Звезда в оранжевом комбинезоне Панколь Катрин

– А что ты мне дашь, если я тебе расскажу, что вчера вечером сказала Мелли?

– Что же сказала Мелли?

Жозефина слышала их перебранку на улице. Потом выглядывала в окно и видела, как они удаляются, поворачивают за угол… «Ну вроде все хорошо», – думала она.

Но все равно ей было как-то беспокойно.

Она не слышала продолжения их диалога, когда они ушли за угол и оказались вне пределов слышимости, возле остановки автобуса.

– Слушай, кончай ты с этими младенческими шутками! Мы же уже не дети, – сказал Александр.

– Зато эти поверят, что мы еще сосунки. А иначе они нас постоянно подозревают…

– Ты в этом уверена?

– Да. А я пока спокойно подготовлю все, как надо.

– Ты все делаешь втихую. Это не особо честно.

– А я не могу по-другому. Они и слышать ничего не хотят.

– Ну, когда это случится… им небо на голову обрушится. Неприятный такой сюрприз.

– Но ведь ты не расскажешь? Ты обещал, что не расскажешь.

– Ну в любом случае они будут в шоке. А я как буду выглядеть?

– Ты будешь выглядеть как человек, который ни о чем не подозревал.

– Отец жутко разозлится. А твоя мама вообще!

– Ты ничего не знаешь, вот и все тут.

– Нет. Чем больше я об этом думаю, тем больше понимаю, что я так не могу.

– Ты бросаешь меня? Предаешь? Точно? А ято думала…

– Подожди, Зоэ, подожди! Это ведь ты не ерунду какую-то затеяла. Это целая история. Большая и важная.

– Ну это же не тебе нужно сделать, а мне! А от тебя требуется только помолчать. Не так уж сложно, в конце концов.

– Не смогу я, клянусь тебе! Нужно придумать какую-нибудь штуку, чтобы я мог себя оправдать, как-то обелить перед ними.

– Ох, вы, парни! Вечно вы всего боитесь!

– Ага! Потому что Гаэтан тоже…

– Вовсе нет! Гаэтан со мной полностью солидарен!

– Ну, я в этом не уверен, старушка.

Этим утром, как обычно, Анни говорила с ними про витамин С в апельсиновом соке, про то, что нужно тщательнее прожевывать тосты, мыть руки перед едой, Александр и Зоэ, как обычно, убежали в лицей, протрубив в дверях: «До вечера, предки!» И Жозефина крикнула им в окно: «До свидания!»

Александр был очень похож на Филиппа.

Высокий, тоненький, темноволосый – ростомер на кухне отмерил ему метр восемьдесят. Прядь волос падает на глаза, худое, почти раздражающе правильное лицо. Его отличает от отца только некоторая расхристанность, нелепость манер и внешнего облика: волосы взъерошены, пола рубашки вылезает из штанов, большие ручищи дискобола, нахально вздернутый подбородок и какой-то неуловимо-высокомерный отблеск в глазах, словно свет карманного фонарика, освещающего душу.

Иногда Жозефине казалось, что в теле юноши скрывается ироничный, насмешливый старик с белой бородой.

А может, это он после смерти матери[21] так повзрослел в одночасье, что детские страдания и боль взрослого мужчины смешались в нем, и потому у него такой строгий, порой даже снисходительный взгляд. Он меняется, когда говорит с отцом, оживляется, раскрывается, но с Жозефиной почти не разговаривает, и его замкнутость действует на нее как серная кислота. Она терялась, делалась неловкой и неуклюжей. Он держал ее на расстоянии. Ледяная вежливость с оттенком «не-тронь-меня». И когда его отец удивлялся: «Ты что, не поцелуешь Жозефину?» – он подставлял Жозефине щеку, не наклоняясь к ней. Прямой, безмолвный, почти презрительный. Она должна была подниматься на цыпочки, чтобы поцеловать его, и бросала свой поцелуй, как баскетболист в корзину, молясь, чтобы не промахнуться. Он никогда ее не обижал, никогда не допускал ни единого грубого слова. В нем была изысканная старинная вежливость, присущая ему с детства, но чувствовалось, что он всем своим существом осуждает сожительство отца с маминой сестрой. Жозефина предпочла бы, чтобы он вел себя не так любезно, пусть бы был колючим и несговорчивым, говорил бы порой что-нибудь резкое, но вместе с тем хотя бы иногда проявлял теплые, нежные чувства. В общем, он ее просто хладнокровно и рассудочно не любил.

«Приручай его, – говорила она себе. – Прояви терпение».

Она сдерживала себя, старалась, искала разные способы сдружиться с ним.

Но никогда не говорила об этом с Филиппом.

Бекка рано утром уехала на Мюррей-Гроу, чтобы разобрать одежду, которую нужно раздать, и приготовить завтрак. Им с Филиппом удалось осуществить их проект: переделать крыло церкви в приют для одиноких бездомных женщин. Убежище, некий перевалочный пункт, дающий им возможность обрести силы и попытаться наладить свою жизнь. Они с течением времени обретали утраченное достоинство, благодаря правильному питанию, чистой кровати, душу и туалету, курсам кулинарии, кройки и шитья, йоги, керамики, живописи, фортепиано – всем занятиям, которые пытались адаптировать к нуждам маленького сообщества. Пастор Грин, глава прихода, работал бок о бок с ними, его воодушевили их планы. Он нашел добровольцевучителей для мастерских, организовал садик для маленьких детей и сам занимался с малышами, пока их матери посещали курсы.

У входа в церковь, когда там не было службы, вечно громоздилась куча колясок и на земле валялись брошенные игрушки.

Тем утром Филипп рано вернулся в свой офис на Регент-стрит.

У него теперь было два офиса. Старый, в котором он продолжал разбирать текущие дела, и новый, где он занимался делами Фонда одиноких женщин. Фонд назывался «ИДЖ» – «Исключтельно для женщин».

Первый офис был шикарным, комфортным, на последнем этаже древнего особняка на одной из старых улочек Лондона. Телеэкраны, тонкие, как сигаретная бумага скульптуры, полотна современных художников. «Трофейная жена» Маурицио Каттелана, изображающая Стефанию Сеймур, выдвинувшуюся вперед, подобно фигуре на носу корабля. «Плачущая девочка» Урса Фишера. Или еще, например, «Мэрилин» Нейта Лоумана.

Клиенты ожидали в маленькой гостиной, вглядываясь в произведения современного искусства и пытаясь проникнуться. В кабинет они входили уже готовые, испытывая одновременно удивление и уважение, часто с оттенком смутного неодобрения. Филиппа они начинали считать человеком незаурядным, продвинутым и просвещенным. И он, заручившись этим эфемерным преимуществом, лихо раздавал советы и подписывал контракты.

Другой офис, на Мюррей-Гроу, был куда более скромным. Кое-как пришпиленный шотландский платок в качестве занавески на окне, хромой столик, старый телефонный аппарат, компьютер, стопки папок повсюду – даже на полу, счета к оплате, прикнопленные прямо к стенам. По комнате гулял сквозняк. Перед тем как сесть за стол, Филипп надевал митенки, шарф и толстую шерстяную жилетку.

Он приезжал туда три раза в неделю во второй половине дня. Когда он первый раз приехал в этот офис, прямо на стене была надпись: «Когда человек срубит последнее дерево, замутит последнюю каплю воды, убьет последнего зверя и выловит последнюю рыбу – только тогда он поймет, что деньги несъедобны». Филипп ее оставил.

Фонд требовал от него все больше и больше работы. Он пытался трудоустроить женщин, которые уже были готовы к самостоятельной жизни. Облагал данью своих клиентов: выманивал у них должности секретарш и архивисток, работу с документами или на телефоне. «Вы будете удивлены, – объяснял он, – какое количество женщин с высшим образованием попадает на улицу. И до какой степени они хотят оттуда вырваться, что будут работать как лошади». Иногда ему приходилось обивать пороги мэрии, чтобы выхлопотать жилье для своих подопечных. «Я уже освоил новую профессию, – думал он, – постепенно стал опытным соцработником».

Он поднял глаза к надписи на стене. Перечитал ее. На Мюррей-Гроу он не зарабатывал денег, даже наоборот, но при этом чувствовал себя безмерно богатым.

Чувствовал себя на своем месте.

К нему присоединилась Ширли. Занималась вместе с Беккой питанием. Она запустила The Healthy Food Program[22], направленную на то, чтобы научить людей правильно питаться. Овощи, фрукты, злаки, миндаль, орехи, яйца, курица, рыба. Бегала по магазинам здорового питания и покупала со скидкой продукты с истекающим сроком годности. Тщательно следила за качеством пищи и не шла ни на какие уступки.

Она взяла за правило в конце рабочего дня заходить в кабинет Филиппа и рассказывать ему обо всем, что наболело. Отношения с Оливье, ее возлюбленным, пианистом, переживали трудные времена. Они не могли найти общий язык, он разговаривал теперь только со своим инструментом, высказывал мысли исключительно нотами, а она чувствовала себя одинокой, обиженной, в бессильном гневе пыталась до него достучаться. «Понимаешь, он все отдаляется и отдаляется, а я не могу понять почему. Я говорю себе, что сама в этом виновата. Когда он хочет сближения, это происходит как-то слишком внезапно, он торопится, и я отталкиваю его, тогда он вновь отдаляется, я бегу за ним, а он молчит… Он смотрит на меня с несчастным видом, а я злюсь… Это просто ужасно! Скажи мне, Филипп, может, во мне гнездится какой-то неискоренимый недостаток? Какая-то черта характера, которая всем бросается в глаза, а я сама ее не вижу? Почему у меня отношения с мужчинами никогда не бывают простыми и понятными?» Она сидит, клонясь головой к коленям, и жалуется, жалуется. «Я думала, что я такая умная, что я все понимаю, давала советы Жозефине, думала, что я состоявшаяся в жизни женщина без предрассудков, а теперь я ничего не могу понять. Может, я просто никого не люблю? Скажи, Филипп, как ты думаешь, я способна кого-то любить или мое сердце высохло, как старое дерево?»

«Почему мужчин всегда так трудно понять? Ты ведь это знаешь, ответь?»

Он частенько вставал на сторону мужчин, защищал, когда она особенно активно обвиняла их во всех грехах. Она уходила прочь, ворча о его предвзятом отношении, но всегда возвращалась с новыми вопросами.

– Ну, ты меня уже больше не ненавидишь? – улыбаясь, интересовался он.

– Ты нервируешь меня своим здравомыслием и невозмутимостью. Если бы все было так просто, как ты представляешь!

Иногда они разговаривали вечером допоздна. Филипп смотрел на часы. «О боже! Уже девять! Жозефина будет волноваться. Завтра договорим, до встречи…»

Утром 22 апреля Зоэ ушла в лицей с рюкзаком и сумкой, которая на вид показалась Жозефине очень тяжелой.

– А что это ты все с собой таскаешь?

– У нас сегодня физкультура, и я взяла с собой сменку. А потом я пойду делать уроки к Люси. Взяла книжки на завтра.

– И когда ты вернешься?

– Часов в шесть, в полседьмого.

Она нервно поглядывала на часы, теребила ручку сумки и явно спешила поскорее уйти.

– Мам, давай скорей уже…

– Хочешь, я вечером заеду за тобой в лицей?

– Это ни к чему. Я ведь иду к Люси, я же тебе сказала.

– Ну позвони, если вдруг передумаешь.

– Нет, я не передумаю.

Жозефина подняла брови, удивленная такой уверенностью девочки.

Зоэ подошла к ней. Положила ладонь ей на плечо. Голос у нее был неуверенный, тихий и нежный.

– Мамуля… Я тебя люблю. И никогда не причиню тебе зла. Никогда.

– К чему ты это сказала?

– Ты отличная мама. Лучшая мама в мире.

Она бросилась Жозефине на шею, и Жозефина почувствовала, как почва уходит из-под ног. Зоэ всегда отличалась редкостной ласковостью. Она источала моря нежности и водопады поцелуев. Набрасывалась на мать, утыкалась головой ей в живот и бормотала какие-то бессвязные признания.

Жозефине эти африканские страсти были нужны как воздух. Мы хорошо делаем только те вещи, которые любим делать. И она более всего на свете любила быть мамой.

И вот этим утром 22 апреля связь наконец наладилась.

После ухода Зоэ Жозефина приступила к исполнению своих обязанностей. Каждое утро она посвящала два часа разбору почты. Отвечала на каждое письмо, каждый имейл, на каждое обращение к ней женщины или мужчины, которые доверялись ей, рассказывали свои страхи и надежды, победы и поражения.

Ее последний роман «Скромный юноша», который она закончила писать в Лондоне, вышел во французском издательстве. Серюрье, издатель, время от времени позванивал ей, чтобы сообщить цифры с продаж и одаривал ее комплиментами типа: «великолепно», «неслыханно», «потрясающе», «вы завоевали публику, Жозефина. Люди любят вас, любят читать ваши книги, любят истории, которые вы рассказываете. Вы создали свой особый жанр, вы создали свой особый стиль, вы создали специальную вселенную, короче, я жду от вас третий роман». И добавлял: «Бросьте вы ваши исследования и университет, все эти конференции, это все ничего вам не приносит, и вас там к тому же ненавидят, вы нарушили привычные рамки, и они вам этого не простят».

Однако во второй половине дня она бралась за подготовку к очередной конференции, надеясь при этом, что в голове забрезжит идея новой книги, настойчиво требуя, чтобы она все бросила и посвятила себя исключительно ей. Ей нравился этот выбор между исследованиями, научными работами и писательством. Это давало ощущение свободы.

Итак, 22 апреля после полудня Жозефина писала вводную часть к речи на конференции, где ей нужно было выступить в конце мая в университете в Глазго. Конференция была посвящена дамам из Саморы. История скандала, разразившегося в женском монастыре в Кастилии в июле 1279 года после визита архиепископа, который был поражен распущенностью нравов и отсутствием дисциплины в этой обители.

В Средние века женщины, которые поступали в религиозные сообщества, не всегда делали это по собственной воле и по призванию. Некоторые хотели всего-навсего бежать от неограниченной власти мужчин, и монастырь в их глазах оказывался единственным местом, где они могли быть независимы и самостоятельны, имели возможность отказаться от брака, который им навязывали, или избежать участи пленницы на захваченной земле. Оказавшись в убежище, они не собирались отказываться от внезапно обретенной свободы. Некоторые молились, изучали науки, писали, работали над слогом, в общем, вели себя безукоризненно и безупречно, при этом продолжая управлять своими владениями и угодьями, но другие, более легкомысленные, не прочь были наведаться в соседнюю обитель братьевдоминиканцев. Эти последние и вызвали праведный гнев епископа.

Но самый трудный вопрос был таков: что же делать с этими женщинами? Выкинуть их прочь из монастыря означало бросить на произвол судьбы и подвергнуть насилию и жестокости со стороны мужей, отцов и братьев. Если уж людские законы не могут их защитить, это становится заботой Церкви, разве не так?

Этот сюжет был близок Жозефине. Она размышляла о судьбе женщин, которых избивают, мучают, терзают, насильно выдают замуж, обращаются с ними как с рабынями. Она подумала о Мюррей-Гроу, о женщинах, которые там жили. Сколько из них ушли бы в монастырь, чтобы восстановиться и вернуться в мир в поисках новой жизни? Сколько научились бы уважать себя и сумели дать отпор, когда их начали бы мучить и эксплуатировать? Она делала заметки, пыталась провести параллели между условиями жизни женщин в Средние века и сейчас, в двадцать первом веке… и тут внезапно подняла глаза и взглянула на часы.

Половина восьмого.

Зоэ еще не пришла из школы. Александр тоже.

Она кинулась на кухню.

Анни добавляла последний штрих к блюду, которое собиралась подать на ужин. Она смешала петрушку, чабрец, лавровый лист, понюхала, подумала и посыпала этим горячее кушанье.

– Я приготовила тушеное мясо в горшочке с овощами, прелесть что за штука получилась. Надеюсь, что сегодня вечером, когда вы снимете крышку с дымящегося…

– Анни, вы видели, сколько времени? – перебила ее Жозефина.

Анни подняла глаза к большим круглым часам над раковиной и воскликнула:

– Почти восемь часов! А детей-то все нет!

– Они уже должны были оба прийти. Это как-то странно. Наверное, что-то случилось.

Жозефина побежала в комнату Зоэ. Может, девочка уже пришла, а она, погруженная в размышления о тяжелой судьбе дам из Саморы, ее не услышала.

Толкнула дверь, вошла. Комната была пуста. Чистота и порядок. Никаких тебе брошенных на пол свитеров, пустых пакетиков из-под печенья на кровати, валяющихся повсюду колготок, открытых книг, недопитых стаканов с соком, свернутых комом пижам. Эта комната даже как-то не была похожа на комнату Зоэ.

Она уже почти закрыла дверь, но тут ее встревожила одна деталь. Нестора не было на кровати. И под кроватью его тоже не было. Не было ни под подушкой, ни в шкафу, ни в выдвижном ящике стола.

Она набрала номер Зоэ. Попала на автоответчик.

Набрала еще раз, другой, третий.

Все то же сообщение: «Привет! Это Зоэ. Leave a message и hasta luego[23]», – беззаботно выпевал звонкий голосок.

Она вернулась на кухню, бессильно рухнула на стул.

– Она не отвечает по телефону. В комнате ее нет.

– Да уж, конечно, в комнате нет. Я бы услышала, как она пришла.

– И Нестора тоже нет, – тихо добавила Жозефина.

– Как так Нестора нет? Она никогда не берет его с собой в лицей. Никогда.

– В том-то и дело. Ох, Анни, боюсь, и вправду что-то случилось! А где Александр? Он наверняка знает.

– Ну позвоните ему.

Жозефина испытала мгновенный приступ паники оттого, что придется объясняться с Александром, но взяла себя в руки и набрала его номер.

Он тоже не отвечал. Она оставила сообщение.

– Боже мой! Боже мой! – причитала Анни, прижимая к сердцу деревянную ложку. – И его нет у себя в комнате?

– Попробуйте позвонить ему с домашнего, а я пока пойду проверю, вдруг он уже вернулся, а мы не заметили? Может, он подойдет, если увидит, что звоните вы?

Она помчалась в комнату Александра. Там царил беспорядок. Александра не было.

– Он не отвечает, – объявила Анни, когда Жозефина вернулась на кухню. – А у вас есть телефон Люси?

– Нет.

– А ее родителей?

– Тоже нет. Я знаю только ее адрес. Как-то раз припарковывалась перед ее домом.

– Надо раздобыть их телефон и позвонить, – заявила Анни, решив взять дело в свои руки.

Наконец Жозефина позвонила домой миссис и мистеру Даймонд. Люси ответила, что Зоэ сегодня вообще не было в школе. Она мельком видела Александра в коридоре на переменке, но подходить к нему не стала. А их учитель французского вообще-то был недоволен отсутствием Зоэ и даже хотел позвонить Жозефине.

– А он вам не звонил?

– Нет. Забыл, наверное. А я думала, она у тебя. Она сказала, что вы собирались вечером вместе делать уроки.

– Такого не могло быть, мадам Кортес. Я была записана на сегодня к зубному. Вот только от него пришла. Зоэ об этом знала. Вы думаете, случилось что-то серьезное?

– Я не знаю, Люси. А Александра ты потом не видела еще раз?

– Он весь день был в лицее. Но у нас все равно как-то не получилось поговорить. Я решила, что Зоэ заболела. Но с другой стороны, она уже два раза опаздывала на занятия в прошлом месяце, и наш препод негодовал, говорил, что больше ей это с рук не сойдет и в следующий раз пусть несет записку от родителей, если будет пропускать.

– Вот оно что… – протянула Жозефина.

– Мне очень жаль, мадам Кортес. Она вернется, это точно. Может, пошла купить себе что-нибудь. Я знаю, что она искала красивое платье, говорила, что ей предстоит очень важное свидание и ей надо быть на высоте.

– Вот оно что… – повторила Жозефина.

– Может быть, она хотела сделать вам сюрприз…

– Возможно. Спасибо, Люси. Если она вдруг позвонит тебе, скажи ей, чтобы тотчас же мне перезвонила, я беспокоюсь.

– Договорились, мадам Кортес. Обязательно передам.

Жозефина положила трубку и посмотрела на Анни. В ее взгляде читалось отчаяние.

Она молчала, пытаясь собраться с силами, горе затапливало ее, как река в наводнение. Не утонуть бы в нем.

Она в какой-то прострации сидела на стуле, пока Анни развивала бурную деятельность: выглядывала в окно, бегала из комнаты в комнату, роясь в вещах и бормоча: «Они должны были хотя бы оставить записку! Хотя бы несколько слов! Может, они пошли кататься на колесе обозрения? Вопят сейчас от восторга, болтаясь на жуткой высоте в корзинке над всем городом».

Жозефина сидела недвижимо, словно заледеневшая от страха перед тем, что она даже боялась назвать.

Восемь часов, восемь тридцать, девять. Ни Зоэ, ни Александра. Как сквозь землю провалились.

Жозефина набрала номер Филиппа. Он тоже не ответил.

Филипп закрыл тяжелую дверь церкви, пошел по дорожке, которая вела к ограде из красного кирпича, поднял глаза к высоким деревьям, на которых уже начали завязываться почки, вдохнул вечерний прохладный воздух и подумал об ужине, который приготовила Анни, о бутылочке хорошего вина, которую он откроет, о том, как расскажет дома о своем рабочем дне. Он прибавил шагу: было уже поздно. Ширли пыталась добиться от него ответа на вопрос, почему же мужчины так не любят разговаривать о своих проблемах. Он объяснил, что мужчины, когда у них случаются какие-то трудности, замыкаются в своей раковине как улитка и не вылезают наружу, пока не поймут, как себя вести, или не примут какое-нибудь решение. «Все бы им как полегче, с этой раковиной…» – посетовала Ширли.

Ему нравилось разговаривать с Ширли. Мало-помалу между ними установилась прочная и нежная дружба.

Жозефина погрузилась в пучину бессильного, болезненного ожидания, она считала частые удары сердца: 34, 35, 36, 37, 38. Она умела страдать без единого слова, с чувством собственного достоинства, но в голове ее прокручивалась тысяча сценариев, один безумней другого. Зоэ познакомилась с парнем в интернете, побежала с ним встречаться, Зоэ прыгнула с башни Тауэра, Зоэ пошла на улице за маньяком, Зоэ в опасност, а я ничего не могу с этим сделать. «О, как хотелось бы солгать себе, сказать, что все ерунда, но это сильнее меня, эта боль, сжимающая сердце, убеждает меня, что все очень серьезно, что это не просто детская шалость, легкомыслие, заигралась девочка и опоздала к ужину. Я знаю ее в лицо, эту беду-змеюку, обвивающую меня кольцами, сдавливающую грудь, душащую в своих жестоких объятиях. Почему она не оставила записки? Вернись, Зоэ, вернись, мы сделаем все, что ты захочешь, вернемся в Париж, жизнь вновь обретет для тебя краски, а я – я подожду. Я подожду со своей любовью, буду ждать сколько нужно, терпеливо ждать, только вернись».

– Мадам Жозефина! Мадам Жозефина! Я нашла, нашла!

Анни ворвалась в кухню, потрясая конвертом, где были написаны два слова, за которые она отдала бы жизнь: «Дорогой мамочке».

– Он был под ВАШЕЙ подушкой в ВАШЕЙ комнате, она оставила его там, прежде чем ушла в лицей. Она отлично знает, что вы рано встаете и сразу убираете кровать. Все хорошо рассчитала.

Жозефина разорвала конверт и достала из него длинный белый лист, густо исписанный почерком Зоэ. Некоторые слова были зачеркнуты, некоторые, наоборот, подчеркнуты, а некоторые написаны заглавными буквами.

Мамулечка!

Прежде всего, ПРЕЖДЕ ВСЕГО, не волнуйся.

Я слишком сильно скучаю по Гаэтану. Слишком сильную боль доставляет разлука с ним.

Месяц назад, когда мы разговаривали по скайпу, я приняла решение. Он рухнул на кровать, накрыл голову подушкой, обхватил себя руками, и я не могла добиться от него ответа. Я спросила: «Что случилось, что с тобой?» Я поставила очень-очень громко «Someone Like You»[24]и стала танцевать, и танцевала, танцевала, он тогда улыбнулся и сразу после этого сказал: «Зоэ, мне не нравится моя жизнь».

И тут я испугалась, что он меня бросит.

Если Гаэтан уйдет, от меня ничего не останется, мамуля, понимаешь, ведь только благодаря ему я почувствовала себя ЛИЧНОСТЬЮ. Я хочу сказать, что уже не буду в состоянии сдавать экзамены на степень бакалавра, заниматься спортом, гулять по парку. Я так его люблю. Поэтому я уезжаю, чтобы жить с ним.

Мы не уедем в Париж. Но и не останемся в Лондоне. Мы поедем в ТАЙНОЕ место, и, когда уже обустроимся и обживемся, я скажу тебе, где мы, но при ОДНОМ условии, мамуля: ты не приедешь за мной.

Но в любом случае ничего сделать ты не сможешь, будет уже поздно.

Зоэ

P. S. Бесполезно расспрашивать о чем-то Александра. Он ничего не знает. Знает только, что я что-то давно затевала.

Жозефина прочла письмо один раз, два раза, три раза. Потом прочитала его вслух Анни.

– И что это может означать, мадам Жозефина?

Они обе сидели на кухне, уставившись друг на друга. Как если бы могли прочесть в глазах другой разгадку этой тайны.

– Почему она пишет, что уже будет поздно? – пробормотала Анни. – Так говорят, когда больше ничего нельзя сделать… Это в общем-то все, что я поняла. Может, Александр знает больше?

– Зоэ уверяет, что он не в курсе дела.

– Ну это же невозможно, мадам Жозефина. Она от него что-то скрывала?

– Так же, как и от нас. Ни у кого не найдется столько решимости, как у влюбленной шестнадцатилетней девочки.

Они долго глядели друг на друга с немым вопросом в глазах, высказали несколько гипотез, но все оказались несостоятельны. Если они не в Париже, не в Лондоне, то где? И кто помог им бежать?

– Самое главное – что они живы, мадам Жозефина.

– Да, вы правы. Но она об этом нигде не говорит, ведь так?

– Вам нужно позвонить матери Гаэтана… Может, она что-то знает?

Она ничего не знала. Во Франции у детей сейчас были каникулы, Гаэтан уехал к приятелю. Как зовут приятеля, она не знала. Да, он попросил у нее денег. Нет, больше ничего не сказал. Да, вещи взял, даже собрал большую сумку. Нет, ничего особенного она не заметила. – «А Домисиль и Шарль-Анри, может быть, брат или сестра в курсе?» – «Ох, мадам Кортес, это очень мило с вашей стороны, но ни я, ни Гаэтан давно о них ничего не слышали. Странная у нас семья, все сами по себе, знаете, уже и семьей-то нас не назовешь».

Тут как раз пришел Александр. Он бросил рюкзак в коридоре, просунул нос на кухню.

– А Зоэ не вернулась?

– Нет. Не вернулась. А ты знаешь, где она?

Жозефина посмотрела ему прямо в глаза, пытаясь угадать, знает он что-то или же не знает. Он смотрел на нее, как ей на секунду показалось, с каким-то подобием сочувствия, но потом его лицо вновь стало непроницаемым.

– Нет.

– Когда вы утром расстались перед занятиями, она тебе ничего не сказала?

– Нет.

– Ну она хотя бы вошла с тобой вместе в здание лицея?

– Да я не помню… Я встретил приятелей и на нее больше не смотрел.

– А почему ты нас не предупредил?

– О чем?

– Она что-то затевала, и ты знал. Так она написала в письме, которое положила мне под подушку.

– У нее был такой счастливый вид…

– Когда у человека счастливый вид, это не значит, что он счастлив, Александр.

– А если мне достаточно вида?

Он вновь ушел в свою скорлупу – «не-тронь-меня», высокомерно вздернул подбородок, и дальнейший разговор потерял смысл.

Жозефина опустила голову, в ней кипела ярость – опять ей пришлось отступить перед шестнадцатилетним мальчишкой. Но сил затеять ссору у нее не было, и точных язвительных реплик в голову не приходило.

– Ну как, тебе удалось раскрыть секрет парочки из таверны? – спросил Филипп.

Они сидели в маленьком ресторане на Пьяцца-Гранде в Ареццо. В карте меню значился ассортимент салатов и разные виды pasta. И три десерта. И ничего более. Но, как уверял Филипп, это были лучшие макароны и лучшие салаты во всей Тоскане. А также лучшая панорама города с видом на старинные средневековые домики с зубчатыми башнями и на дворец городского суда. Владелец кафе выглядел как человек, знающий свое дело, с которым лучше не ссориться. Мрачный, высокий, квадратный, он был похож на сторожевую башню. Он ястребиным взором оглядывал кафе и стучал ребром ладони каждый раз, когда нужно было уносить тарелку.

У него была странная прическа, словно корона каштановых волос, тонкие, почти женские руки, не сочетающиеся с его массивной фигурой, и очень белая кожа.

Жозефина подняла голову и заметила молодую девушку, которая скользила между столиками с грудами тарелок в руках. Беспечная улыбка, густые, блестящие черные волосы, в спешке схваченные в лошадиный хвост, темные глаза, сверкающие и смеющиеся, тонкая талия и длинные загорелые ноги, мелькающие в вырезе юбки. Она лавировала между столами, рассыпая шутки и смех.

– Она влюблена.

– Да. Но в кого?

– В клиента в зале?

– Ищи получше.

– Тут только семейные пары с детьми.

– Раскрой глаза…

Ее взгляд вновь упал на мужчину за стойкой. Свет прожектора над большой плитой освещал тонкие, едва заметные усики и зажигал в его глазах странный огонь, и нежный, и страстный одновременно.

– Отец и дочь? – предположила Жозефина, отхлебывая из бокала монтепульчано. – Ох, как же я люблю это вино! Я предупреждаю тебя, сейчас буду говорить что в голову взбредет. Я ведь быстро теряю голову от вина… Отец суров, ревниво оберегает дочку от ухажеров? Может убить ее, если застанет в объятиях мужчины?

– Смотри-смотри.

Она подалась вперед. Напрягла зрение. Под клетчатой рубашкой мужчины она заметила какой-то выступ, который вполне мог оказаться женской грудью.

– Мать и дочь? Человек за стойкой – это может быть женщина. Тогда это ее мать. Но где возлюбленный девушки? На кухне? Спрятался в шкаф?

– Отклонись налево, вытяни шею, чтобы тебя не заметили, и наблюдай. Тебе не придется долго ждать.

Покружившись по ресторану, девушка поставила блюдо на стойку и прошла за нее, чтобы взять еще одно. Женщина за стойкой отступила на шаг, скрывшись за дверцей полуоткрытого шкафа, которая скрыла ее от глаз клиентов, но не от внимательного взгляда Жозефины. Девушка прошла, чуть коснувшись ее, бросив искрометный взгляд, и собиралась уже удрать. Но быстрым движением женщина, скрывающаяся за дверцей, выбросила руку, как щупальце спрута, ухватила шалунью и притянула к себе. Девушка, как тряпичная кукла, повисла в ее руках, сдаваясь, радостно подчиняясь и открываясь навстречу, подставляя вырез платья под поцелуи. Потом быстро опомнилась, поправила прическу и снова выскочила в зал, пританцовывая на длинных стройных ногах. Глаза ее сияли, на шее был едва заметен красный след от поцелуя. Женщина вернулась к печам, на губах ее играла кривая улыбка, почти гримаса…

Жозефина воскликнула:

– Влюбленная пара женщин! Какие же они трогательные!

– И влюбленность их нисколько не уменьшилась с того первого дня, когда я их увидел. Я долго думал, так же, как и ты, что это папаша с дочкой…

Жозефина обернулась к женщине перед стойкой, которая глазами следила за своей красавицей, при этом совершенно автоматическим движением нарезая лук и перец. Красавица сновала туда-сюда, подтрунивала над посетителями, смеялась их шуткам в ответ, отталкивала чьи-то шаловливые ручонки, хватала на лету чаевые, роняла оторвавшуюся пуговицу из корсажа, но каждый раз, снова и снова, возвращалась к старшей подруге, прижималась ногой к ее ноге, терлась об нее, отчего та бледнела и обмирала. Женщина сжимала губы, кусала их и облизывала, и в ее взгляде Жозефина могла прочесть страсть и желание… и, как вспышкой озарило Жозефину, одиночество и тоску, одиночество и тоску обездоленного создания.

– Я больше похожа на эту женщину за стойкой, – прошептала Жозефина.

Монтепульчано придало ей храбрости, и она продолжила, словно решила исповедаться:

– Я думаю, что когда любишь, то всегда страшно.

– Потому что ты считаешь, что недостойна любви?

– Да…