться отыскать на глаз признаки той природы, которая объединяла их с несгибаемой Лизой.
А снаружи непрерывно звучал нестройный хор пил и молотков.
Что касается Феликса, он покинул имение еще до полудня, чтобы слетать в Лос-Анджелес и решить там последние вопросы насчет артистов и других ряженых, которым предстоит работать на рождественском фестивале в Нидеке или здесь, в имении, на приеме по случаю завершения фестиваля. На обратном пути он должен был задержаться в Сан-Франциско и проверить, в каком состоянии собранные им взрослый хор и оркестр.
Маргон отправился встретить прилетающий из Австрии детский хор, который тоже должен был выступать во время приема. За это детям пообещали недельную экскурсию по Америке. Ну а после того, как их благополучно разместят в гостиницах на побережье, покончив с этими делами, он собирался заказать доставку горючего для жаровен, возле которых гости будут греться на улице, – во всяком случае так сказали Ройбену и Стюарту.
Фрэнк и Сергей – очень крупные и сильные люди – таскали из подвальных кладовых коробки с фарфоровой посудой, столовым серебром и другими необходимыми вещами. Фрэнк, как всегда, красовался в рубашке-поло и свежих тщательно отглаженных джинсах; каждое его движение, когда он что-то поднимал, нес, ставил или передавал кому-то, было осияно голливудским блеском. Сергей, настоящий гигант с непокорной шапкой белокурых волос, потел в мятой джинсовой рубашке. Судя по выражению лица, ему все это давно надоело, тем не менее он сохранял свою обычную доброжелательность.
Отряд профессиональных горничных инспектировал все дополнительные ванные и уборные в коридорах второго этажа, чтобы убедиться, что они идеально готовы к наплыву гостей. В воскресенье горничным предстояло дежурить возле этих помещений и направлять туда страждущих.
Каждые двадцать минут в двери звонили рассыльные; вокруг дома, терпеливо снося моросящий дождь, уже бродили несколько репортеров, наперебой фотографировавших статуи вертепа и кипучую деятельность по приготовлению к банкету.
Все происходившее в доме и вокруг него приятно будоражило и одновременно успокаивало нервы – тем более что и Феликс, и Маргон были недоступны для любых вопросов.
– Так будет всю неделю, – небрежно бросил Тибо, протягивая Ройбену несколько украшений, которые достал из коробки. – А началось еще вчера.
В конце концов они все же сделали перерыв и отправились для позднего ленча в оранжерею, единственное место, оставшееся не затронутым подготовкой к празднику – цветущие тропические растения ну никак не соответствовали духу Рождества.
Лиза подала тарелки со свежайшей вырезкой и большими цельными картофелинами, обильно сдобренными сливочным маслом и сметаной, поставила миски с дымящейся морковью и цукини и свежеиспеченный хлеб. Развернув салфетку, она ловко положила ее Стюарту на колени. С Ройбеном она, несомненно, проделала бы то же самое, если бы он предоставил ей такую возможность. Ройбену она налила кофе, положив в чашку две порции подсластителя, Тибо – вина, а Сергею – пива.
Ройбен ощущал в ней какую-то мягкость, которой не замечал прежде, но ее движения все же оставались странноватыми. Да еще совсем недавно он случайно увидел, как она, ни за что не держась, взлетела по пяти ступенькам стремянки, чтобы стереть какую-то соринку с оконного стекла.
Сейчас она развела небольшой огонь в белом франклиновском камине и стояла возле стола, без всяких просьб подливая обедавшим напитки. Сергей жадно набросился на еду. Он пользовался только ножом – отрезал большие куски мяса и пальцами засовывал их в рот. Картофель он тоже разломил руками. Тибо, напротив, ел чинно и аккуратно, как директор школы, подающий пример своим ученикам.
– И что, в то время, когда вы родились, все так ели? – обратился Стюарт к Сергею. Ему очень нравилось при любой возможности поддразнивать Сергея. Рядом с этим великаном рослый и мускулистый Стюарт казался маленьким. Взгляд его больших голубых глаз то и дело пробегал по телу Сергея, как будто юноша восторгался его видом.
– А-а, ты до смерти хочешь узнать, когда именно я появился на свет, верно, волчонок? – Сергей говорил глубоким басом, а в подобные моменты в его речи явственно слышался русский или какой-то еще славянский акцент. Он ткнул Стюарта в грудь, но тот успел напрячься и не покачнулся. Сергей взглянул на него, прищурив глаза с веселой снисходительной насмешкой.
– Поспорить могу – в 1952 году на ферме в Арралачах, – заявил Стюарт, – и пасли свиней, пока не сбежали, чтобы вступить в армию.
Сергей иронически хохотнул.
– Ну до чего же умный звереныш. А если я тебе скажу, что я тот самый великий святой Бонифаций, который поставил у язычников-германцев первую рождественскую елку?
– Вот еще! – фыркнул Стюарт. – Сами же знаете, что это всего лишь смешная сказочка. Вы еще скажите, что вы Джордж Вашингтон и на самом деле срубили отцовскую вишню.
Сергей снова рассмеялся.
– А что, если я святой Патрик и изгнал змей из Ирландии?
– Если вы жили в те времена, то, конечно, были тупоголовым гребцом на длинном корабле и грабили прибрежные поселения.
– Уже теплее, – сказал сквозь смех Сергей. – А если серьезно, я первым из Романовых стал править Россией. – Он театрально закатил глаза. – Тогда-то я выучился читать и писать и обрел вкус к высокой литературе. Но и до того я не один век пробыл в тех краях. Еще я был Петром Великим. Очень было весело, особенно строительство Санкт-Петербурга. А до всего этого я был святым Георгием и убил дракона.
Стюарт от этих насмешек завелся еще сильнее.
– Нет, Западная Вирджиния, никаких сомнений, – сказал он, – по крайней мере в этом воплощении. А перед этим вас привезли сюда в толпе смердов. А как по-вашему, Тибо? Когда Сергей родился?
Тибо покачал головой и аккуратно вытер рот салфеткой. Со своей сединой и изрезанным глубокими морщинами лицом он выглядел на несколько десятков лет старше Сергея, но это ничего не значило.
– Это случилось задолго до меня, молодой человек, – сказал он своим приятным баритоном. – Должен признаться, что я новичок в этой стае. Даже Фрэнк видел миры, о которых я не имею никакого представления. Но пытаться выведать правду у этого джентльмена – совершенно неблагодарное занятие. О своем происхождении любит говорить только Маргон, а все остальные посмеиваются над ним из-за этого. Сознаюсь, что и я тоже.
– Я вовсе не смеюсь над ним, – возразил Ройбен. – Напротив, я ловлю каждое его слово и мечтаю о том, чтобы каждый из вас когда-нибудь облагодетельствовал нас своим рассказом.
– Облагодетельствовал! – недовольно простонал Стюарт. – Для нас с тобой это окажется окончательной и бесповоротной утратой невинности. Но, вероятнее всего, мы просто помрем от скуки. Кроме того, у меня бывает страшная аллергическая реакция на вранье, так что я точно помру.
– Тибо, позвольте, я попробую угадать что-нибудь о вас, – предложил Ройбен. – Если вы не возражаете?
– Нисколько, – ответил Тибо.
– Вы жили в девятнадцатом веке и родились в Англии.
– Почти так, – с понимающей усмешкой подтвердил Тибо. – Но мое перерождение в морфенкиндера произошло не в Англии. В это время я путешествовал по Альпам. – Он умолк и застыл, как будто эти слова пробудили в нем какие-то давние и не слишком приятные воспоминания. Посидев так несколько секунд, он словно очнулся, взял чашку с кофе и отхлебнул из нее.
Сергей произнес какую-то длинную фразу, похожую на отрывок стихотворения, но точно сказать, так ли это, Ройбен не смог бы, поскольку он говорил по-латыни. Тибо же улыбнулся и кивнул.
– Ну вот, великий ученый, который ест руками, снова изволит шутки шутить, – сказал Стюарт. – Сергей, честное слово, я не смогу стать счастливым, пока не вырасту таким же большим, как вы.
– Вырастешь, – успокоил его Сергей. – Ты же у нас чудо-щенок, как любит говорить Фрэнк. Потерпи немного.
– Но почему вы не можете прямо и открыто говорить о том, где и когда родились, – спросил Стюарт, – как это сделал бы любой другой?
– Потому что об этом не говорят, – резко ответил Сергей. – А если об этом говорят прямо и открыто, это звучит смешно!
– Но у Маргона же хватило искренности именно так прямо и откровенно ответить на наш вопрос.
– Маргон пересказал вам старый миф, – сказал Тибо, – который выдает за правду, потому что вам требовался миф, вам нужно было узнать, откуда он взялся.
– Вы хотите сказать, что все это ложь? – удивился Стюарт.
– Ни в коем случае, – ответил Тибо. – Откуда мне знать, как все было на самом деле? Но учитель любит рассказывать. И его рассказы время от времени меняются. Мы не наделены беспорочной памятью. Истории живут своей собственной жизнью, особенно истории о жизни Маргона.