Звезда в оранжевом комбинезоне Панколь Катрин

То, что она позволила ему прикоснуться к себе, открыла ему свое сердце, свое тело, свой дом, – все это сводило его с ума. И лишало дара речи.

Когда они, наконец, будут вместе…

В мыслях у него царил кавардак.

Он изучал ее, слушал, сердцем стремился к ее сердцу, чтобы они могли разговаривать без переводчика. В их объятиях смешивалось прошлое и будущее, дыхание и дух. Обе души в едином порыве. Она говорила, что его душа мчалась издалека, чтобы коснуться ее души. У нее возникала острая потребность сказать ему это, она шептала ему в ухо. А ему хотелось рассказать ей про серые сумерки Арамиля, про редкое солнце, которое не греет, про мать, которая не узнает его, потому что выплакала все глаза, про вечно пьяных мужчин, про женщин, которые бранятся дурными словами и с каждым днем делаются все толще и грубее, про страсть, которую удовлетворяют тайком и наспех. Про грязь, которая не оставляет места для яркого цвета.

Рассказать о всех цветах радуги, которые она зажгла, когда шагнула к нему.

Сказать не словами, нет, он никогда не мог найти правильных слов, они были такими только в грамматике Бубу, сказать своими руками, губами, телом каждому сантиметру ее кожи. Поскольку она была единственной женщиной, которой он касался так, как следует касаться женщины.

Он писал на ее коже историю своей жизни. Он оживлял свои рассказы, обдувая Стеллу своим дыханием. «Вот теперь ты все знаешь». И она смеялась: «Ничего не поняла, начни сначала…» Она говорила это так нежно, так благородно, без капли лукавства, не расставляя ему ловушек на его собственной коже. И он чувствовал себя красивым, сильным, отважным.

Она была так красива, что каждый раз появлялась перед ним прекрасной незнакомкой.

Каждый раз ему хотелось назвать ее новым именем. Потому что каждый раз они начинали с нуля.

Ее голубые глаза словно погружались в его глаза, их заволакивало чувством, она обвивалась вокруг него, как гибкая и крепкая лиана, сжимала его так сильно, что он и вздохнуть не мог, она говорила: «Хочу привязать тебя к себе, чтобы ты больше никогда меня не покинул».

Он вздыхал, говорил, что не хочет больше убегать. Что не хочет уходить по подземному ходу с его щелями, рытвинами, камнями и землеройками. Она тут же становилась серьезной, даже суровой и объявляла: «А все равно надо».

Он прекрасно знал, что надо, даже не Стелла предупредила его первая, а месье Куртуа: «Будь осторожен, Адриан, опасайся Рэя Валенти…»

Он иногда видел его на улицах Сен-Шалана, когда они со Стеллой вместе гуляли. Ее рука внезапно напрягалась, холодела, становилась какой-то тоненькой, беспомощной, вертлявой, как змейка. Она хотела отнять руку, он удерживал ее. Сжимал изо всех сил. И потом, когда Рэй исчезал из виду, она шипела сквозь зубы: «Никогда больше так не делай, никогда! Никогда не удерживай меня силой, я этого не выношу».

Глаза ее чернели от ярости, словно в них плескалась темная, мутная грязь.

А потом, когда они приходили домой и ложились на широкую кровать, она говорила ему: «Спасибо». Одно простое словечко, в котором было множество других слов: «Спасибо, что ты рядом со мной, не отдалился, не испугался того неистовства, что порой рождается во мне, спасибо, что угадал в этой ярости ужас животного, которое до боли боится своего мучителя. Я всегда боюсь, что он придет и заберет меня, всегда боюсь, хотя и храбрюсь, и могу показать зубы, если что».

И тогда она засыпала и бормотала что-то во сне.

Он читал по ее ресницам, читал в ее глазах.

Им и ни к чему было разговаривать.

Точно знать, когда нужно приблизиться, а когда, наоборот, отдалиться, – вот и вся тайная наука любви, которую нигде не преподадут.

Знать, какой вопрос он может задать. Какой ответ он должен угадать. Он хотел сказать ей: «Да оставь свою мать, и давай втроем уедем отсюда. Начнем новую жизнь». Но он прочел в ее глазах, что это невозможно. Поэтому он помалкивал. Порой у него было впечатление, что он вламывался в ее душу с отмычкой. Он чувствовал себя взломщиком.

До какой степени этот человек властен нас захватить? Может ли быть, что он настолько могуществен?

Месье Куртуа подтвердил: «Да, это так». Сказал еще, что Адриан должен быть настороже каждую секунду, что время для открытого противостояния еще не пришло…

Он никогда не думал, что когда-нибудь у него будут жена и ребенок. В Арамиле детей больше не рожали. Ребенок – это обещание, данное времени. Эскиз будущего.

Но вот у него появился сын. Он носил его на руках под курткой, когда он был маленьким, ходил с ним гулять. Потом учил переходить вброд речку по правильным камушкам, определять погоду по состоянию неба, смотреть, как тает снежинка на руке, учил, что нельзя давать ослам ядовитые для них растения: такие, как самшит, олеандр и туя. Том в тот момент сам был не выше, чем колосок пшеницы, но слушал отца, как большой. Как будто знал, что это важно. Как будто понимал, что нельзя терять время.

В шесть лет, сидя на большом камне посреди ручья, текущего в полях, Том спросил отца:

– А ты когда-нибудь купишь мне ружье?

– Вряд ли, Том.

– В какой-то момент мне ведь придется охранять маму.

– А я где буду? Ято? – сказал он, улыбаясь, чтобы малыш тоже как-то развеселился.

– Ты уйдешь. Я хочу сказать, на самом деле уйдешь. Я останусь с ней один.

– А с какой стати я должен уйти?

– Я это знаю, и все.

– Ты никогда меня ни о чем не спрашивал…

– Ты мой отец. И ты должен знать мои вопросы.

Адриан рассказывал Тому про Арамиль, отца и мать, дедушку, учителя из школы, то самое кино. Но об остальном он помалкивал. Он не хотел, чтобы мальчик рассказывал об этом в школе.

Том стоял на камне посреди ручья мрачный как туча. Он грустно добавил: «Вот видишь, ты не можешь ничего ответить. В конце концов я буду охранять Стеллу».

С этого дня он перестал называть ее мамой.

Сюзон очень любила Адриана.

Они сидели на каменной скамье. Она зашивала ему куртку и брюки, рассказывала о подвигах Тома, ловко орудуя иголкой. О его вспышках гнева, рваной одежде, драках, синяках и ссадинах. Но как только он задавал ей вопрос о Леони или Рэе, Сюзон замыкалась и не отвечала.

Жорж не особенно его жаловал. Он даже не знал почему. Но если быть честным, он тоже его недолюбливал. Он задавался вопросом, почему Жорж позволил свершиться всей той беде, что свершилась. Почему ни разу ничего не сказал? Что он за мужчина тогда? Жорж был похож на мужчин из Арамиля. Он утратил способность бороться, силу духа, волю к победе. Было, вообще, даже непонятно, за кого он.

Он бежал в подземном переходе, и все нерешенные вопросы летали вокруг него, как летучие мыши, которых он разбудил своим появлением.

Потом он толкнул старую деревянную дверь, раздвинул высокую траву, вышел на воздух, вдохнул глубоко-глубоко, крадучись, добрался до машины, завел и поехал, пряча лицо, чтобы никто его не узнал.

Направление – Париж. «Это мои горы, – говорил он. – Париж такой высокий, такой большой, такой могучий, как гора». А он к тому же жил на склоне Монмартра, самого высокого парижского холма.

Это тайное местечко нашел ему Эдмон Куртуа. Он написал адрес на клочке бумаги, нацарапал записку, сунул в конверт и сказал: «Они знают, что с тобой делать, можешь им доверять. Ни с кем не разговаривай, Адриан. И будь тише воды, ниже травы. Избегай свар, девчонок, шумных пьянок».

Не нужно, чтобы Стелла знала, что он живет в Париже.

А не то Рэй станет выколачивать из Стеллы его адрес.

Он не хотел, чтобы в одно несчастное утро к нему явились легавые и отправили его назад, в Арамиль, к грязи на улицах, заборам и серому холодному солнцу.

Так что ему предстояло все начать сначала.

Он не знал, хватит ли у него сил.

И потом были воспоминания, которые приходили из воздуха. Не слишком приятные, честно говоря. В них не было криков, не было насилия… Но иногда они были более мучительны, чем остальные.

Леони расшифровывала их с необъяснимой жадностью детектива, обнаружившего весьма вероятную версию.

Стрелка метронома разрезала воздух, сновала вправовлево, влевовправо. Она молила Небо, чтобы никто не вошел в этот момент в комнату. Ее пальцы впивались в деревянную коробочку, в которой билась стрелка. Она не выпустит ее из рук ни за что на свете.

Она интуитивно чувствовала, что решается ее судьба, что какая-то часть ее жизни сейчас поставлена на кон.

Ева де Буррашар сидит в своей комнате на первом этаже замка. Ее дети уселись в уголке возле туалетного столика, застыли и молча смотрят на нее. Леони тогда было около семи лет, Андре – около двенадцати. У Евы красно-синяя заколка в белокурых волосах, на ней белые сандалии. На кровати стоит открытая сумка. Мама кидает вещи кое-как, сумбурно, ее отъезд напоминает бегство, словно она боится, что ее будут преследовать. Она суетится, торопится. А потом бессильно падает на кровать, сжимая голову. Потом встает и вновь с безумной энергией принимается за дело.

Сюзон пытается навести порядок. Она складывает платье, пиджак от костюма, юбку, нижнее белье, которое Андре иногда воровато сует в карман. Леони замечает это и тут же ловит его угрожающий взгляд, означающий «молчи».

– Вы опять уезжаете, мадам? – спрашивает Сюзон, разглаживая воротник белой рубашки. – А когда вернетесь?

– Не знаю, Сюзон, не спрашивай меня ни о чем. У меня нет сил отвечать на твои вопросы. Ты не видела мою щетку для волос, ту, что с перламутром на спинке?

– Она вроде как лежала на вашем туалетном столике?

– Нет ее тут больше. Боже мой, я все теряю, я ни на что не гожусь, никчемная! Сюзон, найди мне ее, я так ее люблю!

Сюзон оставляет на время сумку, идет в ванную, возвращается, держа в руке щетку.

– Вы забыли ее на раковине.

– Ты видишь, какая я никчемная, – повторяет она, хватая щетку. – А мое ожерелье из белого жемчуга, ты его не видала?

– Оно в шкатулке с драгоценностями, мадам.

– Ты уверена?

– Да, мадам.

Андре и Леони наблюдают за матерью: она крутится, вертится и наконец застывает неподвижно, прижав руки к вискам. Потом она поднимает голову и вдруг замечает их.

– А вы что тут делаете, дети? Не сидите здесь. Идите поиграйте в другом месте…

Андре делает шаг вперед, засовывает руки в карманы шорт. На дворе лето. На нем рубашка с короткими рукавами и сандалии. Леони прячется за ним. Она ждет, что он заговорит. Что он скажет те три слова, которые смогут ее удержать. Она уже готова шепнуть ему их на ухо, если он сам не догадается.

– Не уезжай, мама. Не уезжай.

– Ты такая лапочка, мой сынок. Пора уже перестать тебе одеваться как мленький мальчик. Это тебе уже не по возрасту. Ты выглядишь смешным.

– Не уезжай.

Сюзон слушает Андре, сложив руки на обширной груди. Она не шевелится. Не дышит. Понимает, что нельзя прерывать мольбу этого мальчика.

– Сюзон, – говорит Ева де Буррашар, – ты позаботишься о том, чтобы купить ему одежду по возрасту. Ему двенадцать лет, он уже может носить длинные брюки.

– Наплевать мне на брюки, я хочу, чтобы ты осталась с нами, – говорит Андре, топая ногой.

– Он такой милый, когда сердится, – смеясь, восклицает мать. – Он хочет внушить страх, как и все беспомощные мужчины.

– Прислушайтесь к нему, мадам, – просит Сюзон, – эти дети нуждаются в вас.

– Никто во мне не нуждается, Сюзон. Буду ли я здесь или не буду, никакой разницы. Они забудут меня. Как там мой муж сказал накануне?

Она призадумалась, чтобы вспомнить слова Жюля де Буррашара. Приложила палец к губам, чтобы все помалкивали и не мешали, сморщила нос, сморщила брови и вдруг вскрикнула:

– Рассеивание! Рассе-Ева-ние! Я рассеиваюсь. Знаешь, Сюзон, он в чем-то прав.

– Но ваши дети, мадам, они еще так малы…

– Они прекрасно проживут и без меня. Посмотри на них. Даже из них мне не удалось сделать что-то удачное! Андре едва напоминает мальчика, а Леони – непонятно какая девочка. Бедные мои малыши, вы поймете меня позже, все, чего я касаюсь, гниет на корню.

– Ох, мадам! – в ужасе воскликнула Сюзон. – Не говорите так!

– Но это правда. И зачем они здесь, кстати сказать? Нечего им делать в моей комнате. Идите поиграйте куда-нибудь в другое место… Давайте, идите уже…

Она сделала им жест рукой, означающий, что пора отваливать, обернулась к Сюзон, посмотрела на сумку.

– А мой дневной крем?

– Он в вашей косметичке, мадам.

– Туалетная вода?

– Там же.

– Спасибо, Сюзон. Что бы я без тебя делала?

И потом Леони слышит, как хлопает дверь.

Это Андре вышел из комнаты. Словно раздался удар грома, отдаваясь эхом в коридорах замка. Задрожали стены, картины едва не выпали из рамок.

Леони стоит, как нищенка, вымаливая хоть капельку нежности, она наклоняет голову, ожидая, чтобы материнская рука хотя бы погладит ее, хотя бы коснется.

Дверь вновь открывается, на пороге появляется отец. Он одет в домашнюю бархатную куртку гранатового цвета, украшенную золотыми пуговицами. На шее у него повязан шелковый платок, под мышкой он держит сложенную газету.

– Что там у вас такое случилось? Это кто так хлопнул дверью?

– Это сквозняк, – объясняет Сюзон.

Отец замечает на кровати сумку.

– Ах! Вы опять уезжаете, дорогая. Очевидно, это приобрело характер мании. Умо-по-мра-чи-тель-но! Не можете усидеть на месте. Леони, а ты что здесь делаешь? Иди играй в свою комнату. Эти дети, Сюзон, очевидно, плохо воспитаны. Вы предупредите меня, когда будет готов ужин, я буду в библиотеке.

Леони слышит удаляющиеся по коридору шаги отца. Потом она смотрит на мать: та застегивает чемодан, хватает сумочку, перчатки и просит Сюзон предупредить Жоржа, что он должен отвезти ее на вокзал, поезд уходит в восемнадцать пятьдесят восемь с вокзала в Сансе. Лицо матери лишено всякого выражения.

Стелла припарковала грузовик у ворот «Железки». Ей не хотелось разворачиваться, лучше как можно скорей поехать за товаром. Она приказала собакам оставаться в кузове. Стелла опаздывала. Том вновь заснул после того, как она его разбудила, и поэтому даже не успел позавтракать: она сразу повезла его в школу. Она наклонилась, чтобы поднять каску и рабочие перчатки, и тут заметила Тюрке и Жерома, которые оживленно беседовали, стоя по разные стороны окошечка больших весов. Тюрке облокотился на бетонный бортик под стеклом, а Жером наклонился к его уху, словно нашептывал туда какие-то откровения.

Было восемь тридцать утра. На весах еще не было товара. Жюли, должно быть, уже сидела у себя в кабинете, изучая сегодняшние цены на каждый металл: медь, латунь, свинец, цинк, нержавейка, алюминий, старые водонагреватели, алюминиевый кабель, медный кабель, батареи, офсетные таблички, сломанные двигатели… Каждое утро нужно было вновь проверять тарифы.

Хусин и Бубу были в ангаре для металла, сортировали и резали.

Стелла застыла за рулем своего грузовика, не осмеливаясь ни пошевелиться, ни взять бинокль. Тюрке едва шевелил губами, а рот Жерома ей был виден в профиль. Она была слишком далеко, по губам прочитать их разговор было трудно. Удалось разобрать только отдельные слова.

Сказал Рэю…

Ты и правда думаешь, что…

Беглая…

Сходит с ума…

Не знает, куда тот исчезает…

А ты не знаешь…

Мог бы помочь…

Вопрос чести…

Если все за это возьмутся…

Наверняка в Париже…

Руки у нас длинные.

Стелла не могла сосредоточиться, картинка прыгала у нее перед глазами, ни одну фразу не получалось восстановить до конца.

Она решила выйти из грузовика, схватила каску и рабочие перчатки и направилась к мужчинам. Что за фраза была нацарапана карандашом в книжке Жюли: «Беглая красота, которую постоянно возрождает мой взгляд, я не знаю, куда ты исчезаешь, ты не знаешь, куда я пойду». Может быть, это зашифрованное послание, которое написал Жером? И кому же оно предназначалось? «Я теперь подозреваю всех и вся, везде вижу заговоры. Господи, словно толпа разъяренных бизонов топочет по мозгам!»

Жером заметил ее, приветственно помахал рукой. Улыбнулся. Тюрке демонстративно повернулся спиной.

– Что-то случилось, Тюрке? – поинтересовалась Стелла, останавливаясь возле них.

– Нет. Все в порядке, – ответил за него Жером, – он пришел предупредить меня, что на железной дороге совершена кража и к нам направляются полицейские.

– Как это благородно с его стороны, надо же! – усмехнулась Стелла. – Он теперь решил нам помогать! Какой неожиданный поворот событий! Что за муха тебя укусила, Рак?

– Иди в задницу, Стелла, – пробурчал Тюрке, не оборачиваясь.

– Это ты иди отсюда, да побыстрее.

– Действительно, лучше бы тебе уйти, – вмешался Жером.

– Невезучий ты, Рак, – добавила Стелла. – Будь я тобой, обеспокоилась бы.

– Ты мне угрожаешь? – спросил он, резко обернувшись и наставив на нее палец.

– Именно. Может, тебе пояснить: «100 % Тюрке». Это тебе ни о чем не говорит?

– Сучка несчастная!

– Какой прекрасный аргумент! А у меня вот на тебя компромат посерьезнее. Ты заплатишь за это, и дорого заплатишь. А пока давай вали отсюда.

– Оставь меня в покое. Я с корешем говорю, не видишь?

Стелла обернулась к Жерому:

– Это теперь твой кореш?

Жером ответил смущенной полуулыбкой и покачал головой, словно оправдываясь: «А что я могу сказать?»

– Я считаю до трех, – сказала Стелла, – и если ты не уйдешь, я спущу на тебя собак. Ты помнишь, какой праздник они тебе тогда устроили?

Тюрке пожал плечами, еще раз пробормотал «сучка несчастная», метнул взгляд в сторону Жерома и удалился.

– Твой кореш за словом в карман не полезет, – сказала Стелла.

– Он не мой кореш! – вскинулся Жером.

– Тогда что он здесь делал? Шептал тебе на ушко нежные слова?

– Да нет же, я тебе сказал, он пришел предупредить по поводу кражи.

– А мне показалось, вы говорили о чем-то более личном.

– Просто не мог же я его выгнать.

– Мог. Я не хочу его здесь видеть.

– Ну хватит, Стелла. Ты все преувеличиваешь.

– Я не преувеличиваю, Жером, он искалечил мою мать.

– Ладно, ладно. Он здесь больше не появится, обещаю.

Стелла еще раз подумала: «А на чьей же он, в самом деле, стороне?»

Она поднялась в кабинет Жюли.

Жюли подняла голову от бумаг, потянулась.

– Как дела?

– Средненько так, – сказала Стелла. – Я внизу наткнулась на Тюрке.

– Что это его сюда занесло?

– Он о чем-то оживленно разговаривал с Жеромом. Вроде как дело о краже на железной дороге, и сюда к тебе придет полиция.

– Это я знаю. Такое сейчас почти каждый день случается! Мне заняться больше нечем, как следить, не впарят ли мне втихаря стибренный на дороге рельс! Достало уже.

– Я не хочу, чтоб он здесь ошивался, Жюли. Не могу больше. Это выше моих сил.

– Может быть, он приходил как представитель мэрии…

– Да и плевать мне на это. Скажи Жерому, чтобы его не пускал. А не то я его просто убью…

Стелла покраснела, сжала кулаки. Она дрожала от ярости.

– Я поговорю с ним, Стелла. Не плачь.

– Я не плачу, я боюсь, что не сумею совладать с собой. И что тогда будет с Томом, кто будет его растить?

– Ну хватит уже, Стелла, остановись!

Стелла вытерла глаза рукавом.

– Что мне сегодня делать-то надо?

– Нужно съездить забрать партию заграждений с автострады. Я проверяла, они не краденые. Нам их продают, потому что они с каким-то дефектом. Но все равно проверь еще разок. Еще не хватало, чтобы нас поймали на торговле крадеными заграждениями. Рэй спит и видит, чтобы так случилось.

– Хорошо. Пиши адрес.

– Все нормально? Ты уверена? – спросила Жюли. – А книжку мою ты дочитала?

– Заканчиваю ее сегодня вечером. Немного осталось. Завтра верну ее тебе.

– Я спрашиваю не потому, что я тебе не доверяю, ты ведь понимаешь… – сказала Жюли, покраснев.

– Да, я знаю.

Стелла была уже готова спросить, откуда в книге взялась та таинственная фраза, но осеклась и вышла из кабинета, надевая на ходу каску и перчатки. Жюли была очень строгой в вопросах безопасности: на «Железке» было запрещено ходить без каски даже на самые близкие расстояния.

– Стелла! – прокричала Жюли вслед, в лестничный пролет.

– Что? – спросила Стелла, остановившись.

– Я забыла сказать тебе: Виолетта вернулась.

Стелла опять поднялась в кабинет Жюли.

– Виолетта Мопюи?

– Да. Она мне вчера звонила. Она не сказала мне, почему решила вернуться, но я виделась с Брюно, ты его знаешь, начальник вокзала, как раз по поводу этого украденного металла… Он сказал, что ее и видно не было за кучей чемоданов. Он никогда не видел столько багажа у одного человека.

– И она теперь опять будет жить здесь? – спросила Стелла. – Она не выдержала здесь и суток, когда умерли ее родители, а теперь она возвращается? И насовсем?

– Вероятно. Ну, меня-то она убеждала в другом. Говорила, что не намерена гнить в этой дыре.

– Ей не удалось прославиться в Париже и стать звездой. Ты помнишь? Она нам все обещала.

– Да, она даже говорила, что новости о ее жизни мы будем узнавать по телевизору.

– Известность обошла ее стороной. Однако в наше время надо постараться, чтобы ее избегнуть!

Девушки улыбнулись, глаза их потеплели.

Потом Жюли схватила блестящую тяжелую гайку и принялась подбрасывать ее на ладони. Стелла напряглась: когда Жюли поигрывает железками, это означает, что она в каком-то затруднении. Не решается что-то сказать.

– Там еще одна непонятная вещь, Стелла…

– Какая же?

Жюли смущенно опустила голову.

– Не знаю, должна ли я тебе это рассказывать…

– Давай уж, я готова.

– На вокзале ее встречал Рэй.

– Рэй?

– Да. И похоже, весь ее багаж он таскал сам. И погрузил его в свою машину…

Вечером в комнате матери Стелла монотонным голосом дочитала книгу. Ей в общем и целом было наплевать на историю Скромного Юноши, она все прокручивала в голове, как Тюрке с Жеромом шушукались на «Железке», думала о Виолетте и Рэе, но все равно старалась читать повыразительней. Скромный Юноша потерял свою любовь, Кэри Грант уехал в Америку, оставив ему на прощание записку. Ему не хватило смелости сказать в лицо, что он уезжает. У Скромного Юноши было разбито сердце. Он бесцельно блуждал по городу. Он весь превратился в руку, протянутую к невидимке. К человеку, который его бросил.

Леони вздохнула:

– Ах, значит, и его, и его…

– Что и его? – спросила Стелла, поднимая голову от последней страницы. – Почему ты так разнервничалась, мам?

– И его тоже покинули…

– Ну такова жизнь, мам, ничего не поделаешь, бывает…

– Я знаю. Но все равно это очень грустно.

Она выглядела такой же несчастной и потерянной, как персонаж из книги.

– Но это ведь всего лишь роман, – попыталась втолковать ей Стелла. – Выдуманная история.

– История как из настоящей жизни. Мне очень понравилась эта книга. А уже все, это конец?

– Да. Осталась только страница с благодарностями от автора. Но мы, может быть, это опустим?

Ей хотелось поскорей забрать Тома. Нехорошо будет, если вдруг Тюрке взбредет в голову смотаться на ферму. Там, правда, остались собаки, и это ее немного успокаивало.