Звезда в оранжевом комбинезоне Панколь Катрин

– Потому что ощущаешь себя грязной и уродливой?

– О, это происходит, только когда ты рядом!

У Жозефины была одна привычка: когда она чувствовала, что попала в ловушку, что все оборачивается против нее, она поднимала голову и смотрела проблеме прямо в лицо. «Что не так происходит с Филиппом? Почему я постоянно сомневаюсь, хотя мы любим друг друга уже три года?»

Она спросила, смело глядя ему в глаза:

– Ответь мне.

– Что тебе ответить? Хочешь десерт?

– Скажи мне, почему я постоянно боюсь, что ты меня бросишь?

– Потому что ты ничего не понимаешь в любви.

Жозефина от возмущения чуть не поперхнулась.

– Это ято ничего не понимаю в любви?

– Да. Тебе кажется, что ты все знаешь, но на самом деле ты еще только начала учиться. Хочешь десерт?

– Нет же! – едва не заорала Жозефина.

– Due ristretti[25], – заказал Филипп.

Он вдруг улыбнулся, перевел взгляд на девушку, которая вернулась к бару и уперлась лбом в лоб своей подруги.

– Посмотри на эту девушку… Она счастлива, потому что получает любовь, много любви. И дает тоже много – так, как может. Она считает, что договор между ними справедлив. Она дает, она получает, она любит и счастлива. Она не задается лишними вопросами. Но та, что постарше… Она не может поверить своему счастью, потому она себя растрачивает на полную катушку. Она все отдает, но принимать она не умеет, потому что не привыкла. Она – дебютантка, как и ты. И, как и ты, она постоянно боится.

– Почему же? – спросила Жозефина.

– Потому что никто никогда не давал ей любви.

– Нет, папа давал! – воскликнула Жозефина.

– Ты права, но он умер, ты была еще ребенком. Ты выросла без любви. Ты выросла, думая, что никто никогда тебя не полюбит. Потому что в глазах своей матери ты читала, что ты ничего не стоишь.

– Она только на Ирис и смотрела…

– Она не на нее смотрела. Она видела в ней себя. Ирис была ее продолжением. Это не называется любовью.

– Но я так думала. И сравнивала себя с ней. И сравнение было не в мою пользу.

– И ты говорила себе, что это справедливо. Что Ирис красивая, обаятельная…

– А я грязная и уродливая.

– И тогда ты поверила, что тебя полюбят, если ты будешь все отдавать. Что ты и делала с Антуаном, с Ирис, с девочками… Самозабвенно отдавала себя. Никогда ничего не получая взамен. И это стало твоей привычкой. Ты даже считала это нормальным.

Жозефина не сводила с него глаз. Филипп пригонял один к другому куски своего внутреннего пазла.

Он погладил ее по щеке и добавил:

– Это целое искусство – принимать любовь, которую тебе дают.

– Ты-то уж это знаешь.

– Я научился.

– А как это делается?

– Прежде всего нужно научиться любить себя. Говорить себе, что достоин этой любви. Говори себе, что ты потрясающая женщина.

– Я не могу. Это невозможно.

– Бери пример с Гортензии.

– Уж она-то точно в этом больше понимает, чем я.

– Она такая же, как эта девушка… уверенная в себе. Потому что у нее есть солидный фундамент: любовь ее матери.

Жозефина поскребла рукав куртки Филиппа и призналась тихим голоском:

– Я завидую этой девушке. Она любит кого хочет, не задумываясь над тем, что скажут окружающие. Ей наплевать, что ее любимую кто-то может назвать старой или уродливой.

– Да, ей до этого нет дела, ты права.

– Вот что важно – быть свободной.

– В один прекрасный день, Жозефина, ты станешь как она.

– Ну а ты мне в этом поможешь, скажи?

– Ну, я постоянно буду за тобой присматривать, но ты должна прийти к этому сама.

Она откинулась на спинку стула и выдохнула, вконец обескураженная.

– Однажды, – продолжал Филипп, – мы вернемся в этот отель во Флоренции, и, вместо того чтобы тушеваться и тупить взор, ты смело уставишься прямо в глаза этой стерве.

– Ты говоришь это, чтобы сделать мне приятное…

– Ты можешь все, но только об этом пока не знаешь.

– А ты можешь поцеловать меня прямо здесь, немедленно?

Он склонился к ней, взял ее лицо в свои руки, приник губами к ее губам и поцеловал ее – долго-долго.

И она теперь больше не боялась.

Пришел день отъезда. Они покинули Сиену и ее неприступные стены. Достали чемоданы, положили на кровать, вынули все вещи из шкафов, сложили зубные щетки, крем для бритья, молочко для снятия макияжа, поглядели под кроватями, за занавесками, в тумбочках у кроватей.

Филипп сказал: «Я пойду заплачу по счету и пришлю кого-нибудь за багажом». Жозефина сказала, что ей нужно проверить еще разок, не забыли ли они что-нибудь.

Она дождалась, когда за ним закроется дверь, и оперлась на подоконник у окна, глядя на гладкие, округлые холмы Крете.

Этой ночью ей опять захотелось говорить.

Этой ночью она опять встала, уперлась лбом в окно. Вновь вспомнила об их разговоре в ресторане Ареццо, о парочке влюбленных женщин, о той из них, что давала все и не умела принимать любовь.

Филипп тоже встал, подошел к окну. Они вместе смотрели в ночь, а потом она вдруг сказала на одном дыхании:

– Когда я говорила «грязная и уродливая»…

Он наклонил голову, словно подбадривая ее, прося продолжать.

– …я могла бы добавить: и почти утонувшая.

Он подождал, что она скажет дальше, когда найдет силы говорить.

– Я не люблю об этом рассказывать, потому что каждый раз плачу и…

– Говори же.

И она рассказала.

Рассказала о том дне, в Ландах, когда мать бросила ее в штормовом море.

Ей было семь лет, а Ирис одиннадцать. Они втроем пошли окунуться. Поплыли далеко-далеко. Отец на берегу следил за ними, волновался. Он-то не умел плавать.

Буря разыгралась мгновенно, буквально за несколько минут. Девочки обе уцепились за шею матери. Волны хлестали их по лицам, соленая вода щипала глаза. И вдруг Жозефина почувствовала, как мать отбрасывает ее.

Анриетта подхватила Ирис и, прижав ее рукой, мощным брассом поплыла к берегу.

Жозефина смотрела, как они удаляются в сторону берега. И это было душераздирающим доказательством того, что она даже не стоит того, чтобы ее спасали. Она билась с волнами, глотала литрами соленую воду, но в конце концов доплыла до берега, вся исцарапанная песком и мелкими камушками, окровавленная, облепленная вдорослями. Она кашляла и выхаркивала соленую воду из легких, грязная и уродливая, уродливая и грязная.

Но зато живая.

Она с тех пор прошла не маленький путь.

Несмотря на бурные волны или благодаря им.

Научилась на них кататься.

Надо бы еще сбросить наконец с себя этот песок и эти водоросли, которые грязнят ее, душат.

Грязная и уродливая, уродливая и грязная.

Последний раз она видела свою мать на похоронах Ирис_*.[26]Несколько дней спустя она позвонила ей – искала свои детские фотографии с сестрой, хотела вставить в рамку и повесить у себя.

– И она мне ответила: «Жозефина, не звони мне больше. У меня больше нет дочери. Была одна, и ту я потеряла».

Она обернулась к Филиппу и сказала:

– Ну вот. Теперь ты все знаешь.

– А почему ты никогда мне ничего не рассказывала?

– Ну, может быть, поскольку считала, что у нее были свои основания хотеть спасти Ирис, а не меня. Когда я пришла в себя, была уже на руках у папы, он уносил меня подальше от матери. Он обернулся и обозвал ее преступницей. Потому что и правда поверил, что я могу умереть. Да я и сама в это верила…

– Зато теперь ты вполне жива, и у тебя есть все основания гордиться собой.

– Ты думаешь? – едва слышно спросила она.

– Я не думаю, я уверен.

Она хотела еще раз прокрутить в голове эту ночь.

Она осмелилась рассказать. Рассказать все мужчине, своему мужчине.

Мужчине, которому она смогла довериться, который ее выслушал… Который сейчас ждал ее в вестибюле «Палаццо Равицца».

Она вытерла слезы и улыбнулась.

Взяла рюкзак. Надела пальто. Сунула руки в карманы – отважный маленький солдатик, отправляющийся на войну.

Пальцы ощупали подкладку кармана, она почему-то была порвана. Жозефина удивилась. Она просунула руку вглубь и извлекла оттуда бумажку, свернутую в трубочку.

Это была записка от Зоэ: «Постарайся получить максимум от своего путешествия, мамусечка, раскрой глаза пошире и наполни их красотой и любовью, я люблю тебя всем сердцем, сильно-сильно!»

Тогда, 22 апреля, Зоэ не вернулась домой.

Александр сидел запершись в своей комнате: до этого он битый час объяснял отцу, что ничего не знает. Зоэ не посвятила его в план бегства, ничего не говорила ни о самоубийстве, ни о незнакомцах из интернета. Он был бледен и немногословен, но не казался обеспокоенным.

Чудесное блюдо, приготовленное Анни, застыло в горшочке на плите. Она в конце концов убрала его в холодильник, оплакивая неясную будущность своего творения (не хотела себе признаться, что плачет от мысли, что может больше никогда не увидеть Зоэ).

Филипп держал Жозефину в объятиях: она не могла стоять и, как только он отпускал ее, тут же валилась на пол.

Она не плакала, слез больше не было. Она смотрела вниз, и взгляд у нее был как у затравленного зверька.

Он уложил ее в их большую двуспальную кровать. Лег рядом. Она стонала, повторяя: «Зоэ, деточка моя, где же ты?» Потом, обессиленная, уснула.

Филипп встал с постели и уселся за компьютер Зоэ.

Порылся в истории ее поисковых запросов в Интернете и напал на сайт, который она открывала несколько раз.

За последние три месяца.

Как только ей исполнилось шестнадцать лет.

Так он смог напасть на след беглянки.

Потому что речь шла именно о бегстве.

История запросов показала все детали плана, разработанного Зоэ. Стало ясно, что она искала. И что нашла – в конце концов она остановилась на сайте Гретна-Грин, деревеньке на границе Шотландии и Англии. Это место было известно своими молниеносными бракосочетаниями. Такой европейский Лас-Вегас. В Шотландии официальный возраст для вступления в брак – шестнадцать лет. Зоэ, вероятно, узнала об этом от подружки из лицея. С этого момента она терпеливо вынашивала свой план. Сэкономила денег, немного подзаняла. Купила два билета на поезд до Глазго и два билета оттуда до Гретна-Грин. Заполнила по интернету все бумаги. На сайте было написано, что брачующимся должно быть не менее шестнадцати лет, они не должны состоять в другом браке, быть в здравом уме и твердой памяти, не иметь никаких степеней родства с будущим супругом, быть с ним противоположного пола, иметь с собой свидетельство о рождении и, для иностранцев, получить сертификат с разрешением на бракосочетание, который можно получить в мэрии.

«Как она могла добиться этой бумаги? – думал Филипп. – Или взяла поддельную? Может быть, Гаэтан добыл два поддельных сертификата?»

После этого она встретилась с Гаэтаном в Лондоне, и вместе они отправились в Гретна-Грин.

На следующий день Жозефина и Филипп сели в поезд и поехали в Шотландию.

В Гретна-Грин они наняли автомобиль. Объездили все улочки этого крохотного городка, с 1754 года известного как место, где заключаются браки с тех пор, как в один прекрасный день кузнец в своей кузнице скрепил нерушимыми узами парочку шестнадцатилетних влюбленных. Эта деревушка стала Диснейлендом для женихов и невест со всего мира – со своими маленькими домиками, похожими на домик Белоснежки и семи гномов, лавками с сувенирами, нарядными лубочными афишами и квазиочаровательными изгородями. Декорация из папье-маше, чтобы привлечь туристов и вытянуть из них побольше денег.

Они искали повсюду, расспрашивали местных жителей, показывали фотографии Зоэ и Гаэтана, проверяли списки постояльцев в отелях.

Беглецы обогнали их всего на один день.

Жозефина и Филипп нашли их в бутике с сувенирами. Зоэ уронила кружку, которую держала в руке. Гаэтан покраснел и пробормотал: «Ч-ч-черт, тут твоя мама!»

Жозефина выратащила глаза, но Зоэ уже летела к ней. Казалось, что она уже устала от собственной дерзости, и приезд матери восприняла с некоторым даже облегчением.

Однако отказываться от своего плана она не хотела. «О мамочка, я люблю его, жить без него не могу, только выслушай меня… Я буду пытаться все это повторить, если ты разлучишь меня с ним».

Они зашли выпить чаю в таверну.

«Обязательно надо убедить детей вернуться, причем по собственной воле, без принуждения, – шепнул Филипп Жозефине, – а иначе мы будем бессильны. По шотландским законам, они взрослые и вольны делать все, что хотят. Я звонил в посольство, они мне сказали, что такие истории уже случались, что родители могут помешать бракосочетанию, но не имеют права силой увозить беглецов».

Филипп поговорил с Гаэтаном. Его убедить было проще: он, понурив голову, согласился вернуться в Париж. Казалось, ему принес облегчение такой поворот событий. Словно бы эта свадьба, став из интернетной фантазии реальностью, оказалась для него слишком тяжелым грузом.

Но Зоэ не желала ничего слышать.

Жозефина не сводила глаз с Зоэ, словно ласкала ее взглядом, и думала: «Я нашла ее, вот она, передо мной». И как бы невзначай касалась пальцем ее руки, чтобы убедиться, что она рядом, брала ее за руку, гладила и ощупывала, закладывала ей прядь волос за ухо, не в силах сдержать бессмысленную улыбку.

– Ты меня не слушаешь! – сердилась Зоэ.

– Я думала, что умру. Дай мне хоть дух перевести!

– Я хочу жить с Гаэтаном. Я остаюсь здесь. Я узнавала, имею право.

– А как вы будете жить? Вам же по шестнадцать лет всего!

– Разберемся как-нибудь. Я пойду работать. И Гаэтан тоже. Ну хотя бы будем вместе. Тебе-то наплевать, у тебя есть Филипп!

– Ты еще слишком молода, чтобы выходить замуж.

– Это только ты так считаешь!

– А как тебе вообще пришла в голову идея свадьбы?

Первый раз за все время с того момента, как они встретились, лицо Зоэ озарилось улыбкой.

– Ты и правда хочешь это знать?

Жозефина кивнула.

– Я читала «Гордость и предубеждение» Джейн Остин… Там была пара влюбленных, которая бежала в Гретна-Грин, чтобы пожениться. Вот я и решила тоже так сделать.

Жозефина обещала ей, что они вернутся жить в Париж.

– С Гаэтаном?

– С Гаэтаном.

– Он будет жить у нас?

– Для начала вернемся в Париж. А там посмотрим.

– Я никуда отсюда не уеду, пока ты не поклянешься мне, что он поедет с нами. Он не может жить со своей матерью. Она вечно в депрессии, мамуль, то плачет, то хохочет, горстями ест таблетки, курит, угрожает ему выпить жавелевой воды[27].

– Ну, мы с ним поговорим.

– А Филипп? Как ты думаешь, он согласится?

Филипп ничего не ответил. Или нет, что-то все-таки сказал. Долго молчал и в пабе в Гретна-Грин, когда Гаэтан и Зоэ пошли за своими сумками в хостел, где они остановились, а потом поднял глаза на Жозефину, заключив ее своим взглядом в капсулу, словно они были одни на свете, и произнес следующие слова:

– Тебе решать…

Она онемела, в горле застрял ком, ни слова не могла выговорить. И не могла выбрать между своей любовью и своим ребенком. Она нервно потерла руки, заломила кисти, углы губ страдальчески искривились, и она нахмурила брови, чтобы не расплакаться. Она знала, что не сможет сделать выбор, но знала также, что уедет вместе с Зоэ.

Пришлось вести переговоры с французским лицеем, объяснять им, что да, это безумие, но тем не менее заканчивать школу Зоэ будет не здесь.

– В этом году экзамен по французскому языку, мадам Кортес. Очень важно, чтобы Зоэ сдала его.

– Я знаю, месье Валентен, я знаю… Я погляжу, может быть, ее возьмут в тот лицей, где она раньше училась.

– Вы делаете большую ошибку.

Филипп каждый день ходил в контору, оттуда после обеда заезжал на Мюррей-Гроу, домой возвращался поздно. Целовал ее в лоб, наливал стакан бордо, прихватывал горсть орешков кешью, горсть миндаля, брал газету и располагался в салоне всегда в одном и том же кресле, всегда под одним и тем же абажуром. Вежливый, прохладно-отстраненный. Рассеянный. В нем не чувствовалось враждебности, но он как-то притих.

– А с тобой он, наверное, такой же задумчивый? – спросила Жозефина у Ширли.

– Я бы сказала, он работает и общается на автомате. Невозможно его как-то растормошить, разговорить.

– Но почему он ничего не рассказывает?

– Потому что мужчины не имеют привычки выговариваться. Они замыкаются в свою скорлупу, ходят задумчивые и не рассказывают ничего до тех пор, пока не справятся со своей проблемой. Откуда я это знаю? Мне сам Филипп объяснил.

– Как же мне плохо, Ширли, все внутренности будто свело и не получается ничего проглотить.

– Везучая ты! Я вот, когда переживаю, проглатываю тонны сладкого и жирного, толстею, смотрю в зеркало – и после этого хочется прыгнуть с балкона.

– Ты мне скажешь, если у него кто-то появится?

– Скажу, обещаю.

– Ты мне как сестра.

– Даже больше, чем сестра!

– Я буду волноваться. Он такой обаятельный… Я, по всей видимости, делаю страшную глупость.

«Это уж точно, – думала Жозефина, заказывая два места на “Евростар”, – женщина никогда не должна покидать такого мужчину».

Они вернулись в Париж.

Гаэтан поселился у Жозефины в большой квартире на авеню Рафаэля.

Зоэ осталась в выпускном классе на второй год. Гаэтан тоже. У него были такие плохие оценки, что выбора не было.

И вот Жозефина оказалась в одной квартире с молодой парой. Ей трудно было к этому привыкнуть. Иногда она слышала из их комнаты смех, иногда ничего вообще не слышала. Иногда они ссорились, выскакивали из комнаты, хлопнув дверью. Иногда они за ручку выходили из квартиры и целовались возле лифта.

Однажды она вошла на кухню и нашла две детские бутылочки с апельсиновым соком. Они купили себе «Тропикану» и пили, пока делали уроки.

Вечером, когда она ложилась, Дю Геклен облизывал своим шершавым языком ее пятки и затем, убедившись, что все в порядке и успокоившись, ложился на ковер и глубоко вздыхал.

На первый уик-энд она осталась в Париже. Она ждала, что Филипп позвонит ей, скажет: «Приезжай, приезжай скорее, я соскучился».

Но он не позвонил. Он все сидел в своей скорлупе. Она прождала напрасно понедельник, вторник, среду. Набрала его номер. У нее от волнения вспотели руки, и она чуть не выронила трубку, когда он подошел к телефону.

Она спросила, хочет ли он, чтобы она приехала.

Он ответил – да. Она прыгнула в «Евростар».

Он ждал ее на вокзале. Они не стали объясняться, и никогда больше речь о случившемся не заходила.

Она оставила позади жизнь в доме Филиппа на Монтегю-сквер.

Вновь разорвала семью, которую почти восстановила.

Она жила наполовину.

Семья, половина, сестра.

Она в последний раз взглянула на холмы Крете. Их вершины были уже почти лысыми. Прямые, стройные тисы. Мужские тисы стройные, тонкие и гордые, объяснил ей господин с паутиной на голове, а женские деревья – круглые, приземистые и совершенно не грациозные.

Она расхохоталась. Она была счастлива в Сиене.

Это уже было начало – уметь понять, отчего ты бываешь счастлив.

Каждый вечер в шесть тридцать Стелла, забросив Тома к Сюзон и Жоржу, припарковывает грузовик на больничной стоянке, толкает входную дверь, поднимается по лестнице на первый этаж и заходит к матери. Леони Валенти лежит в палате № 144, примыкающей к кабинету доктора Дюре.

Стелла поставила маленький проигрыватель на ночном столике, принесла кучу дисков, которые там уже едва помещались. Шуберт, Шуман, Шопен, Бах, Перселл, Моцарт, Бетховен. Мама всегда просит принести еще дисков, и Стелла берет их в медиатеке.

Каждый вечер Стелла складывает диски аккуратной стопкой. «Мама, аккуратней, они могут свалиться!» Леони отстукивает ритм хрупким пальчиком, высовывающимся из-под толстой повязки. «Ты знаешь, когда я была маленькая, у меня было пианино. Я играла, ох, ну конечно, не очень хорошо, но это было как мечта, уносившая меня далеко-далеко… Я очень серьезно относилась к музыкальным занятиям, у меня был метроном с золоченым гербом, было много разных нот. Мне даже нанимали учителя. Потом он ушел. Как все люди из нашего дома. Все в конце концов уходили».

Стелла взбила подушки, усадила мать, завязала салфетку вокруг ее шеи и стала кормить, как больного ребенка.

– Если бы я не пришла, ты забыла бы поесть. Я принесла тебе компот из яблок, который сварила для тебя Сюзон. Она тебя целует, Жорж тоже.

Леони всегда задавала одни и те же вопросы:

– Как поживает Том? Какие у него отметки в школе? Школа – это очень важно. Он у Сюзон с Жоржем? А уроки он делает? Они хорошие люди. Что бы мы без них делали? Они всегда были с нами. А ты видела, дни становятся длиннее, зима скоро кончится.

И потом она замолкала, даже несколько произнесенных фраз были для нее утомительны.

Стелла рассказала, как провела день, расцветила рассказ забавными подробностями, придумала историю о сбежавшей курице, новую фразу, которую произнес попугай, невинную блажь Гризли, шутку Хусина или Бубу, рассуждение Жюли, которая хочет выйти замуж: «Скажи, Стелла, а есть возможность потом еще куда-нибудь выйти, когда ты замужем? Мне нужен простор, воздух!»

Леони, слушая, по ложечке съела ужин. Стелла вытерла ей рот, налила немного воды в стакан, поднесла к губам матери. Леони напоминала сейчас сломанную куклу. Глаза ее были полузакрыты, металлические шины охватывали пальцы, шея – в воспаленных ссадинах, на ней воротник Шанца, правая нога в гипсе и повязка на лбу.

– Ну, тебе сегодня получше? Не так болит?

– Доктор Дюре очень любезен и очень ко мне внимателен. И Амина тоже. Она время от времени просовывает голову в дверь, чтобы посмотреть, не нужно ли мне что-нибудь, я думаю, она приглядывает за мной, опекает.

Леони вздохнула:

– Мне так хорошо здесь… Хотелось бы вообще никогда не уходить.

– Скоро все это останется лишь плохим воспоминанием. Не думай ни о чем, мама, просто отдыхай.

Леони кивнула. Она издала горлом какой-то странный звук, словно там хрустнула какая-то косточка. Как будто у нее сломана челюсть. Стелла нахмурилась. До госпитализации ничего подобного она никогда не слышала. Надо будет поговорить об этом с доктором Дюре.

– Ты долго здесь пробудешь, мама, даже не сомневайся. У тебя перелом верхней суставной поверхности берцовой кости. Тебе здесь три месяца лежать, а то и больше.

«Необходима иммобилизация ноги с помощью гипсовой повязки от стопы до бедра, опора на ногу запрещена в течение трех месяцев» – вот что сказал ей врач. Иначе могут быть осложнения, флебит, возникновение ложного сустава, неправильное образование костной мозоли, альгодистрофия, и тогда может понадобиться операция. Мы будем держать вашу маму в больнице столько, сколько понадобится».

Таков был диагноз доктора Дюре.

Ей даже не было нужды спрашивать, умолять: «Ну пожалуйста, не отправляйте ее домой, ее там убьют». Интересно, знает ли он? Говорила ли с ним Амина об этом? Стыдно ли ему, что он столько времени молчал? Стелла много об этом думала. У нее возникало впечатление, что в Сен-Шалане все поголовно в курсе событий, но предпочитают делать вид, что ничего не знают. Даже она порой хотела бы обо всем забыть, честно говоря.

– Ты точно в этом уверена, Стелла, детка моя? Он меня здесь оставит?

Каждый вечер Леони просила дочь успокоить ее, подтвердив, что ее не отправят домой.

Потом она откинулась на подушки и попросила почитать ей о Плюшевом Кролике.

– Мам, может, мы сменим книгу? Меня история про Кролика немного достала…

Леони кивнула.