Сокровище господина Исаковица Ваттин Данни

19. Последняя партия в пинг–понг

Мы доезжаем до Мальборка, съезжаем с дороги и паркуемся перед крепостным рвом самого помпезного готического фортификационного комплекса Европы. Сооружение представляет собой поистине чудовищный колосс, который, как положено, до отказа забит школьниками и туристами. Они, подобно длинным хвостам, тянутся за гидами с флажками.

Мы переходим через мост и оказываемся в крепостном дворе. Там полно торговцев, предлагающих разные рыцарские атрибуты. Особой популярностью явно пользуются луки и арбалеты – возможно, потому что торговцы то и дело стреляют из них в выбранную наобум сторону, желая продемонстрировать качество своей продукции. Стрелы этих польских игрушек, которые в Швеции, скорее всего, считались бы смертоносным оружием, летят действительно далеко.

Немного посмотрев на товары, мы продвигаемся вглубь крепостного двора. Там мы бродим около часа, осматривая замок и разную военную технику, но голод постепенно дает о себе знать, и мы возвращаемся в торговую часть в поисках подходящего кафе.

Мне хочется польской еды, и я довольно быстро нахожу заведение, где продаются жирные пельмени, квашеная капуста, жареная картошка, шашлыки и голонки. Последнее – это фирменное польское блюдо: свиные рульки сперва отвариваются в бульоне, затем запекаются в духовке, а теперь лежат на мангале в ожидании того, чтобы их съели. Едой для детей это не назовешь. Куски круглые, жирные, колоссальных размеров и, вероятно, идеально подходят в качестве зимнего пропитания для взрослых мужчин после трудового дня в лесу. Сыну, разумеется, очень хочется свиную рульку, но поскольку ему всего девять лет и в этот день он не расколол ни единого полена, ему приходится довольствоваться самой маленькой из имеющихся в заведении голонок. Куском свинины весом в триста пятьдесят граммов, но тем не менее таким большим, что отец прямо не верит своим глазам.

— Ты собираешься это съесть? – спрашивает он. – Там ведь один жир.

— Это ужасно вкусно, – отвечает Лео, отрывая большие куски голонки и засовывая их в рот.

— Это ты так считаешь, – говорит отец. – Но ты ведь ешь все подряд.

— Очень вкусно, – повторяет Лео. Отец смотрит на внука скептически.

— Наверное, это какието спрессованные остатки, – не унимается он. – Вроде фалунской колбасы. Они взяли все оставшееся мясо и спрессовали в большой жирный ком.

— Это фирменное польское блюдо, – говорю я.

— Так они завлекают туристов, чтоб те его ели. Нет, Лео, скажи по совести. Ведь не так уж и вкусно. Ты просто выдумываешь, как тогда, когда ешь рыбьи глаза.

— Оставь его в покое, – возмущаюсь я. – Если он говорит, что вкусно, значит, вкусно.

Отец молча наблюдает за тем, как внук с невероятным усилием в конце концов запихивает в себя триста пятьдесят раммов свинины, а потом едва не падает на стол от изнеможения.

— Тебе повезло с папашей, – говорит он чуть по годя. – Он все время тебя защищает, да еще берет с со бой в такие поездки. У меня в детстве ничего подоб ного не было.

Он делает небольшую паузу и берет кусок особо сильно прожаренного шашлыка.

— Тебе тоже повезло, – обращается он ко мне. – Ты вырос на вилле и мог каждое лето ходить на яхте. Ду маешь, у многих детей есть такие возможности?

— Да, – соглашаюсь я. – Мне повезло. Правда, в то время я так не думал, поскольку был избалованным сопляком, которому больше хотелось общаться с друзьями, чем отправляться с семьей в долгое путешествие на яхте. Впрочем, тогда я не знал, что отца родители каждое лето, уезжая в отпуск, отвозили в лагерь и что, став взрослым, он пообещал себе никогда не поступать так со своими детьми. Но, как известно, трудно понять, насколько тебе хорошо, если не с чем сравнивать. Тем более что у нас с отцом были совсем другие взаимоотношения, чем у него со своим. Насколько другие, я по–настоящему понял, пожалуй, только когда папа рассказал мне, как он удивился, когда отец, примерно за десять лет до смерти, внезапно его обнял. Больше всего его удивило, объяснил он, не само объятие, а сознание того, что прежде отец его никогда не обнимал.

Хотя у меня с дедушкой Эрвином были гораздо более теплые отношения, у меня тоже сохранилось яркое воспоминание о том, как он меня однажды обнял. Произошло это в связи с партией в пинг–понг, которую я никогда не забуду.

Помню, что играли мы в тот раз довольно долго. Сперва немного просто покидали мячики, чтобы разогреться, а затем сыграли пару партий, которые я достаточно легко выиграл. После этого дедушка предложил сыграть еще одну, последнюю партию. Тут у меня внутри словно чтото произошло. Не знаю, что именно и почему у меня возникло такое желание, но мне захотелось, чтобы он выиграл. Я поступил так, как иногда делают с маленькими детьми, чтобы те не расстраивались, – стал играть слабее обычного, бил осторожно и старательно проигрывал. Я по–прежнему не знаю почему, но хорошо помню, что после розыгрыша последнего мяча дедушка остался стоять по другую сторону стола, пристально глядя на меня. У него было такое странное выражение лица, будто он рад и огорчен одновременно. А у меня возникло сильное подозрение, что чтото не так, поскольку прежде я его таким никогда не видел.

Дедушка довольно долго стоял, глядя на меня, а потом подошел ко мне и обнял. Он держал меня в объятиях настолько крепко и долго, что мне даже стало както не по себе. Затем он разжал руки и сказал: "Спасибо, это был последний раз".

Я промолчал, потому что не имел представления, что говорить. Лишь сознавал, что во всем этом есть нечто странное и непонятное.

Я никому не рассказал о произошедшем в комнате для пинг–понга и наверняка довольно быстро об этом забыл. Ведь я всетаки был мальчишкой, и меня гораздо больше интересовала собственная персона, чем чтолибо другое. Но какоето время спустя, когда у нас с отцом произошел тот разговор, все вернулось обратно, и я понял: он со мной попрощался. Его тело обнаружила бабушка. Оно лежало на полу в ванной комнате, рядом с баночкой снотворного, на которой он написал: "20 = смерть". Дедушка покончил с собой.

Почему он это сделал, нам неизвестно. Отец полагал, что он, должно быть, страдал паническим страхом и паранойей. Но так ли это было на самом деле, мы никогда не узнаем. Точно так же мы не сомневались и в том, что уже никогда не узнаем никаких новых фактов из дедушкиной жизни.

Но потом коечто произошло. В один прекрасный день, несколько лет тому назад, отец получил электронное письмо из Аргентины от дедушкиного младшего брата, про которого мы думали, что он не желает общаться с нашей семьей. К нашему изумлению, Георг (так его звали) очень хотел с нами встретиться. И в прошлом году, когда ему был девяносто один год, он приехал в Швецию и пришел ко мне в гости.

Встреча получилась очень приятная. Внешне Ге – орг очень походил на дедушку, но проявлял гораздо больше теплоты в общении. Он привез подарки моим детям и настоял на том, чтобы, невзирая на возраст, помериться с каждым из нас силой в армрестлинге. Покончив с формальностями, он уселся на наш кухонный диван, взял Лео на колени и стал рассказывать о своей жизни.

В молодости, объяснил Георг, он мечтал стать концертирующим пианистом. У них дома в Мариенвердере был рояль, поэтому он мог упражняться и часто выступать. Однажды, когда ему было пятнадцать лет, он играл в католической школе в Кенигсберге. Исполняя произведение Баха, Георг настолько погрузился в музыку, что не видел происходящего вокруг и не заметил, как в зал вошли люди из организации "Гитлерюгенд". – Они велели мне прекратить играть, – сказал он, – но я был настолько поглощен музыкой, что не услышал. Не дождавшись никакой реакции, нацисты подошли к роялю и стали бить крышкой Георгу по пальцам. И колотили до тех пор, пока их не сломали. Дедушкин младший брат пребывал в таком шоке, что не чувствовал боли. Он оглянулся на зал и, к своему ужасу, понял, что никто из публики никак не отреагировал на случившееся. Все просто сидели и глазели. Он так испугался, что вскочил и бросился бежать.

— Я явился к ужину весь в слезах, – говорил он. – Родители спросили, что произошло, но я не ответил. Сказал только, что должен отсюда уехать, рассказы вать я был не в силах. Они пытались уговорить меня остаться, но я уже принял решение. Мне хотелось прочь из Германии.

Помимо того, что после избиения гитлерюген–дом Георг больше не мог играть на пианино, еще раньше его заставили бросить школу, и он считал, что на родине у него нет будущего. Его родители, очевидно, придерживались такого же мнения, раз позволили младшему сыну подать документы на визу в Аргентину в качестве сельскохозяйственного работника, хотя ему было всего пятнадцать лет и он никогда в жизни не работал. Но решение наверняка далось им нелегко. Особенно их с дедушкой маме Доротее.

— В тот день, когда я получил визу, мама сказала мне, что я слишком неопытен, чтобы справиться с тяготами сельской жизни, и что я просто умру, если по еду. Но я был молод и только посмеялся в ответ.

В тот же вечер у Доротеи случился удар, и она умерла. В шоковом состоянии Георг начал собираться в дорогу, но он не знал, что моя прабабушка перед смертью положила ему в носок две золотые монеты. Вероятно, она, подобно маме бабушки Хельги, не хотела, чтобы ее ребенок прибыл на новую родину с пустыми руками. Проблема заключалась в том, что Георг хорошенько не проверил свой багаж перед отъездом и поэтому не знал о наличии там монет. Зато их обнаружили таможенники в Гамбурге, пятнадцатилетнего мальчика арестовали за преступление, связанное с вывозом валюты, и отправили в Фюльсбюттель, в тюрьму для малолетних преступников.

Бльшую часть пребывания там, которое уже само по себе могло бы стать материалом для целой книги, он просидел запертым в камере два на два метра. Тюремные надзиратели отличались жестокостью, и Георга несколько раз сильно избивали. Ему, в частности, сломали руку, испортили большие пальцы и так проломили голову, что его пришлось оперировать.

Он точно не знает, сколько времени просидел взаперти, но приблизительно через год его посетил адвокат по имени Беренд, друг его отца. Адвокат рассказал, что, проведя целый день в суде, он на трех заседаниях добился признания Георга невиновным и что тот теперь может выйти на свободу. Но, продолжал адвокат, ехать домой в Мариенвердер ему нельзя, потому что тогда его прямиком отправят в концлагерь.

Далее господин Беренд протянул ему паспорт, двадцать долларов и билет до Буэнос–Айреса, сказав, что если Георг хочет спасти свою жизнь, то должен покинуть Германию как можно скорее.

Дедушкин младший брат последовал его совету, но в добавление к прочим проблемам оказалось, что срок действия его визы за время пребывания в тюрьме истек. В результате по прибытии в Аргентину Георга снова арестовали. Шансы получить разрешение остаться в стране у него были минимальные. Он не говорил по–испански, был несовершеннолетним и не имел дейстующего вида на жительство. Иными словами, все говорило за то, что его отправят обратно в Германию.

Недели три–четыре он просидел взаперти, не зная, что его ждет, а потом тяжело заболел. Настолько тяжело, что потерял сознание. Очнувшись, он обнаружил, что находится в больнице. Георг понял, что это его шанс. Едва окрепнув настолько, чтобы вставать, он улучил момент, когда никого не оказалось поблизости, покинул постель, выбрался на улицу и скрылся.

Какоето время он бесцельно бродил по Буэнос–Айресу, ночевал на скамейках в парках и страшно боялся, что полиция схватит его и отправит обратно в Германию. Но Георгу опять повезло. В одном из мест, где он прятался, ему повстречалась компания гаучо – аргентинских ковбоев, которые собирались ехать на заработки в провинцию. Они решились взять его с собой.

— Они заботились обо мне и спасли мне жизнь, – сказал он. – Эти простые люди, сами почти ничего не имевшие, тем не менее делились со мной едой, которую добывали, и соломой, на которой спали.

Работа была тяжелой, ночи холодными. Чтобы согреться, Георг часто спал вместе с животными – иногда в окружении собак, а в течение двух лет – верхом на лошади. Он очень любит животных, пояснил он, поскольку их можно понять и на них всегда можно положиться. С людьми, считал Георг, далеко не всегда все так просто.

В общей сложности дедушкин младший брат провел в аргентинской провинции пять лет и за это время, благодаря тяжелой работе и большой доле везенья, сумел обеспечить себе сносное существование. Играть на пианино он больше не мог. Но главное, он выжил, и его руки несмотря на то, как безжалостно с ними обошелся гитлерюгенд, смогли сделать его счастливым. Сидя у нас на кухонном диване с моим сыном на коленях, он буквально излучал теплоту. Пожалуй, самым поразительным было то, что человек, прошедший через столько всего, мог быть таким добродушным и счастливым.

Поскольку Георг первым из братьев и сестер покинул Германию, он почти ничего не знал о судьбе моего дедушки, но он рассказал пару вещей, ранее мне неизвестных. При первой же возможности он запросил разрешение на въезд в Аргентину для моего дедушки и их отца. С Германом, пояснил он, ничего не получилось. Он был слишком стар. Зато дедушке Эрвину визу дали сразу, но он так и не отозвался. Возможно, думал Георг, потому что он испугался тяжелой работы в аргентинской провинции.

Судя по его рассказу, в первое время жизни беженцем дедушкин младший брат очень страдал от одиночества и неизвестности. В течение многих лет он не имел никаких контактов с родственниками и не знал, живы ли его отец, брат и сестры. Связаться с ними ему удалось только в 1943 году, но увидеться они смогли лишь значительно позднее. Уже много лет спустя, после окончания войны, в одну из холодных зим Георг приехал в Стокгольм, чтобы повидаться со старшим братом. Однако встреча получилась не такой, как он надеялся. Мой дедушка его даже не обнял, и у Георга сложилось впечатление, что тот вовсе не рад его приезду. В результате, промучившись три дня над вопросом, почему старший брат к нему так холоден, Георг поехал дальше.

Значит, дело, оказывается, обстояло отнюдь не так, как мы всегда думали. Это не Георг не хотел с нами общаться, а дедушка, похоже, не смог вынести общения с ним.

— Как ты понимаешь, – сказал Георг на прощание, – семья у нас непростая.

20. Как флюгер

По пути обратно на парковку сын остановился возле одного из лотков и спросил, можно ли ему купить арбалет. В переводе на шведские деньги он стоит двадцать крон и представляет собой замысловатую конструкцию из стали и дерева, которая при наличии подходящей стрелы вполне способна действовать как смертоносное оружие.

— Можно? – снова спрашивает сын.

— Конечно, – слегка поразмыслив, отвечаю я. Отец не верит своим ушам.

— Твоим детям ведь не положено иметь оружия, – возмущается он. – А ты разрешаешь ему купить ар балет. Он же может когонибудь убить.

— Он знает, как им пользоваться, чтобы было безопасно, – говорю я. – Мальчики все время мастерят себе луки.

— Но это же настоящее оружие.

— Я полагаюсь на Лео.

— Вот как, – немного помолчав, произносит отец.

— И что это означает? – спрашиваю я.

— Ну, раньше твоим детям не разрешалось дарить даже водяные пистолеты. Иначе ты просто выходил из себя.

— Ничего подобного.

— А то как же. Приходил в ярость. И читал долгие нотации о том, что не желаешь, чтобы твои дети играли с оружием. Ты так заводился, что мы едва решались им вообще чтонибудь дарить.

— Я вовсе не заводился.

— Еще как заводился.

— Нет, не думаю.

— На тебято полагаться точно нельзя, – одарив меня в высшей степени скептическим взглядом, заявляет отец. – Сегодня ты запрещаешь дарить детям водяной пистолет, а завтра разрешаешь им покупать смертоносное оружие. Ты как флюгер. Скоро им, наверное, позволят играть с взрывчаткой и ядерным оружием.

Возможно, в словах отца есть доля истины. Даже скорее всего, но признавать это мне в настоящий момент не хочется. Поэтому я решаю прибегнуть к старой воспитательной уловке мамы, которая умела разрядить обстановку элегантным переходом на тему, интересующую собеседника.

— Ты ведь, кстати, был хорошим стрелком, – говорю я. – У тебя дома, кажется, гора медалей?

— Да, – соглашается отец, – во всяком случае, несколько штук. Стрельба – хороший спорт, не требующий особого напряжения. Главное – иметь твердую руку и нажимать на курок медленно, чтобы пистолет не вздрагивал. – Я и дротики метал отлично, – сообщает отец внуку. – Тренировался целыми днями, пока не научился каждый раз попадать прямо в цель. Тогда я попросил брата встать к стенке, вытянуть руку и растопырить пальцы, чтобы я смог вонзить дротики между ними.

— У тебя получилось? – интересуется Лео.

— Он поначалу не хотел, трусишка. Тогда я пообещал ему крону, если промажу. И он, жадина, сразу согласился.

— Ты попал?

— Конечно, – отвечает отец. – В центр ладони. Брат завизжал, как поросенок. Но он был сам виноват. Он пошевелился. Я в этом почти уверен.

— А крону ты ему дал? – спрашивает Лео.

— Да, а в то время это были довольно большие деньги. Но брат продолжал кричать и сказал, что наябедничает отцу, если не получит три кроны.

— Получил?

— Да. Иначе бы отец меня взгрел. Мой братец уже тогда был ловким переговорщиком.

Из детских воспоминаний отца можно сделать вывод, что они с младшим братом довольно много ссорились. В точности как мои два старших сына и как, по словам Георга, он с моим дедушкой. Насколько я понимаю, отношения между братьями Исаковицами никогда не были особенно хорошими. Георг был на шесть лет младше моего дедушки и, по его собственным словам, маминым любимчиком. Кроме того, он считал, что брат и сестры завидовали его таланту к игре на фортепиано и дорогим урокам музыки, которые ему оплачивали родители. Мой дедушка, объяснял он, завидовал ему особенно сильно и всячески старался выбить у младшего брата почву изпод ног. Иногда говорил колкости, а иногда отвешивал оплеухи. Однако, хотя братья дрались и ссорились, родители никогда их не били. Напротив, рассказывал Георг, их отец был хорошим человеком и всегда старался помогать детям, как только мог. Поэтому он очень удивился, узнав, что старший брат его так сильно не любил. Правда, признавался он, их отец обладал ярко выраженными взглядами на воспитание детей, которые, вероятно, шли вразрез со взглядами моего дедушки. – Брат всегда был маленьким революционером с собственными идеями по поводу самых разных вещей. Он постоянно пребывал в состоянии войны: с Богом, с миром и со мной.

Услышанное от Георга описание дедушки меня поразило, поскольку именно так я сам вел себя большую часть жизни. Как непримиримый маленький революционер. Как человек, скептически настроенный к общепринятым жизненным установкам и почти автоматически ставящий под сомнение все, с чем сталкивается. Так я прожил долгое время, не пытаясь понять, с чем это связано. Почему я никогда не могу пойти по пути наименьшего сопротивления или почему, соит мне столкнуться с какимлибо течением, я чувствую прямотаки необходимость пойти против него. Только сейчас, выслушав рассказ Георга о дедушке, я задумался, не являются ли мое почти навязчивое желание ставить под сомнение принятые нормы и поведенческие особенности просто генетически обусловленным рефлексом.

Однако отреагировал на рассказанное Георгом в тот день не только я. Отец тоже изумился, хотя и по совершенно другой причине. Оказалось, он полагал, что его папе крепко доставалось от отца. И что поэтому тот, в свою очередь, поднимал руку на собственных детей. Что он просто воспитывал такими же методами, какими воспитывали его самого. Сообщение о том, что дело обстояло вовсе не так, явилось для него большим сюрпризом.

Мы садимся в машину и продолжаем путь в Квидзын, а я все еще размышляю над тем, как формируются наши личности и жизни и насколько много из этого в какомто смысле предопределено заранее. Так я думал не всегда. В подростковом и юношеском возрасте я не придавал особого значения наследственности или среде, а пребывал в убеждении, что смогу создать свою жизнь самостоятельно, по собственному усмотрению. Мне представлялось, что достаточно вскрыть и поломать навязанные мне модели поведения, как я стану счастливым и свободным. И я предпринял много попыток. Отправлялся в одиночку в долгие путешествия, заставлял себя справляться с ситуациями, казавшимися мне страшными, жил в монастыре и учился медитации. Теперь, повзрослев, я способен смеяться над собственной наивностью и одновременно считать ее прекрасной, поскольку она мне всетаки очень многое дала. Вместе с тем никто из людей не является островом, оторванным от своей истории или окружения. Чем старше я становлюсь и чем больше об этом думаю, тем отчетливее вижу, как происходившее до меня превратило меня в того, кто я есть. Ведь, хотя я долгое время категорически отказывался признавать, что вообще имею нечто общее с остальными представителями еврейского народа, не надо быть специалистом в ядерной физике, чтобы понять, насколько сильно меня на самом деле сформировало мое происхождение.

Это наводит меня на мысль об отце и о том, что ему наверняка пришлось пережить в детстве. Ведь он был ребенком иммигрантов в Швеции – одной из самых однородных в этническом отношении стран мира, причем евреем и немцем одновременно. Я никогда не спрашивал его, каково ему приходилось, а он почти ничего не рассказывал. Но вдумавшись поглубже и опираясь на собственный опыт, я принял как данное, что ему наверняка было трудно. Поэтому его ответ на мой вопрос, травили ли его в детстве, оказывается для меня полной неожиданностью.

— Нет, я такого не припомню.

— А окружающие знали, что ты еврей?

— У меня на шее висела цепочка со звездой Давида, так что они не могли не знать.

Тогда я рассказываю ему о собственных переживаниях в Весбю. Как я помалкивал, боясь сказать комунибудь о своих корнях. Тут уже настала его очередь удивляться.

— Возможно, в мое время дело обстояло по–другому, – говорит он. – Тогда Израиль считался передовой страной, социалистическим идеалом, к которому стремились. Быть евреем было хорошо. Хотя теперь это, в общемто, уже не так.

— Значит, тебя не дразнили? – снова спрашиваю я.

— Нет, мы дразнили в основном толстяков.

— Неужели?

— Да, например, толстую Берит.

— Почему же?

— Не знаю, – отвечает отец. – Все дразнили. На верное, мне просто не хотелось оставаться в стороне. Но зубрил мы не дразнили.

— Только толстых?

— Да.

— А если зубрилы были толстыми?

— В таком случае да, а так нет. В зубрилах не было ничего плохого, хоть они и не входили в компанию или в часть компании, как я. Потомуто я и получал такие плохие оценки, что гулял с приятелями вместо того, чтобы зубрить. Хотя сейчас, задним числом, я жа лею, что не слишком усердствовал. Тогда я смог бы вы учиться на когонибудь другого.

— На кого же? – спрашиваю я.

— Может, на акушера или врача. Стал бы дерматологом или таким врачом, у которого работенка полегче. Например, пластическим хирургом. Только не увеличивающим сиськи, а помогающим изуродованным людям. Вот было бы здорово!

— Значит, тебя привлекает престижная работа, – поддеваю его я.

— А–а, – отмахивается отец. – Престиж меня не волнует и никогда не волновал.

Тут опять настала моя очередь удивляться, второй раз всего за несколько минут.

— Что? – восклицаю я. – Ты же так гордился должностью заведующего канцелярией.

— Да, но только потому, что думал, будто это произведет впечатление на твою мать.

— Правда?

— Да, но вот эффект получился обратным. Она стала называть меня канцелярской крысой.

Услышав это, Лео принимается хохотать.

— Смейся–смейся, – говорит отец. – Подожди, пока сам женишься, тогда увидишь, каково это.

Мы продолжаем путь на юг, к родному краю дедушки Эрвина. По мере приближения к цели ландшафт все больше открывается, реки и поля вокруг становятся солиднее и красивее. Вместе с тем небо заполняется темными тучами, которые быстро сгущаются над нами и вскоре полностью закрывают солнечный свет. Проходит совсем немного времени, и начинается дождь. Поначалу моросящий, а затем такой сильный, что нам едва видна дорога. Мы снижаем скорость и осторожно продолжаем двигаться вперед, а дождь все льет, и вскоре раздаются раскаты грома, и начинают сверкать молнии, причем прямо у нас над головами, и мы просто не в силах удержаться от шуток по поводу того, что это нас приветствует дух Германа Исаковица. Приветствует наследников, приехавших, чтобы забрать его сокровище.

— Тебе ведь известно, что он получил Железный крест? – произносит отец, когда мы приближаемся к городу.

— Кто? – спрашивает Лео.

— Мой дед. За храбрость в бою. Он сражался за немецкую армию в Первую мировую.

— Неужели?

— Впрочем, когда Гитлер пришел к власти, орден у него отобрали. Вероятно, устыдились того, что вручили такой знак отличия еврею.

21. Что ты (черт возьми) знаешь о своей родословной?

Дождь по–прежнему льет, когда мы въезжаем в Квидзын и паркуемся на улице, вроде бы главной в этом городе. План состоит в том, чтобы, спрашивая дорогу, добраться до здания муниципалитета, где у меня назначена встреча с дамой–историком, которая, хочется верить, сможет рассказать нам побольше о месте, где мой прадед зарыл сокровище. Мы далеко не первые шведы, прибывшие сюда с целью чтонибудь забрать. В период, именуемый в Польше Potop szwedzki ("Шведский потоп"), армия Карла X Густава дважды вторгалась в город между 1655 и 1660 годами. Согласно местному историческому описанию, данная акция сопровождалась основательным разбоем и грабежом. Однако, в отличие от шведских солдат, мы приехали не совершать насилие над городом и его жителями, а узнать побольше о своем прошлом в ходе цивилизованной беседы и затем, подобно еврейским ниндзя, прокрасться и забрать то, что принадлежит нам по праву.

Мы вылезаем из машины и впервые ступаем на землю предков.

— Вот она, цель нашей поездки! – восклицаю я.

— На мой взгляд, похоже на любой маленький городишко, – заявляет отец, вставая под навес у входа в какойто магазин, чтобы укрыться от дождя.

— Ничего подобного! – с энтузиазмом кричу я. – Это городок твоего деда. И отца.

Поскольку мой комментарий не вызвал ожидаемой реакции, я обращаюсь к Лео, который только что выбрался из машины и потягивается после долгой дороги.

— Мы приехали, – говорю я ему. – В город, где раньше жила наша семья. Ну как тебе?

Сын озирается, смотрит на улицы, магазины и немногочисленных прохожих.

— Здесь хорошо, – отвечает он чуть погодя.

— Ты так считаешь?

— Да, потому что идет дождь, а никому нет до него дела. Все разгуливают без плащей и зонтиков и не боятся промокнуть. Это здорово. У нас в школе стоит упасть нескольким каплям, как тебя заставляют надевать дождевик.

Согласно кивнув, я подхожу к отцу и предпринимаю еще одну попытку разжечь в нем хоть какойто энтузиазм перед этим историческим мгновением, но натыкаюсь на полное безазличие. Отцу не слишком интересно, и он вовсе не хочет идти с нами на встречу с историком.

В результате мы с сыном, узнав дорогу у молодой польки, вдвоем заходим в здание муниципалитета и сообщаем секретарю о своем приходе. Вскоре за нами спускается молодой человек, с которым я переписывался по электронной почте, и ведет нас в комнату, где уже ждет историк.

Складывалась ситуация почти как в телевизионной программе "Что ты знаешь о своей родословной?", где люди, отыскивающие собственные корни, приходят в архив, и там им открывается правда об их происхождении. Под звуки сентиментальной музыки они узнают, что их двоюродный прадед был сапожником, и у них на глаза наворачиваются слезы, поскольку они наконец находят объяснение жизненно важному обстоятельству: теперь понятно, почему они так любят покупать обувь.

Я надеялся, что здесь произойдет нечто подобное – миг прозрения и понимания. Но получилось совсем не так. Возможно, потому что в здании муниципалитета блистают своим отсутствием и торжественный, настраивающий на возвышенный лад струнный оркестр, и элегантный свет, бьющий в глаза так, что можно расплакаться. Зато в наличии имеются:

• плохо освещенная комната;

• стол, вокруг которого сидим мы с сыном, представитель муниципалитета и историк;

• поднос с кофе.

И происходит следующее:

• мы почтительно здороваемся друг с другом;

• дама–историк делает мне выговор, потому что в отчаянной погоне за информацией я случайно отправил один и тот же имейл множеству разных людей из ее офиса;

• я усиленно извиняюсь за неэтичное обращение с электронной почтой (и обещаю себе впредь больше походить на бабушку Соню).

Далее историк принимается излагать нам историю региона в хронологическом порядке. Говорит она по–польски, периодически делая паузы, чтобы молодой человек успевал переводить. Я изо всех сил пытаюсь следить за ходом ее мысли и перебиваю, только услышав чтонибудь имеющее отношение к нашему роду, но меня лишь резко одергивают пожеланием, чтобы я приберег свои вопросы до окончания лекции.

В течение сорока с лишним минут, пока все это продолжается, сын сидит в торце стола, подперев голову руками и пытаясь бороться со сном. Предложенная нам презентация явно не была рассчитана на детей, и девятилетнему мальчику наверняка далеко не просто ее осмыслить. Но он держится молодцом, и мы продолжаем узнавать разные интересные детали. Например, что в городе никогда не жило более сотни евреев, но большинство из них, подобно моему прадеду, были патриотами и в Первую мировую войну сражались за Германию. По словам историка, отношения между иудеями и христианами были в целом очень хорошими, но с ростом популярности нацистов ситуация быстро изменилась.

Георг рассказывал нам коечто о том времени, в частности, как быстро союзники превращались во врагов. Одним из его самых сильных детских воспоминаний было то, как в магазин их семьи зашли обедневшие польские рабочие. Они нуждались в новой одежде, но не могли за нее заплатить, поэтому моя прабабушка Доротея отдала им одежду бесплатно. Подсчитывая в тот вечер кассу, рассказывал Георг, ее муж выразил некоторое недовольство по поводу такой щедрости. Но прабабушка не придала этому значения – она была рада, что смогла помочь. К сожалению, ее доброе дело осталось без вознаграждения: несколькими годами позже, когда еврейские магазины начали бойкотировать, те же самые рабочие стояли перед их дверями и призывали ничего у них не покупать.

О событиях в городе непосредственно в гитлеровское время историк рассказала не слишком много. Только что немцы в 1935 году разгромили еврейское кладбище, а в Хрустальную ночь подожгли синагогу и что всех евреев Мариенвердера в тридцатые годы вынудили продать или просто бросить свои предприятия и покинуть город. В таком случае эта участь должна была постигнуть и моего прадеда, что меня удивляет, поскольку я всегда считал, что нацисты забрали его именно отсюда.

Однако за бурную историю Мариенвердера это был не последний раз, когда дому прадеда предстояло сменить владельцев. Следующая рокировка произошла в начале 1945 года, когда город заняла Красная армия, развернув в нем русский госпиталь. Это событие, объяснила историк, стало катастрофой для города, поскольку за короткое время своего пребывания русские сожгли здесь более сорока процентов всех зданий. И среди них дома на площади, где находился магазин прадеда.

— А что произошло с районом вокруг площади? – спрашиваю я, когда она закончила лекцию.

— После ухода русских там ничего не осталось, – отвечает она.

— Ничего?

— В течение пятидесяти лет там был просто пустырь. Но лет десять назад муниципалитет решил начать воссоздание старой торговой площади и произвел раскопки.

— И что там нашли? – спрашиваю я.

— Ничего ценного. Только предметы быта, типа вилок и тому подобного.

Да, это уж точно не мгновение из передачи "Что ты знаешь о своей родословной?". И оптимизма не прибавляется, когда историк рассказывает, что, несмотря на наличие большого фотоархива, у них нет ни единой фотографии принадлежавшего Герману Исаковицу магазина мужской одежды. А это, в свою очередь, означает, что нельзя точно сказать, где именно располагался магазин, поскольку изза склонности русских к сжиганию важных архивов не сохранилось никакой скольконибудь надежной документации о времени, предшествовавшем 1945 году.

Насколько я понимаю, существует два возможных местоположения магазина. Согласно найденным мною старым объявлениям, он находился по адресу: Марктплатц, 11, а в некоторых документах муниципалитета значился адрес: Марктплатц, 1. Историк показывает на старом плане, где располагались оба здания. Но поскольку план не слишком подробный, на нем невозможно отличить здания от садов, что еще больше усложняет поиски нужного нам места.

Перед нашим уходом молодой человек достает туристскую карту и отмечает на ней достопримечательности, которые, по его мнению, нам следует посетить. Дойдя до еврейского кладбища, он рассказывает, что там долгое время были проблемы с кражами. Люди забирали надгробия и использовали их в качестве укрепляющего строительного материала, поэтому муниципалитет переместил оставшиеся камни в надежное место. Поскольку есть шанс, что одно из надгробий принадлежит моей прабабушке, я спрашиваю, нельзя ли их увидеть. Оказывается, что мое желание легко выполнимо, и мы договариваемся о встрече на следующий день.

Поблагодарив за помощь, я выпихиваю полуспящего сына на улицу. Дождь уже перестал, и выглянуло солнце. На скамейке перед зданием муниципалитета сидит отец, который, несмотря на наше сильное опоздание, кажется просто неприлично довольным и веселым. Он побродил по городу и, немного понаблюдав, пришел к выводу, что только старые поляки отличаются угрюмостью. Но молодежь, говорит он, здесь очень приятная.

— Они все говорят по–английски, а многие знают немецкий, – сообщает отец, глядя на меня многозначительным взглядом, в котором читается: "А я что говорил!"

Не дождавшись никакой реакции, он кажется поначалу несколько озадаченным, а затем констатирует:

— До чего же у вас усталый вид. Особенно у тебя, Лео. Ты, похоже, совсем выдохся.

— Он полтора часа просидел на встрече в муниципалитете, – объясняю я.

— Бедняга, – сочувственно произносит отец. – Напомни мне, чтобы я научил тебя своему старому трюку для конференций: спать с открытыми глазами. Для госслужащего это просто незаменимо.

После недолгого молчания я принимаюсь рассказывать о том, что мы узнали. Но едва успеваю начать, как отец прерывает меня словами:

— Я там уже побывал.

— Где?

— На площади.

— Правда?

— Она находится в конце улицы. Пойдемте, я вам ее покажу. Много времени это не займет, площадь можно обойти за несколько минут.

Вообщето мне пока не хочется осматривать площадь, я бы предпочел пойти туда после встречи с Лукашем. Но под конец я соглашаюсь. Отец оказался прав – за исключением обрамляющего площадь огромного собора, бывший квартал нашего предка ничего особенного собой не представляет. Нашему взору предстала аленькая мощенная булыжником площадь, на которой стоит несколько машин. По одну сторону располагается построенный во времена коммунистов уродливый серый жилой комплекс, а по другую – ряд новых зданий, возведенных якобы в старом стиле. Прямо перед нами находится высокий забор, за которым простирается пустырь. Все вместе, за исключением собора и пустыря, напоминает недостроенную площадь Веллингбю–Сити[32].

— Это здесь, – говорит отец, подходя к забору.

Я смотрю сквозь забор и не вижу ничего, кроме гравия и камней. Как будто тут поработал экскаватор, и на том строительство остановилось.

— Здесь? – спрашивает Лео.

— Похоже на то, – отвечаю я.

Сын осматривает высокий забор, словно прикидывая, насколько легко через него перелезть.

— Давайте заберемся туда и поищем, – предлагает он. Я озираюсь по сторонам. Бросаю взгляд на камни и пыль на месте, где когдато стоял дом наших родственников, и на людей, проходящих позади нас по площади.

— Не сейчас, Лео, – говорю я. – Тут слишком много народу. Мы вернемся сюда попозже, вечером.

Конечно, я понимаю, что шанс найти чтонибудь у нас в лучшем случае микроскопический, но тем не менее готов попытаться. Раз уж мы все равно здесь.

Постояв перед забором несколько минут и посмотрев на ничем не примечательное место, мы возвращаемся к машине. Я сажусь за руль и собираюсь ехать в нашу гостиницу, расположенную в паре километров от города. После не слишком вдохновляющих событий последних часов настроение у меня паршивое, и я не в силах вступать ни в какие перебранки. Особенно с отцом, но он этого, естественно, знать не может.

— Ты уверен, что найдешь дорогу? – спрашивает он с заднего сиденья.

— Да.