Волки на переломе зимы Райс Энн

Явившись в дом на Русском холме и не застав там ни одной живой души, он сложил подарки под елку и отправился домой.

Все утро понедельника он писал для Билли большую статью об изменениях отношения к Рождеству и Новому году в Америке, начиная от запрета любых рождественских праздников в первый период существования колоний и до современного общественного неодобрения коммерциализации праздников. Он писал и ощущал себя совершенно счастливым оттого, что может сочинять эссе на свободную тему, чему, безусловно, всегда отдавал предпочтение перед всякими репортажными заметками. В голове у него уже крутилась мысль написать исторический обзор рождественских обычаев. Он вспоминал нанятых Феликсом артистов в средневековых костюмах и думал о том, много ли народу знает, что такие ряженые некогда были обязательной принадлежностью празднования Рождества.

Билли не пыталась навязать ему каких-нибудь заданий. (Она несколько раз – слишком уж много раз! – повторяла, что понимает его отношение к Сюзи Блейкли. Это, конечно же, были намеки, которых он предпочел не понимать.) Но его эссе тоже нравились ей, и она говорила ему об этом при любой возможности. Такие статьи придают «Обзерверу» дополнительный вес, говорила она. Найденные им графические иллюстрации Викторианской эпохи привели ее в полный восторг. Она уже подумывала о том, чтобы привлечь его к анализу искусства в Северной Калифорнии, может быть, поручить ему обзоры постановок мелких театров в разных городах или музыкальной жизни в Винной стране. Ройбену такая перспектива, в общем-то, нравилась, а как насчет Шекспировского фестиваля в Ашленде (Орегон)? Да, сказал Ройбен, он с удовольствием поработал бы там. И сразу же вспомнил о Филе. Не захочет ли Фил поехать туда вместе с ним?

В пятницу из Европы прибыли еще двое «служащих» – молодые женщина и мужчина, Генриетта и Петер, представившиеся как секретари и помощники Феликса, – но уже на следующий день выяснилось, что они работают под началом Лизы и делают все, что она им поручает. Эта светловолосая парочка – они походили друг на дружку, как брат и сестра, – были, по их словам, швейцарцами по происхождению, но говорили о себе очень мало и бесшумно передвигались по дому, и были готовы выполнить любое пожелание главных обитателей Нидек-Пойнта. Генриетта часами сидела в бывшем кабинете Марчент около кухни, изучая бюджет имения. Стюарт и Ройбен, тайком переглядываясь между собой, изучали манеры поведения этой пары и ее практически безмолвное общение.

Ройбен получил от Сюзи Блейкли короткое сообщение, в котором говорилось: «Праздник мне очень понравился, и я запомню его на всю жизнь». Он подумал, что написать такую длинную фразу, притом без ошибок, было для нее довольно трудно, и ответил, что надеется, что у нее будут рождественские праздники куда лучше этого и что он всегда рад ее электронным письмам или звонкам. Письмо от пастора Джордж было куда длиннее. Она написала, что настроение у Сюзи стало заметно лучше и она захотела подробно рассказать обо всем своим родителям, хотя те так и не верят, что ее спас знаменитый Человек-волк. Сама же пастор Джордж собирается в Сан-Франциско, чтобы разделить ленч с отцом Джимом и посмотреть его церковь в Тендерлойне.

Каждую ночь Ройбен просыпался перед рассветом. Каждую ночь он подолгу бродил по коридорам на всех этажах, безмолвно призывая Марчент для беседы. Но так и не видел ни малейших признаков ее присутствия.

В воскресенье днем дождь ослабел, и Фил с Ройбеном отправились на продолжительную прогулку в лес. Ройбен признался, что до сих пор не осмотрел полностью свои владения. Феликс за ленчем сообщил, что намерен обнести оградой всю территорию, включая участки Дрекселов и Гамильтонов. Затея была грандиозной, но Феликс сказал, что ему это кажется необходимым, и сил на это у него вполне хватит – если, конечно, Ройбен даст согласие.

Еще он пообещал, что после Рождества покажет Ройбену и Филу дома, где некогда жили Дрекселы и Гамильтоны – большие старинные викторианские сельские особняки, которые можно перестроить и обновить так, чтобы они не утратили своего духа.

Ограда предусматривалась из металлической сетки в шесть футов высотой. Но в ней должно было иметься множество ворот; к тому же Феликс обещал позаботиться о том, чтобы каждый дюйм этого уродливого сооружения был спрятан за плющом и другими красивыми вьющимися растениями. Конечно, никаких запретов на прогулки по лесу не будет, об этом даже речи нет. Только туристам нужно будет входить через главные ворота, и у Ройбена и Феликса будет хоть некоторое представление о том, кто сейчас находится в окрестностях. Но будет и определенное время, когда будут распахиваться все ворота и туристы смогут свободно гулять по владениям. Да, «владение» лесом – дело несправедливое, но он хочет сохранить его и опять же глубоко изучить.

– Но ведь это не помешает бывать в лесу Элтраму и его родным? – спросил Фил.

Феликс на мгновение растерялся, но тут же овладел собой.

– О, конечно, нет. Они смогут бывать в лесах где и когда пожелают. Мне даже в голову не могло прийти как-то препятствовать им. Наши леса – их леса.

– Очень приятно это слышать, – сказал Фил.

В тот вечер Ройбен, поднявшись к себе, обнаружил на кровати длинную темно-зеленую бархатную мантию, а рядом – массивные тапочки из такого же материала. Мантия была снабжена капюшоном и доставала почти до полу.

Маргон объяснил, что это одежда для рождественского сочельника – в ней он пойдет в лес. Мантия походила на монашескую рясу – длинная, свободная, с широкими рукавами, – но в отличие от нее была снабжена шелковой подкладкой и не имела пояса, но застегивалась спереди на золоченые пуговицы. Вдоль кромок золотой нитью был вышит изящный узор. Это могли быть и какие-то письмена, очень похожие на восточные, наподобие тех, которыми порой что-то сообщали друг другу Почтенные джентльмены. От них веяло тайной и даже святостью.

Смысл такого переодевания был ясен сразу. В лесу им всем предстояло перевоплотиться в волков; при этом они без труда сбросят мантии наземь, а потом легко смогут снова надеть их. Ройбен с великим нетерпением ждал ночи. Стюарт смотрел на предстоящее с легким налетом цинизма. Ему очень хотелось узнать заранее, какого рода «церемонии» их ожидают. Но Ройбен был уверен, что предстоит нечто волшебное. По большому счету, его совершенно не интересовало, что именно произойдет. Ему было безразлично, явится туда Хокан Крост или загадочные женщины или нет. Феликс и Маргон тоже с нетерпением ждали столь важной для всех ночи, но казались при этом совершенно спокойными.

И Ройбен увидит Лауру. Наконец-то Ройбен будет с Лаурой. Этот рождественский сочельник обретет для них значение и высокий смысл брачной ночи.

Феликс уже объяснил Филу, что они будут встречать Рождество в лесу по неким старинным обычаям Старого Света, и очень просил прощения за то, что его не берут с собой. Фил встретил просьбу вполне благосклонно. Он проведет этот вечер так же, как делал всегда: будет слушать музыку, читать и, возможно, ляжет спать, не дожидаясь даже одиннадцати часов. И уж меньше всего на свете ему хотелось бы оказаться помехой для кого-то. Во флигеле с открытым окном, дыша океанским воздухом, Фил спал замечательно и обычно ложился спать часов в девять вечера.

И вот наступило утро рождественского сочельника. Оно было холодным и ясным, в ярко-белом небе вполне можно было ожидать появления солнца. Море впервые за много дней стало синим, испещренным белыми барашками волн. Прихватив подарки для отца, Ройбен отправился по открытому ветру склону во флигель.

Дома, в Сан-Франциско, они всегда обменивались подарками перед тем, как пойти к полуденной мессе, так что сочельник Рождества всегда был для Ройбена важным днем. Само Рождество было скорее просто днем отдыха. Фил уходил в свою комнату и смотрел свою любимую «Рождественскую песнь», Грейс же устраивала легкий стол для своих товарищей из больницы, в первую очередь для тех, кто жил далеко от дома и родных.

Фил уже проснулся и писал, сидя за столом. Он немедленно налил Ройбену полную чашку крепкого кофе итальянской обжарки. Маленький флигель можно было бы назвать воплощением слова «уют». На окнах висели ослепительно-белые сборчатые шторы – явно женский выбор, думал Ройбен, – но они были красивыми и смягчали суровый вид бескрайнего моря, который чем-то тревожил Ройбена.

Они сели рядом перед камином. Фил преподнес Ройбену небольшую книгу, обернутую в фольгу, и Ройбен сразу же раскрыл ее. Книга оказалась самодельной, Фил украсил ее собственноручными иллюстрациями. «Подражание Уильяму Блейку», – пояснил он с иронической усмешкой. Пролистав несколько страниц, Ройбен понял, что это собрание стихов, которые Фил писал на протяжении многих лет. Некоторые из них уже были опубликованы, но большую часть никогда не видел никто, кроме автора.

Заголовок оказался очень простым: «Моим сыновьям».

Ройбен был глубоко тронут. На полях каждой страницы змеились волосяными линиями виньетки, в которых образы сплетались, как в иллюминированных средневековых манускриптах, образуя лиственные орнаменты, в которых местами проглядывали какие-то простые бытовые предметы. То тут, то там в извилистых хитроумных переплетениях можно было увидеть то кофейную чашку, то велосипед, то маленькую пишущую машинку, то баскетбольный щит с мячом. Попадались и не очень искусные, но добродушные шаржи – на Джима, на Ройбена, на Грейс, на самого Фила. Одну страницу занимало нарочито примитивное изображение дома на Русском холме и его многочисленных комнатушек, забитых любовно подобранной мебелью и всякой прочей всячиной.

Фил никогда прежде не собирал свои стихи вместе. Ройбен был в восторге от книги.

– Ну, а твоему брату такой же экземпляр должен сегодня доставить «ФедЭкс», – сказал Фил. – Матери я тоже послал. Не читай сейчас ничего. Возьми это с собой в замок и читай, когда будет настроение. Поэзию следует воспринимать мелкими порциями. Без поэзии нетрудно обойтись. И никто не обязан ее читать.

Этот подарок оказался не единственным – их было еще два. Фил заверил Ройбена, что Джим получил точно то же самое. Во-первых, еще одна изготовленная Филом книга, носившая тоже весьма непритязательное название: «Наши предки в Сан-Франциско – посвящается моим сыновьям». Ройбен был на седьмом небе от счастья. Впервые в жизни ему захотелось узнать действительно все о семье Фила. Он вырос в гаргантюанской тени дедушки Спэнглера, торговца недвижимостью, заложившего основание огромному состоянию Спенглеров, но почти ничего не знал о Голдингах, и книга эта не была напечатана, а была написана от руки старомодным и очень разборчивым почерком Фила. В книге были и репродукции старых фотографий, которых Ройбен никогда прежде не видел.

– На это тебе тоже потребуется время, – сказал Фил. – Можешь читать понемногу хоть до конца жизни, если будет такое желание. А потом, конечно, передашь своему сыну. Впрочем, я намерен рассказать ему кое-что такое, о чем никогда не говорил ни тебе, ни твоему брату.

Последним подарком оказалась старая твидовая кепка, принадлежавшая дедушке О’Коннелу, – почти точно такая же, как та, которую Фил надевал на прогулки.

– Твоему брату я послал такую же. Мой дед никогда не выходил из дому, не надев на голову одну из этих кепок. А для будущего внука у меня в сундуке есть еще парочка таких.

– Знаешь, отец, таких замечательных подарков я никогда еще не получал, – сказал Ройбен. – Рождество получается просто изумительное. И чем дальше, тем лучше. – Он старательно скрывал непрерывно терзавшую его жгучую боль, боль, силу которой ему придется постигать всю жизнь, боль, вызванную тем, что для того, чтобы проникнуться интересом к своим предкам, ему пришлось навсегда порвать со своими родными и со всем людским родом.

Фил смерил его серьезным взглядом.

– Ройбен, должен сказать, что твой брат Джим – пропащий человек. Он заживо похоронил себя в католическом священстве, ложно истолковав свое положение. Он ведет свою борьбу в тесном и темном мирке. В нем нет ни магии, ни чудес, ни мистики. Но перед тобой раскрыта вся вселенная.

Если бы я мог приоткрыть тебе хоть самую малость, если бы я мог признаться тебе и попросить совета… Если бы…

– Папа, а вот мои подарки! – бодро заявил Ройбен. И поставил перед отцом внушительную коробку.

Открыв первый томик и увидев, что это «Гамлет» в том самом изящном, карманного формата, издании «Джинн и компании», том самом, которым он с таким удовольствием пользовался еще будучи студентом, Фил прослезился. А обнаружив, что перед ним полное, без единого пропуска собрание шекспировских пьес, был изумлен. О таком – о полной коллекции – он даже мечтать не мог. Эти книги вышли из печати задолго до того, как он в юности впервые зашел в букинистический магазин.

Ему удалось сдержать слезы, и он негромко заговорил о времени, проведенном в Беркли – его он считал самым насыщенным периодом всей своей жизни, – когда он читал Шекспира, участвовал в постановках пьес Шекспира, жил Шекспиром, часами бродил под деревьями прекрасного старинного кампуса, шатался по букинистическим магазинам на Телеграф-авеню в поисках научных исследований, посвященных Барду, приходил в восторг каждый раз, когда в работе какого-нибудь проницательного критика находил почву для нового озарения или возможность взглянуть на ту или иную пьесу под непривычным углом зрения. Тогда он думал, что жизнь в научном мире захватит его навсегда. И ему больше всего на свете хотелось остаться в атмосфере книг и поэзии.

Но потом началось преподавание и повторение из года в год одних и тех же слов, и бесконечные заседания всяких комитетов, и скучные факультетские вечеринки, и непрерывные требования публиковать критические книги или статьи, для которых у него не имелось ровным счетом никаких идей. Тогда и подступила усталость от всего этого, и даже ненависть, а с ними и убеждение в своей посредственности и заурядности. Но эти томики вернули его в лучшее время его жизни – когда все было внове, когда он был полон надежд, когда все это еще не превратилось для него в скучнейшую рутину.

Тут появилась Лиза с обильным завтраком на двоих: омлет, сосиски, бекон, оладьи, сироп, сливочное масло, тосты и джем. Она быстро расставила все это на обеденном столике и налила свежего кофе. За ней пришел Жан-Пьер с кувшином апельсинового сока и блюдом имбирных кексов, перед которыми Фил никак не мог устоять.

Покончив с едой, Фил подошел к большому окну и долго смотрел на океан, на темно-синий горизонт, лежавший под прояснившимся кобальтовым небом. А потом сказал, что никогда и не надеялся на такое счастье, думать не мог, что в нем еще осталось так много жизни.

– Ройбен, как ты думаешь, почему люди не занимаются тем, чего действительно хотят? – спросил он. – Почему они так часто удовлетворяются тем, от чего становятся глубоко несчастными?! Почему мы легко смиряемся с утверждением о том, что счастья не существует? Посуди сам – сейчас я помолодел лет на десять по сравнению с тем, каким был всего неделю назад, и что же твоя мать? Ее нынешняя ситуация вполне устраивает. Вполне. Ройбен, я всегда был слишком стар для твоей матери. Слишком стар здесь, в собственном сердце, и, безусловно, во всех прочих смыслах. Когда у меня возникают хоть малейшие сомнения в том, что ей хорошо, я звоню, и говорю с нею, и прислушиваюсь к тембру ее голоса, к ее интонациям. Она совершенно счастлива тем, что живет сама по себе.

– Понимаю тебя, папа, – ответил Ройбен. – Примерно то же самое я чувствую, когда вспоминаю о годах, проведенных с Селестой. И понять не могу, почему я каждое утро просыпался с мыслями о том, что должен смириться, принять все как есть, пустить все своим чередом.

– Вот-вот… – пробормотал Фил и отвернулся от окна, пожав плечами и беспомощно всплеснув руками. – Спасибо, Ройбен, что пригласил меня пожить здесь.

– Папа, я хотел бы, чтоб ты вовсе не уезжал отсюда.

Выражение глаз Фила послужило ему достаточно внятным ответом. А тот вернулся к коробке с томами Шекспира и вынул «Сон в летнюю ночь».

– Знаешь, мне не терпится прочитать несколько отрывков отсюда Элтраму и Маре. Мара сказала, что никогда не слышала об этой пьесе. А Элтрам ее знает, местами даже помнит наизусть. Ройбен, я вот что придумал! Подарю-ка я Элтраму и Маре свой старый экземпляр комедий. Он где-то здесь. О, даже два! Я подарю им чистый, без пометок. Посмотри, что они мне подарили! – он повернулся и указал на стоявший на письменном столе букетик ярких полевых цветов, переплетенных побегами плюща. – Я и понятия не имел, что в это время года в лесу так много живых цветов. Они принесли его мне рано утром.

– Очаровательно! – похвалил Ройбен.

Во второй половине дня они поехали в прибрежный город Мендосино, чтобы погулять, пока погода позволяет. И поездка не обманула ожиданий. Дома викторианской архитектуры, из которых состоял центр городка, были украшены столь же радостно, как и в Нидеке, в магазинах суетились покупатели, отложившие рождественские покупки на последнюю минуту. Море успокоилось, а прекрасное синее небо со скользящими по нему белыми облаками поражало своим великолепием.

Но уже к четырем часам, когда они отправились домой, море вновь обрело аспидно-серый цвет и начал сгущаться вечерний сумрак. Ветровое стекло испещрили мелкие капли дождя. Ройбен подумал, что, когда он окажется в волчьей шкуре, ухудшение погоды не будет значить ровным счетом ничего, пусть даже на Нидек-Пойнт обрушится шторм, и попытался обуздать постоянно нараставшее нетерпение. Будет ли охота этой ночью? Хорошо бы. Он уже истосковался по охоте, и Стюарт наверняка тоже.

Он довольно долго пробыл в домике Фила, откуда позвонил Грейс и Джиму и поздравил обоих с Рождеством. Джиму предстояло, как всегда, служить всенощную в церкви Святого Франциска в Губбио; на службу собирались Грейс, Селеста и Морт. На следующий день он устраивал в трапезной своей церкви обед для бездомных и нищих из Тендерлойна.

В конце концов подошло время проститься с Филом. Как-никак до Рождества оставалось все меньше и меньше времени. Уже совсем стемнело, и дождь за окнами сменился туманом. Призывно манил лес.

Поднимаясь к дому, Ройбен обратил внимание на то, что все внешнее освещение в Нидек-Пойнте выключено. Развеселый трехэтажный дом, который так четко очерчивала по ночам праздничная иллюминация, исчез, вместо него осталась громадная черная глыба, поблескивающая стеклами, за которыми чуть просвечивал слабый свет. Фронтоны в сгущающемся тумане вообще были неразличимы.

Лестницу освещало лишь несколько свечей. А в своей комнате он обнаружил зеленую мантию с капюшоном и тапочки.

К одеянию добавился еще один предмет – огромный рог для питья, оправленный в золото и инкрустированный крошечными золотыми же фигурками и символами. По краю шла полоса чеканного золота, золотым был наконечник на острие; чтобы рог можно было носить на плече, его снабдили длинным тонким ремешком. Рог, красивый сам по себе, был слишком велик для буйвола или барана.

Ройбен взял рог в руки, чтобы рассмотреть получше, но ему помешал стук в дверь и приглушенный голос Феликса:

– Пора.

21

На лестнице теперь горела только одна свеча, и Ройбен, спускаясь по лестнице, ощутил пустоту и огромность дома.

Где-то вдали зловеще били барабаны.

Спустившись с крыльца черного хода, он с трудом различил в кромешной тьме пять фигур в мантиях с нахлобученными на головы капюшонами. Барабаны выбивали причудливую и немного пугающую дробь. А сквозь завывания ветра еле-еле доносились звуки флейт. Дождя, можно сказать, не было – в воздухе висела морось, больше похожая на туман, которая ощущалась, но не воспринималась на слух, но в отдаленных деревьях завывал ветер, приносивший с собой еще и какие-то ужасные стенания.

Он ощутил инстинктивный страх. Вдалеке можно было разглядеть отсвет костра, от которого на сердце вдруг потяжелело. Костер был большим, настолько большим, что задевал в душе глубинные струны тревоги. Но промокшему от долгого дождя лесу от этого дождя не грозила никакая опасность. Это он твердо знал.

Постепенно он начал различать тех, кто стоял рядом с ним. И тут громко чиркнула каминная спичка, и слабый огонек позволил разглядеть Маргона, державшего в руке длинный тонкий факел.

Факел тут же вспыхнул, и в его мятущемся свете обрисовались и остальные фигуры.

Ройбен отчетливо обонял горящую смолу, но не мог понять, какую именно.

Они гуськом направились в лес. Впереди шел Маргон с факелом. Похоже, барабанщики, хотя и находились вдалеке, знали об их приближении. В непрерывную призывную дробь малых барабанов вплелись басовитые вздохи больших, а затем над всем этим взмыли трубы. И тут же к этим инструментам присоединился высокий, гнусавый и чуть ли не устрашающий звук – вероятно, ирландской волынки.

А вокруг все хрустело, шуршало, чавкало и непрерывно перемещалось. Они углублялись в лес, переступая через камни и валежник, и Ройбен то и дело слышал негромкий, сдержанный смех. По сторонам извилистой тропинки он видел появлявшиеся и исчезавшие бледные пятна, лица Лесных джентри, и вдруг, в такт громовым раскатам, долетавшим издалека, раздалась чуть слышная мрачная музыка: жалобные ноты деревянных дудок, стук и звон тамбуринов и какое-то беспрерывное жужжание.

По его плечам и спине пробежал холодок – но холодок приятный. Ощущение собственной наготы под мантией обрело некий эротический оттенок.

Они шли все дальше и дальше. Ройбен начал ощущать во всем теле легкую щекотку, говорившую о начале превращения. Но тут Феликс поймал его за руку.

– Подожди, – негромко сказал он, подстроившись в ногу с Ройбеном, и тут же, когда тот споткнулся и чуть не упал, ловко поддержал его.

Барабаны звучали все громче. Самые большие замедлили свой бой до мерного, жуткого погребального ритма; завывания волынок сделались гипнотическими. Ветки секвой высоко над головами скрипели под тяжестью перемещавшихся по кронам Лесных джентри. Из кустов то и дело доносились резкие звуки разрываемых лоз или распрямляющихся веток, с силой хлещущих по соседним.

Впереди сквозь туман и густое переплетение веток и вьющихся лоз призывно манило могучее алое зарево.

По пути они то и дело сворачивали. Ройбен уже не мог понять, в каком же направлении они идут. Было ясно только то, что они подходят все ближе и ближе к костру.

Шедшие впереди фигуры в остроконечных капюшонах, перед которыми плыл далеко впереди одинокий мерцающий факел, казались ему незнакомыми, и реальным, похоже, внезапно оказался один Феликс, Феликс, шедший за ним следом, а его сердце вдруг устремилось к Стюарту. Страшно ли Стюарту? И страшно ли ему самому?

Нет. Невзирая на то что барабаны били все громче и невидимые музыканты вокруг отвечали им и вплетали в их поступь негромкие, но устрашающие ноты, он не испытывал страха. Под кожей снова защекотало, он чувствовал, как волосы на голове пытаются покинуть свое место, как волчья шерсть рвется наружу из-под человеческой кожи. Интересно, на барабаны, что ли, отзывается скрытый в его теле волк? Имеют ли барабаны какую-то тайную власть над зверем, власть, о которой он не имел никакого представления? Он деликатно, но строго боролся с трансформацией, отлично понимая, что вскоре она все же возьмет над ним верх.

Отдаленный огонь становился все ярче и, казалось, уже поглотил зыбкий огонек факела Маргона. В колеблющемся, пульсирующем зареве этого огня было что-то пугающее, что-то такое, что он воспринимал как глубокую и жуткую тревогу. Но огонь звал, и он, стремясь к нему, вдруг крепко схватил Феликса за руку.

Вдруг все предвкушения, которые он испытывал, нахлынули на него как дурман, и ему показалось, что он уже целую вечность бредет по темному лесу, и это ощутилось как величайшее, значительнейшее событие – быть вместе с остальными, идти на дальний свет, который мигает и переливается так высоко, как будто это пылает жерло вулкана или какая-то темная печь, невидимая за собственным светом.

В ноздри ему внезапно ударил резкий запах, насыщенный, густой запах диких кабанов, на которых ему так редко удавалось поохотиться, и сладкий, влекущий аромат глинтвейна. Гвоздика, корица, мускатный орех, яркая нотка меда, все это смешивалось с запахом дыма, запахом сосен, запахом тумана. И все это вместе переполняло его ощущения.

Ему показалось, что где-то в ночи он слышит гортанные вскрики кабанов, гортанное хрюканье, и его кожа вновь запылала огнем. Его внутренности свело от голода – голода по живому мясу.

Чем ближе они подходили к отчетливо ощущаемой стене черноты, над которой вздымались к небесам искры от неясно видимого теперь яростного пламени, тем громче разливалась вокруг песня без слов, исполняемая некими незримыми существами.

Внезапно огонь факела, который все так же держал над головой Маргон, начал подниматься, и Ройбен смутно различил очертания тех самых серых валунов, которые когда-то рассматривал при свете дня, и вся цепочка побрела вверх по крутому каменистому склону и вошла по сигналу Феликса в узкий извилистый проход, в который Ройбен смог протиснуться не без труда. В его ушах гремел барабанный бой, и снова, призывая, требуя поторапливаться, надрывно взвыли волынки.

Мир впереди взорвался ослепительными пляшущимися огненными языками.

Двигавшаяся перед ним темная фигура отступила в сторону, на открывшееся свободное место, и Ройбен, ослепленный на мгновение пламенем, оступившись в очередной раз, обнаружил, что стоит на плотно утоптанной земле.

Они оказались на просторной площадке.

Ярдах в тридцати от него ярился и трещал огромный праздничный костер, в его желто-оранжевом горниле лишь с трудом можно было разглядеть пылавшие там могучие бревна.

Огонь, похоже, находился в самой середине просторной площадки. Слева и справа от него, насколько хватал глаз, лежали, скрываясь, в конце концов, во мраке большие валуны.

Прямо у выхода из лаза, по которому они попали сюда, стояла группа музыкантов, которых легко было опознать, несмотря на пышные зеленые бархатные одеяния с капюшонами. Лиза била в литавры, гром которых сотрясал Ройбена до самых костей, а рядом с нею Генриетта и Петер играли на деревянных дудках, Хедди – на длинном узком барабане, а Жан-Пьер – на большой шотландской волынке. Откуда-то свысока доносилась бессловесная песня Лесных джентри и звуки скрипок, металлических флейт и звяканье цимбал.

Все это сливалось в песню ожидания, почитания и безусловной торжественности.

Впереди, между стеной валунов и огнем, стоял над тлеющим костерком огромный золотой котел, сверкавший так, будто сам был сделан из угольев, и Ройбен вдруг понял, что котел – это центр круга, который сейчас образовывали вокруг него морфенкиндеры.

Он шагнул вперед, чтобы занять свое место, и в ноздри ему ударил приятный пряный запах, исходивший от котла.

Музыка сделалась тише и замедлила темп. Воздух, казалось, затаил дыхание, и лишь барабан негромко рокотал, как дальний гром.

Слышались также хрюканье, глухое нутряное ворчание и взвизгивание кабанов, но животные, чувствовал Ройбен, были где-то надежно заперты. Он не сомневался в этом.

Морфенкиндеры между тем приблизились к котлу настолько, насколько позволял исходивший от него жар, и образовали круг. Они стояли не настолько близко друг к другу, чтобы взяться за руки, но достаточно для того, чтобы отчетливо видеть лицо каждого.

Затем справа от Ройбена, среди пляшущих теней по ту сторону костра, материализовалась еще одна, незнакомая, фигура, явно намеревавшаяся присоединиться к кругу, и когда откинула зеленый капюшон и стало видно лицо, Ройбен увидел, что это Лаура.

У него перехватило дыхание. Она же заняла место напротив и улыбнулась ему сквозь парок, поднимавшийся из котла. Все остальные приветствовали ее, кто громкими возгласами, кто одобрительным бормотанием.

Маргон возвысил голос:

– Модранехт! – проревел он. – Ночь Матери Земли и наш Йоль!

И тут же все остальные вскинули руки и громко заорали в ответ, Сергей испустил могучий гортанный вой. Ройбен тоже поднял руки и, напрягшись всем телом, тоже выпустил наружу вопль, распиравший его изнутри.

Внезапно стук литавр перешел в оглушительную дробь, сотрясшую Ройбена до глубины души, а флейты пронзительно застонали.

– Лесной народ, присоединяйтесь к нам! – объявил Маргон, все так же стоявший с воздетыми руками. В ответ ему из-за стены валунов разноголосо загремели барабаны, запели скрипки и дудки и рявкнули медные трубы.

– Морфенкиндеры! – продолжал Маргон. – Милости просим.

И из темноты появилось еще несколько фигур в мантиях с капюшонами. Ройбен ясно разглядел лицо Хокана, лицо Фионы и несколько фигур поменьше; судя по женственным очертаниям, это должны были быть Беренайси, Кэтрин, Хелена, Дорчелла и Клэрис. Они по очереди вступали в расширявшийся круг.

– Пейте! – призвал Маргон.

И все сошлись к котлу, погрузили в бурлящее варево инкрустированные рога, а затем, отступив, принялись пить глоток за глотком. Питье было нагрето как раз в меру: чтобы зажечь огонь в глотке и в сердце – чтобы воспламенить связи в мозгу.

Потом они снова наполнили рога и снова выпили.

Внезапно Ройбен зашатался, начал падать, и Феликс, стоявший справа, быстро поддержал его. Голова Ройбена кружилась, он неожиданно для самого себя негромко рассмеялся. Лаура, сверкнув глазами, улыбнулась ему. Она поднесла к губам сияющий рог. Она произнесла его имя.

– Сейчас не время слов, привычных для рода человеческого, – для стихов или проповедей, – кричал Маргон. – Мы собрались вовсе не для слов. Потому что все мы знаем все слова. Но как же оплакать потерю Маррока, не произнося его имя?

– Маррок! – закричал Феликс. И, шагнув к котлу, он погрузил туда рог и выпил.

– Маррок! – произнес Сергей. – Старый друг, дорогой друг.

И все, один за другим, сделали то же самое. В конце концов очередь дошла до Ройбена, и ему пришлось тоже наполнить рог и произнести имя убитого им морфенкинда.

– Маррок, прости меня! – крикнул он. И услышал откликнувшийся, словно эхо, голос Лауры:

– Маррок, прости меня.

Сергей снова зарычал, и теперь к нему присоединились Тибо с Фрэнком и с секундным отставанием Маргон.

– Маррок, этой ночью мы будем танцевать в твою честь, – крикнул Сергей. – Мы не знаем, куда ты ушел – во тьму или в свет. Мы приветствуем тебя.

– А теперь, – прокричал Феликс, – мы с радостью приветствуем наших юных соплеменников – Стюарта, Лауру, Ройбена. Это ваша ночь, мои юные друзья, ваша первая Модранехт в нашем кругу!

На сей раз все собравшиеся ответили ему дружным, пусть и нестройным, хором.

Мантии полетели наземь. Обнаженный Феликс воздел руки и в мгновение ока сделался Человеком-волком. Лаура напротив Ройбена так же восстала в наготе, сверкнув белизной; поднимавшийся над котлом парок нисколько не мешал разглядеть ее прекрасную грудь. Сергей и Тибо, стоявшие по обе стороны от нее, стремительно обрастали волчьей шерстью.

Ройбен громко и страшно ахнул. На него накатывалась волна желания, подхваченного раскрепощенностью от опьянения.

Мантия упала к его ногам, и он сразу же взбодрился от холодного воздуха.

Все вокруг менялись. Никто уже не пытался сдержать вой. Музыка превратилась в оглушительный грохот. Ледяные мурашки пробежали сначала по лицу и голове Ройбена, затем распространились на туловище и конечности, мышцы пронзила мгновенная боль, с какой они всегда обретали новую мощь и упругость.

Но видел он одну только Лауру, как будто во всей изумительно бескрайней вселенной не было никого, кроме Лауры, как будто трансформация Лауры была и его трансформацией.

Ройбена охватил ужас, такой же кошмарный, как в тот раз, когда он еще мальчиком увидел фотографию полового органа взрослой женщины; эти восхитительные и ужасные тайные уста – набухшие, влажные, прячущиеся за тонкой вуалью спутанных волос, – ужасные, как лик Медузы, завораживали его и грозили превратить его в камень. Но он не мог оторвать взгляда от Лауры.

Он видел, как темно-серая шерсть стремительно выросла на ее темени – одновременно то же самое началось и с ним, – как шерсть покрыла ее плечи, тогда же, когда на нем выросла пышная грива. Он видел, как тонкий сияющий пушок покрывал ее щеки и верхнюю губу, как ее рот превратился в такую же, как у него, черную, шелковистую полосу, как густой звериный мех закрыл ее груди, полностью спрятав от взгляда соски.

Окаменев, он смотрел в глаза Лауры, пылавшие тусклым огнем с массивной звериной морды, и видел, как она резко прибавила в росте, как подняла над головой мощные волчьи лапы, откуда к небу тянулись острые когти.

В нем пульсировали страх и вожделение, сводившие его с ума куда сильнее, чем запах кабанов, или гром ударных, или оглушительно визжавшие скрипки и дудки Лесных джентри.

Но тут в группе напротив него началось движение. Лаура поменялась местами сначала с Тибо, затем с Хоканом, затем с Сергеем, затем с кем-то еще, еще и, наконец, оказалась рядом с Ройбеном.

Он потянулся к ней, сжал в клыкастых лапах волчью маску, в которую превратилось ее лицо, и уставился в глаза, он смотрел и смотрел, стремясь постичь всю тайну чудовищного лица, которое видел перед собой, лица, покрытого серой шерстью, лица со сверкающими зубами, исполненного для него жутковатой красоты.

Она же внезапно обхватила его мощными – на удивление мощными – лапами, и он тоже обнял ее, прижался раскрытой пастью к ее рту, просунул язык между ее зубами. Они слились воедино, двое в непроницаемом покрове и наготе волчьих шкур, а все остальные вокруг выкрикивали их имена:

– Лаура! Ройбен! Лаура! Ройбен!

Музыка сделалась тише, перешла в явно танцевальный ритм, и в пляшущем зареве костра Ройбен увидел, что вокруг собираются Лесные джентри, Элтрам и другие, с длинными гирляндами из плюща и каких-то цветущих лоз, которыми они увенчали Ройбена и Лауру, просто обмотав их этими гирляндами. Откуда-то сверху на них посыпались лепестки. Белые, и желтые, и розовые лепестки – лепестки цветков кизила, роз, хрупкие, чуть помятые лепестки диких цветов. А Лесные джентри теснились вокруг и покрывали их едва ощутимыми, воздушными поцелуями, поцелуями, от которых оставался только цветочный аромат.

– Лаура, – прошептал он ей в ухо, – кость от кости моей, плоть от плоти моей!

И услышал в ответ произнесенные грубым звериным голосом ласковые и нежные слова:

– Возлюбленный мой Ройбен, куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить.

– И я с тобой, – ответил он. И тут же в его памяти всплыли недостающие слова: – И народ твой будет моим народом.

Им поднесли рога с вином, и они взяли рога и выпили, и обменялись рогами, и выпили снова, и вино стекало из их губ на густую шерсть. Как же мало это значило сейчас для них. Кто-то вылил полный рог вина на голову Ройбену, и сразу же он увидел, как такому же возлиянию подверглась и Лаура.

Он снова прижался лицом к ее лицу и почувствовал своим торсом ее жаркие упругие груди, настолько жаркие, что их прикосновение обжигало его даже сквозь два слоя меха.

– А сейчас волосатые будут танцевать! – крикнул Маргон. – Вокруг котла.

Барабаны перешли в танцевальный ритм, и дудки подхватили танцевальный ритм.

И сразу же их подхватило, закачало, расцепило и поволокло вправо – весь круг двинулся направо, стремительно ускоряя движение.

Барабаны задавали ритмический рисунок пляски, и они действительно плясали, разбрасывая руки, вскидывая колени, высоко взлетая в воздух, изгибаясь, крутясь. Сергей подхватил Ройбена и подкинул его так, что тот завертелся волчком, а потом проделал то же самое с Лаурой. Пляшущие то смыкались, то расходились, продолжая стремительный хоровод – вправо, вправо – вокруг котла.

– Вокруг костра! – прогремел гигант Сергей, чей густой бас и в волчьем обличье нельзя было спутать ни с чьим другим, и вырвался из круга, увлекая остальных за собой, и Ройбен с Лаурой со всей возможной быстротой устремились следом.

Весь огромный круг, обнесенный валунной стеной, был в их распоряжении, и они один за другим мчались по нему.

Сама скорость танца подгоняла Ройбена ничуть не меньше, чем барабаны; Лаура не отставала от него, а он не сводил с нее внимательных глаз, они то и дело сталкивались боками и вместе неслись дальше.

Он воспринимал рев, разрывавший воздух, различал завывания Фрэнка, Тибо, Маргона, Феликса, Сергея. Он слышал странные пронзительные дикарские крики женщин-морфенкиндеров. А потом он услышал рядом с собой полнозвучный голос пронесшейся мимо него Лауры – выше и приятнее, чем его собственный, и тоже захлебывавшийся совершенно диким ревом.

Он помчался за нею, но все же потерял ее из виду, так как другие двигались быстрее, чем он.

Никогда в жизни он не бегал так быстро, не делал таких дальних прыжков, не ощущал себя подхваченным в полет самой скоростью – даже в ту давно минувшую ночь, когда он промчался много миль, чтобы спасти Стюарта. Слишком много препятствий лежало тогда на его пути, слишком велик был сдерживавший его страх перед возможными травмами. А сейчас он пребывал в экстазе, будто намазался ведьминским тайным бальзамом, и, как Молодой Браун из рассказа Хоторна, на самом деле летал в ночном небе, освободившись от притяжения Матери Земли, опираясь на ее ветры и прикасаясь к почве настолько мимолетно, что он не успевал ощутить ее под ногами.

Над нетерпеливой, подгоняющей пульсацией музыки взлетел новый всплеск гортанных завываний и грубых криков:

– Модранехт! – А затем: – Йоль!

Ухо обычного человека могло бы и не понять эти слова, вырвавшиеся из луженых глоток морфенкиндеров. Две скакавшие перед Ройбеном фигуры столкнулись между собой и с рыком и ворчанием покатились по земле, игриво толкая друг друга, а затем один сорвался с места и помчался дальше, предоставив второму возможность догонять его.

Кто-то всей тяжестью прыгнул на Ройбена; тот покатился от огня к каменной ограде, сбросил с себя «нападавшего» и, когда тот попытался, словно огромная чудовищная кошка, снова кинуться на него, сам сделал выпад, будто намеревался вцепиться ему в горло. А потом он повернулся и помчался дальше, совершенно не думая о том, с кем именно он сейчас обменялся несколькими шутливыми толчками, не думая вообще ни о чем, а лишь напрягая каждую мышцу, растягивая каждую связку своего могучего тела, мчался во весь опор на четвереньках, настигая переднюю фигуру и обогнув огромный костер уже в пятый или, может быть, шестой раз подряд, наслаждаясь бившим в лицо холодным ветром, как будто он жрал этот ветер, жрал страшные тени, которые отбрасывал достойный Гаргантюа костер, а рокочущие барабаны и дикий визг духовых все подгоняли и подгоняли его.

Густой мускусный запах кабанов хлынул с новой силой. Ройбен громко закричал. В нем уже не оставалось ничего человеческого. Внезапно он увидел впереди тушу громадного самца, который мчался так же быстро и яростно, как и он сам, но, прежде чем успел напасть на него, другой морфенкиндер рухнул на шею кабану, вонзил в холку клыки и помчался на животном, колотя его ногами по спине.

Еще один кабан, и снова Ройбена опередил выскочивший из-за спины другой морфенкиндер. Он же все быстрее и быстрее мчался дальше, ощущая яростно разгоравшийся в животе голод.

И снова он увидел, как кто-то повалил кабана.

Ночь была заполнена визгом испуганных, разъяренных и раненых кабанов и ревом морфенкиндеров.

Он продолжал бег и вскоре, увидев перед собой еще одну фигуру, опознал в ней Лауру, догнал, и они побежали рядом.

Тут он неожиданно услышал чуть ли не под самым ухом топот копыт и почувствовал резкую боль от удара острого клыка в бок. Разъяренный, он резко повернулся и, широко раскрыв пасть, рыча от удовольствия, вонзил зубы в могучую шею зверя сбоку. Он чувствовал, как лопалась под его клыками толстая, отдающая мускусом шкура, как рвались мышцы, его когти легко раздирали щетинистый бок, а восхитительный вкус мяса сразу забил все остальные чувства.

Лаура, вися на спине зверя вниз головой, рвала зубами его.

Ройбен неожиданно несколько раз перекувырнулся вместе с рычащим и визжащим зверем, который продолжал яростно бороться за свою жизнь, не переставая вырывать из туши кабана куски живого мяса. В конце концов его пасть нашла подреберье и его когти вскрыли брюхо, дав простор жадному языку.

Он чавкал горячим, истекающим кровью мясом, вгрызался все глубже в бок животного, ноги которого все еще дергались, пока не ушли последние крохи жизни. Лаура жадно лизала кровь, вырывала клочья окровавленных мускулов. Ройбен смотрел на нее, растянувшись на земле.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем затихли отчаянное хрюканье и визг, прежде чем затих топот копыт, и ночь теперь тревожили только редкие резкие взрыкивания морфенкиндеров и завораживающая музыка.

Ройбен был пьян и так наелся мяса, что лишь с трудом был способен двигаться. Охота завершилась.

На просторную поляну, где полыхал огромный костер и продолжала играть музыка, опустилось молчание.

Впрочем, его тут же нарушил крик:

– Кости в костер!

В самом сердце пламени раздался мощный треск, потом другой, как будто костер был на самом деле извергающимся вулканом.

Ройбен вскочил и, подняв с земли искореженный окровавленный скелет, оставшийся от их пира, швырнул его в пламя. Другие делали то же самое, и вскоре воздух наполнился резким, тошнотворным, но в то же время странно соблазнительным запахом горящего мяса. Тяжело, хрипло дышащая Лаура прислонилась к нему, а потом навалилась всем своим весом. Они знали и жар волчьей шкуры, и жажду в волчьей шкуре.

Внезапно возникший рядом Сергей посоветовал вернуться к остальным, которые вновь собрались у котла. Там уже пили из рогов, то и дело передавая их друг другу. Ройбен разглядел семерых морфенкиндеров, не принадлежавших к его стае, но никак не мог определить, кто есть кто из волчиц. Хокана он узнал. В волчьем теле Хокан был таким же большим и могучим, как Фрэнк или Стюарт, а его мех был почти чисто белым, в нем серый лишь изредка проглядывал отметинами да оттенял черные глаза. У прочих темноглазых морфенкиндеров не было таких приметных отличий.

Самки вообще отличались только тем, что были несколько меньше и двигались изящнее, по-кошачьи. Груди и интимные части надежно скрывались под густым мехом, ростом они были разные, как и мужчины, и конечности у них были, даже на взгляд, столь же мощными, как у последних. Куда ни глянь, он видел волосатые морды, измазанные кровью, с приставшими, трепещущими волокнами кабанятины, торсы тоже были густо залиты кровью, грудь у каждого вздымалась от тяжелого дыхания. Рога снова и снова погружались в, казалось, неиссякаемый котел. Как же естественно, как же прекрасно было утолять жажду таким образом, глоток за глотком, и какими же божественными были опьянение и ощущение полнейшей безмятежности всего происходившего!

Сергей вдруг отступил прямо к сгрудившимся музыкантам, страшно взревел и прогремел:

– В огонь, в огонь!

Он сделал могучий прыжок и, лишь еще один раз коснувшись земли, влетел прямиком в бушующее пламя. Ройбен ужасно испугался за него, но тут же все остальные рванулись вслед за ним, высоко пролетая через горнило пламени и, очистившись в огненном аду, с ликующими криками приземляясь на твердую землю.

Ройбен услышал призывавший его голос Лауры и уже в следующее мгновение увидел, как она отделилась от группы, подбежала к музыкантам и, точно как Сергей, ринулась вперед и взметнулась вверх, в голодные языки огня.

Ему не оставалось ничего, кроме как последовать за нею. Он и страшился пламени, и в то же время чувствовал себя неуязвимым, новый соблазн страстно манил его, сводил с ума.

Он разбежался – не слишком быстро, но и не слишком медленно – и сильно прыгнул вперед и вверх, как это делали остальные; пламя ослепило его, жар охватил его, запах собственного горящего меха ударил ему в ноздри, но он уже вылетел по холодный ветер и, тяжело приземлившись на твердую землю, не спеша побежал дальше по кругу.

Лаура дождалась его. Лаура побежала рядом с ним. Он видел, как ее лапы взлетали перед нею, как две передних ноги, видел, как движутся под темно-серой волчьей шерстью ее могучие плечи.

Обогнув котел, они повторили отчаянный прыжок, высоко пролетев в бушующем пламени.

Когда они снова приблизились к котлу, вся остальные уже собрались там и, поднявшись на задние ноги, опять образовали круг, к которому они тут же присоединились.

Что происходило? Почему музыка замедлилась, почему она обрела угрожающий синкопированный ритм?

Зажигательная песня духовых тоже замедлилась и изменила рисунок – теперь каждый третий такт звучал сильнее, чем три предыдущих. А участники торжества принялись раскачиваться взад-вперед, взад-вперед, и Маргон запел что-то на древнем языке, и Феликс присоединился к нему, а потом в хор вступил громовой бас Сергея. Тибо подвывал без слов, Хокан Крост, которого можно было безошибочно опознать, так как он один из всех присутствовавших был почти чисто белым, тоже гудел, раскачиваясь, – а со стороны собравшихся вдруг в кучку самок-гостей тоже послышался странный звук – не то гудение, не то стон.

Неожиданно Хокан метнулся мимо Феликса и Ройбена и стиснул Лауру обеими лапами.

Ройбен не успел даже шагнуть вперед. Лаура оттолкнула Хокана так, что тот врезался в котел и чуть не перевернул его; горячее содержимое взметнулось в нем, будто расплавленный металл.

Сергей, Феликс и Маргон яростно зарычали и в мгновение ока окружили Хокана. А тот вскинул лапы с выпущенными когтями, попятился и, выкрикнув грубым волчьим басом: «Это Модранехт!», громко, угрожающе зарычал.

Маргон покачал головой и откликнулся, пусть не столь громким, но таким грозным гортанным рыком, какого Ройбен еще не слышал ни от одного из морфенкиндеров.

Одна из самок вышла вперед и сильно, но с подчеркнутой игривостью толкнула Хокана обеими лапами. Он дернулся к ней; она молниеносно отскочила и неторопливой рысцой побежала вокруг костра. Хокан последовал за нею.

Было видно, что самцов, вышедших на защиту Лауры, отпустило напряжение.

Другая самка подошла и точно так же толкнула лапами Фрэнка, и тот, приняв предложение, отправился за нею.

Та же сцена повторилась еще несколько раз. За третьей из женщин отправился Феликс, за четвертой – Тибо. В погоню за одной из самок устремился даже неожиданно поддавшийся влечению Стюарт.

Лаура подошла к Ройбену; ее крепкие груди уперлись в его грудь, ее зубы деликатно прижали его горло, ее рычание заполнило его слух. Он попытался приподнять ее над землей, но она сама перебросила его через себя, и они, сцепившись в борцовском захвате, откатились под каменную стену, в тень.

Он пылал от влечения к ней, он хватал ее горло раскрытой пастью, облизывал ее уши, шелковый мех на ее лице, с силой нажимал языком на ее язык, на черную мякоть ее рта.

В следующий миг он вошел в нее, вторгся с тугие влажные ножны, оказавшиеся куда более глубокими и мускулистыми, чем были у нее в человеческом обличье; они сомкнулись вокруг него с такой силой, что почти – но только почти! – причиняли ему боль. Его рассудок исчез напрочь, растворился в животном, в лоне животного, и это животное, это животное, настолько походившее на него, это могучее и грозное животное, которым стала Лаура, принадлежало ему так же беспредельно, как он принадлежал ей. Ее мускулистое тело сотрясалось под ним в спазмах, пасть широко раскрылась, и из нее вырывался хриплый рев, который Лаура не могла и не хотела сдерживать. Он полностью отдался потоку охватившей его страсти.

Тишина. Беззвучный слабый серебряный дождь. Лишь потрескивание костра, где медленно прогорала сложенная в громадную поленницу куча толстых бревен.

Музыка сделалась негромкой, вкрадчивой, как дыхание дремлющего зверя, а они, Лаура и Ройбен, и впрямь задремали. Укутавшись в тени, привалившись к стене, они лежали в объятиях друг дружки, и их сердца бились одно о другое. В волчьей шкуре не могло быть наготы – лишь одна ничем не ограниченная свобода.

У Ройбена в голове все смешалось, он ощущал себя немного пьяным, и его клонило ко сну. По поверхности его разума проплывали слова – люблю тебя, люблю тебя, люблю неистощимого зверя в тебе, во мне, в нас, люблю тебя, – он ощущал тяжесть Лауры, привалившейся к его груди, его когти глубоко вонзились в спутанную гриву на ее голове, к нему прижимались ее горячие груди, такие же горячие, какими они были, когда она пребывала в женском, человеческом облике, горячее, чем все остальное ее тело, и, так же как и в прежние времена, он чувствовал ее женский жар своим бедром. Ее слабый чистый запах, который вовсе даже и не был запахом, заполнял его ноздри и его сознание. И это, казалось ему, опьяняло сильнее, чем пляска, чем охота, чем убийство, чем любовный порыв – это странное состояние, будто приостановились и все тревоги, и само время, и остался лишь зверь, легко, без всякого усилия проваливающийся в эту бесформенную дремоту, полусон, где смешались взбудораженные ощущения и оцепенение удовлетворенности. Всегда бы так – чтоб трещал и плевался искрами гигантский костер Йоля, чтобы тело овевал холодный порывистый ветер, чтобы сыпался мелкий дождь, ну, даже не то чтобы дождь, а изморось, и все это осталось бы потаенным, скрытым за семью печатями для них с Лаурой, вдвоем.

А будет ли она любить меня завтра?

Он резко открыл глаза.

Музыка ускорилась, вновь сделалась танцевальной, зазвенели тамбурины, и, уронив голову набок, он увидел между собой и взмывающим к небу пламенем пляшущих Лесных джентри. Вырисовываясь черными силуэтами на фоне огня, они танцевали, держась за руки и кружась как с незапамятных времен танцевали добропорядочные крестьяне, когда они легко пробегали, а потом останавливались, чтобы покружиться в очередном пируэте, контуры их гибких изящных тел красиво вырисовывались перед стеной пламени, а они смеялись, взвизгивали, перекликались. А песня, которую исполняли великолепные сопрано, теноры и баритоны, звучала то громче, то тише, то быстрее, то медленнее – в такт фигурам танца. Иногда кто-то из них вдруг начинал дрожать, как будто сейчас растворится, но тут же фигура вновь обретала телесность и продолжала громко топать каблуками по утоптанной земле.

Он рассмеялся от удовольствия, глядя на их пляски, на взметающиеся пряди длинных волос, на взметающиеся юбки женщин, на детишек, водивших хороводы вокруг взрослых.

А потом к ним начали присоединяться морфенкиндеры.

Вот среди них закружился и запрыгал Сергей, и тут же неподалеку возникла столь же безошибочно распознаваемая фигура Тибо.

Ройбен медленно очнулся и принялся будить Лауру жаркими поцелуями.

Поднявшись на ноги, они присоединились к остальным. Теперь звучала очень старомодная – или лучше сказать: старинная? – кельтская музыка, которую вели прежде всего скрипки и какие-то струнные со звуком ниже и мрачнее, чем у скрипок, а ко всему этому то и дело присоединялся чистый металлический звон цимбал.

Страницы: «« ... 1011121314151617 »»

Читать бесплатно другие книги:

Раньше основная часть этой книги юмора была напечатана под названием «Блёстки» в пятом томе собрания...
Роман-буфф известного петербургского писателя – это комический детектив, изобилующий парадоксальными...
Разгуляй – так все зовут этого шнифера. Любой сейф он вскрывает с легкостью. Вот он и выкрал из музе...
Дорогие принцессы! В этой книге мы расскажем о том, как подготовиться к приходу гостей, как организо...
На сей раз группу майора Лаврова по прозвищу Батяня забросили в Непал. Десантникам нужно отыскать в ...