Волки на переломе зимы Райс Энн
Вдруг он умолк и, сунув руку во внутренний карман, достал телефон.
– Это мама звонит. Знаешь что, пойдем в ризницу. Я переоденусь. Нас обоих требуют туда. А я пока расскажу тебе о моих планах.
Они поспешно вернулись в церковь и прошли в расположенную в дальнем углу ризницу. Джим быстро снял облачение и надел свежую белую сорочку, поверх нее пасторский воротник с черной манишкой и идеально отглаженный черный пиджак.
– Знаешь, Ройбен, о чем я думаю? Я думаю, что, возможно, мне удастся устроить здесь реабилитационный центр, даже если я стану мирянином. Без шума, потихоньку. Ты знаешь, что такое реабилитационный центр?
– Джим, это всем известно, – ответил Ройбен. – Тебе на него уже пожертвовали два миллиона долларов. А может быть, и больше.
– Ну, а если я не смогу стать распорядителем проекта, то найдутся другие. В конце концов, я недостоин права быть его распорядителем, и если архиепископ отлучит меня от этого прихода, это будет вполне заслуженно. Так вот, я думаю, что если будут еще какие-то пожертвования, например, от тебя, братец, от мамы с папой, возможно, от Феликса, то мне удастся запустить свой собственный проект по образцу «Диленси-стрит». Кто знает, а вдруг?
– Совершенно верно, – подхватил Ройбен. – Конечно, удастся. Джим, пожалуй, это будет еще лучше.
Джим умолк и пристально взглянул Ройбену в глаза. И лишь тогда Ройбен увидел в них боль, слабый отблеск той боли, которую Джим испытывал от осознания необходимости расстаться со своим священническим саном.
– Прости, – прошептал Ройбен. – Я вовсе не хотел, чтобы это прозвучало так небрежно.
Джим с усилием сглотнул, выдавил деланую улыбку и прикоснулся ладонью к руке Ройбена, дескать, брось, пустяки.
– Ты ведь знаешь, что я хотел бы продолжить работу с неблагополучными подростками, алкоголиками и подобными людьми, – сказал он.
Говоря все о том же, о том, как месяцами работали в приютах «Диленси-стрит», изучая их знаменитые программы реабилитации, и о том, каково быть капитаном своего собственного корабля, они вышли из церкви, пересекли двор и подошли к воротам.
– Но ты представляешь себе, как расстроятся папа с мамой, когда узнают, что ты оставил священничество? – спросил Ройбен.
– Ты так думаешь? Разве мама с папой когда-нибудь гордились тем, что у них сын – священник?
– Возможно, ты и прав, – промямлил Ройбен. – А вот я всегда тобой гордился и дедушка Спэнглер – тоже. И буду гордиться тобой, невзирая ни на что.
– Знаешь что? Я тут подумал, а что, если снова поработать волонтером в «Диленси-стрит» или какой-нибудь подобной лечебнице? Возможностей множество, и на все это потребуется время…
Когда они совсем уже подошли к машине Ройбена, он положил руку брату на плечо.
– Подожди минуточку! В общем, ты говоришь мне, что после стольких лет служения тебя просто вышвырнут из-за того, что ты рассказал мне об этих негодяях, об этой непередаваемой мерзости, о подонках, которые убили молодого священника, убили подростка в «Хилтоне», которые хотели убить тебя…
– О, Ройбен, перестань, – перебил его Джим. – Ты сам прекрасно знаешь, что я сделал. Я не ты. И я не могу в качестве оправдания сослаться на некие тайные метаморфозы, которые происходят с моим телом и личностью. Я, будучи целиком и полностью человеком, заказал убийство!
Ройбен мочал. Растерянно. Сердито.
– А что, если я снова так поступлю? – прошептал Джим.
Ройбен покачал головой.
– Действительно, если какие-нибудь мерзавцы снова станут убивать на этих улицах детей и грозить мне смертью за непокорность?
– В таком случае к чему все эти разговоры об обновлении, возрождении и чуде времени?
– Ройбен, обновление начинается с признания содеянного тобой. А для священника оно начинается с исповеди. Перед своим духовником я уже покаялся, а теперь о содеянном мною должен узнать архиепископ.
– Да… но если никто… проклятье, что я несу?! Джим, ты сегодня утром разговаривал с мамой?
– Нет и не слишком хочу. Она в ярости из-за того, что я исчез. Потому-то я и попросил тебя пойти вместе со мной и попытаться перевести разговор на Селесту, ребенка и, в общем, на все, что придет тебе в голову. Ладно?
Ройбен на секунду задумался. Потом он отпер дверцы «Порше» и пошел вокруг машины к водительскому месту.
Джим уселся рядом с ним и с прежней энергией в голосе возобновил разговор о своем предстоящем запрещении богослужения или даже вообще извержении из сана.
– Ройбен, это то же самое, что любая ошибка или проступок. Они по сути своей новые возможности – каждая ошибка открывает новую возможность – и именно с этой точки зрения я и должен рассматривать все происходящее.
– По-моему, тебя ожидает несколько более сложное и интересное будущее, чем ты представляешь себе, – сказал Ройбен.
– С чего ты это взял? – удивился Джим. – Эй, помедленнее! Ты несешься, как автогонщик.
Ройбен сбросил газ, хотя в воскресное утро улицы были относительно свободными.
– Так, на что ты намекаешь? Неужели мама с папой затеяли разводиться? Начал, так говори!
Ройбен задумался, как же преподнести брату то, что он хотел сказать. В кармане завибрировал айфон, но он не обратил на это внимания. Он думал о Кристине, о тех заранее потрясающих мгновениях, когда она увидит Джима, а Джим – ее. В этот момент она будет совершенно беззащитна, но этот человек ни в коей мере не обманет ее ожиданий. А Джейми… Джейми подойдет к отцу и протянет руку, точно так же, как он сделал это, знакомясь с Ройбеном. Ройбен вздохнул.
– Я с тобой, кажется, говорю! – рассердился Джим. – Что ты от меня скрываешь?
Автомобиль уже мчался по подъему на Русский холм.
– Ты не повредил беременности Лоррейн, – сказал Ройбен.
– Что такое ты говоришь?! – вскинулся Джим. – Откуда ты знаешь?
– Она была на рождественском приеме, – ответил Ройбен.
– Проклятье! Мне ведь показалось, что видел ее! Я решил проверить, искал ее повсюду, но так и не нашел. Ты что же, говорил с нею? Давно ты знаешь, что она здесь?
– Сейчас она у мамы и ждет тебя.
Ройбен ужасно боялся сказать что-нибудь некстати.
– Ты хочешь сказать, что она здесь и что у меня есть ребенок?! – воскликнул Джим, заливаясь краской. – Это? Ройбен, да не молчи же ты! Это значит, я не убил младенца? У меня есть ребенок?
Он засыпал Ройбена еще кучей вопросов, но Ройбен не ответил ни слова. Вскоре машина вкатилась на узкую подъездную дорожку возле дома на Русском холме, и он выключил зажигание.
И посмотрел на Джима.
– Я не пойду с тобой, – сказал он. – Это твой час. И уверен, тебе не нужно объяснять, что там находятся люди, которые зависят от тебя, которым ты очень нужен, которые с нетерпением ждут тебя, и что они будут рассматривать тебя, изучать тончайшие перемены выражения твоего лица, твой голос, твои жесты.
Джим сидел, утратив дар речи.
– Я знаю: ты справишься, – добавил Ройбен. – И вот еще что я знаю. Это наилучший подарок из всех, какие только могло преподнести тебе Рождество. А все остальное так или иначе наладится, все наладится… в Рядовое время.
Джим не мог пошевелиться.
– Вылезай! – приказал Ройбен. – Выметайся из машины и иди туда.
Джим сидел неподвижно.
– И напоследок скажу тебе еще кое-что, – сказал Ройбен. – Джим, ты не убийца. Ни в коей мере. Убийцами были Блэнкеншип и его подручные. Ты и сам это отлично знаешь. А убийца – я. И это ты, Джим, тоже знаешь. И знаешь, что эти подонки, эти мерзавцы хотели убить тебя. Кто лучше тебя знает, сколько преступлений они уже совершили и сколько собирались совершить? Ты же сделал наилучший выбор из всех возможных. А теперь иди. Ты оставил судьбе заложников, и они наверняка будут причастны к твоему решению всех нынешних проблем.
Он перегнулся через брата и открыл ему дверь.
– Выметайся и иди в дом, – повторил он.
На крыльцо вышла Грейс. Она была в зеленом хирургическом костюме, с распущенными по плечам рыжими волосами, лицо ее светилось непередаваемым счастьем, и она приветственно махала рукой, будто встречала подходящий к причалу пароход.
Джим все-таки выбрался из машины и, снова остановившись, взглянул сначала на Ройбена, а потом на мать.
Ройбен несколько секунд сидел, провожая глазами брата, поднимавшегося на крыльцо к матери. Каким стройным и подтянутым он выглядел, как шли ему короткие, всегда тщательно причесанные каштановые волосы и строгий и официальный черный костюм католического священника.
Ройбену очень хотелось тоже пойти туда, посмотреть, как Джим впервые увидит Лоррейн, и Джейми, и Кристину, но он не мог так поступить. Он, как сказал недавно, твердо знал, что это час Джима, и только Джима. И вовсе ни к чему стоять там, как мрачное неотвязное напоминание обо всем, что они с Джимом делят между собой знание, недоступное всему остальному миру.
Он включил зажигание и покатил домой, в Нидек-Пойнт.
33
Нидек-Пойнт, одиннадцать вечера. В доме тихо, свет погашен. Лаура давно ушла в лес в обществе Беренайси. Феликс и Фил вернулись из лесу рано, и Феликс отправился спать.
Под беззвучным моросящим дождем Ройбен в одиночестве спустился с пригорка. Он направлялся к флигелю, в окне которого слабо светился огонь, надеясь, даже молясь про себя, чтобы отец еще не лег спать, чтобы они могли посидеть и поговорить.
Он испытывал легкий голод, на душе у него было неспокойно, и немного щемило сердце.
Он знал, что в Сан-Франциско все обернулось хорошо. Собственно, он и с самого начала не сомневался в этом. Лоррейн и дети остались у Грейс до конца недели. Грейс не хватало слов для того, чтобы выразить свое счастье. А к вечеру пришли фотографии. Все семейство за ленчем – восторженный отец между своими детьми, счастливая Лоррейн, а рядом веселая и довольная жизнью Селеста. Кристина и улыбающийся до ушей отец у камина. Грейс с внуком и внучкой. И стройный и подтянутый Джейми, позирующий рядом с гордым отцом для обязательной семейной хроники.
Тему перспектив жизни Джима никто не затрагивал. Но Ройбен нисколько не сомневался в том, что Джим ни за что не выпустит из рук доставшееся ему редкостное, бесценное сокровище, которое должно было смягчить все ухабы на предстоящем впереди жизненном пути.
Ройбен же оставался в одиночестве и никак не мог успокоиться.
Подойдя ближе к маленькому коттеджу, он разглядел за окном двоих людей, слабо освещенных огнем камина. Один был его отец – голый и босой, – а вторым – Лиза, одетая в одно из своих излюбленных платьев с кружевами у шеи.
Отец обнимал Лизу и страстно целовал ее; Ройбен никогда прежде не видел, чтобы мужчина с такой страстью целовал женщину. Он стоял, изумленный, отдавая себе отчет в том, нужно уйти или хотя бы отвернуться, но не мог. Каким же здоровым и сильным выглядел его отец и какой податливой и хрупкой казалась рядом с ним фигура Лизы, длинные волосы которой нежными движениями расплетал Фил.
Ройбен видел в свете гаснущего камина, как они пошли к винтовой лестнице, ведущей в мансарду. В широкое окно звучно бились дождевые капли. Ледяной ветер с океана играл в деревьях, сотрясал ветки, и терраса и дорожка были усыпаны палыми листьями.
Ройбен ощущал себя подавленным и странно возбужденным. Он, конечно, радовался за Фила. Он знал, что совместная жизнь отца и матери закончилась. Собственно, это он осознал уже несколько лет назад. И все же сейчас это понимание пришло к нему с новой ясностью, и он вдруг почувствовал себя совершенно одиноким. Он был почти уверен в том, что Лиза, несмотря на одежду и манеру вести себя, не женщина, а мужчина, и сейчас его слегка изумило и даже восхитило то, насколько мало это значило для него. Никакой «нормальной» жизни не бывает. Есть только жизнь.
Он неподвижно стоял в темноте, постепенно ощущая, что замерз и промок, и что его ботинки полны воды, и что надо подняться на пригорок и вернуться в дом. Он смотрел на темневшие поблизости деревья, на сосны, возвышавшиеся над порослью карликового дуба, на темные искривленные контуры монтерейских кипарисов, всегда тянущихся к недосягаемому, и почувствовал странное желание сбросить одежду и уйти в лес в одиночестве – вырваться из скорлупы этого слишком уж человеческого дискомфорта в иную, дикую реальность.
Внезапно он услышал в кронах деревьев новые звуки – стремительный шорох, потрескивание веток – и в следующее мгновение ощутил шеей горячее дыхание. Он сразу узнал и когти, стиснувшие его плечи, и зубы, рванувшие его воротник.
– Да, – прошептал он, – рви его, моя дорогая.
В следующую секунду он обернулся и прижался к ней, ощутив лицом нежный мех, а она срывала с него костюм и рубашку, будто разворачивала подарок. Он стряхнул с ног ботинки, а она стащила с него брюки. Полетело в сторону разодранное белье, и ее лапы погладили его обнаженные плечи и ноги.
Ройбен продрог до костей, но все же сдерживал превращение; он грубо теребил руками ее гриву, а она любовно вылизывала его все еще человеческое лицо и смеялась низким рокочущим смехом.
Потом она одной левой оторвала его от земли и помчалась вниз с холма в чащу нерасчищенного леса, где сразу же взметнулась вверх по стволу. Для этого ей понадобились обе передние лапы, и Ройбену пришлось крепко обнять ее двумя руками. Он совсем по-детски заливался хохотом. Потом он обхватил ее и ногами и наслаждался ощущением непринужденной силы, а она, перелетая с дерева на дерево, все выше, и выше, и выше стремила свой бег по стволам секвой и сосен. Ройбен не решался посмотреть вниз, тем более что до превращения он все равно не разглядел бы ничего на земле в темном лесу, а превращение он изо всех сил оттягивал.
– И чудовище увидело красавца, – прорычала Лаура ему прямо в ухо, – и унесла его куда глаза глядели.
Никогда еще в жизни он так не смеялся.
– Злобное чудовище! – воскликнул он, покрывая поцелуями серебристый мех на ее лице. Щекотка под кожей не только не прекращалась, а делалась все сильнее. Он уже не мог сдерживать превращение, и оно нахлынуло и в мгновение ока завладело им. А Лаура хохотала и облизывала его, как будто рассчитывала таким образом еще ускорить метаморфозу. Возможно, так оно и было.
Потом она метнулась вниз сквозь гнущиеся и ломающиеся ветки, и они вместе упали на влажную, покрытую густым слоем палой листвы землю. Он уже был в полной волчьей шкуре, и они сначала сцепились в борцовской схватке, а потом обнялись – лицом к лицу, грудь к груди, – и его мужской орган с силой уперся в нее, а она немного подразнила его, а потом впустила в себя.
Он стал тем, кем был, именно этого он страстно хотел и теперь не мог понять, зачем же так долго отказывал себе в этом. Все победы и поражения человеческого мира остались далеко позади.
Потом они долго лежали рядом, и вдруг он подхватился и снова устремился вверх; она – вслед за ним. Они мчались сквозь мокрую листву в ту сторону, где находился спящий Нидек.
То и дело они замедляли дорогу, чтобы перекусить тем или иным перепуганным мелким существом из тех, что обильно населяли кроны, и спускались, чтобы полакать воды из слабо светившихся в темноте прудов. Но путь они продолжали в основном по веткам и вскоре очутились на окраине спящего городка.
Далеко внизу лежали блестящие крыши, среди которых нет-нет да и мелькали редкие уличные фонари; оттуда тянуло дымом от дубовых дров. Ройбен без труда нашел темный прямоугольник старого кладбища и даже разглядел влажный блеск на надгробьях. Он видел и отблеск на крыше склепа Нидеков, а дальше сгрудившиеся викторианские домики, где в некоторых окнах все еще горели слабенькие огоньки.
Они с Лаурой снова обнялись. Большая толстая ветка легко выдерживала их тяжесть. Ройбен ничего не боялся, ничего на свете не могло повредить ему, а раскинувшийся внизу городок, испещренный редкими огоньками, являл собой олицетворение мира и покоя.
«О, малый город Вифлеем, ты спал спокойным сном, Когда рождался новый день в безмолвии ночном»[15].
– Может быть, где-то для всех есть безопасное место, – сказала Лаура, прижимавшаяся щекой к его груди, – убежище для всех потерянных детей этого мира, любимых и нелюбимых, молодых и старых. Может быть, они как-то, где-то пребывают в мире и покое или окажутся в мире и покое, даже мои дети: в мире, покое и не в одиночестве.
– Я всем сердцем верю, что это так, – негромко ответил Ройбен.
Ему хотелось, чтобы они навсегда остались здесь, под этим бесшумным моросящим дождем.
– Эй, ты слышишь? – вдруг спросила она.
Внизу, в городе, часы торжественно били двенадцать раз.
– Да, – ответил он, живо представляя себе просторный коридор с полированным паркетом, безлюдную гостиную, лестницу, застеленную ковровой дорожкой. – В полночь завершается Рождество, – прошептал он ей на ухо, – и начинается Рядовое время.
Отсюда все дома казались игрушечными; он слышал, как звучал вокруг лесной хор. Он закрыл глаза, все его чувства обострились и доставали все дальше и дальше, пока ему не стало казаться, будто поет весь мир. Весь мир был заполнен шорохом моросящего дождя.
– Прислушайся, – шепнул он ей на ухо, – кажется, будто весь лес молится, вся земля молится, будто молитвы возносятся к небесам с каждой шевелящейся ветки, с каждого шелестящего листа.
– Почему мы так печальны? – спросила она. Как же нежно звучал ее голос, невзирая на низкую тональность и грубость произношения!
– Потому что мы удаляемся от тех, кто обитает там, внизу, – ответил он. – И знаем это. И мой сын, когда придет в этот мир, не сможет ничего изменить в нем. И мы не можем ничего изменить. Интересно, морфенкиндеры способны лить слезы?
– Да, мы способны лить слезы, – ответила она. – Я точно это знаю, потому что мне уже приходилось это делать. И ты прав. Мы удаляемся от них, от них всех, и все глубже уходим в свое собственное повествование, и, возможно, так и должно быть. Феликс сделал все, что было в его силах, чтобы помочь нам, но мы так быстро уходим прочь… И что же мы можем поделать?
Он в который раз задумался о мальчике, о крошечном комочке жизни, обитавшем пока что в матке Селесты, о беспомощном заложнике, которого оставляет судьбе он сам. Будет ли он расти в наполненном радостью доме на Русском холме вместе с Джейми и Кристиной? Познает ли он то ощущение счастья и безопасности, которые когда-то полностью владели Ройбеном? Внезапно все это показалось очень далеким и неразрывно связанным с печалью и тоской.
Его мать еще молодая, полная жизни – женщина в самом расцвете. А останется ли там Лоррейн, когда Селеста передаст новорожденного Грейс, будет ли носить его на руках? Он живо представил себе брата таким, каким он был на фотографии, ярко, хотя и словно издалека, вырисовавшейся в его памяти. Он мысленно услышал слова, которые Джим произнес со ступеней алтаря в своей проповеди: «Я прощаюсь с Рождеством – и этим грандиозным пиром неиссякаемой щедрости – и снова возношу хвалу за великое чудо Рядового времени».
– Я люблю тебя, моя милая, – сказал он Лауре.
– А я люблю тебя, мой красавец, – ответила она. – Зачем мне нужен был бы волчий дар без тебя?
Читать бесплатно другие книги:
