Любовь по-французски Коллектив авторов
Глава двенадцатая
посвящена творчеству Марселя Пруста – одного из величайших романистов XX века. Читатель окунется в мир героев Пруста – мир belle poque с ее прогулками по Булонскому лесу, пирожными «Мадлен», блестящими светскими салонами и сложнейшими переплетениями чувств. Главная тема прустовского исследования – ускользающая красота томительной и трепетной любовной неги. Пруст детально и тонко проникает в глубины сознания героев – внутренние переживания рассказчика Марселя, Одетты де Кресси, Шарля Свана, их дочери Жильберты, розовощекой Альбертины, аристократа-гомосексуалиста барона де Шарлю обнажены до предела. Любовь в творчестве Пруста предстает вовсе не тем светлым чувством, которое могут разделить двое и быть при этом счастливыми. Невротическая любовь, согласно идеям Марселя Пруста, есть чувство, порождаемое и возбуждаемое к жизни самим человеком.
Радость и отчаяние: прустовские влюбенные-невротики
Но в любви спокойствия быть не может – достигнутое всего лишь толчок для того, чтобы стремиться к большему.
Марсель Пруст. Под сенью девушек в цвету, 19191
Мы говорили о несчастной любви. Французская история и литература изобилуют рассказами о страдающих влюбленных, и часто они страдают по вине внешних сил или непреодолимых обстоятельств: деспотичные родители, хитрые соперники, ненавистный супруг, война, несчастные случаи, недоставленные письма… Но порой несчастье является продуктом нашего собственного воображения. В произведениях Пруста мы видим писателя и персонажей, чья романтическая тоска является в основном результатом самовнушения и происходит по причине неуравновешенной психики автора, поскольку он сам признавался в неспособности чувствовать себя счастливым в сердечных делах. Обращаясь к Прусту, мы вторгаемся в сферу невротической любви.
Природу невротической любви Пруст анализирует в начале многотомного романа «В поисках утраченного времени». Рассказчик по имени Марсель пытается установить связь между своими взрослыми экзистенциальными страхами и детскими переживаниями, когда он, находясь наверху, в своей комнате, ждал, чтобы мать пришла поцеловать его на ночь. Самыми тяжкими были вечера, когда приходили гости, и Марселю приходилось прощаться с нею внизу: «…я вынужден был уносить с собой из столовой в спальню тот драгоценный, хрупкий поцелуй, который мама имела обыкновение дарить мне, когда я лежал в постели, перед тем как мне заснуть, и, пока я раздевался, беречь его, чтобы не разбилась его нежность, чтобы не рассеялась и не испарилась его летучесть»2. Однажды, когда Марселя отправляют спать без прощального поцелуя, он испытывает невыносимую тревогу, а потому закатывает такую истерику, что матери приходится провести ночь в его в комнате. Но это его не радует: Марсель воспринимает это событие как поражение, поскольку он понимает, что родители вынуждены признать его непохожесть на других мальчиков, и от этого пострадало их идеальное представление о нем.
Ни один другой писатель не сумел так захватывающе передать ощущение несчастья, которое приносит любовь.
Поцелуй на ночь! Рассказчик признаётся, что тоска, сопровождавшая этот ритуал, никогда не покидала его: это воспоминание охватывало его всякий раз, «когда во мне пробуждалась тоска, которая позднее переселяется в любовь, причем у иных – навсегда..». Автор знает, о чем он говорит, соединяя в своем представлении любовь и тоску по ней. Тот самый страх, родившийся из сыновней любви сверчувствительного ребенка, наложил отпечаток на все любовные истории Пруста.
Пруст так искусно рисует психологические портреты своих героев, что мы словно бы «влезаем в их шкуру», примеряя на себя их страсть и отчаяние. Ни один другой писатель не сумел так захватывающе передать ощущение несчастья, которое приносит любовь. Берегись, читатель! Я – поклонница Пруста. Если бы меня выбросили на необитаемый остров и у меня была бы возможность взять с собой книги только двух авторов, я бы взяла Шекспира и Пруста. Если вы тоже любите Пруста, вы понимаете, что я имею в виду. Остальным скажу только одно: почитайте Пруста и подумайте, подходит ли он вам.
Пруст годится не всякому. Известно, что Жид, как ни странно, отказался печатать Пруста в Nouvelle Revue Frangaise. В 1913 году издательство Grasset опубликовало первый том романа, «По направлению к Свану», на средства автора. Второй том, «Под сенью девушек в цвету», вышел из печати уже после Первой мировой войны. Сразу же после его публикации в 1919 году Прусту была присуждена Гонкуровская премия. С тех пор у него появилось множество поклонников и клеветников во всем мире. Многие находят его многословным или просто скучным. Одних отпугивают его бесконечные размышления, других – концентрация гомосексуальной проблематики в последних томах. Некоторые его читатели настолько лишены воображения, что считают его просто «старой сплетницей». Как пишет Эдмонд Уайт в своей книге «Марсель Пруст», в 70-х годах прошлого века в США выпускали майки со слоганом «Marcel Proust is a Yenta». Но для меня Пруст всегда остается живым источником красоты и правды, как и английский поэт Ките. Я считаю его кладезем юмора и проницательности, хотя я вполне отдаю себе отчет в его извращенном осмыслении любви. Недавно один критик очень удачно назвал свою книгу Proust, les horreurs de l’amour — «Пруст – ужасы любви»3. Любовь, по Прусту, всегда кончается плохо.
Многие находят его многословным или просто скучным. Одних отпугивают его бесконечные размышления, других – концентрация гомосексуальной проблематики в последних томах.
«Любовь Свана» Пруста – вторая часть первого тома – представляет собой самое лаконичное описание любви. Близкий друг семьи Шарль Сван часто навещал родителей Марселя, его бабушек и дедушек, а также тетушек, когда они проводили пасхальные и летние каникулы в Комбре, прототипом которого послужил провинциальный городок Илье, теперь переименованный в Илье-Ком-бре. Когда Марсель был ребенком, он благоговел перед этим состоятельным человеком с безупречным вкусом, кроме того, он был безумно влюблен в дочь Свана Жильберту с того самого момента, как только увидел ее сквозь изгородь их обширного поместья.
Любовная история Свана и Одетты, матери Жильберты, случилась еще до рождения Марселя, но рассказывает он о ней так, словно сам был ее свидетелем. Мы видим, что Сван замечает очарование Одетты де Креси, хотя знает о ее темном прошлом, видит, что она не слишком умна и образованна и, по большому счету, не соответствует тому типу женщин, к которым он обычно испытывал страсть. Она была «красива той красотой, к которой он был равнодушен… у нее был слишком резко очерченный профиль, слишком нежная кожа, выдающиеся скулы, слишком крупные черты лица». Долгое время он встречается с ней только по вечерам, после прогулок в экипаже с пышнотелой работницей. Одетта изо всех сил старалась пробудить в Сване любовь – и как физическое влечение, и как нежное чувство.
Однажды после встречи она отправляет ему записку, где сообщает, что он забыл у нее портсигар, добавляя кокетливо: «Ах, зачем вы не забыли у меня свое сердце! Я бы вам его ни за что не вернула».
Однажды после встречи Одетта отправляет Свану записку, где сообщает, что он забыл у нее портсигар, добавляя кокетливо: «Ах, зачем вы не за– были у меня свое сердце! Я бы вам его ни за что не вернула».
Для того чтобы влюбиться в Одетту, Свану нужно нечто большее, чем подстрекательство с ее стороны. Ведь она от природы была женщиной «не его типа»: чтобы подстегнуть свое влечение к ней, он нуждался в эстетических ассоциациях. Однажды его поражает ее сходство с библейской Сепфорой, дочерью Иофора, изображенной на фреске Боттичелли в Сикстинской капелле. В его сознании эта ассоциация оживляет красоту Одетты, делая ее более желанной.
Вторая, еще более значимая ассоциация, возникает у Свана в связи с сонатой, которую исполняет какой-то пианист в доме Вердюренов, у которых Одетта обычно обедала. Хотя круг Вердюрена определенно не так изыскан, как тот, к которому привык Сван, ему удается доставить себе удовольствие, слушая музыку вместе с Одеттой. Здесь он впервые слышит сонату Вентейля с повторяющейся короткой фразой, ставшей впоследствии «как бы гимном их любви». Эта короткая музыкальная фраза пробуждает у Свана сожаление о несбывшихся мечтах, которое сливается с его зарождающимся чувством к Одетте. В фильме, поставленном по роману Пруста, за кадром, по-моему, звучит соната Камиля Сен-Санса для фортепьяно и скрипки (опус 75), который, как считают, и вдохновил Пруста на пассаж об этой «короткой музыкальной фразе».
Воистину, пути любви неисповедимы. Сначала Сван влюбляется в картину, и это пробуждает его чувство к Одетте, поскольку она похожа на образ, созданный на полотне художником. Потом он влюбляется в музыкальную фразу, которая сопровождает рефреном все перипетии развития его чувства к ней. Ему необходимо еще какое-нибудь психологическое переживание, чтобы он, наконец, влюбился в Одетту. Он считает ее слишком доступной, а потому недостаточно желает ее. Это тем более странно, что он даже не попытался поцеловать ее! Но когда он приезжает к Вердюре-нам и обнаруживает, что она ушла, не дождавшись его, он ведет себя как безумный.
Сван, помогая Одетте пережить трудные времена, осознаёт, что слухи о том, что она «содержанка», соответствуют истине. Однако больше, чем эти сплетни, его мучает ревность к ее бывшим любовникам и тем, кто, возможно, «притаился в тени портьер».
Он ищет ее в ночных ресторанах и кафе, а страх того, что она может быть с кем-то другим, усиливает его душевное смятение. Наконец, увидев, как она выходит из ресторана одна, он везет ее домой. И только все это, вместе взятое, приводит к тому, что они впервые проводят ночь вместе. Так начинается счастливый этап их любовной истории. «О, в начальную пору любви поцелуи рождаются так естественно! Они множатся, тесня друг друга; сосчитать, сколько поцелуев мы “производим” в час, – это все равно, что сосчитать полевые цветы в мае».
Как и положено в художественном мире Пруста, этот счастливый период быстро проходит. Сван, помогая Одетте пережить трудные времена, осознаёт, что слухи о том, что она «содержанка», соответствуют истине. Однако больше, чем эти сплетни, его мучает ревность к ее бывшим любовникам и тем, кто, возможно, «притаился в тени портьер». Ревность становится непременным условием прустовской любви. Без нее его герои не могут быть влюблены. Без боязни потерять «предмет» своей любви они не способны пережить эмоционального подъема, который вызывает именно любовная катастрофа. Пруст как будто следует средневековым идеалам – вспомним Марию Шампанскую и Капеллануса! – согласно которым романтическая любовь не обходится без ревности.
Чем ревнивее становится Сван, тем безразличнее относится к нему Одетта. Это старинное правило любви: кто больше любит, тот больше и страдает. Сван чувствует, что его богатство, положение в высшем свете, связи с высокопоставленными людьми, к примеру с принцем Уэльским и президентом Французской республики, а также с людьми, имен которых он никогда не называл Одетте и не упоминал о них в ее кругу, где якобы считали, что высшее общество скучно, и тайно завидовали всем, кто был в него вхож, не могут помочь ему избавиться от мук ревности. Ревность снедает Свана, и он всю свою жизнь посвящает Одетте, даже шпионит за ней и думает о ней непрестанно. Любовь для него превращается в расстройство психики, в болезнь, когда «врач или, при некоторых заболеваниях, самый смелый хирург задают себе вопрос, разумно ли избавлять одного больного от его порока и возможно ли излечить другого».
Пруст прямо называет своих героев невропатами, неврастениками, невротиками, нервными, ненормальными, лунатиками и просто больными.
Болезненная любовь намного опаснее любовной болезни. Томящийся влюбленный тоскует от отсутствия или безразличия к себе «предмета» своей любви, но обычно справляется с этим переживанием, либо добиваясь любви, либо находя себе другой предмет для обожания. В отличие от любовной болезни болезненная любовь предполагает, что влюбленный теряет надежду быть любимым. Любящий всегда будет страдать и никогда не достигнет «спокойной» любви, для которой необходимо думать не столько о своем страдании, сколько о благополучии того, кого любишь. Герои Пруста слишком поглощены собственными душевными переживаниями, а потому неспособны проявлять разумную заботу о любимом.
Переживания Свана – прообраз других любовных историй, разворачивающихся в романе. Ни в одном произведений французской литературы вы не найдете таких любовников-неврастеников, с ними не сравнится ни Альцест из «Мизантропа», ни кавалер де Грие из «Манон Леско». Пруст прямо называет своих героев невропатами, неврастениками, невротиками, нервными, ненормальными, лунатиками и просто больными. Ведь именно в это время идеи Фрейда получили широкое распространение не только в науке, но и в быту. Отец писателя, доктор Адриан Пруст, живо интересовался интеллектуальными нарушениями, вызываемыми психическими расстройствами. Но Прусту, чтобы вызвать в памяти ревность, которую Шекспир называл «чудищем с зелеными глазами» («Отелло» в переводе М. Лозинского), не нужно было прилагать никаких особенных усилий. Впервые он испытал ее в подростковом возрасте, когда увлекся товарищем по учебе, а потом – при общении с композитором Рейнальдо Аном. Тем не менее, какой бы личной или невротической ни была природа прустовской ревности, она свидетельствует о той потенциальной ревности, которая заложена в каждом, кто любил хоть однажды.
Другой важный аспект прустовской любви – его отношение к великой теме Времени, проходящей через все его творчество. Свана беспокоит то, что в будущем он не сможет питать к Одетте те же чувства, которые испытывает к ней сейчас, в самый счастливый период их любви. Чем больше он пытается освободиться от боли, которую приносит ему любовь к Одетте, тем больше он цепляется за нее, так как понимает, что, избавившись от страдания, станет другим человеком.
«Если б Одетта перестала быть для него существом, вечно отсутствующим, влекущим, вымышленным; если б его чувство к ней уже не было бы тем таинственным волнением, какое вызывала в нем та фраза из сонаты, а выродилось бы в привязанность, в благодарность; если б между ними установились нормальные отношения, которые положили бы конец его безумию и его тоске, то, вне всякого сомнения, повседневная жизнь Одетты показалась бы ему малоинтересной… Но пока болезненное состояние длилось, для него, откровенно говоря, поправка была равносильна смерти, и в самом деле: тот, каким он был сейчас, прекратил бы свое существование».
Влюбленные понимают это подсознательно. Если вас перестает интересовать человек, которого вы любите, вы лишаетесь живой частицы своей души. Вы становитесь кем-то другим. Оглядываясь назад, вы будете вспоминать свою прежнюю любовь с нежностью или с раздражением, или вами будут владеть какие-нибудь другие, более сложные чувства, но вам не удастся вновь вернуть те же эмоции, что вы пережили когда-то. Может быть, вам будет не хватать боли, которую некогда пришлось испытать. Любовь, говорит нам Пруст, это загадочное возбуждение, всемогущее, хотя и мимолетное, и иногда по ошибке растраченное не на того человека. Так Сван говорит себе, когда его любовь, наконец, иссякла сама по себе: «Как же так: я убил несколько лет жизни, я хотел умереть только из-за того, что всей душой любил женщину, которая мне не нравилась, женщину не в моем вкусе!» Подобные прозрения остаются в памяти читателей Пруста надолго, даже и после того, как книга возвращается на свое место на полке.
Оглядываясь назад, вы будете вспоминать свою прежнюю любовь с нежностью или с раздражением, или вами будут владеть какие-нибудь другие, более сложные чувства, но вам не удастся вновь вернуть те же эмоции, что вы пережили когда-то.
Из романа «Под сенью девушек в цвету» мы узнаем, что Сван женился на Одетте, когда уже разлюбил ее. Причина, по которой он женился на своей бывшей любовнице, заключалась в том, что у них родилась дочь Жильберта. Самой заветной мечтой Свана было однажды представить жену и дочь своей старинной подруге – принцессе де Лом, которая со временем станет герцогиней Германской, но она неизменно отказывалась от встречи с ними, так как в прошлом Одетта была дамой полусвета – содержанкой. Приятельницы Свана не только не хотели принимать у себя Одетту, но они также отклоняли приглашения посетить их семейный дом. То есть на светские мероприятия он вынужден был приходить один, а если его приятели обедали у него дома, то они были без жен. Подобные предрассудки не были редкостью в обществе, которое тогда существовало во Франции.
Увидев в Комбре дочь Свана, Жильберту, Марсель тайно влюбился в нее. Он опасался, что дочь такого рафинированного отца найдет его грубым и несведущим, при мысли познакомиться с ней поближе испытывал одновременно «радость и отчаяние»5. Жильберта привлекала его еще и потому, что она с удовольствием общалась с другом ее отца писателем Берготтом, книги которого восхищали Марселя. Марсель, как и Сван, наделяет предмет своей любви теми качествами, которые он приписывает ей по эстетической ассоциации. На Жильберту падает тень славы и литературного дарования Берготта, как Одетта в воображении влюбленного приобретает черты фресок Боттичелли. Еще до встречи с Жильбертой Марсель проецирует на нее все желанные качества, которыми, как ему кажется, она должна обладать, подобно тому, как со временем покрывающая бронзовую статую патина делает ее еще прекраснее.
Самой заветной мечтой Свана было однажды представить жену и дочь своей старинной подруге – принцессе де Лом, но она неизменно отказывалась от встречи с ними, так как в прошлом Одетта была дамой полусвета – содержанкой.
В Париже Марсель встречает Жильберту на Елисейских Полях, где обычно играют дети их круга. Одно такое чудесное место до сих пор существует на Круглой площади на Елисейских Полях. Они болтают, сидя рядышком на скамейке, или играют в прятки, между ними даже происходит своеобразная борьба. Во время одной такой памятной схватки подросток Марсель ощущает неожиданно пробудившееся чувство наслаждения.
«.. и мы схватились. Я старался притянуть ее к себе, она сопротивлялась… я зажал ее между ног, точно деревцо, на которое я сейчас взберусь; занимаясь этой гимнастикой, я тяжело дышал, – главным образом, не от мускульного напряжения и не от боевого пыла, – и у меня, точно пот, вылилось наслаждение, которое я даже не сумел продлить настолько, чтобы ощутить его вкус».
Такие физические упражнения провоцируют у астматического мальчика – ведь Марсель страдал той же болезнью, что и его создатель Пруст, – серьезное заболевание. Однажды, гуляя очень холодным днем, он простудился. У него поднялась температура до 40 градусов, и началось воспаление легких. Он оказывается надолго прикованным к постели и вынужден сидеть на «молочной диете». Но еще до того, как он встает на ноги, он получает письмо от Жильберты, которое вселяет в него силы. Она не только беспокоится о его самочувствии, но приглашает его в гости на свои чайные посиделки, которые обычно происходят по понедельникам и средам. Марсель, которого прежде не приглашали к ней в дом, приходит в состояние экстаза в предвкушении чуда, которое непременно произойдет, когда он увидится с ней.
«…дочитав письмо, я сейчас же начал думать о нем… и я уже так его полюбил, что у меня появилась потребность каждые пять минут перечитывать и целовать его.
… Жизнь полна чудес, на которые всегда могут надеяться любящие».
Почти год Марсель наслаждался дружбой с Жильбертой. Они регулярно встречались в ее парижском доме в компании друзей или же во время обедов с родителями и знаменитыми гостями, к примеру с Берготтом, у которого нос оказался похожим на раковину улитки, и вообще его внешность была довольно неприятной, что как-то не вязалось с его замечательным литературным стилем. Они гуляли в Булонском лесу и в Ботаническом саду. Марсель хотел только одного: чтобы Жильберта полюбила его и чтобы его сиюминутное счастье продолжалось вечно. Разумеется, в художественном мире Пруста счастье всегда обречено на трагический конец.
Вдруг Жильберта без видимых причин становится сердитой. Когда Марсель без приглашения приходит к ней, она проявляет нетерпение. Однажды, когда она собиралась пойти на урок танцев, мать заставила ее остаться дома и занимать Марселя. Жильберте явно неприятно присутствие Марселя, и они, в конце концов, поссорились. То, что могло бы стать мелкой размолвкой, превращается в долгую разлуку, впрочем, в этом виновато главным образом слишком богатое воображение Марселя. Проходят дни и недели, а он все пишет ей страстные письма, которые не отправляет. Он заходит к Сванам только тогда, когда знает, что ее нет дома. Когда же наконец она требует, чтобы он пришел, он из гордости не принимает приглашения, надеясь, что скоро получит еще одно. Решившись порвать с Жильбертой, но надеясь на примирение, Марсель страдает от острых приступов мальчишеской любви, очень похожих на те, которыми мучался Шарль Сван. Переходя от желания к отчаянию, а потом и к безразличию, он движется по траектории, повторяющей развитие любви Свана к Одетте. К этому прибавляется мучительное осознание того, что он сам виноват в разрыве. «Я постоянно и упорно занимался медленным, мучительным убиением того ”я” во мне, которое любило Жильберту». Снова и снова уверяя себя в том, что между ним и Жильбертой, должно быть, произошло ужасное недоразумение, он приходит к выводу, что их жизнь непоправимо изменилась, как бывает у невротиков, сначала притворяющихся больными, а потом в самом деле приобретающих хронические заболевания. Наконец, он приходит в такое состояние, когда не чувствует к Жильберте ничего, кроме безразличия, и готов снова влюбиться, на этот раз с менее катастрофическими последствиями.
«Я постоянно и упорно занимался медленным, мучительным убиением того ”я” во мне, которое любило Жильберту».
К этому моменту развития сюжета читатель уже прочел около 700 страниц романа, и еще около 2500 ему предстоит прочитать. Повторяю, Пруста может читать не каждый. Нужно быть готовым к тому, что придется преодолевать огромные периоды психоанализа с комментариями рассказчика по поводу любых переживаний, героев или своих собственных, пытающегося вывести общие закономерности, свойственные социуму. Пожалуй, стоит поразмышлять над рассуждениями Пруста, сформулированными в виде максим. К примеру, Пруст говорит, что человек есть существо, неспособное выйти за рамки собственного «я», которое познаёт других, пропуская их через себя, а тот, кто утверждает обратное, попросту лжет. Такая горькая оценка человеческих отношений, от которой отталкивается Пруст, создавая целый ряд образов своих персонажей, находит поддержку и у других писателей XX века. Для Жана-Поля Сартра солипсизм, или крайний объективный идеализм, признающий единственной реальностью только мыслящий субъект – собственное «я», а все остальное – существующим только в его сознании, станет фундаментальным принципом экзистенциальной философии. В его пьесе «За закрытыми дверями» ад – это «другие», то есть те, кто отвергает существующий внутри человека образ собственного «я». Но разве предназначение любви не в том, чтобы разрушить преграду между собственным «я» и «я» другого человека, и разве любовь в идеале не форма единения, предполагающая сопереживание и взаимность? Пруст готов признать только непостоянство сердца, временное ощущение счастья, за которым неизбежно следует страдание и отчаяние.
Пруст готов признать только непостоянство сердца, временное ощущение счастья, за которым неизбежно следует страдание и отчаяние.
Прустовские герои с особенными взглядами на любовь не более удачливы, чем те, кто видит в любви возможность создать семью с целью продолжения рода. Ни те, ни другие не могут оградить себя от ревности и страдания. Действительно, поскольку им приходится скрывать от окружающих свою нетрадиционную ориентацию, их любовные отношения развиваются под покровом секретности, вдали от посторонних глаз и в тайне от общественного мнения и правосудия. В начале той части романа, которая называется «Содом и Гоморра», Пруст встает на защиту тех, чья свобода в отношениях ограничена тем временем, пока «не раскрылось преступление». Пруст имеет в виду, в частности, Оскара Уайльда, «…того поэта, перед которым еще накануне были открыты двери всех салонов, которому рукоплескали во всех лондонских театрах и которого на другой день < после процесса> не пустили ни в одни меблированные комнаты, так что ему негде было преклонить голову».
Пруста завораживают различные формы гомосексуального поведения. Как и Жид, он использует свои собственные переживания как материал для художественного творчества, но Пруст никогда не заявлял об этом открыто. Говорят, что однажды, беседуя с Жидом, он сказал: «Вы можете говорить все, что угодно, лишь бы при этом вы не произносили «я» 5.
Пруст не видит морального различия между гомосексуальной и гетеросексуальной любовью. То, что он применительно к гомосексуальному поведению часто употребляет слово «порок», может быть просто уступкой общественному мнению.
Пруст не видит морального различия между гомосексуальной и гетеросексуальной любовью. То, что он применительно к гомосексуальному поведению часто употребляет слово «порок», может быть просто уступкой общественному мнению6. Однако едва ли Пруст пытается показать геев в лучшем свете, в отличие от Андре Жида, который всех стремится обратить в свою веру. В роман «Содом и Гоморра» он вводит самые разнообразные типы гомосексуалистов. В конце романа вы будете уже сомневаться в том, что хоть один персонаж не вызовет у вас подозрения, что он гей или в крайнем случае бисексуал.
Альбертину Марсель встречает в курортном местечке Бальбек, прообразом которого был нормандский приморский городок Кабург. Впервые она появляется во второй книге – «Под сенью девушек в цвету». Альбертина принадлежит к компании спортивных девушек, пленяющих слабого здоровьем Марселя своей живостью и очарованием. Сначала он влюбляется во всех сразу. К концу лета они с Альбертиной становятся друзьями и любовниками, открыв для себя новые отношения, которые время о времени будут продолжаться и в Париже. Но когда в следующем сезоне они возвращаются в Бальбек, Марсель начинает подозревать, что Альбертине, возможно, не чужды и иные увлечения. Эта догадка зарождается в нем, когда он вместе со своим старым знакомым профессором Котаром видит, как она танцует с подругой. Котар замечает, что они прижимаются друг к другу грудью, и добавляет, глядя на все с медицинской точки зрения: «Мало кому известно, что женщины ощущают наслаждение главным образом грудью». Это брошенное вскользь замечание разжигает подозрительность Марселя.
Котар замечает, что танцующие Альбертина с подругой прижимаются друг к другу грудью, и добавляет, глядя на все с медицинской точки зрения: «Мало кому известно, что женщины ощущают наслаждение главным образом грудью».
В другой раз Марсель видит, как Андре, «…ластясь к Альбертине, кладет ей голову на плечо и, полузакрыв глаза, целует в шею; или они переглядывались». Убедив себя в том, что между Альбертиной и Андре существуют любовные отношения, Марсель выдумывает запутанную историю, желая причинить боль Альбертине: он рассказывает ей, что якобы любит Андре. Он подталкивает Альбертину к тому, чтобы она открыла ему свои наклонности. Альбертина полностью верит тому, что рассказывает Марсель, ей по-настоящему больно, она готова расплакаться и порвать с ним навсегда, но клянется, что его подозрения беспочвенны: «…и Андре, и я – мы обе относимся к этому с омерзением. Мы на своем веку повидали женщин с короткими волосами и мужскими ухватками – именно этот тип женщин, о котором вы говорите, мы терпеть не можем». В 1921 году, когда был напечатан роман «Содом и Гоморра», не скрывавшие своих пристрастий девушки превосходно чувствовали себя в парижском обществе.
Вскоре Альбертина вскользь говорит Марселю о том, что собирается уехать в путешествие с женщиной старше нее, с которой провела лучшие годы в Триесте и которая, как известно Марселю, была любовницей мадемуазель Вентейль, дочери композитора (все взаимосвязано в мире Пруста!). Он совершенно уничтожен. В гостиничном номере, отделенном от комнаты матери тонкой перегородкой, у него начинается нервный припадок. Марсель решает овладеть Альбертиной и удержать ее от встречи с подругой мадемуазель де Вентейль или другими женщинами с подобными наклонностями. Он уговаривает ее остаться с ним в Париже, чтобы она любила только его, но его нервные расспросы и ее неустойчивая сексуальность превращают их жизнь во взаимные мучения. Один современный литературный критик написал, что «единственное приятное любовное переживание» в романе Пруста возникает тогда, когда Марсель наблюдает за спящей Альбертиной7. Конечно, он преувеличивает: можно найти и другие счастливые любовные переживания, и не только у этого персонажа. Тем не менее, его замечание представляет своеобразный символ любви в романах Пруста. Мучимый ревностью любовник спокоен только тогда, когда его любимая спит, находясь в плену неподвижного тела и на глазах у ревнивого любовника. Проснувшись и получив способность следовать своим желаниям, она снова превращается для него в источник тревоги.
Тревога – неотъемлемая часть прустовской любви, потому что влюбленный стремится к полному обладанию предметом своей страсти. Влюбленный жаждет невозможного: любыми средствами добиться возлюбленной, овладеть ее прошлым и будущим и контролировать ее даже тогда, когда ее нет рядом.
Тревога – неотъемлемая часть прустовской любви, потому что влюбленный стремится к полному обладанию предметом своей страсти. Влюбленный жаждет невозможного: любыми средствами добиться возлюбленной, овладеть ее прошлым и будущим и контролировать ее даже тогда, когда ее нет рядом. Ирония заключается в том, что окружающая ее тайна – главная составляющая любви и источник мук для любящего: мы любим только то, что нам не принадлежит. Когда исчезает тайна, влюбленный перестает любить. Парадокс прустовской любви, такой не похожей на известные в литературе образцы этого чувства, возможно, пригодится читателям, не разделяющим его неспособности быть счастливым. Как и «Карта нежности» XVII века, романы Пруста – путеводитель по стране Страсти, они указывают на потенциальные опасности, поджидающие нас в бурном море Любви. Можно ли избежать бездонной ловушки ревности? Можно ли оставаться безразличным, находясь в отчаянном положении, сменяющем период страстного романтического увлечения? Парадокс Пруста побуждает нас задуматься над тем, как перейти из состояния влюбленности в более стабильное состояние окрепшей любви с минимальными потерями. Прустовским влюбленным никогда не удается безболезненно совершить такой переход.
Де Шарлю почти не удостаивает беседой тех, кого считает ниже себя, то есть почти всех. И все-таки, по причине своей тайной гомосексуальности, он часто преследует парней-рабочих, ставя себя при этом в унизительное положение.
Не могу закончить свой анализ, не сказав несколько слов о бароне де Шарлю, наверное, самом известном персонаже-гомосексуалисте во всей французской литературе. Де Шарлю происходит из влиятельной семьи, он брат герцога Германского и принца Германского, к своей знатности он относится с пренебрежительной гордостью, присущей его классу. Он дружен со Сваном – единственным евреем среди членов закрытого Джокей-клуба – до тех пор, пока не разгорелись горячие споры по делу Дрейфуса, когда вся Франция разделилась на тех, кто верит, и тех, кто не верит в вину и предательство французского офицера еврейского происхождения. Де Шарлю почти не удостаивает беседой тех, кого считает ниже себя, то есть почти всех. И все-таки, по причине своей тайной гомосексуальности, он часто преследует парней-рабочих, ставя себя при этом в унизительное положение. Когда де Шарлю влюбляется в скрипача Мореля, отец которого был слугой в богатом доме, он становится покровителем Мореля, а тот платит ему презрением и безразличием, используя его связи в обществе и не отказываясь от подарков. Однажды, желая развлечься, де Шарлю выдумывает якобы нанесенное Морелю оскорбление и готов драться за него на дуэли, которая никогда не состоится, поскольку Морель опасается, как бы она не запятнала его репутацию.
Многие черты характера де Шарлю Пруст «позаимствовал» у своего друга графа Робера де Монтескьё – поэта, критика и прожигателя жизни. Два знаменитых портрета, один из которых принадлежит кисти Уистлера и хранится в галерее Фрик в Нью-Йорке, а второй написан Джованни Болдини и находится в парижском музее д’Орсэ, передают пренебрежительную элегантность этого щеголя, который, как говорят, страдал не только манией величия, но вспышками безумия, подобными тем, которые описаны в романе. У Монтескьё даже состоялась настоящая дуэль с поэтом, неуважительно отозвавшимся о его мужественности. Монтескьё покровительствовал одаренному молодому пианисту Леону Делафоссу, ставшему прототипом Мореля, правда, он не прибегал к унижениям, которым подвергался де Шарлю. Из обширного круга своих знакомств Пруст умел отобрать тех, из кого лепил потом своих героев, хотя для описания любовных чувств ему довольно было воспоминаний о своей бесконечной привязанности к матери и бабушке, о школьном увлечении Леоном Доде, о долгой связи с Рейнальдо Аном, о страстной любви к Альфреду Агостинелли, шоферу и авиатору, чертами которого Пруст наделил образ Альбертины, и о множестве молодых людей, с которыми у него были мимолетные связи в зрелые годы.
Из обширного круга своих знакомств Пруст умел отобрать тех, из кого лепил потом своих героев, хотя для описания любовных чувств ему довольно было воспоминаний о своей бесконечной привязанности к матери и бабушке, и о своих гомосексуальных увлечениях и связях.
Когда Пруст опубликовал «Содом и Гоморру», он подверг себя нападкам за свой навязчивый интерес к гомосексуалистам. Жид раскритиковал его за то, что его извращенцы так непривлекательны и лишь иногда напоминают тот образец, который он сам представил читателям. С другой стороны, Колетт в июле 1921 года написала Прусту восхищенное письмо: «Никому в мире не удалось так написать об этих людях, никому».
Сражаясь на страницах романа со своими собственными демонами, Пруст сгустил краски, акцентируя внимание на тех препонах, которые мешали его собственной любви: ревности, гиперчувствительности и страхе потерять любимого, приступах снобизма, жестокости и безразличия. Его персонажи наделены всеми этими качествами. Однако читатели сопереживают им, с их помощью открывая неизвестную правду о самих себе. То, как Пруст «сделал своим абсолютно специфический мир, заставив нас почувствовать себя в нем как дома», до сих пор удивляет его преданных поклонников8.
Не каждому дано, как Прусту, трансформировать любовь к собственной матери в любовь к жене или любовнице. И не каждому суждено создать литературный шедевр.
Пруст в душе всегда оставался тринадцатилетним мальчиком, написавшим в альбоме друга, что самое большое несчастье для него – быть разлученным с матерью. Когда ему был двадцать один год, он написал в другом альбоме, что главная черта его характера – «потребность быть любимым», а любимое занятие – любить. Он добавил, что самой большой неудачей для него было бы «не узнать своей матери или своей бабушки». Не каждому дано трансформировать любовь к собственной матери в любовь к жене или любовнице. И не каждому суждено создать литературный шедевр.
Глава тринадцатая
, в которой речь пойдет о любви женщины к женщине.
В отличие от любви между мужчинами сапфическая любовь отнюдь не вызывала столь яростного осуждения со стороны общественности, хотя была не менее распространенным явлением. Дамы с короткими стрижками, мужскими манерами, одетые в стиле garconne , исполняющие мужские роли в театре, были одним из признаков наступившего XX столетия. Читатель познакомится с перипетиями жизни писательницы Колетт, воплотившей в своем литературном alter ego Клодине собственные интимные переживания; станет свидетелем быта Гертруды Стайн и ее любимой «малышки» Алисы Токлас; погрузится в возбуждающий, чувственный мир героинь Виолетты Ледюк.
Сапфическая любовь: Колетт, Гертруда Стайн и Виолетта Ледюк
Благодаря моей удобной и короткой прическе… мужчины и женщины находят меня одинаково волнующей.
Колетт. Клодина замужем, 1902
В период между началом века и Второй мировой войной в Париже появилось множество женщин, которые носили короткие прически и мальчишеские пиджаки. Не только они сами моментально узнавали друг друга, но на них обращали внимание туристы, посетители баров, бистро и кабаре, где, как известно, собирались девушки нетрадиционной ориентации. «Желтая» пресса тиражировала информацию о том, что мадам X жила вместе со своей последней protge или что две всадницы из Булонского леса отправились домой, где разделили одну кровать на двоих. Несмотря на то что ни церковь, ни общество никогда не одобряли подобного рода отношений, перед Первой мировой войной таких женщин стало достаточно много, а их силуэты вдохновили модельеров 20-х годов прошлого века создать стиль gargonne – свободный стиль одежды «под мальчика». В авангардистских кругах стало модным прослыть геем, как это считалось стильным в 70-е годы XX века в некоторых американских университетах.
«Желтая» пресса тиражировала информацию о том, что мадам Х жила вместе со своей последней протеже или что две всадницы из Булонского леса отправились домой, где разделили одну кровать на двоих.
Кто были эти женщины, презиравшие условности и предпочитавшие женщин мужчинам? Некоторые из них были провинциалками, как, например, известная куртизанка Лиана де Пужи и молодая писательница Колетт, прельстившаяся свободной любовью, модной в Париже и недоступной в глубинке. Многие провинциалки принадлежали к трудовому люду: они были служанками, фабричными работницами, манекенщицами, проститутками, они держались вместе, помогая друг другу, так как им приходилось зарабатывать себе на жизнь вдали от семьи и друзей. Некоторые из них были иностранками: американки Гертруда Стайн, Алиса Б. Токлас, Натали Барни и Ромейн Брукс приехали во Францию за эстетическими и эротическими удовольствиями. Они так и не вернулись в родные края. Немало среди них было и парижанок, привычных к свободе большого города и готовых принять любую новую моду, включая одежду в сапфическом стиле или новый вид любви.
Слово «сапфический» или «сафический» происходит от имени древнегреческой поэтессы Сапфо, жившей на острове Лесбос. Это слово для женщин определенной ориентации имеет положительное значение, но большинство мужчин придают ему прямо противоположный, негативный, смысл. На протяжении всего XIX века мужчины обвиняли женщин в сапфизме, если те надевали брюки, курили, писали романы или иным способом нарушали общепринятые нормы. Лиана де Пужи стала первой женщиной, которая заявила о себе в 1901 году, выпустив роман «Сапфическая идиллия». Роман сделал ее широко известной среди читающей публики. В основу его сюжета положена история ее экзальтированной любви к Натали Клиффорд Барни, начавшейся летом 1899 года.
Барни была признанной «королевой амазонок». Это слово во Франции употребляли и для названия костюма для верховой езды, и для названия женщин определенной ориентации.
Барни была признанной «королевой амазонок». Это слово во Франции употребляли и для названия костюма для верховой езды, и для названия женщин определенной ориентации. Невероятно богатая и не менее упрямая, Барни прославилась благодаря литературным салонам и домашним спектаклям, собиравшим на протяжении шестидесяти лет в ее гостиной разномастную толпу французских и американских писателей. Именно во время одного из таких мероприятий Колетт дебютировала в роли пастуха, влюбленного в нимфу. На следующей вечеринке она опять исполняла роль сказочного пастуха Дафниса в пьесе, написанной Пьером Луи. В гомосексуальных кругах мифологические герои пользовались популярностью: так они воздавали должное Древней Греции, взрастившей Сапфо и знаменитых апологетов гомосексуальной любви – Сократа и Платона. Луи, который не был гомосексуалистом, был тем не менее другом Андре Жида и других геев и прославился своими скандальными «Песнями Билитис», якобы переведенными им с древнегреческого оригинала, принадлежащего перу одной из современниц Сафо. Имя Билитис быстро стало синонимом слова «лесбиянка», а в Америке им пользовалась группа «Дочери Билитис», которая боролась за права лесбиянок на свободную любовь.
Барни не скрывала своей любви к женщинам, что привело в ярость ее отца. Однако он вскоре умер в возрасте всего лишь 52 лет, оставив ей состояние в два с половиной миллиона долларов. С такими деньгами Барни могла себе позволить провести всю оставшуюся жизнь, занимаясь писанием стихов и мемуаров, путешествуя и развлекая своих многочисленных друзей-геев. Ее любовницами были писательницы Колетт, Рене Вивьен и Люси Деларю-Мардрюс, а также великолепная художница Ромейн Брукс. Под ее покровительством в Париже, единственном, по мнению Барни, городе, «где можно жить и самовыражаться так, как вам нравится», существовало общество женщин, объединенных взаимной симпатией и нетрадиционными наклонностями1.
В Париже, единственном, по мнению Барни, городе, «где можно жить и самовыражаться так, как вам нравится», существовало общество женщин, объединенных взаимной симпатией и нетрадиционными наклонностями.
Но сапфическую любовь, которой бравировали в Париже, в провинции, где сплетни и слухи могли привести к изгнанию из общества или к потере работы, приходилось таить. Провинция – это мир Колетт, до тонкостей проанализированный ею в романе «Клодина в школе», действие которого происходит в ее родной Бургундии. Любовь – главная тема всех романов Колетт. Она была вызвана к жизни пантеистическими бургундскими традициями и яркой личностью ее матери Сидо.
Габриэль Сидони Колетт родилась в 1873 году в Нижней Бургундии. Она была любимым четвертым ребенком своей матери, дважды побывавшей замужем. Воспитанная безумно любящей ее матерью в окружении щедрой природы Бургундии, Колетт через всю свою жизнь пронсла первые воспоминания о «потерянном рае», напоминающем прустовский Комбре, хотя декорации ее «потерянного рая» не были похожи на «рай» Пруста. Выходцу из среды крупной буржуазии, слившейся с аристократией, Прусту никогда не приходилось работать, чтобы прокормить себя и свою семью. Семья Колетт принадлежала к мелкой деревенской буржуазии, для которой работа была необходимостью, как и для повзрослевшей Колетт. Но в детстве Колетт считала себя «королевой земли», прекрасно чувствующей себя в своей деревне и восторгавшейся зелеными лесами и виноградниками своей родины.
Сапфическую любовь, которой бравировали в Париже, в провинции, где сплетни и слухи могли привести к изгнанию из общества или к потере работы, приходилось таить.
Когда Колетт было шестнадцать лет, ее родители обанкротились и были вынуждены продать дом и все свое имущество. Колетт вместе с семьей переехала в маленький домик в соседнем городке. Что ей было делать? Для девушки без приданого самым лучшим выходом было найти мужа, который взял бы ее такой, какая она есть. «Какая есть» вовсе не означает «дурнушка», ведь Габри, как ее называли в семье, была очень привлекательной девушкой: стройной, миловидной, с тонкими чертами узкого лица. Ее длинные, густые золотисто-каштановые волосы, заплетенные в косы, спускались ниже колен. Позже Колетт напишет, что ее подростковое самосознание было смесью самоуверенности, сексуального любопытства и романтической тоски.
Любовь пришла, когда ей было шестнадцать. Ее избранником стал Анри Готье-Виллар, который был на четырнадцать лет старше нее. Вилли (это его литературный псевдоним) происходил из добропорядочной католической семьи, традиционно занимавшейся издательским делом. Он сам имел некоторые литературные способности и к моменту своего знакомства с Колетт опубликовал несколько статей, хотя они, как и все, что он позднее выпустит в печать под своим именем, были написаны не им. Вилли был прирожденным мошенником. Он создал фабрику наемных писателей, которых во Франции называли «литературными неграми». И по сей день французы пользуются этим неподходящим термином, который мог бы оскорбить чернокожих. Некоторые из самых известных статей, вышедших под именем Вилли, были посвящены музыке и вышли в серии «Письма билетерши»
(Lettres de l’Ouvreuse). Они были прочитаны Габриэль еще до того, как в ее жизни собственной персоной возник Вилли.
Первый муж Колетт Анри Готье-Виллар, был прирожденным мошенником. Он создал фабрику наемных писателей, которых во Франции называли «литературными неграми».
Вилли, мелкая парижская знаменитость и лихой дамский угодник, очаровал цветущую деревенскую девушку. Он к этому времени уже потерял свою первую жену, мать его маленького сына, и был готов снова жениться, хотя их отношения с Колетт стали довольно близкими еще до брака. Во всяком случае, такая версия событий изложена ею в романе «Клодина в Париже». Они поженились в мае 1893 года и провели медовой месяц в горах Юра, а потом обосновались в Париже в его холостяцкой квартире, которая показалась его новоиспеченной супруге маленькой и мрачной. Вилли ввел ее в свой оживленный парижский круг, состоящий из известных писателей и музыкантов: Анатоля Франса, Марселя Швоба, Катюля
Мендеса, Дебюсси, Форе и Венсана д’Энди, а также многих безвестных наемных писателей из своего агентства. Однажды на обеде у могущественной мадам Арман де Кайаве, которую можно считать одним из прототипов прустовской мадам де Вердюрен, она повстречалась с Прустом. Но в светском обществе Колетт чувствовала себя некомфортно: ей не хватало живительной атмосферы родной Бургундии, образа матери-земли, воплощенного для нее в Сидо.
Зимой 1894 года Колетт узнала, что муж ей изменяет. Это была первая из его многочисленных измен на протяжении их тринадцатилетнего брака. Колетт, все еще любившая своего мужа, чувствовала себя опустошенной и в течение года тяжело болела, пролежав в постели около двух месяцев. Только забота ее матери, которая постоянно помогала ей, вернула ее к жизни. Как бы плохо ни чувствовала себя Колетт, а ее болезнь тянулась годами, ей удавалось скрывать от своей матери, что она глубоко несчастна. Вероятно, мать о чем-то подозревала, но ничего не знала наверняка о похождениях Вилли.
Он уговорил Колетт добавить немного описаний нежных отношений между ней и ее школьными подругами, а потом не торопясь стал искать издателя. «Клодина в школе», которую Вилли опубликовал под своим именем без упоминания имени жены, имела феноменальный успех.
Некоторое время спустя после ее выздоровления Вилли подтолкнул Колетт к мысли написать воспоминания о своих школьных годах. За несколько месяцев она написала свою знаменитую «Клодину в школе»: роман был закончен в январе 1896 года. Как ни странно, Вилли не оценил его после первого чтения. Только в 1898 году, приводя в порядок свой письменный стол, он наткнулся на рукопись, завалившуюся за ящик стола, и, перечитав, признал, что она интересна. Он уговорил Колетт добавить немного описаний нежных отношений между ней и ее школьными подругами, а потом не торопясь стал искать издателя2. «Клодина в школе», которую Вилли опубликовал под своим именем без упоминания имени жены, имела феноменальный успех. В первой половине XX века она переиздавалась чаще, чем любая другая французская книга. Когда они разводились, Колетт подписала контракт, согласно которому отдавала Вилли исключительные авторские права на роман. Позднее она напишет: «Никогда не прощу себе, что так поступила»3.
Что же такого особенного было в истории о Клодине? Что делает роман популярным и сегодня? Роман «Клодина в школе» написан в форме дневника пятнадцатилетней девочки из Бургундии. Он дышит живостью деревенской девочки-подростка, бесстыдной и несдержанной в своих отношениях с одноклассницами, учителями и даже с местным инспектором. Она приносит в класс дух бургундской деревни с ее чудесными лесами, лугами, фермами, виноградниками и бредущими по полям и тропам животными. Клодина самоуверенна и подчиняет себе всех, кто находится рядом с ней, в том числе и своего доброго, снисходительного отца. В этом романе Колетт совсем не говорит о матери.
На пятнадцатый день рождения Клодине приходится надеть юбку ниже колен. Пришло время приобретать хорошие манеры, необходимые девушке на выданье. Клодина находит свою дорогу во взрослую жизнь: она страстно влюбляется в учительницу, мадемуазель Эмме. Это маленькая, миловидная, разговорчивая женщина, у нее такой удивительный цвет лица, «такой свежий, что никогда не посинеет на холоде»4.
Клодине удается убедить отца, что ей необходимо брать дома уроки английского языка, чтобы мадемуазель Эмме смогла заработать дополнительные пятнадцать франков в месяц. Поскольку маленькая школьная учительница получает всего шестьдесят пять франков в месяц, разве может она отказаться?
Уроки английского быстро переходят в беседы на французском, хитро продуманные Клодиной таким образом, чтобы завязать с учительницей личные отношения. Она расспрашивает ее о том, как ей живется в школе под руководством мадемуазель Сержан. Узнав, что они спят в одной комнате, Клодина мучается ревностью. Уже на втором уроке английского Клодина не в состоянии сдержать переполняющие ее чувства.
«В тот вечер при свете лампы моя учительница английского казалась очаровательной. Ее кошачьи глаза отливали чистым золотом и были одновременно и лукавыми, и ласковыми… казалось, что ей очень хорошо в этой теплой, залитой неярким светом комнате, и я готова была влюбиться в нее, безумно влюбиться всем своим неразумным сердцем. Да, я отлично знаю, что оно у меня неразумное. Но меня это совсем не останавливает».
Уроки английского быстро переходят в беседы на французском, хитро продуманные Клодиной таким образом, чтобы завязать с учительницей личные отношения.
В школе «неразумной» любви Клодины угрожают чувства мадемуазель Сержан, а также знаки внимания, которые оказывают мадемуазель Эмме двое преподавателей-мужчин из школы для мальчиков. У мадемуазель Эмме слишком много поклонников, но дома Клодина вовсю пользуется своим исключительным положением.
«Как прекрасно было сидеть с ней здесь, в теплой библиотеке! Я придвинула свой стул поближе и положила голову ей на плечо. Она обняла меня, а я обхватила ее за гибкую талию.
– Мадемуазель, как давно я вас не видела!
– Но прошло всего три дня…
– Ничего не говорите, просто поцелуйте меня!..
Она поцеловала меня, и я замурлыкала. Потом внезапно я сжала ее в объятиях так крепко, что она слегка вскрикнула.
К черту английскую грамматику! Мне приятнее прижаться головой к ее груди, пока она гладит меня по волосам и шее, а я слышу, как под моим ухом бьется ее сердце. Как мне с ней хорошо!»
Такое счастливое состояние продолжается недолго, поскольку мадемуазель Сержан могла предложить мадемуазель Эмме кое-что большее, чем Клодина. Старший преподаватель, «фурия с рыжими, струящимися, как змеи, волосами», постепенно порабощает мадемуазель Эмме, забавляя этим всех воспитанниц, за исключением Клодины. Мадемуазель Сержан и мадемуазель Эмме становятся образцовой лесбийской парой, где старшая партнерша берет на себя традиционную мужскую роль, наставляя младшую, более женственную.
Клодина не позволяет себе отчаиваться, потерпев неудачу с мадемуазель Эмме. Люс, младшая сестра Эмме, желает занять ее место в сердце Клодины. Клодина грубо высмеивает ее, но она, тем не менее, испытывает какое-то странное, граничащее с раздражением удовлетворение от рабской преданности Люс. Кроме того, она знает, как противостоять настойчивости мужчин, включая школьного доктора. Клодина обладает непоколебимой уверенностью в себе, которая станет отличительной чертой всех героинь Колетт. Во что бы то ни стало они сохраняют независимость, ничего не боятся и часто присваивают себе мужские привилегии, в том числе и сексуальную свободу.
Мадемуазель Сержан и мадемуазель Эмме становятся образцовой лесбийской парой, где старшая партнерша берет на себя традиционную мужскую роль, наставляя младшую, более женственную.
Ни одной английской или американской писательнице начала XX века не хватило смелости так откровенно изобразить любовь между женщинами. Англосаксонскому миру пришлось подождать до 1928 года, когда вышел роман Рэдклиф Холл «Колодец одиночества», получивший скандальную известность, поскольку противоречил законам и Англии, и США. Но никогда у него не было такого успеха, как у романов Колетт. Во Франции снова поднялась волна сексуальной революции, которая на протяжении века еще не один раз захлестнет мир.
В следующих романах Колетт – «Клодина в Париже» и «Клодина замужем» – юная героиня открывает для себя радости и разочарования брака и оказывается вовлеченной в лесбийские отношения, чему способствует ее собственный супруг. Обстоятельства, сопровождающие замужество Клодины, напоминают то, что произошло в реальности с самой Колетт: она выходит замуж за человека, который старше нее. Он раньше уже был женат, и у него есть сын. Муж вводит ее в утонченное парижское общество. Правда, брак Клодины был более благополучным, чем замужество Колетт: в конце концов, это роман, где можно приукрасить взятую за основу ситуацию, наделив партнера большей привлекательностью. Сначала Клодина очарована своим мужем Рено. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, она поддается его сладострастной сексуальности, «сотканной из влечения, порочности, живого любопытства и сознательного распутства»5. Рено настаивает на том, чтобы Клодина назначила день, когда она будет принимать гостей. Клодина отказывается – такие тонкости не для нее. Она не чувствует необходимости вести светскую жизнь, к которой привык Рено. Однажды после полудня, когда одна экзотическая пара наносит Рено визит в его «приемный день», Клодина попадает под обаяние красавицы Рези, родившейся в Вене, но вышедшей замуж за богатого и совершенно отвратительного англичанина. Клодина и Рези договариваются встретиться дома у Рези в пять часов вечера – это священное время интимных встреч французских влюбленных. Кодовая фраза «с пяти до семи» обычно означала любовное свидание.
Юная героиня открывает для себя радости и разочарования брака и оказывается вовлеченной в лесбийские отношения, чему способствует ее собственный супруг.
Сначала Клодина довольствуется тем, что разглядывает Рези, вдыхая аромат ее духов. Чувственное создание, какой мы помним ее по двум предыдущим романам, наслаждается, рассматривая черты красивой женщины: ее волосы, кожу, глаза, ресницы, тонкие пальцы. Как утверждала одна американская феминистка – литературный критик, наверное, впервые после Сапфо женщина-писатель рассказывала о наслаждении, которое она испытывала, пристально разглядывая другую женщину, и не стеснялась этого6.
Новая подруга Клодины советует ей, как одеваться, какую сделать прическу, обучает искусству обмана мужа. Клодина остригла свои длинные косы. То же сделала и Колетт, чем очень огорчила свою мать. Теперь Клодина стала похожа на «новую женщину» своего поколения.
«Из-за моей короткой прически и холодности к мужчинам они говорят себе: “Ее интересуют только женщины”. Если я не люблю мужчин, значит, я должна искать общества женщин – как же примитивен мужской ум!»
Клодину, как и Колеттт, тянет и к мужчинам, и к женщинам. После любовных отношений в браке Клодина познает загадочную сапфическую любовь.
«…как всегда, мы встречаемся у Рези или у меня, она все больше и больше привязывается ко мне и не пытается этого скрывать. И я тоже привязываюсь к ней, но, бог его знает отчего, не признаюсь в этом…».
Клодина изо всех сил скрывает все больше захватывающее ее страстное увлечение, позволяя себе только расчесывать волосы Рези, ощущать тело Рези под одеждой, иногда она осмеливается как будто случайно прижаться к ней. Вскоре она тоже тоскует о более интимном наслаждении.
Клодина изо всех сил скрывает все больше захватывающее ее страстное увлечение, позволяя себе только расчесывать волосы Рези, ощущать тело Рези под одеждой, иногда она осмеливается как будто случайно прижаться к ней. Вскоре она тоже тоскует о более интимном наслаждении. Ее муж Рено поощряет их отношения, так как считает, что Рези – подходящая наставница для его жены-провинциалки. Но в его провокации явно присутствует элемент вуайеризма, что порой кажется Клодине извращением. Его, как и многих мужчин, интригуют лесбиянки, он говорит: «Вам, женщинам, доступно все. Это приятно, и, как бы то ни было, вам нечего бояться…».
Заметьте, какое типичное пренебрежение к женской сексуальности, словно любовь между женщинами не так важна, как гетеросексуальная любовь, не говоря уже о мужской гомосексуальности, которую Рено порицает. Такая позиция берет свое начало в Ветхом Завете, осуждающем сексуальные отношения между мужчинами, но умалчивающем о сексуальных отношениях между женщинами. В частности, неодобрительное отношение Рено к гомосексуализму объясняется тем, что, как это ни возмутительно, его сын Марсель – гей, и он играет незначительную, но пикантную роль в жизни Клодины. Такой двойственный подход к отношениям полов был характерен для Франции на пороге XX столетия. Лесбиянок не судили публичным судом и не обливали грязью так, как геев, особенно если они были представительницами имущего класса.
Клодина подозревает, что, если бы она завела любовника, Рено не был бы столь снисходителен. «Для Рено адюльтер – это вопрос пола», то есть наличия полового акта. В конце концов, именно Рено предоставляет Клодине и Рези свою холостяцкую квартиру, где их не могут побеспокоить мужья, ключ же находится у него, поэтому без него они не могут открыть дверь. Не хочу лишать вас удовольствия прочитать роман самостоятельно и прочувствовать его удивительный конец. Достаточно сказать, что вам предстоит прочесть восхитительные страницы, описывающие женское наслаждение, где нет даже намека на вульгарность или порнографию.
Исследователи как будто сходятся во мнении, что прообразом Рези была американка Джорджия Рауль-Дюваль, с которой у Колетт действительно была связь. На протяжении лета 1901 года у Колетт и Вилли с Джорджией была общая спальня. Все это закончилось грандиозным скандалом, причем каждый выдвигал свои обвинения. Ситуация осложнилась еще больше, когда Джорджия распустила слух, будто ее бывшие любовники писали о ней в своих сочинениях. Она скупила весь первый тираж «Влюбленной Клодины» и уничтожила его, но Колетт и Вилли удалось опубликовать роман под новым названием «Клодина замужем». За несколько месяцев было продано около 70 ООО экземпляров.
Вилли, который всегда был вдохновителем разного рода предприятий, знал, как извлечь побольше прибыли из публикации серии романов о Клодине. Он превратил «Клодину в школе» и «Клодину замужем» в две пьесы, каждая из которых с большим успехом шла в Париже. Он продавал товары с маркой «Клодина»: жесткие школьные воротнички для девочек, шляпки, лосьоны и открытки с изображением повзрослевшей Клодины в школьной форме. Колетт и Вилли, ставшие уже парижскими знаменитостями, продолжали жить вместе, но их брак имел несколько кисловатый привкус из-за бесконечной изнеженности Вилли. Колетт по-прежнему хотелось серьезных любовных отношений, и она находила их с женщинами. Ее продолжительная связь с Мисси – маркизой де Марбеф – длилась с 1906 по 1911 год и совпала с тем временем, когда Вилли и Колетт начали свой долгий бракоразводный процесс.
Расставшись с мужем, Мисси коротко подстриглась и стала носить мужскую одежду. Другие лесбиянки тоже стриглись коротко, но ни одна из них не демонстрировала свои предпочтения так открыто.
Мисси родилась в знатной семье, она была дочерью парижского щеголя и дипломата Огюста де Морни и русской княжны Софьи Трубецкой. После смерти отца и нового брака матери с испанским герцогом Мисси вместе с братьями и сестрами воспитывалась в Мадриде. В 1881 году она вышла замуж за французского маркиза де Марбефа. Так как в ее жилах смешалась кровь предков разных национальностей, принадлежавших к верхушке общества, сама она отличалась индивидуализмом, редким даже для женщины ее времени. Оказавшись замужем, Мисси не скрывала своей сексуальной ориентации, с чем ее муж некоторое время мирился. Они развелись в 1903 году, после чего Мисси коротко подстриглась и стала носить мужскую одежду. Другие лесбиянки тоже стриглись коротко, но ни одна из них так открыто не демонстрировала свои предпочтения, как Мисси.
И у Колетт, и у Мисси были лесбийские связи еще до их знакомства, но Колетт суждено было стать великой любовью Мисси, а Мисси суждено было принять на себя роль любящей матери, которой так не хватало Колетт. В ноябре 1906 года они поселились вместе, сохранив сердечные отношения с Вилли, который тоже нашел себе подружку – Мег Виллар. Пресса не преминула написать об этом. 26 ноября 1906 года газета Le Cri de Paris напечатала сплетню о взаимоотношениях Колетт-Мисси и Вилли-Мег, на что Колетт ответила возмущенным письмом: «Не стоит в умах ваших многочисленных читателей объединять эти две пары, устроившие свою жизнь самым нормальным образом, который мне только известен, то есть согласно их собственному желанию»7.
Единственным человеком, не считая этих четверых, кого устраивала новая партнерша Колетт, была ее мать, Сидо. Удивительно, но она написала своей дочери: «Я счастлива, любовь моя, что рядом с тобой подруга, которая так нежно заботится о тебе. Ты так избалована, что меня беспокоит, что станется с тобой, когда некому будет баловать тебя»8.
Колетт стала принимать участие не только в любительских спектаклях, но и в постановках на профессиональной сцене, главным образом чтобы подразнить семью Вилли, которая, как и многие респектабельные буржуазные семьи, считала, что актриса немногим лучше проститутки. Они с Мисси брали уроки пантомимы у знаменитого Жоржа Вага и решили поставить свою пьесу, сочиненную Мисси. В «Египетском сне» Мисси исполняла роль ученика, оживляющего египетскую мумию, роль которой играла Колетт. Негативные отзывы посыпались на них еще до сенсационного поцелуя на сцене. Кто только не говорил о переодетой в мужчину аристократке, вышедшей на сцену Мулен-Руж! На премьере их противники, которыми руководил бывший супруг Мисси, так кричали и так неистовствовали, что преподаватель пантомимы Ваг был вынужден заменить Мисси в следующих спектаклях. Но Колетт с ее кошачьими движениями имела такой успех, что о ней стали говорить как о миме и известной исполнительнице. В течение следующих четырех лет она, путешествуя по Франции, Бельгии, Италии и Швейцарии, с успехом сыграла не один спектакль, в том числе в постановках, созданных по мотивам серии романов о Клодине, и в пьесе под названием «Плоть», где произвела сенсацию, обнажив одну грудь. Именно к этому периоду относится множество нежных писем, написанных ею к Мисси и свидетельствующих об их преданности друг другу, а также о том, как она нуждалась в эмоциональной и финансовой поддержке Мисси9.
Бордо, конец сентября 1908 года: «Я люблю тебя. Мне тебя не хватает. Не хватает больше, чем когда-либо. Пожалуйста, береги себя. Боже мой! Ты заставила меня забыть об одиночестве, меня, которая ощущает какую-то непреодолимую и меланхоличную тягу к одиночеству. Люблю тебя».
Мисси исполняла роль ученика, оживляющего египетскую мумию, которую играла Колетт. Негативные отзывы посыпались на них еще до сенсационного поцелуя на сцене. Кто только не говорил о переодетой в мужчину аристократке, вышедшей на сцену Мулен-Руж!
Брюссель, конец ноября 1908 года: «Целую тебя, моя душечка. Поцелуй меня крепко, как тогда, в экипаже, когда я провожала тебя на вокзал».
Лион, начало декабря 1908 года: «Я до глубины души благодарна тебе за то, что ты у меня есть, за все, что ты делаешь для меня. Целую от всего сердца, драгоценная любовь моя».
Весной 1909 года Колетт отправилась в гастрольное турне с театральной версией «Клодины в Париже». Мисси сопровождала ее в качестве гримера, костюмерши и парикмахера. Когда они ненадолго расстались, Колетт написала ей письмо из Льежа, датированное 14 мая, в котором благодарит Мисси за ее великодушную помощь и просит не забывать о здоровье. Через день она пишет снова: «Боже мой, без тебя я – практически ничто».
В начале июня Колетт пишет из Марселя одно из своих самых нежных писем.
«Драгоценная любовь моя, я, наконец, получила от тебя письмо, первое письмо! Я так рада. Оно грандиозно, оно прекрасно, я нахожу его восхитительным, потому что ты говоришь, что скучаешь по своему отвратительному “ребенку”. Дорогая моя, этого довольно для того, чтобы сердце мое наполнилось радостью, я краснею, хотя рядом никого нет, от удовольствия и какой-то нежной гордости. Надеюсь, эти слова не шокируют тебя, моя скромная малышка Мисси, это всего лишь слова любви, передающие ту совершенную и ни на что не похожую нежность, которую я чувствую к тебе».
В течение 1909 и 1910 годов Колетт продолжает гастролировать. Вдобавок к лихорадочной работе в театре – иногда они дают по 30 спектаклей в месяц в тридцати французских городах – ей удается написать еще один роман, над которым она работала в гостиничных номерах и поездах, он выходил из печати как роман с продолжением и назывался «Бродяга».
Рене, главная героиня «Бродяги», совсем не похожа на юную Клодину. Ей тридцать четыре года, она – мим и танцовщица, как и Колетт. За ней ухаживает несколько глуповатый поклонник, который чуть моложе нее. Он разжигает в ней пламя желания. «Внезапно мои губы, вопреки их собственной воле, приоткрылись с той же нетерпеливостью, с какой созревшая слива трескается под лучами солнца»10. Чувственная любовь, захватывая героиню, становится все острее, но ей нужна независимость. Она уже немолодая женщина, которая боится оказаться во власти мужчины. Несмотря на преданность и обеспеченность своего поклонника, Рене отказывается выйти за него замуж, предпочитая свободу и бесконечные странствия.
Снова литературное произведение питается жизненными переживаниями, ведь у Колетт была связь с Огюстом Эрио, сыном владельца «Лувра», и она не таится от Мисси. Летом 1910 года Мисси, как всегда, великодушная к своему «ребенку», покупает имение в Бретани и дарит его Колетт. Следующим летом Колетт и Мисси расстались.
Однако не Эрио с его состоянием отбил Колетт у Мисси, а другой, более опасный мужчина – Анри де Жувенель. Жувенель был довольно богат, у него был титул, а главное – он обладал ярким умом и сильным характером, так что мог даже потягаться с Колетт. Как политический журналист, а позднее – политик, Жувенель стал достаточно известен для того, чтобы его именем была названа улица в шестом округе Парижа. Брак Колетт и Анри продлился с 1912 по 1924 год, в 39 лет она родила от него дочь, Колетт де Жувенель.
Ничто не могло помешать неумолимому стремлению Колетт к самореализации: ни брак – она изменяла; ни материнство – она забыла о своей дочери; ни секс – у нее была масса любовников обоего пола; ни инцест – она находилась в скандальной связи со своим пасынком Бертраном де Жувенелем; ни осуждение католической церкви, которая запретила хоронить ее по христианскому обряду.
Характерно, что у Колетт амплуа писательницы, актрисы и сексуальной женщины превалировали над ролью матери. Она отправила Колетт де Жувеналь в загородное поместье с английской няней и редко навещала ее в младенчестве. Ничто не могло помешать неумолимому стремлению Колетт к самореализации: ни брак, тем более что Анри оказался неверным мужем, и она платила ему той же монетой; ни материнство – она забыла о своей дочери; ни секс – у нее была масса любовников обоего пола; ни инцест – она находилась в скандальной связи со своим пасынком Бертраном де Жувенелем; ни религия – ее третий муж Морис Гуделе был евреем; ни болезнь – в старости она страдала тяжелым артритом; ни осуждение католической церкви, которая запретила хоронить ее по христианскому обряду. Когда она умерла в 1954 году, была устроена гражданская панихида, причем до этого так не хоронили ни одну француженку. Ее тело покоится на кладбище Пер-Лашез. Она написала около пятидесяти романов, некоторые из них легли в основу замечательных фильмов: «Жижи» с Одри Хепберн, «Шери» с Мишель Пфайфер. Чем бы ни занималась Колетт, на протяжении полувека она воплощала образ француженки, которая «живет своей жизнью», и, вероятно, способствовала тому, чтобы многие другие француженки тоже стали жить своей собственной, полноценной жизнью.
Большая часть американцев была незнакома с сапфической культурой, процветавшей в Париже с начала XX века до Второй мировой войны. Если они что-то и слышали о Колетт, то ее имя, в первую очередь ассоциировалось у них с ее поздними романами и фильмами, с фотографиями Колетт с ее кошками на торговой марке. Еще меньше им была знакома жизнь и творчество Натали Барни, несмотря на то что она была американкой по происхождению. Барни всегда была больше известна во Франции, чем в англоязычных странах. Но была одна лесбийская пара, жившая в Париже в первой половине XX века и ставшая популярным символом американской культуры. Разумеется, я имею в виду Гертруду Стайн и Алису Б. Токлас. В июне 2011 года я уже писала о двух главных экспозициях в Сан-Франциско, посвященных Гертруде Стайн: первая развернута в Современном еврейском музее и рассказывает о жизни Стайн в Париже, вторая – в Музее современного искусства, где представлена авангардная живопись, которую коллекционировали в Париже Стайн и ее братья.
Алиса приехала в Париж вместе со своей подругой из Сан-Франциско Гарриет Леви, но вскоре была очарована необыкновенно импозантной Гертрудой Стайн, которой отказать было невозможно.
Стайн вместе со своим братом Лео обосновалась в Париже в конце 1903 года. Вплоть до начала Второй мировой войны их квартира в доме 27 по улице Флерюс оставалась любимым местом встреч художников-модернистов и писателей. Пикассо, Матисс, Хемингуэй – это только самые известные личности из сотен других, постоянно посещавших дом Стайн. Начиная с 1907 года постоянных гостей принимала не только сама Стайн, но также женщина, на всю жизнь ставшая ее спутницей, – Алиса Б. Токлас.
У Алисы, как и Гертруды, были еврейские корни, выросла она неподалеку от Сан-Франциско, в Калифорнии. Если Гертруда до своего приезда во Францию окончила колледж Рэдклиффа, а потом медицинскую школу Джона Хопкинса, то Алиса оставалась дома и была сиделкой у своего овдовевшего отца. Только после его смерти она смогла снять с себя семейные обязанности. Алиса приехала в Париж вместе со своей подругой из Сан-Франциско Гарриет Леви, но вскоре была очарована необыкновенно импозантной Гертрудой Стайн, которой отказать было невозможно. Когда они познакомились, Гертруде было тридцать четыре года, а Алисе – тридцать один. Гертруда была тяжеловатой коротышкой с мужеподобной внешностью, Алиса была еще меньше нее ростом и удивительно женственной. Почти мгновенно они примерили на себя новые роли, хотя Алиса переехала к Гертруде только в 1910 году, а через три года от них уехал Лео.
Гертруда и Алиса мало напоминали театральное окружение Натали Барни. Они не посещали баров, таких как Monocle на бульваре Эдгар-Кине, куда приходили женщины, одетые в мужские костюмы. Они были постоянной парочкой, где каждый из партнеров играл выбранную им роль. Гертруда была писательницей, интеллектуалкой и кормильцем семьи, поскольку она получила наследство. Алиса была домохозяйкой, которая следила за тем, что подают к столу, и договаривалась о светских раутах. Она шила, вышивала и придумывала сногсшибательные наряды для Гертруды. По воспоминаниям Хемингуэя, когда приходили гости, Алиса болтала с их женами, тогда как он сам и другие мужчины разговаривали с Гертрудой.
Гертруда не стеснялась называть себя гениальной. Она считала себя писателем-революционером, подобно тому как Пикассо считал себя художником-революционером. Ее ранние произведения, написанные в модернистском стиле, – «Три жизни», «Становление американцев», – сравнивали с новаторскими произведениями Джеймса Джойса и Вирджинии Вульф, хотя, конечно, ей было далеко до их литературного таланта. Любимая ею игра слов, где звучание преобладает над смыслом, создает эффект постоянного присутствия автора, что усугубляет условность повествования. Обычному читателю многие ее сочинения покажутся загадочными, если не бессмысленными, исключение составляет только очень популярная автобиография, которую она назвала «Автобиография Алисы Б. Токлас» – она-то и принесла ей известность. Когда в 1934 году она выступала с лекциями в США, ее сопровождала Алиса, которую она выдавала за свою секретаршу и «человека, который облегчает <ей> жизнь»11. В «Автобиографии» она с осторожностью касается их совместной жизни и подробно описывает их светскую жизнь, где полностью доминирует Гертруда.
Гертруда была писательницей, интеллектуалкой и кормильцем семьи. Алиса была домохозяйкой, которая следила за тем, что подают к столу, и договаривалась о светских раутах. Она шила, вышивала и придумывала сногсшибательные наряды для Гертруды.
Чтобы составить представление об их интимных отношениях, стоит прочитать их любовные записки, опубликованные посмертно, в 1999 году: «Дорогая малышка всегда светится счастьем»12. В них Гертруда откровенно признаётся в своей неизменной привязанности к Алисе.
Если весело болтать,
дорогая малышка
забывает о холоде,
если муженек согревает ее,
холод не может
навредить ей…
Дорогая миссис,
беру в руку перо,
чтобы поздравить
тебя, дорогая миссис,
с таким многообещающим
мужем, который есть у тебя.
Он не только обещает что угодно,
но и намеревается это сделать…
Дорогая жена,
Этому перышку, которое
Принадлежит тебе, нравится,
Чтобы им писала я к тебе,
Оно никогда не устает,
Как и ты, моя сладкая мечта.
Дорогая малышка, я работала
до тех пор, пока не успокоилась,
люблю тебя, малышка,
мы всегда счастливы
вместе, и это все,
что нужно двум любящим,
моей женушке и мне.
Союз Гертруды и Алисы продержался почти пятьдесят лет. Он пережил две мировые войны, конец обеспеченной жизни Стайн, серьезные размолвки с многочисленными друзьями и родственниками. Каким-то образом Гертруде и Алисе удавалось любить друг друга с завидным постоянством. Маловероятно, что они могли бы жить вместе так «спокойно» где-нибудь в другом месте, кроме Парижа. Франция предоставила им кров, под которым они смогли воплотить в жизнь американский идеал брака задолго до того, как он стал возможен в их родной стране.
Во время немецкой оккупации Франции парижская сапфическая культура оказалась на нелегальном положении. Поскольку в Германии и Италии нацисты преследовали гомосексуалистов жестоко, а во Франции эти случаи носили единичный характер, им приходилось быть крайне осмотрительными, если они не хотели быть брошенными в тюрьму или в концентрационный лагерь. Правительство в Виши приняло законы, согласно которым возраст половой зрелости, позволявший гомосексуальные отношения, стал составлять двадцать один год, тогда как гетеросексуальные отношения по-прежнему позволялись с пятнадцати лет. Гертруда Стайн и Алиса Б. Токлас во время войны жили в расположенном в горах городке Билигран, где у них был загородный дом. Находясь под тройной угрозой, как еврейки, лесбиянки и американки, они рассчитывали только на защиту одного своего французского друга,
Бернара Фаи, который, как говорят, сотрудничал с гестапо, тем не менее, сумел использовать свое влияние, чтобы сохранить жизнь Гертруды и Алисы. Дожив до конца войны, Гертруда дождалась, что ее чествовали как чудом выжившую в те страшные годы. Но в 1946 году она умерла от рака желудка и была похоронена на кладбище Пер-Лашез, как и Оскар Уайльд, Пруст и Колетт.
Виолетта Ледюк пережила войну в Париже совсем в других условиях. Она – незаконнорожденный ребенок, выросла в бедной деревенской семье и не получила высшего образования. Ей пришлось самой зарабатывать себе на хлеб, она трудилась в издательстве, а получила эту работу только потому, что Париж «лишился всех по-настоящему способных людей», как она сама об этом говорила13. Все три ее романа, опубликованные после войны, особенно наделавший шума роман «Незаконнорожденная» (La Bstarde). вышедший в 1964 году, представляют собой своеобразный синтез беллетристики и фактов ее биографии. Ни один писатель, включая Колетт, так колоритно не изобразил особенности однополой «любви».
Она знала, как вызвать чувство абсолютного наслаждения. Фрейд называет этот феномен «полиморфным извращением».
Когда я читала «Незаконнорожденную» в первый раз, я была потрясена. Ледюк говорила о женской сексуальности так, как прежде никто до нее не осмеливался говорить. Она знала, как вызвать чувство абсолютного наслаждения. Фрейд называет этот феномен «полиморфным извращением». Я думала: если Ледюк так описывает свой опыт, тогда я вообще ничего не понимаю.
«Изабелла целует меня, подумал я. Она очертила круг вокруг моих губ… прикоснулась своим прохладным ртом к их каждому уголку, словно сыграв две отрывистые ноты, потом снова прижалась к моему рту своими губами и замерла. Мои глаза под ресницами, широко раскрылись от удивления, раковины моих ушей наполнились гулом.
Мы все еще обнимали друг друга… Мы забыли о семьях, об остальном мире, о времени и свете. Когда Изабелла в изнеможении упала на мое широко разверзшееся сердце, мне хотелось, чтобы она вошла в него. Любовь – это душераздирающее изобретение.
Она нетерпеливо уперлась языком в мои зубы, отчего тепло разлилось по всему моему телу. Я сжала зубы и забаррикадировалась изнутри. Она ждала: так она учила меня распускаться, как цветок. Она была музой, тайно жившей в моем теле. Словно язычком пламени, она размягчала мои мышцы, мою плоть. Я отвечала, нападала, боролась, мне хотелось подражать ее неистовству. Нас больше не смущали звуки, вылетавшие из наших губ. Мы были беспощадны друг к другу.
Она расстегнула ворот моей ночной сорочки, прикоснулась щекой, а потом бровью к изгибу моего плеча…
На гладкой коже под мочкой моего уха Изабелла пальцем рисовала улитку…
Она учила меня распускаться, как цветок. Она была музой, тайно жившей в моем теле. Словно язычком пламени, она размягчала мои мышцы, мою плоть.
В каждой поре моей кожи раскрылось по цветку»14.
Благодаря своеобразному лиризму описаний автору почти удается избежать порнографии. Изабелла помогла Виолетте справиться с чувством отвращения к самой себе: она ненавидела свой уродливый крупный нос, стыдилась того, что была незаконнорожденной дочерью бывшего слуги. Изабелла станет первой в беспокойной жизни Виолетты, кто наполнит ее чувством любви и наслаждения.
Позднее у нее появятся друзья и подруги, к которым она будет питать страсть, среди них – популярная писательница Симона де Бовуар. Правда, Симона старалась сохранить «эмоциональную дистанцию» по отношению к «этой ужасной женщине», она поощряла литературные опыты Ледюк и в течение двух десятилетий не жалела для нее времени, денег и редакторских советов. О своей неразделенной любви к мадам (то есть, к Бовуар) Ледюк, взяв «почти религиозную тональность», рассказывает в романе «Изголодавшаяся» (UAffamee)15. Она была готова на все, чтобы стать достойной своего идола. Одним словом, Ледюк корпела над своими сочинениями под присмотром Бовуар до тех пор, пока в 1964 году наконец не вышел ее шедевр «Незаконнорожденная», к которой Бовуар написала благосклонное предисловие. Бовуар наделась, что этот роман получит главную литературную премию. И, хотя этого не случилось, роман расходился огромными тиражами, и его продолжают издавать по сей день.
Глава четырнадцатая
, из которой вы узнаете о том, что такое экзистенциальная любовь. История любви Жана-Поля Сартра и Симоны де Бовуар – фигур, без которых невозможно себе представить историю философии и литературы XX века, – кажется логическим продолжением и вместе с тем бурным опровержением истории вечных любовников средневековой Франции – Абеляра и Элоизы. Изощренные интеллектуалы, основатели философии экзистенциализма, они претворили в жизнь миф о неизбывной «сущностной» любви. Сартр и Бовуар превратили любовное чувство в предмет гражданского договора. Этот договор делал любовь Жана-Поля и Симоны «вечной», несмотря на целый рой любовников и любовниц, имеющихся у каждого из них и периодически входящих в их союз на правах третьего.
Влюбленные экзистенциалисты: Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар
Любовь моя, ты и я, мы одно целое, и чувствую, что я – это ты, а ты – это я.
Из письма Симоны де Бовуар к Жану-Полю Сартру 8 октября 1939
Никогда не чувствовал я с такой остротой, что наша жизнь имеет смысл только в том случае, если мы любим друг друга.
Из письма Сартра к Симоне де Бовуар 15 ноября 1939
Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар, как и их средневековые предшественники Абеляр и Элоиза, стали символом своего времени. Они были самой знменитой французской парой XX века, никогда не были женаты, часто расставались и много раз страстно увлекались другими мужчинами и женщинами. Этот уникальный союз, сохранявшийся на протяжении пяти десятилетий, поражал многих современников. Он и до сих пор вызывает горячие споры среди их последователей и клеветников, публикующих их биографии, посещающих конференции, посвященные их творчеству, и нападающих друг на друга на страницах бульварных газет и академических изданий. Как случилось, что Бовуар и Сартр по-прежнему продолжают вдохновлять публику и приводить ее в ярость? Почему подробности их личной жизни продолжают задевать за живое стольких людей?
Когда я студенткой впервые приехала во Францию в 1952 году Сартр и Бовуар были доминантными фигурами в интеллектуальных кругах на Левом берегу Сены, где обычно селилась богема. К этому времени Сартр, которому тогда было сорок семь, уже опубликовал четыре романа, сборник новелл, три пьесы, несколько книг литературной критики, биографию Бодлера, размышления о еврейском вопросе и свой главный труд, посвященный философии экзистенциализма, – «Бытие и Ничто». В моем списке произведений французской литературы, которые я должна была прочитать за лето по программе колледжа Уэллсли, была и его известная книга «Экзистенциализм – это гуманизм». Сочинения Бовуар тогда еще не входили в программу колледжа, хотя в свои сорок четыре года она была успешным писателем, автором трех романов, труда с парадоксальным названием «Мораль двусмысленности», была известна своими журналистскими репортажами, написанными во время ее поездки по США, и революционным двухтомным сочинением под названием «Второй пол», посвященным женской проблематике в свете эмасипации. Особенно поразительной была работоспособность этой странной пары.
Их легендарный союз, слывший образцом преданности, хотя и не узаконенной ни обществом, ни церковью, словно был создан для того, чтобы приводить в бешенство les bien pensants – благопристойную публику и разжигать воображение молодых людей, взиравших на них с недоумением.
Их легендарный союз, слывший образцом преданности, хотя и не узаконенной ни обществом, ни церковью, словно был создан для того, чтобы приводить в бешенство les bien pensants – благопристойную публику и разжигать воображение молодых людей, взиравших на них с недоумением. Философия экзистенциализма, которую оба они проповедовали, была основана на убеждении, что бога не существует и что каждый из нас обязан искать смысл своего существования в мире, по определению, лишенном смысла. Она провоцировала молодежь подвергать сомнению усвоенные с детства моральные нормы и религиозные принципы.
Мы подкарауливали Сартра и Бовуар у аббатства Сен-Жермен-де-Пре и на Монпарнассе, где, как известно, они часто бывали. Мне все никак не удавалось их встретить, поэтому я мучительно завидовала тем, кто видел их на прогулке или за трапезой. Экзистенциализм пропитывал воздух, которым я дышала, ведь пять дней в неделю, садясь в автобус номер 63, я ехала из роскошного 16-го округа, где жила, в Латинский квартал, где проходили занятия. Однажды из окна автобуса я заметила неуловимого Сэмюэла Беккета, чья поразительная пьеса «В ожидании Годо» абсолютно всех нас сбила с толку. В другой раз я увидела Сартра с подругой Симоны де Бовуар, певицей Джульеттой Греко. Она была одета, как обычно, во все черное. Когда они спускались по улице Бонапарта, ее длинные черные волосы развевались у нее за спиной.