Слово о граде Путивле Чернобровкин Александр

10

Ванька Сорока не был заядлым рыбаком, но любил ловить карасей. Они так походили на золотые монеты, что ему казалось, будто ворует сокровища у водяного. Ловил он их в лесном озере, маленьком и мелком. Вода в нем быстро прогревалась, и в середине апреля начинался нерест карасей. Ванька ловил их на удочку. Пусть улов был и меньше, чем на вершу, зато интересней было вытягивать карасей одного за другим из воды.

Клевали они жадно, только успевай подсекать. Сорока закидывал крючок с наживкой в «окошки» – туда, где в воде не было водорослей. И все-таки раз промахнулся и за что-то зацепился крючком. Зацеп медленно тянулся по дну, сгибая удилище. Леса из конского волоса могла вот-вот порваться, поэтому Ванька снял порты и полез в воду отцеплять крючок. Вода была холодноватая, хорошо, что заходить пришлось чуть глубже, чем по колено. Сорока закатал рукав рубахи, опустил руку в воду, прошелся ладонью по лесе до того, за что зацепился крючок. Это была верша, старая и порванная. Вместо рыбы в ней была мертвая утка-нырок. Видимо, она и порвала вершу, но так и не смогла высвободиться. Сорока отцепил крючок и швырнул вершу вместе с дохлой уткой на берег.

Выбравшись из воды, он не стал дожидаться, пока ноги просохнут, сразу одел порты. Хотя на озере редко кто бывал, все равно Ванька боялся, что его застанут голым. Так уж он был воспитан в девичестве. Он основа закинул удочку, поймал еще одну золотистую рыбку, как вдруг услышал за спиной хлопанье крыльев. Это бился в верше оживший нырок. Ванька сперва глазам своим не поверил, а потом решил схватить птицу, чтобы убедиться, что это всё ему не приснилось. На суше нырок сумел высвободиться из верши, причем за миг до того, как Ванька хотел схватить его. Нырок, перекачиваясь с боку на бок, пробежал немного по земле, а потом взлетел. Радостно крякнув, сделал полукруг над озером и улетел в сторону Сейма.

– Бывает же такое! – подивился Ванька и вернулся к ловле карасей.

Сорока так влекся рыбалкой, что не сразу заметил девушку, которая вышла на левый от него берег с большой бадьей в руках. Походка у нее была какая-то необычная, как будто не наступала на пятки. Девушка поставила бадью на берег, настороженно посмотрела на рыбака, поскольку не знала его, затем, видимо, решила, что он не опасен, и принялась полоскать в озере белье. Шлепки белья по воде и привлекли внимание Сороки. Он сперва наблюдал за ней краем глаза. Девка как девка, лет пятнадцати, не красавица и не уродка, статная, высокая и крепкая, с такой Ванька справился бы с трудом. Если бы справился. Придя к такому выводу, он решил, что девушка некрасивая, не стоит обращать на нее внимание. И белье она полоскала на удивление неумело. Ванька не удержался от замечания:

– Что ж ты скрученным лупишь?! Развернуть надо!

Девушка посмотрела на него, на скрученное белье в своей руке, пожала плечами: по ее мнению, все делала правильно.

– Зачем развернуть?

– Затем, что там лучше выполощешь, – ответил Ванька.

Он положил на землю удочку, подошел к девушке, забрал у нее белье и показал, как надо полоскать. У него получалось так справно, что девушка похвалила:

– Как у тебя здорово получается!

Ванька прямо зарделся от удовольствия. Ему нравилось, когда его хвалили за умело выполненную женскую работу.

– Моя матушка еще лучше делала, – скромно заметил он. – А тебя разве мать не учила?

– Померла она, когда меня родила, – без печали в голосе ответила девушка. – Я одна баба в семье, еще отец и одиннадцать братьев, некому было учить.

Ванька Сорока пригляделся к ней. Вблизи она была симпатичнее. Глаза карие, большие и круглые, носик утиный, тонкогубый рот. Щеки и нос покрыты веснушками, делающими девушку очень милой. Длинные волосы, перехваченные на голове черной ленточкой, спадали на спину и плечи. На девушке была только небеленая рубашка, подпоясанная мужским кожаным ремешком. Хотя вырез рубашки был неглубок, Ванька углядел, когда девушка наклонилась, ее маленькие, плоские груди. У него и то больше успели вырасти. Из-за этого ее недостатка, Сорока почувствовал к девушке такую любовь, что засмущался и густо покраснел.

– Ты чего это загорелся? – с интересом глядя на него, спросила девушка.

– Ничего, – буркнул Сорока и, чтобы перевести разговор, спросил: – А ты кто такая? Где живешь? Чего я тебя раньше не видел?

– Анютка я, а живу здесь, в лесу, с отцом и братьями. Наша избушка возле родника стоит. Медвежатники мы, медведей ловим живых. Взрослых сразу продаем князьям и боярам на травлю, а медвежат учим для скоморохов. Мы осенью сюда перебрались, но скоро на север подадимся, там медведей больше, – рассказала она.

– А я Ванька Сорока, на посаде живу. Мы по торговому делу, отец мой был богатым купцом. Пропал в Степи вместе с тремя моими братьями, а мать с горя померла.

– Так ты сирота? – с жалостью произнесла Анютка.

Ванька любил, когда его жалели, но так как парень должен быть сильным, грубо возразил:

– Ну, какой я сирота?! Я уже взрослый!

– Какой ты взрослый?! – усмехнулась Анютка. – Дитя дитем.

– Это я дитя?! – возмутился Ванька и схватил ее, намериваясь повалить на землю.

И сразу крякнул и шлепнулся на задницу, получив кулаком под сердце.

– Ух, ты! – удивился Ванька, почесывая грудь.

Теперь он смотрел на девушку таким обожанием, что она перестала сердиться.

– Ладно, хватит лясы точить, – сказала девушка. – Иди рыбачь, не мешай мне полоскать.

– Давай я за тебя выполощу, – предложил Сорока и, не дожидаясь разрешения, забрал у нее белье, зашел в воду и принялся полоскать.

Она подавала и забирала, он полоскал – на пару быстро справились с работой. Ванька взялся за одну ручку бадьи, Анютка за другую, и понесли ее по тропинки к избушке Медведевых. Шли молча, но обоим казалось, что говорят без умолку.

Когда между деревьев стала видна избушка, девушка остановилась:

– Дальше тебе лучше не ходить. Братья увидят, прибьют.

Ванька Сорока не стал хорохориться, утверждать, что не боится ее братьев. Почему-то с Анюткой он не стеснялся быть слабым.

– Давай вечером встретимся, – преложил он. – Приходи на озеро, – и заверил: – Не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю!

– А чего тебя бояться?! – удивилась девушка.

– Значит, не придешь? – понял Ванька ее слова по-своему.

– Приду. Почему не придти? – не ломаясь, согласилась она.

Ванька на крыльях прилетел домой. Карасей по пути раздал соседским кошкам. Он достал из тайника золотое колечко, украденное месяца два назад. Было оно обычное, без примет, увидит хозяин – ни за что не опознает. Поэтому Ванька и припрятал его на черный день. Теперь вот сгодилось. Чтобы не потерять, Сорока надел его на гайтан. Даже не перекусив, побежал на озеро, хотя до вечера еще было далеко.

Он сидел на поваленном дереве у озера, смотрел, как по воде расходятся круги от играющей рыбы. После захода солнца появились комары. Были они снулые, гудели намного тише летних и долго нерешительно кружили перед тем, как сесть на человека. Ванька сломал березовую веточку и лениво отгонял их.

Анютка пришла, когда начало темнеть. Она была все в той же рубахе и босая.

– О, ты здесь?! – искренне удивилась она. – А я думала, не придешь.

– Я же обещал, – обиженно возразил Ванька.

– Ну, мало ли, что обещал! У меня братья тоже наобещают-наобещают, а пока три раза не напомнишь, не сделают, – она села рядом с ним на бревно.

– Тебе, наверное, холодно в одной рубахе-то? Не замерзнешь? – забеспокоился о ней Сорока.

– Чего мне замерзать?! – удивилась Анютка. – Чай, не зима!

Ванька достал из-за пазухи золотое колечко на гайтане, показал девушке.

– Я тебе подарок принес, сейчас сниму.

– Да ну, не надо! – испуганно отпрянув от юноши, отказалась она.

– Как не надо?! – удивился Ванька, сняв колечко с гайтана и протянув Анютке. – Смотри, какое красивое, золотое.

– А-а, колечко! – радостно произнесла девушка, забирая подарок. – А я подумала…

– Что?

– Нет, ничего, – ответила Анютка и начала примерять колечко на свои короткие и толстые, разбитые работой, пальцы. Налезло оно только на мизинец. – На этом можно его носить?

– Конечно, можно, – ответил Ванька, облегченно вздохнув, что хоть на мизинец налезло: если первый подарок юноши не понравится девушке или не подойдет ей, значит, не быть им вместе.

Он наклонился и быстро поцеловал Анютку в губы.

– Ты чего?! – удивилась она.

– Прости, я думал… – залепетал смущенно Ванька. – Тебе не понравилось?

Девушка немного подумала и ответила:

– Понравилось, – и предложила: – Ладно, целуй.

Ванька припал к ее губам. Анютка не отвечала, потому что не умела целоваться, но и не мешала. Не привыкшая к ласке, она с удивлением и жадностью отдалась новому удовольствию. Юноша поцеловал ее глаза, щеки, шею. Потом осмелел и засунул руку в вырез ее рубахи, легонько сжал пальцами маленькую грудь с крупным, набухшим соском. Казалось, что сосок больше всей остальной груди. Это очень понравилось Ваньке. И еще то, что девушка не сопротивлялась. Когда-то мать учила его, как себя вести с парнями: «Он плачет – просит, а ты рыдай – не давай!» Анютку, видать, никто этому не учил. От этой мысли кровь шибанула Ваньке в голову, он и вовсе обнаглел и засунул руку под рубаху, между несильно сжатыми бедрами. Девушка вскрикнула тихо, но не от возмущения, а от удовольствия. Ванька поглаживал пальцами ее промежность, а девушка, обняв его, скребла юношу обломанными, короткими ногтями по спине. Сорока знал, как сделать девушке приятно, когда-то не раз себя так ублажал. Он вдруг почувствовал, как все в нем напряглось – впервые в жизни возжелал женщину. Не в силах противиться этому желанию, он повалил девушку на спину и овладел ею. Анютка не мешала ему, только в начале негромко вскрикнула от боли.

Когда он кончил и отдышался, Анютка требовательно произнесла:

– Еще хочу!

От ее слов и Ванька захотел еще и принялся за дело.

Когда он удовлетворился и немного отдохнул, Анютка потребовала:

– Еще!

Ванька смог и в третий раз, который измотал его окончательно. Сорока скатился с девушки, вытер рукавом рубахи мокрое от пота лицо.

– Всё, больше не могу! – признался он.

– Устал, да? – спросила Анютка.

– Есть немножко! – шутливо ответил он.

– И я устала, – призналась девушка, – ноги болят.

– Сядь посиди, – посоветовал Ванька.

Она села, расправила подол своей рубахи.

Ванька положил голову на бедра Анютке. От ее тела шел сильный, пряный дух, от которого у Сороки кружилась голова и мысли в ней. Он несколько раз хотел сказать девушке что-то очень многословное и приятное, но все время забывал, с чего собирался начать, а когда вспоминал, сразу забывал, чем намеривался закончить. Совсем запутавшись, он произнес самое короткое и верное из того, что говорят девушкам:

– Я тебя люблю!

Она задумалась, потом сказала:

– Наверное, и я тебя.

– Не знаешь, любишь меня или нет?! – удивился Ванька.

– Я не знаю, что такое любить.

– Ну, ты отца и братьев любишь?

– Конечно.

– А ко мне чувствуешь то же, что и к ним? – допытывался он.

– Нет, с тобой лучше, – призналась она.

Ванька радостно засмеялся.

– Значит, любишь! – сделал он вывод и без колебаний предложил: – Выходи за меня замуж.

– А зачем? – спросила она. – Мне и так с тобой хорошо.

– Как зачем?! Все девки хотят замуж, – удивился он. – Или у тебя другой на примете?

– Нет у меня никого на примете, – ответила Анютка.

– Ну, тогда выйдешь за меня, – решил он.

– Не знаю. Надо у тяти спросить. Как он скажет, так и будет.

– Я завтра сватов к тебе пришлю, – сообщил юноша.

– Не надо сватов, он не любит гостей, – отклонила девушка. – Я сама у него спрошу.

– Когда спросишь?

– Завтра. Нет послезавтра, – ответила девушка и объяснила: – Послезавтра он медвежат должен продать, договорился уже. В хорошем настроении будет, я и спрошу.

– А не обманешь? – не поверил Ванька. Искренность ее, такая необычная для девушек, настораживала его. – Правда, спросишь?

– А зачем мне тебя обманывать? – не поняла она.

– Ну, женщины всегда обманывают.

– Ты прямо, как мои братья! Они тоже говорят, что женщины всех обманывают, а сами меня дурят, – призналась Анютка.

– Я тебя не обману, – заверил Ванька.

– А и обманешь, ничего страшного, как-нибудь переживу, – сказала девушка. – Ну, иди домой, а то поздно уже. Наверное, тебе рано вставать надо.

– Я тебя повожу, – предложил он и встал с земли.

– Зачем? Я и сама не заблужусь.

– А тебе не страшно будет одной идти?

– А кого в лесу бояться?!

– Ну, мало ли. Вдруг звери дикие нападут… – он протянул ей руку, чтобы помочь встать.

– Они сами боятся, как бы люди на них не напали. Как говорит мой тятя, страшней человека зверя нет, – сказала девушка, встав без помощи юноши. – Ну, ладно, до свиданья! – попрощалась она и пошла по тропинке к своему дому.

– А когда мы свидимся? – спросил Ванька.

– Завтра вечером, – ответила она, не оборачиваясь.

Ее светлая рубаха помелькала между деревьями и исчезла.

Ванька долго стоял на одном месте, глядя влюблено в ту сторону, куда ушла Анютка. Он вдруг вспомнил, кому обязан своим счастьем.

– Ай, да молодец, ведьма! – произнес он и по-мальчишески, вприпрыжку, побежал домой по темному лесу.

11

Яков Прокшинич не сказал сыну, что знает, кто убил попа Лазаря, но после разговора с Никитой Голопузом запретил ему по вечерам выходить из дома. Савка не стал возражать. В том, что отец его не выдаст, не сомневался, а вот выпороть, как Ульку, очень даже может. Сейчас отец лежал в беспамятстве, иногда тихо бормотал что-то несвязанное. Возле Якова сидела заплаканная жена Марфа и каждый раз наклонялась к нему, чтобы расслышать, что он хочет, но ничего не могла понять. Сельская знахарка, вызванная ею вопреки указу мужа, сажала Якову на шею пиявок, чтобы дурную кровь забрали. Перед этим знахарка пыталась дать ему отвар трав, но тиун чуть на захлебнулся. Решили напоить его, когда очухается.

Савка понял, что отец выздоровеет не скоро, уж точно не этой ночью, поэтому, вопреки запрету, вышел из дома. В сарае он захватил топор, завернул его в мешок, чтобы в глаза не бросался. Впрочем, в это время на улицах никого не было. Шла посевная, все работали от рассвета до заката, пользуясь хорошей погодой. За день так уставали, что даже у молодежи не было сил на ночные посиделки. Савка на поле не работал из-за своей слабосильности, присматривал за другими, поэтому не шибко уставал. Ночью ему надо было совершить важное дело. Кончалась пасхальная неделя, во время которой, согласно записи в «Волховнике», можно было вызвать лешего. Иначе пришлось бы ждать до Купальской ночи.

Савка подошел к одинокой осине, что росла на опушке леса. Деревце было старое, толстое. Савка долго рубил его. Эхо от ударов разносилось по всему лесу да такое громкое, что всё вокруг испуганно затихло, даже комары не гудели. Когда осина с треском повалилась, чуть не ушибив юношу, он обработал свежий пенек так, чтобы на нем было удобно стоять. Отложив топор. Савка встал на пенек и наклонился так, чтобы голова смотрела между раздвинутыми ногами.

– Дедушка леший, покажись не серым волком, не черным вороном, не елью жаровою, покажись таким, каков я, – произнес он заговор.

Откуда-то сверху шлепнулся на землю перед пеньком сидящий на пятках Леший – старик в дырявом заячьем треухе с оторванным левым «ухом», сдвинутом на левое, обгрызенное ухо, кривой на левый глаз, с выщипанной левой стороной бороды, в драном овчинном тулупе с оторванной левой полой, левый лапоть обут на правую ногу, а правый на левую, хромую. В руках он держал деревянный стаканчик, в котором продолжал трясти кости, а потом высыпал их на землю. Низко наклонившись к ним, чтобы разглядеть в неярком свете молодого месяца, что выпало, леший радостно заорал:

– Выиграл!

Леший поднял голову, чтобы потребовать выигрыш у соперника, и увидел стоявшего на пне юношу.

– Тьху ты, человек! – зло сплюнув, ругнулся леший. – Опять не дали доиграть! – Он встал, двумя руками отряхнул грязь с задницы. – Ну, чего тебе надо?

– Душу хочу продать, – сообщил Савка.

– Иди к черту! – посоветовал леший.

– А тебе разве не нужна? – удивился Савка.

Леший подошел к нему поближе, зажмурил правый глаз и левым, кривым, вгляделся в грудь юноши, в область сердца. Ничего не увидев, он придвинулся ближе, потом еще ближе, почти вплотную. Савка даже чуть отклонился, потому что от лешего воняло зверем. Леший наконец-то разглядел что-то, резко отстранился и зябко передернул плечами.

– Такая не нужна, – отказался леший. – Вот если бы ты зайца предложил.

– При чем тут зайцы? – не понял Савка.

– Да проиграл я всех зайцев лешему из соседнего леса, – признался леший. – Хоть бы одного на развод завести. Скучно без них, гоняться не за кем.

– Ты душу мою будешь покупать? Нечисть ты или нет?! – возмутился юноша.

Леший снял треух, почесал плешь, которая была во всю левую половину головы.

– А что взамен попросишь?

– Цветок папоротника.

– Кажись, в кости проиграл. Или нет? – Леший надел треух и начал считать, загибая кривые левые пальцы ровными правыми: – Комаров упырю проиграл, ужей – кикиморе, кабанов – водяному… – Он задумался. – Или ужей – водяному, а кабанов – кикиморе?

– Ты что, весь лес проиграл?!

– Нет! Волков выиграл со всей округи! – похвастался леший. – У меня теперь их столько – хоть волком вой! – сообщил он и завыл по-волчьи.

В ответ ему со всех сторон завыли волки. Казалось, они везде, за каждым деревом прячутся.

– Ты не сзывай их, – испуганно попросил Савка.

– Волков боишься?! – удивился леший. – Это ты зря! А хочешь, махнем душу на стаю волков. Будут служить тебе верой и правдой, на кого укажешь, того и загрызут.

– Только волков мне и не хватало! – отказался Савка. – Мне цветок папоротника нужен.

– Цветка у меня нет, – признался леший. – Иди к черту.

– Покажи дорогу к нему, – попросил Савка.

– А что ее показывать?! Куда ты не пойдешь, всё к нему попадешь! – сказал леший, дико захохотал и провалился сквозь землю.

– И проваливай, нечисть недоделанная! – пожелал ему вслед обиженный юноша.

Савка слез с пенька и хотел поднять топор, когда увидел между деревьями волка. Зверь блымнул красными глазами и присел, готовясь к прыжку. Рядом с ним появился второй волк и тоже приготовился к прыжку, третий, четвертый… Савка бросился бежать к селу. За его спиной завыли волки. Их было не меньше сотни. Они гнались за Савкой, он слышал их рычание, щелканье зубами, чувствовал горячее дыхание. Но почему-то волки никак не могли догнать, а перед околицей и вовсе отстали. Учуяв волков, в крайних дворах зашлись в лае собаки.

Савка остановился, перевел дух. Он вспомнил, что оставил в лесу топор. Этот был последний в хозяйстве Прокшиничей. Если обнаружится его пропажа, начнут разыскивать, куда делись оба. Но возвращаться сейчас в лес Савка и под угрозой смерти не согласился бы. На будущее он решил никуда больше не ходить без «Волховника». Тогда бы и леший не отказался купить душу, и волки не напали бы.

Вернулся Савка на опушку ранним утром. С книгой за пазухой он ничего не боялся. Топор нашел не сразу, потому что срубленных осин на опушке не было. Савка решил, что срубленное дерево уже утащил кто-то, начал искать свежий пенек. И пенька не нашел. Зато свежие щепки были. Савка присмотрелся к растущей рядом с щепками осине. На стволе, на той высоте, на которой рубят дерево, кора была темнее, бурая, похожая на засохшую болячку. Неподалеку валялся на земле топор, весь проржавевший и лишь с кусочком топорища. В топорище не хватало ровно столько дерева, сколько осине потребовалось на возмещение щепок. Забирать такой не имело смысла.

Савка вернулся домой как раз в тот миг, когда его отец, не приходя в сознание, испустил дух. Был Яков Прокшинич весь в черных пятнах и так сильно смердел, что похоронили в тот же день, после того, как приехал поп из соседнего села и отпел покойника. Когда начали делать гроб, обнаружилось, что нет ни одного топора. Куда они подевались, домашние не знали. В это время мужики, чистившие колодец, в котором испортилась вода, достали оттуда топор с выжженной меткой Прокшинича на топорище. У этого топора поржавела лишь острие – верная примета, что именно им убили попа, куда попала кровь, там теперь ржавчина.

Никто не сомневался, что Якова Прокшинича отравили. На это указывал смрад, черные пятна на теле и то, что пиявки, пососав его крови, сразу сдыхали. Вирник Ивор Кочкарь приказал Еремею Тихому, выполнявшему обязанности тиуна, не проводить розыск в день похорон, но приставить к дому людей, чтобы никто из родни и дворни не сбежал. На поминки Якова Прокшинича никто не пришел, даже самые бедные и всегда голодные сельчане. Все понимали, что над домом повисла беда, никто не хотел занести ее и к себе.

На следующее утро вирник приказал отроку седлать коня. Неспешно, в сопровождении мечника и отрока, прискакав во двор умершего тиуна, он остановился у крыльца, на котором его ждала семья Прокшиничей и их дворня, все в черном по случаю траура. Савка держал за пазухой «Волховник», поэтому ничего не боялся. У крыльца стояли Еремей Тихий и любопытные односельчане. Не слезая с коня, Кочкарь начал проводить розыск. Сперва по убийству попа Лазаря. Ударили попа по голове с такой силой, что на хилого Савку никто не подумал. Опрашивали двоих дворовых холопов. Оба были кабальные, нрава смирного, когда трезвые. В тот день они не пили. Оба ели землю и целовали Писание, что не убивали попа Лазаря. В тот день они так устали в поле, что, поужинав, сразу заснули, как мертвые.

– Правду говорят, – подтвердили их слова Марфа и Савка.

– Зато тятенька выходил куда-то, когда стемнело, – сообщила Улька.

О том, что отец порол ее, и даже причина наказания не были секретом для сельчан. С другой стороны дочь должна была понимать, во что обойдется ей обвинение отца.

– Было такое? – спросил вирник у Марфы.

– Не помню, батюшка, – смирено ответила она, глядя в землю.

– А ты? – обратился Ивор Кочкарь к Савке.

Савка хотел подтвердить слова матери, чтобы отвести от себя подозрения, но внутренний голос подсказал другое:

– Никуда отец не ходил! Врет она! – горячо произнес он, но глаза сразу отвел.

– Ну, все ясно, – решил Ивор.

Его полностью устраивало обвинение Якова Прокшинича в смерти попа Лазаря. Во-первых, месть пусть и мертвому врагу все равно приятна; во-вторых, мертвый отпираться не будет; в-третьих, не составит труда собрать виру за убитого попа: хозяйство у Якова богатое.

Кочкарь посмотрел на Еремея Тихого:

– Что скажешь?

Тихому не очень верилось в виновность Якова Прокшинича. Не тот был человек тиун, чтобы так глупо поступить. Он умел разделаться с врагом чужими руками. Но и искать эти руки Еремею не хотелось. Вдруг они окажутся бедными? А так виру платить сельчанам и ему вместе с ними не придется.

– А что говорить? – ответил Тихий вопросом на вопрос. – Все указывает на Якова: и топор, и дочка. Пусть семья и отвечает.

– С попом закончили, – решил вирник. – А кто тиуна отравил?

Все сельчане, присутствующие во дворе, посмотрели на Ульку. Девушка испуганно побледнела. Вирник переглянулся с Еремеем Тихим. Им, людям бывалым, больше ничего не надо было объяснять. Вирник, скорее для порядка, спросил Ульку:

– Ты отравила?

Улька от испуга не смогла ответить, лишь помотала головой да и то как-то неуверенно.

Вирник уже поворачивал голову к мечнику, чтобы приказать вязать девушку, но вдруг Марфа упала перед ним на колени:

– Я убила! Каюсь, грешная! Я убила! Я!..

– А ну, помолчи, – приказал Кочкарь.

– Я убила! Я!.. – продолжала Марфа выкрикивать без остановки, как кликуша, и биться головой о землю.