Слово о граде Путивле Чернобровкин Александр

12

Князь Игорь Святославич с женой Ефросиньей Ярославной, двенадцатилетней дочерью Ярославой, вторым сыном десятилетним Олегом и четвертым шестилетним Романом, в окружении думных бояр и ближних отроков, налегке, опередив остальную дружину, добрался до Андреевских ворот Путивля перед обедом. Ефросинья Ярославна вместе с младшим сыном и дочерью должна была остаться здесь, в ближней к степи крепости, вместо старшего сына Владимира, чтобы дождаться возвращения рати из похода и в случае нужды возглавить оборону. Третий сын, девятилетний Святослав, сидел вместо отца на княжеском столе в Новгород-Северском. Гостей ждали с утра. Завидев их с колоколен, звонари во всех церквях Путивля приветственно забили в колокола. У Троицких ворот гостей встречал хлеб-солью воевода Олекса Паук и всё население посада. Многие стояли на забралах крепостных стен, чтобы лучше видеть.

Князь Игорь, не слезая с коня, отведал хлеб-соль и передал его княгине, которая с дочерью ехала в колымаге. В свое время Игорь княжил здесь, память о себе оставил хорошую. Под радостные, приветственные крики он въехал в ворота. У соборной церкви все остановились, спешились, а княгиня с дочерью вышли из колымаги. Перекрестившись на храм, приняли благословение попа Феофила. Опять вскочили на лошадей и поехали к княжескому двору, до которого было рукой подать.

У ворот их приветствовали тысяцкий Тудор Чурыня, ключник Демьян Синеус и дворня, которая выстроилась по обе стороны прохода к княжескому терему.

Князь Владимир ждал гостей на крыльце терема. Он обнялся со спешившимися отцом и братьями, разрешил матери и сестре поцеловать себя.

– Как ты вырос! – порадовалась мать за Владимира. – Похорошел! – Она заметила засос на его шее. – И возмужал.

Заметила засос и сестра и покраснела, будто такой же увидели на ее шее.

– Заходите, гости дорогие! – пригласил всех в терем князь Владимир.

Первыми зашли родители, потом хозяин, за ним – его братья и сестра, думные бояре, путивльские и новгород-северские, а затем ближние отроки князя Игоря с подарками. После обмена подарками, гостей развели по горницам и сеням, чтобы отдохнули с дороги перед обедом.

Княгиня Ефросинья Ярославна отдыхать не захотела и старшему сыну не дала. Ей надо было обсудить с Владимиром дела на трезвую голову. Поутру он уйдет в поход с отцом, другой возможности не будет. Все решения в семье принимал, конечно же, князь Игорь, но почему-то всегда выходило так, что его решения совпадали с советами жены. Она была умна, решительна и упряма, вся в отца Ярослава Владимировича Галицкого, прозванного Осмомыслом, потому что знает восемь языков и умен за восьмерых. Если она за что-то бралась, обязательно доводила дело до конца. Уже несколько лет Ефросинья Ярославна занималась женитьбой старшего сына. Пока ничего не получалось, а подходила пора женить второго сына Олега. Младший не имел права перейти дорогу старшему, чтобы тот не умер. И виноват в этом был, по мнению княгини, ее муж. Шесть лет назад воевал он с Ростиславичами, Давидом Смоленским и Рюриком Белгородским. Союзником князя Игоря был половецкий хан Кончак. В начале похода князь и хан договорились породниться – женить Владимира на дочери хана. Жениху в то время было десять лет, а невесте – восемь. С женой князь Игорь посоветоваться не додумался. У Долобского озера Игорь Святославич был бит Ростиславичами по вине половцев, которые, понадеявшись на полк князя Игоря, отдыхали, не выставив стражу. На них напали черные клобуки – союзники Ростиславичей. Половцы побежали. Князь Игорь поспешил им на выручку, погнал клобуков. Но тут ударила дружина Рюрика под руководством князя Мстислава Владимировича. Половцы опять побежали, смяли ряды Игоревого полка, который тоже показал врагу спину. Переправляясь через реку Чарторый, многие утонули, а князь Игорь только чудом спасся. Вдоволь нахлебавшись из-за половцев речной воды и позора, князь отложил свадьбу на год, ссылаясь на малолетство жениха и невесты. И княгиня Ефросинья хотела другую невестку, поэтому свадьбу с Кончаковной отложили еще на год, а потом начали сватать дочь Рюрика Ростиславича, чтобы положить конец вражде Ольговичей и Мономаховичей. Но на дочери Рюрика женился в позапрошлом году Глеб Святославич, как более старший из Ольговичей. Потом княгиня Ефросинья присмотрела еще несколько невесток. По разным причинам до свадьбы дело так и не дошло. Не знала Ефросинья Ярославна, что дочь хана Кончака, сопровождавшая отца во время мирных переговоров с новгород-северским князем, увидела красавца Владимира, влюбилась в него без памяти и решила, что станет только его женой. Она была упряма, да и Кончак очень хотел породниться с русским князем, поэтому самый сильный половецкий колдун Озук вынужден был заниматься ее помолвкой. Колдун не смог заставить князя Игоря вернуться к помолвке, но сделал так, что Владимир до сих пор не женился на другой. Сейчас княгиня Ефросинья поставила перед собой цель женить старшего сына на Всеславе, дочери владимиро-суздальского князя Всеволода III Юрьевича по прозвищу Большое Гнездо, самого богатого и могущественного из русских князей. Всеславе, правда, всего семь лет, но этот недостаток она исправляла каждый день.

– Пора тебе жениться, – сказала старшему сыну княгиня Ефросинья.

Последние годы она говорила ему это при каждой встрече, поэтому Владимир придал лицу заинтересованное и смирёное выражение и приготовился выслушать ее слова без внимания.

– Я послала бояр поговорить с князем Всеволодом Юрьевичем по поводу его дочки Всеславы.

Ефросинья Ярославна понимала, что сын слушает в пол-уха, но известие о возможности породниться с владимиро-суздальским князем должно было заинтересовать Владимира. Не заинтересовало.

– Если все получится, – княгиня перекрестилась, – после похода женишься на ней.

– Куда спешить?! – отмахнулся сын. – Пусть подрастет сначала. У меня нет желания играть с ней в куклы.

– Ну, и поиграешь немного, ничего не случиться, – сказала мать. – Зато тесть какой – самый могущественный из князей, родственник византийского императора. Он даст тебе удел богатый, дружину сильную заведешь.

– Мне и здесь нравится.

– О братьях подумай. Олегу пора княжить, он здесь бы сел.

– Братья пусть сами о себе промышляют! – раздраженно произнес Владимир.

Братьев он любил и всегда заботился о них, поэтому раздражение сына княгиня отнесла на нежелание говорить о женитьбе. Владимир, как и его отец, предпочитал решать сердцем, а не умом, но, в отличие от отца, упрямством мог потягаться с Ефросиньей Ярославной. Зная это, она не настаивала, чтобы Владимир не уперся на своем, тогда его никто не переубедит. Когда он вернется из похода, не из-за кого будет упрямиться. Об этом княгиня позаботится.

После обеда к Путивлю подошли конные черниговские ковуи – крещеные степняки – под предводительством боярина Олстина Олексича. Отаборились они у стен града, внутрь их пускать не стали: хоть и крещеные, а украдут всё, что не так лежит, и даже убьют при случае. Чуть позже подошла дружина князя Игоря, а потом и князя рыльского Святослава Олеговича, конная и пешая. Дружинников разместили на ночь по осадным избам и по дворам. Ополченцы остались на лугу у посада.

Вечером князь Владимир задал пир гостям. Старшие веселились на княжеском дворе. Дружинникам принесли еду и привезли бочки с медом и пивом в осадные избы, а ополченцев и ковуев угощали на лугу. К ночи во всем Путивле и на несколько верст вокруг него трудно было найти трезвого человека.

В конце пира в гридницу вернулся выходивший якобы до ветру Олекса Паук и незаметно подмигнул князю Владимиру. Молодой князь заспешил во двор. Воевода тоже не засиделся за столом. Он подошел к поварне, где у двери ждала Евдокия Кривая.

– Пойдем, – позвал он девушку и взял ее за руку, чтобы не потерялась в темноте.

Они тихо подкрались к бане, прислушались к голосам внутри ее.

– Подожди, послушай меня сначала, – попросила ведьма внутри бани князя Владимира, который спешил завалить ее на полок.

– Ну, чего еще?! – нетерпеливо произнес он.

– Вот тебе узелок, носи его всегда, – ведьма дала ему заговоренный узелок. – Он защитит и от копья, и от меча, и от стрелы, и от злых чар. Пока он с тобой, тебе бояться нечего и меня не забудешь.

– Я тебя и так никогда не забуду! – искренне признался князь, привязывая узелок к золотой цепочке рядом с нательным крестиком и золотой ладанкой, подаренной матерью. – Ты самая красивая и желанная! Другой такой на всем белом свете не сыскать!..

Евдокия, услышав это признание, которое когда-то слово в слово Владимир говорил и ей, закусила губу, чтобы не зареветь, и быстро пошла как можно дальше от бани. Олекса Паук держал ее за руку и незаметно направлял так, чтобы шла к овину. Девушке было без разницы, она не видела сквозь слезы, куда идет. Только когда воевода положил ее в овине на стожок соломы и начал раздевать, попробовала помешать ему.

– Ну, ты чего?! – возмутился воевода. – Обещала ведь! Я свое слово сдержал – показал князеву измену, теперь твой черед!

– Я не хочу, в другой раз… – пыталась уклониться Евдокия.

– Знаю я ваши другие разы! – продолжал настаивать Олекса. – Не ломайся, княжной все равно не станешь.

Последние его слова добили девушку, она перестала сопротивляться и сдерживать плач. Ее молодое, плотное тело вздрагивало от рыданий. Воевода не обращал на это внимания. Неторопливо, со знанием дела, Олекса Паук наслаждался Дуней. Его чувство постепенно передалось девушке, подхватило ее, понесло за собой. Она не знала, что приворот всегда срабатывает в обе стороны. Князя она любила сердцем, а с воеводой познала радость плотской любви. Новое чувство было настолько сильным и приятным, что Дуня перестала плакать. Теперь она закусывала губу, чтобы не застонать от удовольствия. И все-таки в последний, самый приятный миг не удержалась – всхлипнула так пронзительно, что овинник возмущенно заскребся за печкой.

Обычно овинник не допускал такое безобразие в своих владениях. Как только какая-нибудь парочка намеривалась улечься на стожок соломы, заготовленной на растопку, овинник громко стучал в стены, или грозно рычал, или тихо дул над ухом девушки, сбивая с пути слова любви, которые шептал парень. Не услышав этих слов, девушка не давала парню, томила его и себя, а утром выходили из овина злые друг на друга и такие слабые, будто всю ночь рожь молотили. На этот раз он не стал вмешиваться, потому что девушка ненавидела баню, а значит, и банника. Враг его врага – его друг. Да и печь сегодня с самого утра топили, расслабился он в тепле, неохота было вылезать на холод.

– Как с тобой хорошо, лада моя! – поцеловал напоследок девушку в губы, сказал Олекса Паук. – Не спеши замуж выходить. Вернусь из похода, жену в монастырь отправлю – детей больше не рожает, зачем она мне?! – и посватаю тебя. Пойдешь за меня?

– Не знаю, – честно призналась Дуня.

Она никак не могла прийти в себя. Ведь только недавно любила Владимира, а теперь нет для нее дороже мужчины, чем Олекса.

– С отцом твоим я сам поговорю. Мне он не откажет, – уверенно произнес воевода. – Ты только дождись меня. Будешь ждать?

– Не знаю, – соврала девушка. Еще и как будет ждать, но постеснялась признаться в этом.

– Ну, мне пора, дел еще много, – заторопился Паук.

Он ушел, а Дуня долго лежала в сладкой истоме. Она бы так и заснула здесь, но подкрался овинник и зашептал ей беззвучно крамольные мысли: в печи угольки горящие остались; можно отнести парочку к бане; загорится баня, парочка вскочит из нее голая – и попадется людям на глаза. Заодно Дуня узнает, кто разлучил ее с князем. Самому овиннику поджечь баню не позволяла боязнь ночной росы. Если у него промокали ноги, сразу начинал чихать, из-за чего печь в овине постоянно тухла и сильно дымила.

Евдокия достала из печи два красных уголька, а из стожка прихватила пучок соломы. В бане было тихо, наверное, уснули. Дуня положила угольки на солому под углом бани, раздула их и убежала в поварню.

Там кипела работа: одни мыли посуду; другие раскладывали по сосудам и корзинам оставшуюся нетронутой пищу, чтобы отнести в ледники и погреба; третьи готовили на утро похмелье – мелко резали холодную баранину и соленые огурцы и смешивали их с перцем, огуречным рассолом и уксусом. Руководила всеми работами ключница Авдотья Синеус. Как ни старалась Дуня проскользнуть в поварню незамеченной, ключница сразу набросилась на нее:

– Ты где шлялась, лентяйка?! Все работают, а она гуляет!

– Живот у меня заболел… – жалобно залепетала Дуня.

Авдотья заметила синие полукружья под глазами девушки, обратила внимание на помятую одежду с прицепившимися соломинками. От мужа ключница знала, что князь Владимир не равнодушен к Дуне. Она недолюбливала Кривую, но девушка делала приятно ее молочному сыну, поэтому Авдотья сменила гнев на милость:

– Иди в углу приляг, пока не полегчает.

Не успела девушка лечь на лавку в дальнем углу поварни, как во дворе послышались крики «Пожар!», потом забили в полошный колокол. Горела баня. Занялась она дружно и почему-то сразу со всех сторон. Горела ярко и быстро, как будто сухая была, и не мылись в ней сегодня поутру. Дверь бани кто-то подпер палкой снаружи.

Олекса Паук прибежал на пожар одним из первых. Увидев, что дверь бани подперта палкой, воевода крикнул:

– Там князь Владимир! – и кинулся в огонь.

Паук успел открыть дверь, вошел, кашляя, задыхаясь от дыма, в предбанник. Тут ему на голову упало горящее бревно с крыши, сбило с ног. Олекса сумел-таки выбраться из-под бревна, но надышался дымом и потерял сознание. Холопы вытащили его из огня за ноги. У воеводы сильно обгорели голова, спина и руки. Бороды и волос на голове почти не осталось. В бреду Паук продолжал хрипеть: «Там князь Владимир!..»

Князь Владимир склонился над ним, произнес:

– Здесь я, Олекса!

Воевода на миг пришел в себя, увидел князя, улыбнулся, потом закашлялся и затих без чувств.

– Быстро несите его в мой терем и знахаря позовите! – приказал Владимир холопам. – Передайте знахарю, если вылечит, награжу, а нет – голову сниму!

– Мужик крепкий, выкарабкается, – сказал ключник Демьян Синеус.

– Если выздоровеет, дашь ему село Кукушкино на кормление, – приказал князь ключнику.

– Княжья воля – закон, – пробурчал Синеус, которому не нравилось, с какой легкостью Владимир Игоревич раздает добро. – Значит, нового тиуна не надо туда назначать?

– Значит, не надо, – согласился князь.

– А новую баню придется строить, – сокрушенно покачав головой, сказал Синеус.

От бани осталась только каменка. На другие постройки огонь не успел перекинуться, его залили водой.

– Сделаешь ее больше старой и полки пошире, – распорядился князь и пошел в свой терем.

– Пожар накануне – дурная примета. Так и войско все сгорит, – пробурчал ключник. – Да разве князей отговоришь?!

Дружинники, которые стояли рядом и слышали его слова, разом перекрестились: старый ворон мимо не каркнет.

13

Утром, отслужив заутреню и позавтракав, объединенная рать снялась в поход. Горожане провожали их, стоя на забралах. Крики мужиков и детей, плач баб, ржание лошадей, скрипение тележных колес, звон колоколов смешалось в один надрывный, протяжный гул. Князья ехали первыми. За ними следовала конная дружина, потом ковуи, потом пешие ратники, в основном ополченцы, и замыкал обоз с оружием и съестными припасами. Многие ополченцы ехали в обозе на телегах. Одной из телег, запряженной черно-пегой понурой кобылой и нагруженной сухарями, правил Сысой Вдовый. Это была телега бабы-ведьмы, продававшей корову. Поскольку хозяйка исчезла из острога, ее имущество перешло князю. Кобыла хотя и казалась нрава тихого, никого к себе не подпускала, брыкалась и кусалась с таким ожесточением, что ее решили пустить на мясо. Сысою Вдовому, нанявшемуся обозником, предложили ее шутки ради, намериваясь, посмеявшись, заменить на другую. Как ни странно, кобыла, принюхавшись к нему, сразу присмирела и дала себя запрячь. Случилось это потому, что Сысой взял с собой тулуп, ранее принадлежавший хозяйке кобылы.

Князь Владимир проскакал мимо ведьмы, стоявшей у дороги, не обратив на нее внимания. По ночам он видел другую женщину, свою ожившую мечту. Она не обиделась. Главное, что на его шее висел данный ею узелок. Пока князь не расстанется с этим узелком, все беды минуют его и любить будет только ведьму.

Внезапно на чистом небе появились темные тучи. Они быстро неслись с юга, со Степи. Вдалеке громыхнул гром и блымнула молния. Неожиданное приближение грозы народ счел дурной приметой. Кое-кто заторопился по домам, чтобы подготовиться к дождю.

Побежала домой и ведьма, которая знала причину появления грозы. Для вызова дождя в нужное ей время, ведьма запасла жаб и ужей. Они хранились в сенях ее избы в горшках, накрытых крышками. Кошка перевернула один из горшков, жабы и ужи оказались на воле и притянули грозу. Ведьма быстро собрала их в горшок, накрыла его крышкой. И сразу небо очистилось от черных туч, опять ярко засветило солнца. Народ счел это хорошей приметой: сперва будет туго, но потом наладится.

Когда хвост рати скрылся за поворотом лесной дороги, в Путивле наступила такая тишина, словно град вымер. Люди молча стояли на забралах, не решаясь расходиться. Княгиня Ефросинья Ярославна вытерла слезы шелковой лазоревой ширинкой с золотыми каймами и кистями, жестом позвала Ярославу и начала спускаться с забрала. На голове у княгини была кика с челом и переперами, разукрашенными золотом, жемчугом и драгоценными камнями. Из-под перепер, ниже ушей, спадали до плеч жемчужные шнуры, по шесть на каждой стороне. По краю всей кики шла жемчужная поднизь, а подзатыльник был сделан из соболиного меха. Шею украшала золотая цепь с большим крестом, отделанным финифтью, и двумя образками, уши – длинные золотые серьги с искрами – маленькими драгоценными камешками, руки – зарукавья золотые с жемчугом, а пальцы – четыре золотых перстня: на левой руке два с лалами, на правой – два с опалами. Рубаха на Ярославне была из бебера – дорогой белой шелковой ткани особой выделки – с рукавами, вышитыми золотом и унизанными жемчугом. Поверх рубахи – алый атласный летник с зеленым подольником и золотыми вошвами с вытканными серебряными цветами и птицами, к которому пятью золотыми пуговицами было пристегнуто черное ожерелье, вышитое золотом и унизанное жемчугом. На ногах – червчатые сафьяновые чеботы, вышитые золотом и украшенные лалами. Голову княжны украшал открытый золотой венец в виде терема, украшенный драгоценными камнями и жемчужной поднизью. В ушах были серьги из грушевидных изумрудов, просверленных насквозь и с двумя вставленными в дырочки жемчужинами, на шее – два мониста, одно жемчужное, другое в виде золотой цепи, с которой свисали короткие тонкие золотые цепочки с маленькими крестиками, на руках – зарукавья в виде золотых змеек с изумрудными глазами, а пальцы два золотых перстня с яхонтами. Рубаху она надела из полосатой тафты, лазорево-белой; летник – из червчатого алтабаса с серебряными и золотыми узорами в виде единорогов среди деревьев, вошвами из синего аксамита с вышитыми серебряными листьями и подолом из лазорево атласа; черное ожерелье – на трех пуговицах из крупных жемчужин и вышитое серебром и украшенное сердоликами; а чеботы – из сафьяна, унизанного жемчугом. Ефросинья Ярославна, несмотря на то, что надолго, а может, и навсегда прощалась с мужем, большую часть утра потратила на выбор наряда себе и дочери. Это был один из немногих случаев, когда простой люд увидит княгиню и княжну. Каждую деталь их наряда будут долго обсуждать, рассказывать о нем другим. По наряду оценят величие или слабость князя Игоря Новгород-Северского.

У забрала их поджидала колымага, которая отвезла в женский терем на княжеском дворе. Княгиня и княжна переоделись попроще, помолились в крестовой комнате за Игоря, Владимира и Олега. Потом Ефросинья Ярославна отослала дочь ее теремок заниматься рукоделием и вызвала к себе ключницу Авдотью Синеус.

– Кто тут голову морочает князю Владимиру? – напрямую спросила княгиня.

– Евдокия, матушка, дочка седельщика Касьяна Кривого, – ответила ключница. – Она у нас в светлице работает златошвеей.

– Почему допустила такое?

– Ну, а как же без этого, матушка?! – виновато зачастила Авдотья. – Он в года вошел, здоровый, кровь играет…

– Как бы не заигрался!

– Ну, для того я и приставлена к нему, не допустим.

– Уже допустили: жениться он не хочет на Всеславе Всеволодовне, – произнесла княгиня. – Пойдем, покажешь мне эту Евдокию. Только, чтобы она не догадалась.

– Знамо дело, матушка! – позволила нотку обиды Авдотья Синеус.

Светлица – большая и светлая хоромина – располагалась прямо под горницей княгини. Там работало три десятка женщин и девиц, мастериц и учениц. Одни были белошвеями – шили всякое белье, а другие златошвеями – вышивали золотом, серебром и шелками.

Ключница переходила от одной мастерице к другой, представляла их княгине, рассказывала, какой урок исполняет каждая. Дошла и до Евдокии Кривой. Лицо девушки было припухшим от слез, причем она и сама не могла понять, по ком плакала больше: по князю Владимиру, ушедшему в поход, или по Олексе Пауку, обгоревшему на пожаре. Дуня вышивала серебром пелену для иконы в новую церковь села Кукушкино, которую князь Владимир обязался украсить лучше, чем была вознесшаяся.

– Ну-ка, Дуня, покажи свою работу, – приказала Авдотья Синеус.

Девушка, не поднимая головы, потому что боялась встретиться взглядом с княгиней и показать ей свое подурневшее от слез лицо, протянула ключнице незаконченное вышивание – большой восьмиконечный крест в окружении узоров из маленьких четырехконечных крестиков.

– Хорошая работа, – похвалила княгиня, прожигая девушку взглядом.

Дуня почувствовала этот взгляд и скукожилась.

Ключница приняла слова княгини за чистую монету и сама похвалила:

– Старательно работает, скоро мастерицей станет.

Выйдя из светлицы, Ефросинья Ярославна сказала ключнице:

– Пора ее замуж выдать. Я приданым помогу. Есть у тебя хороший жених на примете?

– А как же, матушка! – ответила Авдотья. – У боярина Уткина сын взрослый, невесту ему подыскивают.

– Не слишком ли жирно для нее будет – боярский сын?! – насмешливо произнесла княгиня. – Может, согласится на кого-нибудь попроще?!

– Конечно, попроще ей нужен, – быстро перестроилась ключница. – Конюх один у нас неженатый…

– Нет, не из дворни, чтобы не мелькала здесь и не прельщала, – отклонила Ярославна. – И златошвея она, хоть и не плохая, но какая-то греховность в ее узорах. Вдруг дьявол ее рукою водит?

– Выгоню ее, матушка, прямо сейчас, – поняла намек Авдотья Синеус.

– Сейчас не надо, до свадьбы пусть поработает, – разрешила княгиня Ефросинья. – Только жениха побыстрее найди ей.

– Найду, матушка, найду, свет души моей! – залебезила ключница. – На посад схожу, баб поспрашиваю. Если княгиня выдает замуж, любой согласится.

Проводив княгиню до ее комнаты, Авдотья Синеус заспешила на рыночную площадь. Торг там шел плохо, хотя народу было много. Проводив войско в поход, бабы судачили о своей горькой доле: опять ждать и надеяться… Ведьма тоже была здесь. Она участвовала в проводах, стояла у дороги возле Андреевских ворот, но князь Владимир проскакал в шаге от нее, так и не узнав. И не должен был узнать: по ночам к нему приходила мечта, которой нет места в обычной жизни. Ключница остановилась возле самой большой толпы баб, поздоровалась. Выслушав полагающиеся ей по чину льстивые речи и восхищение по поводу нарядов княгини и княжны, Авдотья сообщила бабам новость:

– Ефросинья Ярославна доброе дело решила сделать – женить Дуню, дочку Касьяна Кривого, да только никак жениха ей хорошего не подберет. Кто из хороших молодцев остался, кого ей посоветовать?

Бабы загомонили сразу все, перебирая достоинства известных им парней. Их хлебом не корми, дай кого-нибудь женить.

– Лучше Кольки Голопуза вряд ли кто подойдет, – громче всех предложила ведьма. – И собой хорош, и руки золотые, и нрав добрый.

– Какой добрый?! – не согласилась мать одной из Колькиных зазноб. – Столько девок перепортил, столько слез из-за него пролито!

– А ты хочешь кобеля, да чтоб не сукин сын! – пошутила ведьма.

Бабы засмеялись.

– Вот женим его – и девок оставит в покое, – решила ключница. – Только сперва княгиня должна на него посмотреть. Вдруг не понравится?

– Понравится, – сказала соседка Голопуза, пожилая вдова, которая всё ещё продолжала молодиться, на что-то надеяться.

Остальные бабы закивали головами: такой всякой понравится.

– Передайте ему, пусть после обеда придет к моему мужу, мол, работа для него есть.

– Да я прямо сейчас и зайду к нему, – сказала соседка Голопуза. – Мне как раз надо к его матери. Она мне скатерть вышивает красными петухами, должна сегодня закончить.

Анфиса, мать Никиты Голопуза, была строгой набожной женщиной и удивительной златошвеей. Особенно хорошо получались у нее рыбы, птицы и звери, казались настолько живыми, что всякий норовил их погладить. Раньше она работала в княжеской светелке, но последние года четыре ослабла ногами, почти не ходила, поэтому вышивала дома. Она была единственной женщиной, которую Никита боялся и слушался беспрекословно.

Соседка, придя к ней, прямо с порога, даже лоб не успела перекрестить, сообщила:

– Ой, что я тебе скажу! Только это тайна, чтобы больше никому! Побожись! – тут она сама вспомнила, что не перекрестилась, повернулась к иконе в красном углу, осенила себя крестным знамением.

Анфиса заканчивала вышивать на скатерти последнего красного петуха. Отрываться от работы не любила, поэтому сказала:

– Чего мне божиться? Ты же знаешь, что я никому не проболтаюсь, потому что никуда не хожу.

Тут она слукавила. Хотя Анфиса почти не выходила из дома, знала все посадские сплетни. Каждая посадская баба считала своим долгом рассказать новость обезноженной товарке и заодно послушать, что сообщили ей другие. К тому же цепкий ум Анфисы умел сводить новости, делать выводы.

– Ну, ладно, я тебе верю, – начала соседка, которой не терпелось рассказать новость. – Так вот, княгиня Ярославна хочет женить твоего сына на Дуньке, дочке Касьяна Кривого, дает хорошее приданое.

– Дуня Кривая? – Анфиса принялась вспоминать, что она слышала о девушке и ее родителях. – Отец ее хороший хозяин, крепкий. Мать, правда, в девках гуляла, но вышла замуж и остепенилась. И яблоко, вроде бы, недалеко упало от яблони: говорили, что Дунька с князем Владимиром путается.

– Ну, это вряд ли! Князь-то какой красавец, а Дуня… – соседка замолчала, пока не придумала, как сгладить угол, – телом хороша и лицом приятна, да только – ты уж не обижайся на меня! – не ровня она князю.

– А чего тут обижаться?! Так оно и есть, – согласилась Анфиса. – Да только не случайно княгиня так спешно выдает Дуньку замуж. Дыма без огня не бывает.

– Так уж и не бывает?! – не согласилась соседка и без перехода заявила: – Перед князем Владимиром любая бы не устояла.

– То-то и оно, – молвила Анфиса.

– Ну, если и согрешила – с кем не бывает?! – сказала соседка. – Ничего страшного в этом нет. Первому ягода крупнее, а последнему тропа глаже.

– В этом нет, – согласилась Анфиса. – Да только на пользу будет моему сыну такой первый или нет? Вдруг князь не забыл ее?

– Забыл, милочка, забыл! Вот тебе крест! – побожилась соседка. – Другую он завел, из дворни кого-то, бабы никак не поймут, кого, на двоих сирот грешат. Ночью князь чуть не сгорел с ней в бане. Воевода Паук их спас, а сам чуть не погиб. Князь ему за это село Кукушкино подарил. Дуня ночью на поварне работала и, когда узнала об этом, до утра на лавке в углу проревела. Ключница рассказала, что девка до сих пор с опухшим от слез лицом.

– Ну, раз так, тогда почему бы Коленьке не жениться на ней? – решила Анфиса. – Отец у Дуни богатый, приданое хорошее даст и княгиня добавит. Ефросинья Ярославна женщина справедливая и щедрая, всегда меня за рукоделье награждала. Один раз даже летник со своего плеча пожаловала.

– Ключница приказала, что сын твой пришел к ее мужу, мол, работа для него есть. Княгиня хочет на него посмотреть, – передала соседка. – Только ты ни слова сыну об этом, я поклялась, что никому не скажу.

– Ему незачем знать, – сказала Анфиса. – Позови его, он в сарае что-то делает. И приходи вечером, я к тому времени закончу вышивать скатерть.

Никита Голопуз пришел в княжеский терем в новой рубахе и портах и сапогах, оставшихся от отца. Сын их обувал очень редко, потому что были малы, предпочитал ходить босиком. В сапогах он сильно косолапил, из-за чего чувствовал себя неловко, терял гонор. Мать поэтому и заставила его обуть сапоги, чтобы видом своим и повадками не надерзил княгине.

Ефросинья Ярославна с дочерью сидели в горнице в окружении ближних холопок. Ярослава читала в слух апокриф «Хождение Пресвятой Богородицы по мукам», холопки слушали и занимались рукодельем. Столяра привела в горницу ключница Авдотья Синеус. Никита Голопуз перекрестился на иконы, поздоровался, поклонился княгине и княжне. Блудный взгляд его встретился с Ярославиным, отчего девушка загорелась, как маков цвет. Потом он схлестнулся с властным взглядом княгини – и уже у юноши покраснели уши.

Авдотья указала ему на стоявший в углу сундук, резной, с серебряными ручками:

– Вот этот надо починить, стенка боковая у крышки отваливается.

Столяр осмотрел сундук.

– Да тут работы всего ничего, я мигом сделаю! – хвастливо заявил он, развязывая мешок с инструментами.

– Только не здесь, в сенях делай, – приказала княгиня.

Никита понес сундук в сени. Вскоре там застучал молоток.

Ефросинья Ярославна, позвав жестом ключницу, вышла в соседнюю комнату.

– Ну, что, матушка? – нетерпеливо спросила ключница.

– И вправду, кобель… – подвела княгиня Ярославна итог смотринам. – Что ж, два сапога будут парой. – Она распорядилась: – Пожалуешь от меня новые сапоги, только размер нужный ему подбери, чтоб не косолапил.

– Бедному все сапоги по ноге, – возразила ключница, которая княжеское добро отдавала с такой тяжестью, словно от собственного сердца отрывала.

– А на Красную горку (воскресенье Фоминой недели) пусть он посватает Дуню Кривую и через неделю справит свадьбу.

– Как прикажешь, матушка, – заверила Авдотья Синеус.

– Хорошо будет, если к возвращению Владимира из похода, этого столяра в Путивле не окажется. Найдите ему дело где-нибудь подальше.

– Найдем, матушка, – пообещала Авдотья. – Он до зимы будет работать в селе Кукушкино, церковь украшать. Старая церковь вознеслась. Думали, случайно, а потом узнали, что это тиун Яков Прокшинич ее поджег, чтобы получить от князя деньги на новую. Князь Владимир не знал о злом умысле и дал. Кукушкинский поп Лазарь изобличил тиуна в воровстве, за что Прокшинич убил его, зарубил топором…

– Ужас, что творится! – возмутилась княгиня. – И как у людей рука поднимается такой грех совершить?!

– Господь его наказал за это, – продолжила ключница. – Жена убийцы Марфа, очень набожная женщина, не вытерпела такого кощунства и отравила его. Я когда проходила мимо острога, Марфу как раз закапывали в землю за это. Оно, конечно, мужа убила, грех смертный, но и суд божий свершила.

– Через три дня напомнишь мне, посмотрю на нее, – приказала княгиня и вернулась в горницу, чтобы не дать столяру смущать княжну Ярославу дерзкими взглядами.

Марфу Прокшинич закопали в землю по шею и опростоволосили. Пшеничные волосы ее, густые и блестящие, были так хороши, что Марфа, выглядевшая с покрытой головой лет на десять старше своих тридцати с небольшим, теперь казалась двадцатипятилетней. Зеваки обычно оплевывали мужеубийцу, кидали в нее камни, а на этот раз никто не обижал. Не верилось, что обладательница таких красивых волос способна на убийство. Тем более, что пошел слух, будто Марфа творила божий суд.

Когда стало темно, и зеваки разошлись, стражник, получив от Ульки резану, подпустил дочь к Марфе.

– Только не долго, – сказал он и отвернулся, чтобы не видеть, как Улька что-нибудь даст матери.

Дочка стала на колени возле торчавшей из земли головы, убрала упавшие на лицо золотистые пряди, открыв измученное, скорбное лицо матери. Поглаживая чуть теплые щеки, лоб Марфы, она плакала и причитала:

– Мамочка, родненькая, прости меня, грешную, прости!..

– Ты не виновата, – прошептала мать. – Я хотела это сделать, много лет хотела… Вот бог и наказал меня.

Улька поднесла ко рту матери левую ладонь, на которой был серо-коричневый порошок, слипшийся из-за пота в комочки.

– Это дурман-корень, мамочка, от боли избавит.

– А хоть бы и яд, – молвила Марфа, – быстрее отмучаюсь.

Она собрала губами комочки с ладони дочери.

– Завтра еще принесу, – пообещала Улька. – Я много купила.

– Не надо покупать, деньги вам с Савочкой самим пригодятся, – сказала мать. – На что вы теперь жить будете?

– Дядя Касьян приютил нас. Кров и хлеб есть, не пропадем.

Жена Касьяна Кривого была младшей сестрой Марфы. Она и уговорила мужа приютить осиротевших и обедневших родственников. Все имущество Якова Прокшинича вместе с двором пошло на уплату двух вир, детях разрешили забрать только свою одежду да старую утварь, на которую не нашлось покупателя.

Улька погладила щеки матери, стирая с них слезы, тоже заплакала и запричитала:

– Что я наделала!.. Прости меня, мамочка, прости, миленькая!..

– Всё, уходи! – отогнал девушку стражник, который решил, что на резану уже наслушался бабьего нытья.

14

Ванька Сорока встречался с Анюткой на берегу лесного озера. Не договариваясь заранее, он приходил на то место, где ловил рыбу в день их знакомства, и вскоре появлялась девушка.

– Я сердцем слышу твой зов, – объясняла она.

Днем Сорока брал с собой удочку, чтобы все думали, что идет рыбачить. Ванька не хотел, чтобы кто-нибудь узнал, где и с кем он встречается. Ему казалось, что чужой взгляд может разрушить чудное наваждение, в плену которого находился юноша. Однажды кто-нибудь толкнет его в плечо, скажет: «Очнись!» – и окажется, что нет никакой Анютки, всё это ему приснилось. Слишком всё было хорошо, чтобы быть настоящим. Только обвенчавшись с Анютой он бы успокоился. Поэтому сегодня и ждал девушку с таким нетерпением: она должна была сообщить ответ отца.

Анютка пришла с хмурым лицом. Она остановилась рядом с юношей, сказала:

– У тебя клюет, подсекай.

Он подсек карася, снял с крючка и бросил в воду. Не глядя на девушку, Ванька спросил упавшим голосом:

– Отказал, да?

– Кто? – не поняла Анютка.

– Отец твой. Не хочет, чтобы ты за меня вышла?

– Чего ему не хотеть?! – возразила девушка. – Он рад меня сдыхаться. Говорит, вымахала кобыла здоровая, того и гляди, в подоле принесет.

– Значит, он согласен? – обрадовался Ванька.

– Ну, не совсем…