Слово о граде Путивле Чернобровкин Александр

8

В Пасхальную ночь ведьма пришла к соборной церкви. Нарочно немного опоздала, чтобы ей не хватило места внутри. По большим праздникам князь Владимир ходил в соборную церковь. Вместе с ним приходили думные бояре, лучшие дружинники, а также все, желающие показаться князю или посмотреть на него. Была здесь и Евдокия Кривая. Она пришла заранее, чтобы занять место поближе к князю, но дружинники оттеснили ее в угол у входа. Ведьме внутри церкви делать было нечего. Она стояла на площади, слушала перезвон дивного колокола, который плакал детским голосом, и делала вид, будто молится. После окончания всенощной, когда народ начал расходиться, она стала так, чтобы князь Владимир прошел мимо нее. Его сопровождали бояре и дружинники, которые бесцеремонно расталкивали людей. Один из них якобы случайно так двинул Дуньку Кривую, что она еле устояла на ногах. Дружинник сделал это явно не спроста. Зато на ведьму никто из них не обратил внимания. Она проскользнула между боярами, окружавшими князя Владимира, и перегородила ему дорогу.

– Христос воскрес! – произнесла ведьма, улыбаясь с невинной скромностью.

– Воистину воскрес! – ответил Владимир и остановился похристосоваться: хоть и князь, а обычай велит.

Когда губы ведьмы коснулись его правой щеки, князь легонько дернулся. Из губ женщины как бы перекатился в него огненный шарик, который стремительно упал из головы в низ живота и лопнул там, вызвав миг блаженной истомы. К поцелую в левую щеку он приготовился, но все равно дернулся, когда лопнул второй огненный шарик. Третьему поцелую он отдался расслабленный и не отпускал ведьму, пока воевода Олекса Паук – сорокасемилетний мужчина со шрамом, наискось разделившим нос, а на щеке скрытом под густой темно-русой бородой, – не закашлял многозначительно.

С трудом отпав от ведьмы, князь несколько раз зевнув ртом, как выброшенная на берег рыба. Когда пришел в себя, первым делом спросил:

– Тебя как зовут?

– Меня не зовут, я сама прихожу! – легкомысленно ответила ведьма. Она радовалась, что князь отравился ею, теперь не скоро выздоровеет.

– Ну, так приходи на разговение, – пригласил Владимир, пытаясь заглянуть ей в глаза.

– А не прогонишь? – лукаво спросила она, пряча глаза, чтобы князь не увидел в них свое перевернутое изображение и не понял, что имеет дело с ведьмой.

– Конечно, нет! – горячо заверил Владимир. – Ты будешь первой гостьей!

– Может, и приду! – ведьма звонко засмеялась, проскользнула между боярами и дружинниками и растворилась в толпе.

Князь Владимир погнался за ней, но сразу потерял из виду.

– Кто такая? – спросил князь Олексу Паука.

– Черт ее знает! – почесав бороду, ответил воевода, хотя знал не хуже черта.

– Завтра обязательно разыщи ее, – потребовал Владимир Игоревич.

– Поищем – почему не поискать?! – согласился воевода Паук. Он знал, что князь забывает данные им поручения быстрее, чем подчиненные соберутся их выполнить.

Евдокия Кривая сумела протолкаться между дружинниками и, оказавшись сбоку от князя, произнесла:

– Христос воскрес!

Но Владимир все еще смотрел в ту сторону, куда ушла ведьма. Он дотронулся кончиками пальцев до левой щеки, потом – до правой. В тех местах, где ведьма касалась губами, чувствовался легкий зуб, как в недавно заживших ранках.

– Вот это да! – вымолвил он и, не замечая никого и ничего вокруг, пошел в свой терем.

Вместо князя ответил девушке воевода, большой шутник:

– Воистину воскрес!

Он поцеловал ее два раза в щеки, а третий – в губы. Присосался надолго, потому что ему вместо князя досталась заговоренная Акимовной соль. С того дня все его мысли были об Евдокие Кривой. Он уже подумывал, как избавиться от старой жены.

Дуня возмущенно оттолкнула Олексу Паука и покраснела, но не столько от стыда и обиды на воеводу, сколько от возмущения, что князь не обратил на нее внимания. А ведь только недавно клялся в любви, обещал жениться. Она не знала, что Акимовна, наговаривая соль, позабыла о вынутом княжьем следе, который перепекся и треснул. Точно так же перепеклась и треснула любовь князя.

– Ты смотри, какая стыдливая стала! Прямо, как честная девица! – бросил один из дружинников и тоже полез к ней христосоваться.

Воевода ревниво отшвырнул самого прыткого от девушки. Остальные дружинники все поняли и расступились, давая ей дорогу. Евдокия закрыла рдеющее лицо руками и, натыкаясь на людей, побежала к воротам, ведущим к посаду. Смех дружинников еще долго преследовал ее.

После всенощной народ долго не расходился по домам, но к заутрене пришли почти все и казались выспавшимися. Ведьма тоже пошла якобы в соборную церковь, но у посадских ворот повернула обратно. До ночи ей ни к чему было встречаться с князем Владимиром. У входа в церковь, мимо которой она проходила, стоял на коленях и бил земные поклоны Касьян Кривой. Человек он был очень набожный, поэтому после ночи с женой считал себя оскверненным, недостойным войти в церковь. Все знали об этом, и кое-кто, в основном молодые парни, скабрезно подшучивали над ним. Правда, случалось это раза два в месяц, а то и реже. В основном над такой завидной частотой и подсмеивалась молодежь. Кривой делал вид, что не замечает их. В последнее время дела его шли все хуже, поэтому Касьян становился все набожнее.

Из церкви вышел Сысой Вдовый. Он похристосовался с ведьмой, и она подарила ему крашеное отваром луковой шелухи, светло-коричневое, куриное яйцо.

– Это непобедимое яичко, – предупредила она рыбака. – Бейся им смело, только никому в руки не давай.

То, что предупреждает напрасно, что Сысой ее не послушает, ведьма знала, но не смогла удержаться.

– Ну, уж, непобедимое! – не поверил ей Сысой, но биться пошел.

По улицам посада уже шатались несколько пьяных мужиков. Кто празднику рад, тот с утра пьян. Колокола всех церквей звонили без умолку. В Пасхальную неделю всякий мог залезть на колокольню и позвонить от души во славу воскрешения Иисуса Христа. Несколько баб ходили по дворам и обливали водой тех, кто проспал заутреню, иначе проспавшие будут неудачливы целый год. Пожилые женщины дома расчесывали волосы, чтобы у них было столько внуков, сколько волос на голове. На пустыре девки прыгали через старую борону, чтобы в этом году выйти замуж. А на рыночной площади собрались те, кто хотел побиться пасхальными яйцами. В большинстве своем это были ребятишки, но хватало и взрослых мужиков, даже пара стариков затесалась. Взяв яйцо в правую руку, ударялись сначала острыми концами – носиками, затем тупыми – задками, затем неразбитыми, если у одного целым оставался носик, а у другого – задок. Тот, что яйцо оказывалось разбито с обоих концов, проигрывал и отдавал его победителю. Сысой Вдовый был азартен, но всегда крупно проигрывал, что надолго отбивало у него охоту играть. На этот раз проиграть он мог всего лишь яйцо, тем более, дареное, поэтому бился со всеми подряд. И постоянно выигрывал, причем оба конца его яйца оставались целы. Он уже набрал с полсотни чужих яиц, когда согласился сразиться с Ванькой Сорокой.

Яйца у Ваньки были червчатого цвета и такие яркие, каких ни у кого больше не было. Красил он сам, секрет никому не выдавал. Поговаривали, что именно благодаря этой краске его яйца всегда побеждали. Вдовый и Сорока стукнулись носиками. Победил Сысой. Стукнулись задками – опять треснуло червчатое яйцо Ваньки.

– А оно у тебя настоящее? – поинтересовался Сорока, отдав победителю разбитое яйцо.

– Конечно! – заверил Вдовый. – Уже сколько раз проверяли его.

Иногда яйца вырезали из дерева или находили похожую гальку, красили под пасхальное и беспроигрышно сражались им. Пойманных на таком били нещадно и забирали у них весь выигрыш.

– Дай-ка и я проверю, – потребовал Ванька Сорока.

Сысой, разжав пальцы, но не отдавая яйцо, разрешил:

– Проверяй. Можешь пощелкать по нему.

– Нет, дай я посмотрю, а ты мое проверь, – сказал Ванька и, не слушая возражений, положил на ладонь рыбаку червчатое яйцо и забрал светло-коричневое.

Сорока повертел чужое яйцо в руке, пощелкал по нему, даже потряс у уха, как будто проверял свежее ли.

– Мое в порядке? – спросил Ванька.

– Да, – ответил Сысой.

– Еще раз осмотри его, чтобы потом не жаловался, – потребовал Ванька.

Вдовый еще раз осмотрел яйцо, не нашел ничего подозрительного, отдал хозяину. Взамен ему получил светло-коричневое.

– Бьемся? – спросил Ванька.

– Бьемся, – согласился Сысой.

Они ударились носиками – и лопнуло светло-коричневое.

– Не может быть! – не сразу поверил Сысой Вдовый. – А ну, давай задками.

И опять проиграл. Пришлось отдать свое яйцо победителю.

– Я же говорил, что мои яйца самые крепкие! – самодовольно заявил Ванька Сорока.

– Я тоже немало выиграл, – огорченно вздохнув, сказал Сысой.

– Неси их домой, только не объешься с голодухи-то! – весело пожелал Ванька и хитро подмигнул.

– Не объемся, – заверил Вдовый.

В понедельник он выловил в реке овчинный тулуп. Тулуп был великоват, но Вдовый решил оставить его у себя на черный день. Пока особой нужды в деньгах не было. Раньше Сысой спал на голой печи или лавке, а теперь стелил тулуп. На тулупе ему стали сниться такие приятные сны: и женщин он любил до утра, многих и все красавицы, и ел самые вкусные яства. Что интересно, просыпался он ублаженным и сытым, перестал заглядываться на баб, которые, подоткнув рубахи и оголив ноги, полоскали белье в реке, и до вечера не хотел есть. По подсчетам Сысоя Вдового, выигранных яиц ему хватит недели на две, если не больше.

А Ванька Сорока, после ухода Сысоя, достал из кармана целое светло-коричневое, и принялся биться им. Все знали о непобедимости его червчатых яиц, поэтому никто уже не соглашался, но, увидев светло-коричневое, передумывали. И напрасно. Ведьмино яйцо было заговоренное, непобедимое.

В это время на княжеском дворе готовились к пиру. В гриднице – отдельной избе в один покой с сенями – накрывали столы для старших людей Путивля и именитых гостей, а в надпогребницах – для младших. В поварне, хлебне, сытне и пивоварне с раннего утра суетились холопы, готовя многочисленные яства. Гостьба намечалась толстотрапезная.

Гости начали съезжаться к полудню. Старшие подъезжали прямо к крыльцу гридницы, где их встречал тысяцкий Тудор Чурыня, одетый по такому случаю в высокую соболиную горлатую шапку с золотой запоной в виде единорога, ферязь золотую с серебряными вошвами и черным ожерельем, щедро украшенном речным жемчугом, и красные сапоги с золотыми кистями. Младшие слазили с коней у ворот княжеского двора, дальше шли пешком, куда укажет ключник.

Первую чашу вина выпили за воскрешение Христово, вторую – за князя Владимира, третью – за его отца князя Игоря. Дальше князь Владимир поднимал чашу за здоровье своих гостей, каждого в отдельности, начав со старших, сидевших на почетных местах, рядом с ним, а они отвечали здравицей в его честь.

В это время холопы приносили блюда с яствами и питьем и уносили опустевшие. Подавали уху мясную черную (с перцем), уху рыбную белую (с гвоздикой), щи богатые (с курицей), забеленные сметаной, рассольное с осетриной, а под них пироги, пряженые и подовые: со свининой, говядиной, бараниной, зайчатиной, рыбой, кашей, яйцами, грибами, капустой, репой, горохом, маком, а также с самыми разнообразными смесями этих начинок. Затем последовали жареные мясные кушанья: верченые, шестные, печеные, сковородные. Отдельно принесли ребра под взваром, рубец с кашей, печенку с луком, жаренную в перепонке, легкое со взболтанным молоком, мукой и яйцами, мозги с пряностями, голову под студнем с чесноком и хреном. Следующими были блюда из птицы: куря бескостная – соус из курицы без костей с начинкой из яиц с шафрановой похлебкой; гуси шестные, начиненные гречневой кашей и приправленные говяжьим жиром; тетерева, приправленные молоком; рябчики, жареные с квашеной капустой; лебедь под взваром с топешками – порезанными ломтиками калача, опущенными в коровье масло, и отдельно его потроха под медвяным взваром. Из сладких блюд были яблоки, груши, сливы и редька в патоке, ягодные леваши, оладьи, сырники, котлома и хворосты с топленым маслом, медом или патокой, пряники и коврижки и сахар в виде терема, напоминающего княжеский. Вино пили заморское, а меда – свои, вареные и ставленые: пресные, белые, красные, обварные, боярские, ягодные. Кроме этого на столах стояли различные квасы и взвары.

К вечеру гости насытились и опьянели. Больше стали говорить, чем пить и есть. Полную чашу одолевали только, когда подходил черед отздравить князя Владимира: желали ему «удачи, победы, здоровья и чтобы в его врагах оставалось крови не больше, чем в этой чаше!» – и, выпив, переворачивали чашу над своей головой, показывая, что осушена до дна. Выслушивая очередную здравицу в свою честь, Владимир спросил сидевшего рядом слева воеводу:

– Вдову ту нашел?

– Какую? – не сразу вспомнил Олекса Паук. – А-а, ту, с которой ты христосовался? Нет еще. Я послал людей, ищут, – соврал он.

– Хоть под землей, но найди, – приказал князь.

Воевода видел, что Владимир еще не пьян, значит, зацепила его баба, придется найти ее.

– Завтра обязательно найдут, – пообещал Паук.

– Сегодня пусть найдут, – произнес князь.

В его голосе было столько властной настойчивости, что воевода подумал: матереет князь, скоро всех в бараний рог согнет, кончится вольница. Но и уходить с пира Олексе Пауку не хотелось.

– Ищут ее. Может, и сегодня найдут, – сказал он и добавил в свое оправдание: – Кто такая – неизвестно, где живет – тоже. Мои люди по улицам ездят, во дворы заглядывает. Как увидят ее, сразу дадут знать.

– Скажи им, награжу щедро.

– Сказал, – продолжал врать воевода.

Посидев еще немного, чтобы не вызвать подозрения, он вышел из-за стола по нужде, а заодно и по делу. Отлив прямо за углом столовой, но пошел к надпогребнице, где пировали дружинники, бывшие с ним ночью у собора и видевшие женщину, которая христосовалась с князем. Он помнил, где примерно она живет, но не был уверен, что пьяные дружинники правильно поймут его объяснение, а самому ехать не хотелось.

На дворе уже стемнело. От поварни к столовой и надпогребницам сновали холопы, обслуживающие пир. Лица их разглядеть было трудно, поэтому воевода не сразу опознал остановившуюся перед ним женщину.

– Ко мне спешишь, Олекса? – улыбаясь, спросила ведьма.

– Тьфу, черт! – испуганно сплюнул воевода, потому что как раз думал о ней – и вдруг объявилась. – Это хорошо, что ты здесь, а то я уже думал ехать за тобой. Князь срочно требует, запала ему в душу.

– Как запала, так и выпаду: у молодости слишком широкая душа.

– Ну, это не мое дело, – отмахнулся Олекса Паук, который не любил забивать голову мудрствованием. – Мне велено тебя привести. Пойдем, на пиру посидишь, разговеешься.

– Нечего мне там среди мужиков делать, – отказалась ведьма. – Скажешь князю Владимиру, что жду его здесь. Пусть поторопится. – Она отшагнула – и растворилась в темноте.

Воевода хотел погнаться за ней, а потом передумал. Вдову он нашел, приказ выполнил. Дальше пусть Владимир сам разбирается, кто из них к кому должен идти. С одной стороны, князь – это князь, а с другой, сено к корове не ходит.

Владимир в пол-уха слушал очередную здравицу и, когда заметил вернувшегося воеводу, сразу перевел внимание на него. По широченной и самодовольной улыбке на лице Олексы Паука, князь догадался, что услышит приятную весть.

– Нашёл? – нетерпеливо спросил он подошедшего воеводу.

– А как же! – хвастливо заявил Паук. – Ежели князь приказал, расшибусь, но сделаю!

– Где она живет? – подскочил Владимир с места. – Поехали, покажешь.

– Ничего показывать не надо, здесь она, во дворе ждет, – сказал воевода.

Он собирался заверить князя, что уговаривал вдову прийти на пир, и она наотрез отказалась, но Владимир уже вылетел из столовой.

– Что-то стряслось? – спросил у воеводы ключник Демьян Синеус, у которого усы были черные с проседью под носом, отчего казалось, что он постоянно сопливит.

– Да нет, ничего особенного. По кобелиному делу побежал, – ответил Паук и похвастался: – В его годы я ни одной девке прохода не давал!

– А к кому это он так быстро побежал? – продолжал допытываться ключник, потому что его жена Авдотья велела сообщать ей все, что касалось похождений молодого князя. Авдотья была кормилицей Владимира. Послала ее в Путивль княгиня Ефросинья Ярославна присматривать за сыном. Благодаря жене Синеус и получил должность ключника. У него был бог в кике – так говорили об удаче по жене. – Уж не к Дуньке ли Кривой?

– К ней, – на всякий случай соврал воевода.

– Загуляла Дунька, добром это не кончится, – решил Демьян Синеус.

– Девка красивая, кто-нибудь да возьмет замуж, – сказал Олекса Паук.

– Какая она красивая?! – не согласился ключник. – В окно глянет – конь прянет, во двор выйдет – три дня собаки лают!

Воевода не стал спорить, потому что, чем старее становишься, тем меньше некрасивых женщин, особенно молодых. Впрочем, чья бы корова мычала, а Синеусова помолчала: уродливость его дочек служила притчей во языцах.

Князь Владимир выскочил во двор, огляделся по сторонам. Сперва он пошел к поварне, перепутав в темноте вдову с дворовой девкой, которая несла из погреба два кувшина. Потом направился к своему терему.

– Ку-ку! – услышал он знакомый женский голос из темноты сзади.

Владимир развернулся, пошел туда, но никого не нашел.

– Ку-ку! – опять послышалось сзади него.

Князь ринулся туда и опять никого не нашел.

Сзади него послышался игривый смешок.

Владимир обернулся:

– Эй, где ты?

Ответа он не услышал и замер на месте, пытаясь сообразить, вправду ли его кто-то окликал или спьяну почудилось.

– Я здесь, – послышался за его спиной голос и женские руки закрыли ему глаза. – Угадай, кто?

Из ее рук в тело юноши влилась волна горячего, обжигающего огня, который лопнул внизу его живота. Владимир чуть не всхлипнул от блаженства.

– Зовутка, – ответил он с придыханием.

– Угадал! – весело ответила ведьма и убрала руки с его глаз.

Князь обернулся и обнял ее так жадно и крепко, что у ведьмы хрустнули косточки.

– Ой, что ты! Задавишь! – смеясь, произнесла она.

Она хотела еще что-то сказать, но князь закрыл ей рот поцелуем, страстным и неумелым. Когда он на миг отпал от ее губ, чтобы перевести дух, ведьма попросила:

– Давай уйдем куда-нибудь, где нас никто не увидит.

– Пойдем ко мне в спальню, – предложил князь.

– Нет, – отказалась ведьма, – не хочу, чтобы еще кто-нибудь знал обо мне.

– Тогда в баню, она должна быть теплая.

Баню топили со вчерашнего дня до сегодняшнего утра, потому что там рожала дворовая баба. Разродилась близнецами, мальчиком и девочкой. В бане было сухо и тепло, пахло можжевеловым дымом, которым окуривали ее, чтобы отогнать от роженицы нечистую силу. Ведьма подивилась, какая хорошая судьба ожидает обоих новорожденных: мальчик станет удачливым купцом, а девочка выйдет замуж за дружинника, который потеряет в бою пальцы на правой руке и получит на пожизненное кормление должность тиуна в богатом селе, которое при нем минуют и войны, и неурожаи, и моровые поветрия, и в котором они с женой вырастят девятерых детей. Что будет с их детьми, она не успела узнать, потому что князь Владимир опять обнял ее так сильно, чтобы позабыла обо всем.

– Подожди, тут же сыро! – раззадоривая его, ломалась ведьма.

Князь снял тяжелую, шитую золотом ферязь, постелил ею полок. По ферязью на нем была шелковая рубаха, прохладная на ощупь, подпоясанная витым шнурком. Ведьма развязала опояску, завела руку под рубаху князю. Его молодое, горячее тело подрагивало от каждого ее прикосновения. Потеряв терпение, Владимир повалил ведьму на расстеленную ферязь.

Был он напорист и неутомим. Ведьма знала, что он получит такое неописуемое удовольствие, какое не сможет дать ему ни одна обыкновенная женщина, но не предполагала, что и сама впервые в жизни познает радость плотской любви. Муж не смог или не успел разбудить ее чувственность. Теперь она поняла, почему ее тянуло к Владимиру. Там, где молчало ведовство, сработала обычная женская интуиция.

Когда князь насытился и заснул, по-детски прижавшись к ее груди, она долго гладила его шелковистые волосы, пытаясь заглянуть в будущее. Оно не открывалось. И не только по отношению к Владимиру. У счастья нет будущего.

Из-под каменки послышалось требовательное покашливание. Это банник давал понять, что пора ведьме идти восвояси. Ему надо по первых петухов сходить по делам, а оставлять баню на другую нечисть нельзя: вдруг ей здесь понравится и останется навсегда?

– Не шуми, разбудишь князя, – попросила ведьма.

– Не разбужу, – заверил ее банник, вылезая из-под каменки.

Это был голый старик с длинными мокрыми волосами, худым телом, облепленным мокрыми листьями от березовых веников, кривыми руками и ногами с распухшими суставами. Левая рука и правая нога были мохнатыми, а правая рука и левая нога – голыми.

– Его утром с трудом растолкают, пойдет в терем досыпать, – продолжил банник и похвалил: – Ну, ты ублажила его!

– Долго ли умеючи?! – не без хвастовства произнесла она.

– Умеючи да и долго! – в тон ей игриво ответил банник и звонко шлепнул ведьму по ляжке.

– Отстань! – отмахнулась она и предупредила: – И не вздумай князю навредить! А то я тебя и под каменкой достану!

– Чего ему вредить?! – недовольно забурчал банник. – Хозяин он хороший, не жадный. И веничек всегда оставит, и водичку. И вообще, скоро мы с ним надолго расстанемся.

– Разве надолго? – удивилась ведьма.

– Для тебя, может, и нет, а для меня большой срок, – сказал банник.

– Большой – это сколько? – схитрила ведьма, чтобы узнать хитростью, насколько расстается с князем.

– Сама не знаешь, что ли?! – возмутился банник.

Она не стала признаваться, что не видит судьбу любимого, иначе банник перестанет уважать ее, а за ним – и остальная нечисть.

– Ладно, уходи отсюда! – потребовал банник. – Я спешу.

– Куда это? – поинтересовалась ведьма.

– С овинником драться.

– А что вы с ним не поделили? – удивленно спросила ведьма.

– Он у меня девок дворовых сманил. Раньше они только у меня гадали. Подойдут к челу каменки, задерут юбку, а их щупаю, щупаю!.. – похотливо хихикнув, сообщил банник. – У какой есть за что подержаться, ту мохнатой рукой щупаю – к богатому жениху, у какой нет, ту голой рукой – к бедному жениху. А они визжат и до-о-олго не уходят! – он снова захихикал, а потом продолжил злым голосом: – А этот овинник, морда пересушенная, всех мохнатой щупает, они к нему и перебежали!

– За такое надо наказывать, – согласилась ведьма, заботливо переложив голову князя со своей груди на полок.

– Пойдем, поможешь мне, – позвал банник.

– Какая сейчас из меня помощница?! – отказалась ведьма, встала с полка и сладко потянулась. – Счастливые – плохие драчуны.

– Ну, не хочешь – не надо, – сказал банник.

Он наклонился к бочке с водой, что стояла в углу, и одним глотком втянул в себя всю воду из нее. Тело его сразу раздулось, особенно живот, который обвис почти до коленей. Вода предназначалась для овинника, который боялся ее, предпочитал, в отличие от банника, сухой жар.

Ведьма и банник вышли из бани. Во дворе было тихо и пусто. Только у надпогребницы слышался пьяный голос. Судя по невразумительности речи, пьяный говорил сам с собой. Банник поддерживал двумя руками живот, чтобы не мешал идти. Вода громко плескалась в животе при каждом шаге. Ведьма попрощалась с банником, направилась к воротам, ведущим на соборную площадь. Банник молча кивнул ведьме. Он боялся открыть рот, чтобы не расплескать ни капли воды. Подходя к воротам княжеского двора, ведьма услышала громкое и продолжительное шипение в овине, как будто на раскаленную печь выплеснули целую бочку холодной воды. Ведьма знала, что печь в овине сегодня не топили. Значит, овинник получил по заслугам.

9

Вирник Ивор Кочкарь добрался до села Кукушкино только к полудню, хотя выехал рано утром, а пути было всего ничего. Спешить он не умел, даже в те редкие случаи, когда хотел. Вирника сопровождали мечник и отрок. Все трое ехали верхом на лошадях, и одну запасную отрок вел на поводу. Кочкарю недавно стукнуло пятьдесят. Был он невысок ростом, толст и короткорук. Злые языки поговаривали, что князь перевел его из гридей в вирники за то, что живот мешал мечом махать. Ивор был доволен новой службой, потому что отличался неимоверной ленью, а на новой службе вроде бы при деле и хорошем доходе и работать по большому счету не надо. Единственным недостатком этой службы были частые поездки. Ивор Кочкарь не любил ездить и ходить куда бы то ни было. Будь его воля, он бы не вылезал из постели. Остановившись у ворот тиунского двора, вирник подождал, пока мечник постучит в них и окликнет сторожа. Открыл холоп, простоволосый, в грязной, не подпоясанной рубахе и босой.

Мечник посмотрел на вирника, понял, что тому лень говорить, приказал сам:

– Доложи хозяину, вирник приехал.

Вирник подъехал к крыльцу, но с лошади не слез. Мечник и отрок тоже остались в седлах.

Яков Прокшинич только что сел обедать. Так уж всегда получалось, что гости появлялись, когда он садился или вставал из-за стола. Пришлось ему вставать, идти на крыльцо встречать их. По старшинству они были примерно равны, может быть, тиун даже чуть выше вирника, но поскольку на первом была вина, пусть и чужая, Прокшинич не стал ждать, когда Кочкарь спешится, подошел к нему и поздоровался. Они были знакомы с молодых лет, служили в одной сотне дружинниками. Однажды Кочкарь заснул на посту, прозвал вражеский дозор, из-за чего Яков Прокшинич чуть не остался без головы, был тяжело ранен. С тех пор тиун ненавидел вирника и ждал удобного случая отомстить. Кочкарь знал об этом, даже, казалось, готов был помочь отомстить себе, но каждый раз помогал так, что потерпевшим оказывался Прокшинич.